Текст книги "Реки не умирают. Возраст земли"

Автор книги: Борис Бурлак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 39 страниц)

4

На западе весело разыгрались сухие зарницы. В их настильном ежеминутном сиянии виделась темная кромка низкой наволочи, над которой теснились поблекшие звезды.

Марат сбавил ход катера до самого малого – начинался диабазовый, скалистый берег водохранилища.

– Скоро доберемся до Сурчиного острова и заночуем, – сказал он Богачеву.

– Любопытно – Сурчиный остров в море, – отозвался Валентин Антонович, раскуривая трубку.

– Оно же степное, наше сине море. Во всей, округе поднятая целина, на которой байбаки жить не могут, а на ковыльном острове им раздолье.

– Очень любопытно – сурки и чайки. Между прочим, сколько разных контрастов в наше время. Человек так бесцеремонно вмешивается в дела природы, что ей ничего не остается, как только приспосабливаться.

– Но природа бывает и мстительной.

– Уж если доведут. А вообще она терпеливее людей...

Марат плавно разворачивал катер, чтобы пристать: где помельче. Вдвоем они подтянули нелегкую посудину к самому берегу, закрепили цепью за выступ камня, и выгрузили на берег свое нехитрое имущество. Девочек решили не будить: Тоня и Зина крепко уснули в трюме, на лавочках, устав от бесконечных восторгов.

– Ужинать будем? – спросил Марат.

– Лучше соединить ужин с завтраком, – сказал Валентин Антонович, разминая затекшие ноги.

Он осмотрел звездную вышину, остановил взгляд на западном небесном окоеме. Беззвучная игра молний продолжалась: они словно гонялись по кругу, но никак не могли догнать одна другую и, рассерженные, вспыхивали с такой силой, что их белые просверки вымахивали к зениту.

– Дождя не будет, это сухие зарницы, как у нас говорят старики, – объяснил Марат.

– Сухие зарницы... Очень похоже на поведение некоторых товарищей. Вот ты рассказал мне историю своих отношений с этим однокурсником по институту, как он исключил тебя из комсомола, как потом, уже в Сибири, голосовал за строгий выговор. Было бы у него побольше власти, он, не задумываясь, вообще бы отлучил тебя от партии. А ты пометал, пометал молнии да и остыл.

– Я писал, жаловался.

– Жаловался! А выговор носил целую пятилетку. Оно, конечно, иные выговора снимает сама жизнь, да плохо, что те, кто их раздает, остаются безнаказанными. Так что вслед за твоими «сухими зарницами» ни гром не грянул, ни ливень не прошумел. В конце концов ты перекочевал на Урал. По сути дела, поощрил Верховцева. Нет, Марат, молчаливым, пусть и горячим, негодованием карьеристов не остановишь. Надо бороться, а не метать молнии в собственное сердце. Между прочим, конъюнктурщики дольше живут, потому что ничего не переживают. И кто милостиво прощает им демагогические наскоки, тот сам причиняет моральный ущерб обществу.

– Люди поймут, что к чему.

– Мне, под старость лет, приходится часто выступать перед молодежью. Она тонко чувствует любую фальшь, особенно показуху. Недавно выступал на студенческом собрании вместе с классическим обозником. Он столько всего наплел о своих мнимых заслугах, что после него неловко было выходить на трибуну. Чувствую, все насторожились. Тогда я стал вспоминать о женщинах на войне, в том числе и о Полине Карташевой. Вначале слушали с недоверием – мещане и тут успели набросить тень на женщин-фронтовичек, – однако потом удалось увлечь сущей правдой.

– То обозник.

– Цель у них общая: на прибойной волне времени подняться над окружающими. Твой Верховцев расчищает себе дорогу с помощью выговоров, мой «однополчанин» рвется после войны на передовую с помощью саморекламы. В основе их поведения спекуляция на высоких идеалах общества.

– И вам ведь нелегко было дать отпор этому обознику.

– К сожалению. Речь шла о солдатских подвигах, и я промолчал. Не ради мертвых, мертвые не нуждаются в моей поддержке. Промолчал ради живых. А ты, Марат, отступаешь напрасно. В мирное время, конечно, труднее стать героем. Но и сейчас тоже есть свои амбразуры. Так что уклоняться от встречного боя ты не имеешь права. Тебе жить, тебе и воевать.

