Текст книги "Реки не умирают. Возраст земли"
Автор книги: Борис Бурлак
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 39 страниц)
Георгий был скуп на обещания, однако все же посулил добавить техники и получше наладить снабжение продуктами, особенно мясом.
– А кино? – спросил кто-то из молодых.
– Будет раз в неделю.
– И на том спасибо...
– Но разгильдяйству надо положить конец. За самовольный невыход на работу придется увольнять, пусть и не хватает у нас рабочих рук. Ведь до чего дошло? Превратили День геолога в престольный праздник на целую неделю! Кто ошибся адресом, может подать заявление хоть сегодня. Держать никого не станем...
Под конец он сказал уже помягче:
– Трудно вам, знаю. Труднее, чем в других партиях. Вот завершите разведку новой залежи, и мы вас, всех отметим как героев. Крупно отметим. Щедро. За новую залежь вы вполне заслуживаете премии, товарищи. Договорились?
– Ладно.
– Чего там!
– Подналяжем!..
Романтики были возбуждены, золотоискатели тоже повеселели, и только выбитые из колеи отнеслись сдержанно и к этим словам главного геолога управления.
Когда все разошлись, Николаев устроил гостей на ночлег в своей палатке, где стояли две кровати, сам же перебрался к Зиновию Егорову.
Полевой стан долго не затихал. Дольше всех доносился приглушенный говор из вагончика, в котором находилась молодежь, но потом и т р е т ь я к о в к а угомонилась. А Павла никак не могла уснуть, переворачивалась с боку на бок. Георгий спросил ее:
– Понравился тебе Зиновий Никанорович?
– Хорош. Таким я его и представляла.
– Жаль, что пьет мужик.
И тогда она поделилась своими впечатлениями о золотоискателях, о в ы б и т ы х и з к о л е и.
– Глаз у тебя профессиональный, – Заметил Георгий. – Как ты верно разгадала их.
– Так они видны сразу.
– Ну, не скажи. Помню, у Нас на Таймыре в одной из партий неплохо играл заученную роль работяги бывший власовец. Там же мне довелось лицом к лицу столкнуться с другим типом, которого я считал не больше, чем сбежавшим алиментщиком. Как-то заблудились мы с ним по пути из Талнаха в Норильск. Метет черная пурга, свету не видать. Он мне и говорит: «Не боишься, начальничек? Я же могу запросто приколоть тебя сейчас». – «Но без меня ты наверняка уж пропадешь в тундре», – отвечаю ему как можно веселее. «Ну раз не боишься, то не трону», – сказал он. А у самого финский нож за голенищем валенка. К утру мой спутник, кажется, потерял всякую надежду на спасение. Нервы у него сдали, и он, как перед смертью, поведал мне всю страшную историю своих убийств и грабежей...
Павла долго молчала, ожидая окончания рассказа, пока не поняла, что Георгий уже спит. Он забылся буквально на полуслове, намаявшись за день за рулем.
А ей теперь и вовсе было не до сна. Случайное воспоминание Георгия о психологическом поединке с отпетым головорезом в таймырскую метель взбудоражило ее фантазию, и она рисовала себе одну дикую картину за другой. Ее ужаснула мысль, что она могла бы никогда больше не встретиться с Георгием.
Чтобы отвлечься, Павла заставила себя помечтать о будущем, которое иногда казалось ей почти рядом. Лишь бы хватило выдержки, лишь бы не заторопиться ему навстречу, потому что женское счастье, подобно степным огням, нередко обманывает своей мнимой досягаемостью.
Она забывалась на несколько минут и опять тревожно просыпалась. Увидев, что Георгий разметался во сне и сбросил одеяло, тихонько поднялась, чтобы укрыть. Но едва склонилась, он очнулся и притянул к себе так сильно, что она припала к его плечу. Он поцеловал ее в сухие губы и не отпускал, любуясь ее лицом в рассеянном мягком отсвете белого полотна палатки. Да разве уж утро? Павла знобко поежилась от зоревого холодка, и Георгий, ощутив, как торкнулась в плечо ее тугая грудка, совсем потерял самообладание.
– Боже мой, опомнитесь!.. – громким шепотом сказала Павла.