– Верховцев – талантливый инженер.

– Талант – интеллектуальная власть, и, как любой властью, талантом безнравственно пользоваться для самовозвышения...

Они проговорили до полуночи. Утром проснулись поздно, когда солнце уже стало припекать. Девочки тихо сидели рядышком на катере, чтобы не разбудить старших. Над степным морем кружил одинокий беркут. Поодаль резвилась стайка шумливых чаек. Еще дальше вереница уток торопливо огибала ковыльный островок. Богачев проследил за ними восторженным мальчишеским взглядом, пока они не скрылись из виду растаявшим пунктиром, и сказал, ни к кому не обращаясь:

– Какая благодать!

– Давайте искупаемся до завтрака, Валентин Антонович, – предложил Марат.

– Согласен. Дамы! – крикнул он на катер. – Всем купаться!

«Дамы» оживились. Первой сбросила платьишко Зина. А Тоня застеснялась. Но и она, одолев наивную стыдливость девушки в неполных шестнадцать лет, кинула цветастый сарафанчик на руль катера и ловко прыгнула с кормы в солнечную, сверкающую воду.

– Дочери у тебя невесты, – заметил Богачев. – А я, между прочим, в твоем возрасте женился. Долго раздумывал после войны... Особенно хороша Зина, вылитая Полина Семеновна. Как бы та сейчас порадовалась. До сих пор все вижу ее во сне живой.

Марат едва не спросил о их отношениях с матерью, но сдержался. Валентин Антонович сказал под настроение сам:

– Кажется, вместе с Полиной Семеновной погибла и моя молодость. Жизнь осталась, а молодость погибла. Это я остро ощутил уже дома, когда начал проходить хмель победы...

И, сказав так, он с разгона бухнулся в промоину меж береговыми отмелями. Марат в смущении стоял на песчаной кромке, наблюдая, с каким удовольствием барахтались девочки за катером и как ходко плыл на глубине Валентин Антонович, широко взмахивая сильными руками.

– Чего раздумываешь? – крикнул Богачев.

И тогда он разбежался и, падая, увидел в радужном веере брызг милую, улыбающуюся маму. Он плавал до тех пор, пока не исчезло ее доброе видение, возникшее так рельефно из далекого мира детства.

Ровное дно степного моря было выстлано мягким ковылем, вода была парной. Не хотелось выходить на берег. Однако Валентин Антонович уже развел костер.

После завтрака Богачев достал из полевой сумки две большие фотографии. Прежде чем пустить их по рукам, сказал Марату:

– Недавно прислал товарищ по штабу армии, служил у меня в разведке. Долго устанавливал мои координаты. Юные следопыты помогли, они же вестовые народной памяти. Я и не подозревал о существовании этих снимков. Возьми себе.

На первой фотографии было четверо: Полина, медсестры и высокий, могучий полковник среди них. Марат вопросительно глянул на Богачева.

– Требуются пояснения? Это и есть Сергей Митрофанович Родионов, который, как ты знаешь, воевал в гражданскую войну вместе с твоей бабушкой.

– Тетя Вася помнит его.

– А слева Галина Мелешко, очень серьезная, слишком серьезная дивчина. Полина Семеновна ценила ее за божий дар хирургической сестры... Ну, а справа Ольга, сержант Оля, бедовая девчонка. Свободно разговаривала с кем угодно, не считаясь с субординацией. Между прочим, собиралась замуж за тебя. Доказывала твоей маме, что разница в несколько лет ничего не значит, – пока идет война, ты как раз и подрастешь к свадьбе!

Марат рассмеялся. Девочки ревниво покосились на него, сгорая от нетерпения взглянуть, что же там за Ольга такая. Он передал снимок дочерям.

– Живы они, сержант Оля, Мелешко?

– Обосновались где-то на Украине, – сказал Валентин Антонович. – Надо отыскать к тридцатилетию Победы. Устрою всем однополчанам утреннюю побудку. Теперь Ольге тоже около пятидесяти. Время бежит быстрее Дуная.

– Почему именно Дуная?

– Запомнился. Мы его форсировали почти во все времена года – осенью, зимой, весной. Кочевали с берега на берег под огнем, пока шли от Измаила до Вены.

Вторая фотография не нуждалась в объяснениях. Марат никогда не видел мать такой счастливой: она стояла, вскинув голову, вся высвеченная солнцем. Блики жарко горят на ордене, на медалях, на латунной пряжке офицерского ремня. Из-под пилотки выбивается все та же навись темных волос, что придает ей задорный, девчоночий вид. И столько света в ее глазах, так ослепительна эта белозубая улыбка – ну чем не комсомолка в тридцать-то четыре года!.. А чуть в стороне щеголеватый майор с плащ-накидкой на руке, беспечный, неунывающий, с вихрастой прядкой на загоревшем лбу. Он словно ждет, что скажет ему сейчас эта комсомолка, и в терпеливом ожидании поглядывает на улей, приютившийся под яблоней.

– Откуда же улей? – заинтересовался Марат.

– Это мой сослуживец снял нас, как нынче говорят, скрытой камерой, на плацдарме за Днестром. Помню, я не раз навещал там Полину Семеновну по пути с передовой. Сначала то было райское местечко. – до наступления немцев. Ну, а потом и пчелам досталось, не только нам.

– Фронт и пасека, – задумчиво сказал Марат.

– В Югославии передний край часто проходил и по виноградникам. Так что идешь, бывало, по траншее, а над тобой свисают «дамские пальчики». Но стоит потянуться за ними, как выстрел недремлющего снайпера... Ну, показывай свое море...

Целый день Марат возил Богачева на катере по всему водохранилищу, которое растянулось на целых семьдесят километров. Тоня и Зина помалкивали, удобно устроившись на корме, в спасательных кругах. Валентин Антонович сидел рядом с Маратом и время от времени задавал вопросы. Легкий степной ветер налетал с востока, забавлялся выцветшим добела вымпелом. В сияющем небе резвились чайки, самозабвенно пели жаворонки.

– Чудеса – жаворонки над морем! – не удержался Валентин Антонович.

– Привыкли, – заметил Марат и неспешно повел свой рассказ дальше.

Он проходил дипломную практику на строительстве Куйбышевской ГЭС, куда слетелись в то время все знаменитые гидротехники. Но, окончив институт, вызвался поехать на Урал. Однокурсники, тот же Верховцев, поразились его странному желанию: ведь как отличник он имел право выбора. Уральская стройка по своим масштабам ни в какое сравнение не шла с тем, что творилось у подножия Жигулей. Впрочем, на Урале сооружался гидроузел с машинным залом внутри плотины – новинка по тем временам. К тому же, если бы проектировщики оказались дальновиднее, то стоило им поднять плотину чуть повыше, как объем водохранилища удвоился бы – с трех с половиной миллиардов кубометров до семи миллиардов. Оно уже равнялось бы Цимлянскому морю. Правда, цимлянское мелководье затопило обширные плодородные земли, тут же глубины достигают сорока метров и зона затопления невелика...

– Проектанты обожглись на молоке, а дули на уральскую воду, – сказал Богачев.

– Выходит. На юге не только чернозем, бесценные исторические места ушли на дно таких морей. Земля – живая история, грех затоплять историю.

– Между прочим, где-то здесь Блюхер и Каширин наголову разбили Дутова в восемнадцатом году.

– Это севернее. Откуда вы знаете, Валентин Антонович?

– Профессиональная привычка войскового разведчика: готовясь в дорогу, посиди часок-другой над картой, да и в «святцы» загляни. Если не ошибаюсь, здесь должна быть речка Суундук? Чуть ли не сундук! Где она?

Марат с некоторым замешательством покосился на Богачева.

– На какой же карте вы могли найти ее?

– На вашей, областной. Моя слабость – не география, а топография. Я на фронте полюбил малые масштабы. Глобус хорош для вечерних бесед о судьбах мира, но в разведку ходят по овражкам. Так где здесь ваш Суундук?

– Вон он, остается справа. Это теперь не речка, целый морской залив.