Но она сама не могла противиться ему: все погасло от короткого замыкания чувств – и воля и рассудок.
А потом, когда явь постепенно вернулась к ней, она поразилась грубому своеволию Георгия. Он же, как ни в чем не бывало, шутил и улыбался. Она встала, оделась и молча вышла из палатки.
Весеннее солнце медленно всплывало из-за дальней излучины Тобола. Утренняя испарина поднималась над окрестными оврагами и струилась вдоль них лениво, не смешиваясь. Высоко над головой звенел жаворонок. Небо было чистым, не успевшим замутнеть от белесого туманца, и Павла без труда отыскала в вышине поющего жаворонка. Она следила за ним до тех пор, пока тот не снизился и камнем не упал в ковыль за полевым станом геологов. Тогда Павла с умилением оглядела землю в тюльпановых куртинах: степь была еще серой, и оттого цветущие тюльпаны выделялись на ковыльном полотне, как вышитые. Нет, наверное, ничего на свете трогательнее ранней степной весны. Павла жадно вдыхала волглый, с кислинкой воздух, похожий на кумыс. Голова кружилась.
В дверях соседнего вагончика появился Зиновий Егоров. Павла круто повернулась и пошла в степь.
Она шла и шла, не обращая внимания на тюльпаны, которые учтиво кланялись ей от низового ветерка. Она думала о том, что произошло в палатке: как все досадно просто, буднично. Она готовила себя к празднику, но праздника не получилось.
Павла сделала усилие над собой, чтобы не думать о Георгии. Но он по-прежнему заглядывал в лицо, так близко и так дерзко, что она невольно прикрывалась от него ладонью, чтобы избавиться от горячечного блеска восторженно-диковатых глаз. У нее не хватило сил защитить себя и после, когда он, уже поостыв немного, озорно расстегнул потайные пуговки на лифе и открыто загляделся на ее, с девчоночьей косинкой, испуганные груди... Она наивно представляла его совсем другим в молодые годы и пыталась сверить туманные видения с живой реальностью. Однако Георгий помешал, и память потухла снова, как догоревший костерок под ветром...
Павла оглянулась: следом бежала стайка неуклюжих, смешных кутят. Она подождала их у сурчины, и кутята обступили ее со всех сторон. Павла пожалела, что их нечем угостить. Но они бескорыстно сопровождали ее все утро, пока она бродила по степи. У дальних сурочьих нор, как и вчера, исправно несли караульную службу байбаки. Завидев байбаков, резвые щенята кидались к ним, повизгивая от удовольствия. Павла уже сама была готова бежать наперегонки.
Она вернулась посвежевшей, с легким румянцем на щеках. Георгий по-своему оценил эту перемену.
– А я хотел было посылать за тобой машину! – бодро сказал он. (Он мало знал женщин и не догадывался о том, что поспешная близость может и отдалить его от Павлы.)
Она бросила на него сердитый взгляд. Но это уже была смягченная сердитость: степь успокоила ее, умиротворила, хотя и ненадолго.
В полдень, осмотрев буровые на новой залежи медного колчедана, они выехали в обратный путь. Всю дорогу Георгий рассказывал всякие комичные историйки из жизни геологов на Севере. Павла отмалчивалась упорно.
В Восточную экспедицию они добрались под вечер. Тут был целый поселок: двухэтажные каменные дома со всеми удобствами, не чета полевому стану на Тоболе. Первым их встретил Виктор Дробот, которого Павла уже знала как Шурочкиного жениха.
Под свежим впечатлением неустроенного быта самых дальних поисковиков Каменицкий выговаривал начальнику экспедиции, который на скорую руку созвал планерку:
– Гляжу я на вас, товарищи, и думаю: беззаботно живете вы здесь, на тихой окраине Ярска, будто какие-нибудь служащие какой-нибудь заготконторы. Вы же толком не знаете, что, например, сейчас делается в Притоболье...
– Людей не хватает, молодые инженеры уходят под разными предлогами, – сказал, не оправдываясь, начальник экспедиции Полухин, тучный здоровяк-флегматик.