– И на его берегах шли бои в гражданскую войну.

– Правда, Валентин Антонович. – Марат уже не удивлялся, что Богачев свободно ориентируется на незнакомой местности, даже в ее прошлом. – Накануне затопления мы переносили одно ближнее кладбище, где были похоронены красногвардейцы. Жаль, что никто не знал их имен. Я наблюдал эту печальную работу и думал, что и мой дедушка Семен тоже до сих пор лежит под неизвестным холмиком близ Актюбинска.

– Что ж, дорогой Марат, поименный список победителей всегда оказывается неполным. Но важно, чтобы эти два наших чуда – победа в гражданской войне и победа в Отечественной – передавались из поколения в поколение как фамильные ценности народа... Говори, говори, Марат. Извини, что я все перебиваю.

На чем же он остановился? Да, на том, что зона затопления невелика... Однако нужно было переносить не только кладбища, но и переселять жителей окрестных деревень. А это всегда психологическая проблема: люди, родившиеся на берегу реки, не представляют себе жизни в глубине степи, хотя им доказывают, что новое село расположится у моря. Какое море? Будет ли оно? Стройка сильно затянулась, как обычно маленькие стройки, и наблюдавшие за ней местные крестьяне, наверное, надеялись еще, что на их-то век работы хватит. Когда же для переселенцев выстроили новые дома и мужички, скрепя сердце, перебрались на дальние пригорки, то все равно не бросили огороды в пойме, весной посадили там картошку, капусту и прочие овощи. Никакие уговоры не помогли. Через месяц, не успела картошка зацвести, как была залита прибывающей водой. Скандал!.. Но строители уже подумывали о сибирских реках. Дело было сделано: в самой горловине диабазового ущелья поднялась белая плотина, монтаж турбин подходил к концу. Не сидеть же бетонщикам на берегу моря и ждать, когда оно достигнет проектной отметки. Дружному, пусть и небольшому коллективу намеревались поручить важную «сухопутную» стройку, но разве коренного гидротехника обратишь в иную веру, скажем, веру плотника или каменщика. Первым уехал на Ангару инженер с «беломорским стажем», прораб Гладун. За ним потянулись остальные. Ну и ему, Марату, ничего другого не оставалось, как складывать вещички. Он покидал Урал с неохотой, завидуя тем мужичкам, что поверили наконец в море. Да если бы и поныне продолжали гидротехники свою работу на Урале, не узнать бы теперь всего пугачевского Яика. Но тогда еще, выходит, не подоспели сроки...

– А ты веришь, что профессор Ходоковский добьется своего? – поинтересовался Валентин Антонович.

– Мы с ним единоверцы. К тому же приятно, знаете ли, поработать под началом крупного ученого...

Они возвращались в район плотины на закате солнца. Утомились за день. Благо их угостили копчеными лещами добрые парни-ихтиологи, что занимались тут своими экспериментами по рыборазведению. Оставляли ночевать, обещали «королевскую» уху. Но Богачев спешил на утренний московский самолет.

«Как-никак ему седьмой десяток», – подумал с сожалением Марат и не стал очень настаивать на продолжении путешествия по Уралу. Хотя выглядел полковник молодцом: обожженный июльским солнцем, он заметно посвежел и держался прямо, не сутулясь, как истинный военный. Его не увядший с годами вихорок развевался над усталыми умными глазами. «Мама, конечно, могла полюбить такого человека, – внезапно для себя решил Марат. – Нет, не за красоту, за бойцовскую натуру». Он сейчас же постарался отогнать от себя эти мысли, но они уже не давали ему покоя, тем более что Валентин Антонович больше ни о чем не спрашивал его. Устал, все-таки устал разведчик.

Слева, на фоне вечернего неба, явственно прочерчивались великаны-трубы. Потом из-за гранитного утеса начала выдвигаться вся громада главного корпуса ГРЭС.

Марат показал в ту сторону:

– Более двух миллионов киловатт. Пока лишь первая очередь. Даже ради этого стоило пруд прудить.

Валентин Антонович утвердительно качнул головой, не проронив ни слова.

А когда остановились около дощатого причала и вышли из катера на берег, где их ожидал пропыленный «газик», Богачев прошелся мягкой, вкрадчивой походкой бывалого разведчика, окинув цепким взглядом все чешуйчатое под ветром Степное море, и сказал:

– Наговорились мы с тобой, Марат, вдоволь. Так что век не забуду это путешествие по морю рукотворному!

И весело, приветно улыбнулся девочкам, тепло оглядывая Зину – будто воскресшую Полю Карташеву.

5

Минуло полгода, как Марат вернулся на родину. И он чувствовал, что совсем отвык от Южного Урала с его не в меру затяжными антициклонами. Весь остаток лета, всю осень напролет стояла сушь. И декабрь выдался безоблачным: только ночные крепкие морозцы да стеклянная гололедица на дорогах напоминала о наступающей зиме. Стало быть, надо акклиматизироваться наново.

Но главная акклиматизация моральная. Именитые стройки с их бешеным ритмом, где начальные месяцы «большой земли» сменялись авральными месяцами «большого бетона», вслед за которыми наступали бессонные ночи подготовки к перекрытию реки, – все это разом отодвинулось в прошлое. И филиал Гидропроекта с его запальчивыми дискуссиями, вечной спешкой, когда рабочие чертежи выхватывались буквально из-под рук товарищами строителями, – тоже остался далеко, в сибирской стороне, вместе с Верховцевым.

Совсем другой образ жизни был теперь у Марата Карташева. Летом самостийные, вольные изыскания в Притоболье, а зимой повторение академических азов в учебном институте. Конечно, лучше бы вовсе обойтись без чтения лекций первокурсникам, но как-то надо зарабатывать на жизнь. Вот когда он понял до конца, что служение облюбованной идее связано с немалой потерей времени на прозаическую службу. Ходоковский подавал ему пример. В своем почтенном возрасте он успевал и лекции читать, и кафедрой руководить, и по воскресеньям корпел над собранными за лето материалами, готовил план новых изысканий на следующее лето.

В декабре Алексей Алексеевич послал Марата в стольный град: кое-что отвезти из готовых расчетов, познакомиться с начальством, походить, послушать, посмотреть, но ни в какие споры не вступать.

– Мы пока недостаточно вооружены по части экономической, – напомнил Ходоковский. – Поработаем еще, а уж потом они все равно от нас никуда не денутся.

Марат в точности выполнил наказ профессора, хотя его и подмывало завести разговор о судьбе уральских рек с кем-нибудь из руководителей незнакомого проектного института. Он был немало наслышан о главном инженере, да тот оказался в командировке. Пришлось сдать увесистую папку заместителю главинжа, который принял ее как должное, не выразив особой заинтересованности, будто речь шла о самой обыкновенной переписке с одним из местных филиалов. Лишь спросил для приличия:

– Что там нового у Ходоковского?

– Все новости в этой папке.

– Вы с ним работаете вместе?

Тогда Марат отрекомендовался по всем правилам, даже упомянул, что кандидат наук, чего никогда не делал.

– Хорошо, оставьте, – сказал столичный проектант, дав понять, что разговор окончен.

Марат поклонился, вышел в, приемную. Он долго ходил по коридорам, читая надписи на дверях. По этим лаконичным надписям он прикидывал масштаб, организационную схему института, похожую и не похожую на то, что привык видеть у себя в Гидропроекте. Имена все тоже незнакомые, ничего не говорящие ни уму ни сердцу. Уже хотел было уйти отсюда, чтобы не мозолить глаза людям, как вдруг остановился у крайней двери в полутемном торце коридора и вслух прочел: «Ю. А. Озолинь». «Неужели Юлий Андреевич?» – подумал он и неуверенно, как студент, идущий на переэкзаменовку, открыл легкую филенчатую дверь.

Да, за столом сидел профессор Озолинь – любимец всех старшекурсников на факультете, который кончал Марат. Хозяин чутко поднял голову, ожидая, что скажет посетитель, переминавшийся с ноги на ногу.

Марат пытливо оглядывал его, все такого же великана, как и раньше, только поседевшего неузнаваемо.

– Что вам угодно, молодой человек?