– Это мне известно, Василий Васильевич. Это старая песня. Зеленые инженеры уходят – полбеды. Хуже, если и видавшие виды геологи не могут жить без канализации. Никто из вас, руководителей экспедиций, не бывает в поле дольше одного-двух дней. А вы сами понимаете, что оседлый образ жизни нам противопоказан. Кстати, у Николаева до сих пор нет коллектора. Могли бы уж подыскать грамотного человека.
– Была у нас одна девица. Отказалась ехать.
– Что значит отказалась? Почему отказалась?
– В степи нет парикмахерской.
– Ага, негде делать маникюр? Надо было получше попросить эту к н я г и н ю К е р н заняться тобольским керном. Познакомили бы ее с инженером Сольцевой. Может, личный пример Настасьи Дмитриевны подействовал бы.
– Совсем захвалили Сольцеву, – уже раздраженно сказал Полухин. – Теперь она больше тратит времени на жалобы, чем на работу.
– Значит, довели.
– Зазналась она.
– Побольше бы нам инженеров, которым есть отчего зазнаться. У каждого геолога должно быть свое особое пристрастие, свое амплуа. Вот здесь, я вижу, присутствует Виктор Дробот. По образованию он гидрогеолог, но в прошлом году явился ко мне с настойчивой просьбой о переводе на медь. Если так менять свое амплуа, то ничего путного, конечно, не сыграешь в жизни...
Длинные брови Виктора изумленно вскинулись, он низко опустил голову, чтобы не встретиться взглядом с Каменицким. Все же припомнил Георгий Леонтьевич прошлогодний разговор в управлении. Ну зачем? Теперь начнет любой и, каждый посмеиваться над тем, как м о к р ы й геолог собирался выйти из воды сухим.
Георгий сам пожалел парня, да было поздно.
– Если останетесь ночевать, то комната у нас готова, – сказал Полухин, закрыв необычную планерку.
– Нет, спасибо, Василий Васильевич, загляну к отцу. Тут каких-нибудь полчаса езды.
Апрельское солнце закатилось, когда пропыленный «газик» поднялся на гребень кряжистого увала, что разделяет два соседних города – Ярск и Молодогорск. Цветные многоярусные дымы металлургического комбината на фоне вечерней зари создавали иллюзию вселенского пожара. Георгий притормозил машину.
– Все-таки растет наш комбинат, вопреки Голосову и компании.
– Не любишь ты профессора, – заметила Павла, свободно перейдя на «ты».
– Грешник, терпеть не могу конъюнктурщиков.
– Согласись, ты преувеличиваешь его роль во всей этой истории с комбинатом.
– Нет, скорее преуменьшаю, – сказал он и снова набавил скорость.
Павла не хотела сейчас возражать ему. Вообще-то она была почти согласна с ним, однако считала, что он слишком крут. Вот сегодня поставил Витю Дробота в неудобное положение. Мало ли что бывает в молодости: иные ее грехи, не очень серьезные, может быть, и не следует ставить в укор при каждом случае. В конце концов главный педагог – время.
Их ждал у калитки сам Леонтий Иванович. Не успели они завести машину во двор, как выбежала Любка. Вслед за внучкой вышла, прихрамывая на больную ногу, Любовь Тихоновна. Она радушно поздоровалась с Павлой, но упрекнула сына:
– Ты, Жора, совсем глаз не кажешь.
И снова повернувшись к Метелевой, добавила по-свойски:
– Хоть бы вы, Павла Прокофьевна, взяли его в руки.
– Ну, что вы, – только и сказала Павла.
– Молодцы, что заехали, сегодня у нас пельмени.
– А это мы почувствовали по запаху еще с Ковыльного увала! – сказал Георгий.
Любка принялась ухаживать за гостьей. Провела ее в ванную, принесла чистое полотенце, домашние туфли и все старалась угадать каждое желание Павлы Прокофьевны. «До чего же интересная!» – думала она, со стороны приглядываясь к ней. (Любка жгуче завидовала зрелой женской красоте.)
– Сейчас явится наша молодежь, – сказал Леонтий Иванович.
– Семеро одного не ждут, – говорила Любовь Тихоновна, накрывая стол. – Пожалуйста, Павла Прокофьевна, Георгий, прошу к столу. Я уже запустила пельмени. Садитесь, садитесь.