– Просто увидеть вас, дорогой Юлий Андреевич.

– Постойте, постойте... Карташев?

– Угадали.

– Марат, якобинец Марат! – Озолинь поднялся из-за широкого стола. – Откуда? Какими судьбами?.. Вот спасибо, не забываете старика. Вчера навестила Алла Реутова, сегодня вы.

– Разве она в Москве?

– Приехала по своим делам... Ну, садитесь, рассказывайте, где вы, что вы? – потребовал Озолинь.

– Да вы, наверное, заняты?

– Я теперь вольноопределяющийся. Когда-то мальчишкой начинал работать на полставки – и вот круг замкнулся. Давайте отчитывайтесь без всяких церемоний!

И ничего не оставалось, как сжато, сбивчиво, не увлекаясь мелочами, рассказать о своем житье-бытье. Марат постарался уложить свой отчет за два десятилетия в какие-нибудь двадцать минут. Но Юлий Андреевич забросал его вопросами и не успокоился до тех пор, пока он не отчитался полностью, включая семейные дела.

– Так-так, я доволен тобой, – сказал профессор, откинувшись на спинку стула. – Гидротехнике не изменил, с женой не развелся. Молодчина. Без постоянства ничего путного не добьешься в жизни.

– А вы-то как поживаете, мой дорогой учитель?

– Что говорить о себе? Вышел давно в тираж, никаких счастливых выигрышей не жду. Пенсионер. Хочу – работаю, хочу – нет. Удобная позиция! Критикую со стороны всех и вся... Много, много утекло воды в реках, особенно после войны. Сижу иногда вечерком у телевизора и перебираю в памяти: Иван Гаврилович Александров, Генрих Осипович Графтио, Александр Васильевич Винтер, Сергей Яковлевич Жук, Георгий Андреевич Руссо... Иных уж нет, а те далече... Сильно, сильно поредел довоенный легион гидротехников.

– Время идет, – неопределенно заметил Марат, чтобы как-то перевести разговор на нужную тему.

– Идет, идет. Но ты думаешь, мы, старики, живем одним прошлым? Ничего подобного! – сказал он. И тут же опять начал вспоминать о Сергее Яковлевиче. Как в нем завидно сочетались недюжинный ум ученого и крупный талант организатора. Какой это был деликатный и волевой человек, которого ценили даже его противники. И как Жук, бывало, говаривал не раз, утверждая очередной проект: «Боюсь, что нашему брату попадет от наших же потомков за все затопленные земли. Надо строить так, чтобы и правнуки были довольны гидроузлами».

Марат уже смирился с тем, что ему необходимо сейчас порассуждать о прошлом. Юлий Андреевич и лекции читал вперемежку с воспоминаниями. Что за дивные это были лекции! То живые, с натуры, весенние картины Свири, где Озолинь работал еще бетонщиком, то часовая увлекательная повесть о тачечниках Днепрогэса, то вставной яркий эпизод о канале Москва – Волга, куда приезжал сам Горький. И, странно, все его бесчисленные отступления не мешали науке, которую он преподавал, а, наоборот, усиливали ее значение в глазах студентов. Недаром славного латыша называли кудесником русских рек.

– Кажется, я тебя заговорил, – с некоторым смущением заметил Юлий Андреевич. – Лучше скажи, зачем приехал?

И Марат с явной опаской рассказал, чем он занимается теперь на своем Урале, и поинтересовался, как его учитель смотрит на это.

– Так-так... Работать в счет дальних пятилеток не всякий может, тут нужен характер да характер. Оказывается, ты все же изменил гидроэнергетике.

– Но с женой не развелся.

– Поймал старика на слове!.. Вообще я доволен, что в наш реалистический век не перевелись мечтатели. У нас в институте больше тех, кто исповедует практицизм. Оно и понятно: мы привыкли жить заботами текущей пятилетки. Конечно, есть и такие, кто заглядывает в двадцать первое столетие. Они пока во втором эшелоне, их проекты не к спеху, однако через какой-нибудь десяток лет и мечтатели наденут брезентовые куртки прорабов. Ты не помнишь, так я помню, в какой туманной дали виделись нам до войны каскады ГЭС в Сибири. И что же? Теперь мы замахнулись даже на Енисей. Дойдет очередь и до переброски части стока северных рек на юг.