Пришел Олег. Он так растерялся, увидев Павлу, что лишь торопливо кивнул ей головой в знак приветствия и сказал матери с порога:
– Я на одну минуту, дежурю сегодня.
– Поешь, тогда иди.
– Не могу, извините, – обратился он уже ко всем и быстро вышел летучей походкой занятого человека.
Любовь Тихоновна только развела руками.
– Чтобы Олешка отказался от пельменей, да он их во сне видит!
Любка хитро ухмыльнулась: эх, бабушка, бабушка, и не знаете вы вовсе, что кому снится.
Мужчины не придали никакого значения тому, что Олег отказался ужинать, – стало быть, есть неотложные дела на стройке. Павла не выразила ни удивления, ни сожаления, хотя она-то лучше всех знала, почему ушел Олег, придумав на скорую руку какое-то дежурство.
– А вот и Сашенька! – объявила хозяйка, возвращаясь из кухни с огромным блюдом, доверху наполненным дымящимися пельменями.
Следом за ней степенно вошла Саша. Она расцеловала отца, потом учтиво, с достоинством взрослой девушки, поздоровалась с Павлой и села рядом с бабушкой, чтобы вовремя помочь, если надо что-нибудь подать на стол.
Павла давно не видела Шуру: она, кажется, округлилась и выглядела теперь действительно взрослой девушкой. Только склад пухлых губ остался прежним, полудетским: «а меня все равно не проведешь».
Они сидели на разных концах стола, друг против друга, и Павла как старшая свободно рассматривала Шурочку, которая за последний год сделалась похожей на мать еще больше. Это точное сходство, что называется, две капли воды, тревожило Павлу: дочь Георгия всякий раз будет живо напоминать ему Зою Александровну.
Саше тоже хотелось получше рассмотреть будущую мачеху. Она ловила и те немногие минуты, когда та обращалась к отцу или бабушке. Но Павла тут же переводила взгляд на Шуру, и тогда они, встретившись глазами, пытались безошибочно прочесть мысли друг друга. Ну, разумеется, Павла ч и т а л а куда увереннее, тем более, что Шура не выдерживала ее колдовского взгляда и, тушуясь, опускала голову. Оттого ее ч т е н и е было отрывочным – всего несколько слов, по которым нужно догадаться о всей фразе. Но потом она набралась смелости и до конца прочла в глазах Павлы Прокофьевны: «Да мы с тобой еще станем близкими друзьями, все позавидуют нашей дружбе». Она ответила ей откровенным признанием: «Я же ничего не имею против вас лично, просто мне больно, понимаете, больно за маму». – «Тут уж я бессильна», – коротко и вроде бы сердито глянула на нее эта счастливая женщина.
А мужчинам не было никакого дела до их разговора взглядами: Леонтий Иванович и Георгий рассуждали о своем – о новой притобольской залежи медного колчедана. Любовь Тихоновна суетилась с пельменями. И только одна Любка, присмиревшая сегодня, все видела; все примечала, но помалкивала. О-о, Любка умеет помалкивать в таких случаях.
17
Будто повинуясь нарастающему притяжению Москвы, дальние поезда проходят последнюю сотню километров без остановок, лишь чуть сбавляя скорость перед дачными платформами.
Сколько за свою жизнь Георгий подъезжал к столице и каждый раз волновался, как новичок, когда, за окном начинались подмосковные леса – звонкие литые сосны, уцелевшие от корабельных рощ, снежный окоем березок вдоль зернистой насыпи дороги. Собравшись заранее, он битый час простаивал у окна вагона, узнавая и не узнавая и мачтовый сосняк, и веселый грибной березнячок, и высокие платформы, на которых дачники в ожидании электричек с завистью поглядывают на глубинные поезда России, что с этаким русским шиком проносятся мимо. В воздухе ничего этого не увидишь и не почувствуешь: едва реактивный самолет наберет высоту, как уже заход на посадку. И собраться с мыслями-то не успеешь. А ему, Каменицкому, есть о чем подумать: вызов в столицу был, что называется, внеочередным.
Илья Михайлович Шумский сказал на прощание:
– Только вы, пожалуйста, не выступайте в роли адвоката, ни к чему.
Георгий, обещал, зная, что начальник управления не любит никаких защитников, тем более в столь деликатном деле, какое имел в виду. Речь шла, конечно, о том, что Шумскому и его товарищам так и не присудили Государственную премию: не хватило трех голосов при окончательном решении в комитете. Говорят, что открыто никто не выступил против, а тайным голосованием кое-кто воспользовался. Ну, что ж, конкурс есть конкурс, обижаться не на кого. Но Шумский был прав – слава меняет отношения между людьми, особенно если кто-то сам пытался, что-то сделать до тебя. Первым начальником южноуральского геологического управления был инженер Аюпов, занимающий теперь видное положение в министерстве. Он и постарался умалить заслуги первооткрывателей газового вала. Начал с того, что добился включения в их группу человека, работавшего когда-то на Урале. Это уже могло насторожить людей, не знающих истории дела. Потом возникла сомнительная бумажка о том, что первая скважина была пробурена на три года раньше. Эта разница в сроках понадобилась для прямого доказательства, что никакой ускоренной разведки газового месторождения не велось, что геологи шли «последовательно» с севера на юг, – шли-шли и нашли! Научная ценность крупного открытия сводилась, таким образом, к простой удаче. Вот так, шаг за шагом, и достиг Аюпов своей цели: поставил под вопрос явный успех большого коллектива разведчиков.
Когда Шумский доверительно рассказал обо всем Георгию, он сначала не мог поверить: чтобы один человек, пусть даже и член коллегии министерства, ввел в заблуждение целую группу ученых – не слишком ли? Только на второй или третий день он пришел к выводу, что, видимо, Шумский не преувеличивает. Больше того, ему показался хорошо знакомым «почерк» этого Аюпова.
И сейчас, на путевом досуге, вся досадная история, в которую угодил Илья Михайлович, виделась Георгию уже вполне отчетливо. Семен Захарович Голосов помог ему разобраться и в Аюпове. Методы у них, действительно, одни и те же: сперва набросить легкую тень на человека, потом перетасовать факты в свою пользу и в заключение прикрыться дымовой завесой наукообразных рассуждений. Да, таких голыми руками не возьмешь: с виду они рыцари без страха и упрека. Откуда у них искусство маскировки? В разведку ходить боятся, однако новенький, с иголочки, маскхалат держат под рукой... А возможно, он, Каменицкий, перехлестывает как обычно? Нет. Судя по всему, у Голосова и Аюпова много общего. Наверное, даже ходят друг к другу в гости. Но жаль, что и Метелев дружит с Голосовым, берет его время от времени под защиту. Кому-кому, а Прокофию Нилычу, старому партработнику, такое не к лицу. Сказать прямо – обидится. «Вот и сам ты с годами утрачиваешь наступательный дух», – с сожалением отметил он, уже оглядывая плывущую за окном Москву.
Поезд пришел в конце рабочего дня, и Георгий, устроившись в гостинице, позвонил от нечего делать Метелеву, не уверенный, впрочем, что застанет его дома.
– Приезжай сейчас же, кочевник! – обрадовался Метелев. – Я тут в полном одиночестве, Ольга Николаевна отправилась в Кратово инспектировать дачу.
– А я считал, что вы еще на работе.
– Отлеживаюсь. Давай-ка немедленно ко мне. Угощу тебя валокордином с коньячком. Для профилактики...
Вид у Метелева был, в самом деле, неважный: лицо серое, землистое, под глазами густые тени – куда девалась его моложавость. И ходил он осторожно, словно боялся оступиться.
– Негоже так вести себя, – сказал Георгий, усаживаясь рядом с ним.
– Ох, эти эскулапы, только попадись им в лапы!
– Надо бы отдохнуть вам.
– Бездельничаю вторую неделю.
– Я говорю о длительном отдыхе.
– Э-э, брат, видно, пора уходить на пенсию. Мы ведь как? Все стараемся напоследок прихватить лишку. А надо, чтобы р а з в о д я щ и й приходил точно день в день, как только тебе стукнет шестьдесят. И ты немного поживешь вольготнее, посмотришь на свое дело со стороны, как его делал; и сменщик твой не закиснет, успеет поработать в полную силу.