– Выходит, вы не очень осуждаете меня за мою «измену»?

– Я даже сведу тебя кое с кем. Ты не торопишься домой?

– Вы же сказали, что мне торопиться некуда.

– Молодой чертяка! Завидую тем, у кого в запасе полжизни... На-ка адресок, заходи завтра вечерком, побеседуем на досуге.

– Очень благодарен вам, Юлий Андреевич.

– Прощаться не будем. – Озолинь окинул его умиленным, взглядом, – Как вымахал! Теперь уж ты на верхнем бьефе, а я на нижнем – отработал свое. Как-никак, перепад в тридцать лет.

– Да вы еще хоть куда, Юлий Андреевич.

Озолинь только махнул рукой добродушно, и они расстались до завтрашнего вечера.

В столице чувствовалось приближение Нового года. Москвичи и без того вечно спешат, а в эти декабрьские дни спешили вдвойне. Марат тоже набавил шаг, но, свернув на улицу Горького, опомнился, что ему-то бежать некуда и незачем. Он приостановился у центрального телеграфа, наблюдая встречные потоки пешеходов: многие из них, вместо классических елок, несли молоденькие сосенки, давно заменившие еловый подрост, – все же не синтетика. В морозном воздухе терпко пахло смолкой. Бросив недокуренную сигарету в дымящуюся урну, он вошел в зал междугородной телефонной станции, чтобы позвонить домой, и лицом к лицу столкнулся с Аллой.

– Вот это встреча!.. – Он взял ее обе руки и с непривычной галантностью поцеловал на виду у всех. – А говорят, что в Москве невозможно случайно встретиться...

Она спокойно, внимательно смотрела на него, будто погрузневшего с тех пор, как виделись ранней весной. На лице Аллы не отразилось ни радости, ни огорчения. Лицо ее было сосредоточенным и оттого еще более красивым строгой, поздней красотой.

– Ну что мы стоим на бойком месте? – Он снова взял ее за руку и легонько потянул в сторону.

Она покорно пошла за ним.

– Я только что от Юлия Андреевича. Юлий Андреевич и сообщил мне, что ты в Москве. Да разве, думаю, отыщешь тебя среди миллионов. Выходит, есть бог на свете, есть!

Алла открыла сумочку, достала разовый талон, заодно уж глянула в зеркальце и сказала вне всякой связи с тем, что говорил Марат:

– Уехал, не простившись как следует.

– Виноват, сам жалел.

– Мог бы написать с Урала.

– Замотался.

– Чего же тебе все не хватает?

– Длинная история.

Она прислушалась к тому, как диктор звучной скороговоркой объявляла:

– Ростов – пятая кабина... Свердловск – одиннадцатая кабина... Тюмень – третья кабина...

Марат видел, что Алла вся напряжена, словно ждет не дождется заказанного разговора с мужем. Ее тонкие брови надломились, в уголках некрашеных губ проступили горестные морщинки. Что с ней, в конце концов?

– Не бойся, не пропустишь.

– Я уже пропустила... жизнь, – сказала она.

И теперь он неловко замолчал, как в тот праздничный вечер, много лет назад, когда признался ей в любви. Ему стало жаль Аллу. Утешения в таких случаях фальшивы и сочувствие, даже искреннее, как злая отместка.

– Челябинск – двенадцатая кабина... Рига – восьмая кабина... – продолжала громко объявлять звонкоголосая дикторша.

– Уйдем отсюда, – сказал Марат.

Алла упрямо качнула головой.

– Тогда знаешь что? Переговорим со своими домочадцами и махнем в ресторан. Посидим, развеемся. Нам с тобой не грех кутнуть по-купечески! Жаль, не стало в Москве цыган. Помнишь, как ты в общежитии отплясывала чардаш?.. Встретился я сегодня с Юлием Андреевичем, и такой близкой молодостью повеяло... Давай встряхнемся, право, хотя бы раз в жизни!..