– Ну что за настроение, Прокофий Нилыч?
– Война оставила широкую просеку в том поколении, которое теперь считается уже средним. Потому-то, может быть, р а з в о д я щ и й привык сменять нашего брата, старшого, с опозданием. Как думаешь?
– Я об этом никогда не думал.
– Напрасно. А впрочем, тебе нет еще и полста. Жизнь, она подкатывает лихо к полусотне, как скорый поезд: никаких станций и полустанков, все напроход. Это уже потом кончается зеленая улица и ты начинаешь уступать каждому встречному, притормаживать у любого семафора. Вот тут тебя и следовало сменить, но ты сам оправдываешься тем, что незаменимый.
– Да откуда это у вас?
– На сердечном досуге немало передумаешь. Вообще я, черт возьми, за людей, поживших на белом свете, однако старчество ненавижу. Полагаю, хватит об этом. Скажи-ка лучше, зачем пожаловал в столицу?
– Сам не знаю.
– Как так?
– Очень просто. Позвонили, приказали и рта разинуть не дали.
– Догадываюсь.
Георгий насторожился: «Хорошо, что я предварительно зашел к нему».
– Тут настаивают передать ваше геологическое управление нефтяникам. У нас ведь как? Мы же любим перестраиваться.
– Вот оно в чем дело! Ну это они зря. Мне-то лично все равно, поработаю начальником экспедиции, но интересы дела пострадают. Если бы у нас не организовали самостоятельное управление, то, я уверен, и не было бы открыто газовое месторождение.
– Я с тобой согласен.
– Так неужели вы ничего не можете сделать?
– Горяч ты, как я посмотрю. Все, брат, значительно сложнее, чем ты считаешь.
Георгий хотел было упрекнуть его в примиренчестве, но вовремя сдержался, чтобы не обидеть больного человека. Метелев улыбнулся.
– Что же не лезешь в драку? Или неудобно бить лежачего?
– Надо поберечь силенки для Голосова.
– Полагаю, он тут ни при чем.
– Он всюду при чем, где заходит речь об Урале. Вот недавно выступил с громкой статьей, на сей раз о нашем газе. Мастер двойного сальто! В прошлом году рьяно доказывал, что батюшка-Урал сильно оскудел за последние полвека, а теперь как ни в чем не бывало доказывает обратное.
– Так-так. Что ж, профессора, брат, тоже ошибаются.
– Его сальто-мортале строго рассчитаны, как в цирке. В новой статье он договорился до того, что теперь и сибирский газ может подождать своей очереди до следующей пятилетки.
– Чего же вам надо, если вы имеете такого защитника?
– Я иной раз не понимаю, когда вы говорите серьезно, а когда шутите. Семену Захаровичу эта газовая з а в е с а понадобилась именно для прикрытия его старого тезиса, что на Урале твердые полезные ископаемые, особенно железо, на исходе. Но уж если, мол, вы открыли столько газа, то и продолжайте, с богом, дальше искать газ и нефть, а что касаемо железа, то у нас есть Курская аномалия.
– И все-то перебарщиваешь ты, Георгий.
– Я, Прокофий Нилыч, не сомневаюсь, что и эту идею насчет объединения геологического управления подбросил не кто иной, как уважаемый профессор Голосов. Он умеет подбрасывать идеи. Прямо-таки генератор идей всех перестроек! То он воевал за совнархозы, доказывая, что нет на свете более рациональной и гармоничной системы управления. То снова, как ни в чем не бывало, вернулся в стольный град и начал превозносить «антиместническую природу» министерств, не допуская даже намека на какую-то их негативную ведомственность. То он был за строгую централизацию геологической службы в одних руках, чтобы никто: ни бог, ни царь и ни Госплан, кроме признанных кумиров геологии, – не мог командовать этой службой. То вот начал проповедовать отделение разведчиков-нефтяников от нашего брата, твердовиков. Создается впечатление, что ему определенно не дают покоя успехи южноуральцев, которые больше верят своей собственной интуиции.
– Не говорит ли в тебе твое самолюбие?
– Не я же открывал газ. Открыли до меня другие. Кстати, Шумский – молодчина. Зря обошли его премией. А что касается меня лично, я готов ко всему.
– Даже согласен перейти в одну из экспедиций?
– Пожалуйста, не иронизируйте, Прокофий Нилыч. Я буду отстаивать наше управление до конца, но вовсе не ради моей должности, С этой голосовщиной надо бороться.
– Зачем хлесткие обобщения?
– Без них не обойтись. Уважаемый профессор под шумок замахнулся и на наш заповедный бор. Чего, мол, считаться с каким-то зеленым островком в степи, если речь идет о нефти. Два года назад всякая разведка в бору была прекращена; Лесоводы выиграли для себя временную передышку. Но она оказалась слишком короткой: голосовы опять возобновили атаки на реликтовый бор. Неужели тридцать – сорок миллионов тонн нефти дороже такого редкостного бора, который, я уверен, со временем станет одним из национальных парков России.
– Семен Захарович доказывает, что можно и лес сохранить, и нефть взять.
– Нет, лес и нефть – антиподы. Там, где появляются нефтяники, лесничим делить уже нечего. Да что говорить о лесе, когда мы до сих пор не научились по-хозяйски беречь землю вокруг буровых.
– Но есть специальное постановление, ты знаешь. Гумус аккуратно снимать и потом снова возвращать на место.
– А где дополнительная техника – бульдозеры, экскаваторы, самосвалы? Дополнительную рабочую силу тоже не планируют. Нужны экономические меры, а не платоническая любовь к природе товарища Голосова.
– Оставим его, – недовольно заметил Прокофий Нилыч.
– Извините, увлекся, а вам необходим покой.
– Ничего, ничего. Обязательно заезжай завтра прямо из министерства. Мы еще потолкуем.
Когда Прокофий Нилыч проводил Георгия, он принял лекарство и прилег на тахту... Да, пора, видно, готовиться к смене караула. Не случайно ты заговорил сегодня о р а з в о д я щ е м: с сердцем шутки плохи. Какая-то мерцательная аритмия, черт бы ее побрал! Но беда не только в ней. Хуже, когда начинаешь сбиваться с четкого ритма жизни. Откуда у тебя, Проша, этот-то недуг? Почему ты сегодня опять вступился за Семена Захаровича? Ведь Георгий, пожалуй, прав, хотя и перебарщивает по своей горячности. Придумал какую-то голосовщину. Никакой голосовщины, конечно, нет. Просто Семен – архисамолюбивый человек, привыкший диктовать собственные выводы другим. Ошибался он не раз, но всегда старался идти в ногу со временем. Так почему Семена терпеть не может Георгий? Уж на что его отец давненько спорит с ним, да и то не позволяет себе таких нападок на своего противника. Одно из двух: или Каменицкий-младший чрезмерно самоуверен, или Каменицкий-старший все же уступчив? Однако дело не только в разнице характеров сына и отца. Пожалуй, тут сказывается перепад во времени. Не оттого ли и ты, Прокофий, подчас занимаешь золотую середину, о которой сегодня если прямо не сказал тебе Георгий, то во всяком случае намекнул довольно прозрачно. Вот где она, твоя главная-то аритмия, что похуже любого сбоя сердца, которое еще не поздно ввести в привычный ритм. Самый тяжкий из всех грузов, который не каждому дано разом сбросить, – это груз отживших представлений. Трудно с ним, но без него, кажется, ты и вовсе потеряешь равновесие и неминуемо споткнешься. И не в том ли завидное преимущество молодых, что они не знают походной выкладки минувших лет. Так что, Прокофий, не бойся ты смены караулов, приветствуй разводящего: пароль-то у нас, в конце концов, один, неизменный на всю жизнь...
На следующий день Георгий не смог приехать к Метелеву: он чувствовал себя совсем разбитым после хождения по министерским коридорам. Началось с приема у министра, который весьма осторожно, исподволь, точно бы советуясь, повел речь о возможных переменах. Георгий был подготовлен и отвечал твердо, не задумываясь. Это произвело впечатление на его собеседника.