Алла затаенно, по-девичьи улыбнулась. И он увидел ее той, прежней, бедовой и на зависть всем талантливой студенткой, у которой такая великолепная жизнь была впереди.

– Ты доволен Уралом?

– Уралом? Вполне. Там у меня профессор Ходоковский. Со мной незаменимая тетя Вася. Недавно приезжал полковник Богачев, фронтовой товарищ мамы. Я с детства дружил со стариками: они бескорыстные. Круг небольшой, зато люди верные.

– А друзей много не бывает. Это Вячеслав Михайлович окружил себя «золотой» молодежью. Соберет чертову дюжину непризнанных гениев, в том числе и женского рода, и те начинают расхваливать его, яркую звезду гидротехники. Мне противно, а он с упоением слушает...

– Продолжай, продолжай, я тоже слушаю, – озорно, но мягко попросил ее Марат, когда она вдруг умолкла.

И то ли уступая его просьбе, то ли,уступая самой себе, Алла поделилась наболевшим. Да, Вячеслав живет своей жизнью, она – своей. Кажется, ничто уже не связывает их после гибели сына. Все обнажилось вокруг, точно лес осенний, и она, пережив беду и осмотревшись, поняла, что давно стоит на обрыве. Пыталась взять себя в руки, смириться с положением домохозяйки. Может, и смирилась бы. Но самодовольство Вячеслава раздражает. Он привык смотреть на окружающих людей как на ступеньки служебной лестницы. Такой ступенькой была и она, Алла, занятая черновой работой над его проектами. В то время он еще делал вид, что считается с ней как с равной. Но потом, поднявшись выше, стал поглядывать на жену и вовсе как на простую домохозяйку. У него даже появилась некая теорийка: хорошая жена обеспечивает «тыл» преуспевающему мужу. Вот куда заносит Вячеслава Михайловича. Ранняя слава, как вода, размывала его гражданские устои: равнодушие к людям с годами обернулось плохо скрытым равнодушием ко всему ходу жизни. Когда-то она думала, что никто, кроме жены, не способен вовремя повлиять на человека. И что же? То она щадила его самолюбие ради сына, то ради семейного благополучия, ну а теперь оказалось поздно. Нет ничего унизительнее, как быть женой интеллигентного мещанина...

– Полковник Богачев как-то сказал мне: «Талант – интеллектуальная власть, и, как любой властью, талантом безнравственно пользоваться для самовозвышения».

– Значит, мудрый твой полковник. Вячеслав тем и подкупал в молодости, что ходил врукопашную, чтобы отстаивать свои инженерные идеи. Но сейчас, достигнув всех возможных званий, он больше занят саморекламой. Эгоизм убивает в человеке все живое...

– Иркутск – тринадцатая кабина... Иркутск!..

Алла встрепенулась, охнула и пошла в свою кабину. Высокая, ладная, в черном приталенном пальто, черных лаковых сапожках, она шла через длинный зал, провожаемая взглядами мужчин, для которых все красивые женщины обязательно счастливые. И к той боли, что испытал Марат, слушая Аллу, добавилась еще досада на себя, что и он многое прощал Верховцеву.

Алла вернулась очень скоро, молча села рядом. Он ни о чем не спрашивал ее. Наконец она объяснила:

– Не застала дома. Пропал запал.

Он подумал, что у него тоже не раз пропадал запал даже при встречах с Верховцевым с глазу на глаз. Есть в Вячеславе что-то обезоруживающее. Но что? Если наглость, то она, как правило, вызывает на бой. Может, воинствующая самоуверенность, которая подавляет тебя в первые же минуты. Или тонкая фальшь, что не дает тебе опомниться? Черт его знает, чем больше всего берет Вячеслав Верховцев.

– Ты успокойся, пожалуйста. – Он наигранно весело заглянул в лицо Аллы.

В ее глазах стояли слезы, отчего блеск ее агатовых глаз был нестерпимым.

Он поспешно отвернулся, боясь, что она расплачется. Но когда снова осторожно глянул на нее, она уже справилась с волнением: на лице появилась все та же незнакомая сосредоточенность. Боже мой, до чего же хороша! И, почему именно горе высекает в иных женщинах такую строгую, изваянную красоту?