«Я просто консультируюсь с вами, Георгий Леонтьевич. Время скоропалительных решений миновало». – «Извините, у меня наболело», – сказал он, объясняя прямоту своих суждений. И, улучив момент, заговорил о поисках железа.
А не может ли случиться так, что Урал останется без собственной железорудной базы? Кто будет виноват? Геологи? Металлурги? Или те и другие вместе? Если бы разведка на железо велась методично, на протяжении всей послевоенной четверти века, то уже были бы открыты богатые месторождения. Значит, тут есть вина геологической службы. Но и Министерство черной металлургии не без греха: оно в свое время не позаботилось о тыле уральских комбинатов и заводов и гоняет теперь денно и нощно железнодорожные «вертушки» на карьеры КМА и Соколовско-Сарбайской аномалии. Говорят, что привозные руды чуть ли не благо для доменщиков, которые как раз больше всех и мучаются с ними, – сегодня поступает курская, завтра – кустанайская руда, вот и приноравливайся. Еще говорят, что местные руды очень трудные, потому что содержат или ванадий, или титан, или никель. Так плюсы оборачиваются минусами, а все из-за того, что проблема обогащения этих руд никем не решается, хотя сколько всяких НИИ на одном Урале! Да и вообще все его рудное хозяйство, включая аглофабрики, на втором плане у Минчермета...
Георгий обратил внимание, что министр слушает без интереса – так, из вежливости.
– Я понимаю, вам все давно известно, – с плохо скрытой досадой заметил он.
– Что вы предлагаете конкретно?
– Заново начать Широкую разведку хотя бы у нас, на Южном Урале, пока еще не поздно. Ну, если не ради Молодогорска, то ради Магнитки и Челябинска. Там-то, на Среднем Урале, есть, по крайней мере, Качканар...
– Качканар тоже орешек.
– Вы хотите сказать, не мягче нашего ярского? Но «грызть орешки» – обязанность металлургов, а нам впору отыскивать их.
– Вряд ли Южный Урал перспективен, если уже всерьез говорить о железе.
– Не могу согласиться, товарищ министр. Когда-то почти так судили о южноуральской меди. Даже профессор Крейтер махнул рукой на Березовку как на дело безнадежное. А что бы мы сейчас стали делать без нее? Я уж не говорю о том, что Березовка открыла нам глаза на другие месторождения. Или вот более свежий факт. Экспедиции Шумского разведали уникальные запасы газа. Он смело оторвался от старых мест, где в течение целой трети века помаленьку находили нефть, и доказал, что есть большой газ на Урале. Будет и большая нефть.
– Крепко вы поддерживаете друг друга.
– Илья Михайлович не нуждается в моей поддержке. Дело сделано. А что касаемо железа, то я готов воспользоваться поддержкой кого угодно, включая Голосова.
– Вот как?
– Шучу, конечно. Голосов – догматик, а догматизм – пустая порода в науке.
– Вы откровенны. Буду тоже откровенен. Пока ничего не обещаю вам, но разговор с вами – лишняя засечка на память.
– И за то спасибо.
Георгий понял, что надо уходить. Ну что ж, во всяком случае, он знает теперь позицию самого министра, который вроде бы не сторонник Голосова, однако находится в плену догматических суждений о рудном потенциале Южного Урала. А нет ли тут своей концепции: искать то, что на поверхности, и брать то, что само дается в руки. Но с такой концепцией далеко не уедешь.
Они расстались, довольные взаимной откровенностью, и Георгий отправился по кругу – в различные главки и отделы. Там народ был менее обходительным, привыкшим к частым наездам с мест. Но раз уж ты оказался в министерстве, надо, пользуясь случаем, хоть что-то выбить. И он ходил из отдела в отдел и выбивал у кого что можно: то лишний буровой станок, то грузовик, то цемент. Даже выпросил немного ватмана. Конечно, тягаться ему с нефтяными «королями» Сибири было трудно – тем все давали куда охотнее, но ведь и он как-никак медный «принц» Урала. Одних подолгу уговаривал, словно толкач-профессионал, других стращал министром, ну, а третьим предлагал взамен что-нибудь лишнее в своем хозяйстве. Что и говорить, на все пойдешь ради того же ватмана, который в экспедициях дороже золота.
