Текст книги "Реки не умирают. Возраст земли"

Автор книги: Борис Бурлак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 39 страниц)

11

На исходе сентября Озолинь сообщил Марату по телефону, что выслал обещанные новинки по мелиорации с Аллой Сергеевной, которая едет в Среднюю Азию ташкентским поездом.

Марат примчался на вокзал раньше времени, да к тому же оказалось, что скорый поезд из Москвы опаздывает на целый час. Ни заносов, ни ливней – когда же и ходить поездам по графику, если не в такую пору?

Он долго вышагивал по щербатому перрону, то и дело сверяя свои часы с железнодорожными. Нетерпение одолевало его, он курил сигарету за сигаретой, пытаясь сосредоточиться на том, что же надо сказать Алле за те считанные минуты, пока идет смена тепловозов.

Наконец диктор объявила, что поезд прибывает и что стоянка может быть сокращена ввиду опоздания. (Этого не хватало!)

«Фирменный» ташкентский лихо подкатил к вокзалу, будто ни в чем не провинился. Марат увидел Аллу, стоявшую у окна, и быстро пошел, почти побежал за ее вагоном.

Она кинулась к нему прямо с подножки, как в знойный день с крутого берега в воду. Он подхватил ее, поставил на асфальт, размягченный солнцем. Она поцеловала его в висок и смущенно отстранилась.

В дорожном клетчатом костюме спортивного покроя, завидно посвежевшая, Алла точно сбросила с плеч десяток лет. Затаенная печаль в ее агатовых глазах выветрилась вовсе, и они светились сейчас, как в студенческие годы.

– Не узнаешь, что ли? – спросила она, встретившись с его изучающим взглядом.

– Как ты похорошела!

Алла игриво отмахнулась.

Вид у Марата был усталый, и она-то уж никак не могла бы сказать ему, что он помолодел за лето. Сквозная морщинка на лбу залегла поглубже, желобок на упрямом подбородке стал словно резче, и все загоревшее лицо посуровело, сделалось волевым.

– Говори, что у тебя, мой якобинец? – с той же легкостью потребовала она.

Он украдкой посмотрел на свои часы – неужели прошло целых две минуты? И скороговоркой, сбивчиво стал рассказывать о своем житье-бытье после их последней встречи в столице. Улучив момент, косо глянул на вокзальные часы: осталось только шесть минут. И когда это время успело набрать шальную скорость?..

– Понимаю, как много значила в твоей жизни тетя Вася, все понимаю... – говорила между тем Алла, совершенно не торопясь.

– Но куда и зачем ты едешь?

– В Ташкент, к дядюшке. Наверное, там и останусь. Покочевала, надо переходить на оседлый образ жизни.

– Да чем ты там будешь заниматься?

– Как чем? Я же гидротехник. – Алла грустно улыбнулась. – Юлий Андреевич предлагал свою крышу, однако в Москве прочно обосновался Верховцев, еще подумает – тянусь за ним.

– Он был у нас весной, на конференции.

– Преуспевающий, интеллектуальный мещанин. Самая опасная разновидность мещан...

Диктор объявила, что до отхода ташкентского скорого остается три минуты. И Марат вдруг начал упрашивать ее:

– Алла, дорогая, пожалуйста, сделай остановку, погости хотя бы одни сутки. Если не хочешь у нас, устрою в гостинице, покажу город.

Она заколебалась. Молодой свет в ее глазах поубавился, и она уже смотрела на него сквозь прежний туманец грусти.

– Ну-ну, решай!

– Марат, Марат, нам с тобой нельзя встречаться надолго.

– Зимой сбежала с московского телеграфа, теперь хочешь проехать мимо.

– Это к лучшему, – вскинув голову, сказала Алла.

– Гражданочка, заходите в вагон! – громко позвала ее шумливая проводница, все время наблюдавшая за ними.

Они расцеловались на прощание, уже не испытывая той неловкости, которую испытали только что при встрече, и Алла, озорно оттолкнувшись, с девичьей непосредственностью, живо повернулась к своему вагону.

Едва она поднялась в тамбур, как проводница тут же опустила металлическую площадку, закрыв наглухо решетчатую лесенку.

Марат подошел к окну. Они молча смотрели друг на друга, то серьезно, то улыбаясь. А поезд все не трогался. «Какая досада, можно еще было поговорить на перроне», – жалел Марат. Но эти лишние минуты тяготили Аллу. Она не удержалась, крикнула ему:

– Да ты иди, не стой!..

Поезд тронулся очень тихо, незаметно на глаз. Марат понял это с опозданием, когда Алла, медленно уплывая, неотрывно глядела на него уже сбоку. Он догнал ее вагон, пошел вровень с окном, приветственно поднял руку. Он хотел сказать, чтобы она писала, как и раньше; но тепловоз, набирая ход, протяжно загудел, и он начал отставать. Единственное, что увидел напоследок, – это как Алла поспешно вытирала слезы.

Он остановился у самого обрыва, где перрон кончался. Длинный хвост скорого поезда, то растягиваясь гармошкой, то сжимаясь, постепенно исчезал за светофором. Вот и все...

Он взял такси на опустевшей привокзальной площади и поехал не домой, а на Урал.

Отсюда, с высокой набережной, он долго смотрел в ту сторону, куда держала путь Алла Реутова. В далекой выжженной степи, через которую пролегла железная дорога на Ташкент, возникали текучие видения в полуденном мареве. Жаркие дни не торопились покидать эту землю, пережившую небывалую засуху. То была страшная засуха... Небо, точно раскаленная белая жесть, не успевало остыть за ночь, как расплавленное солнце, лишь, слегка подернутое ночной окалиной, опять всплывало из багрово-серой преисподней. И так почти двести дней – с самого апреля. Листопад начался в июне. Было больно видеть полуголые деревья, на которые даже птицы не садились. Травы никли на пригорках, сгорали начисто. Только на дне глубоких балок зеленел родниковый окоем разнотравья, да кое-где стойко держалась низкая пшеничка. Не с нее ли надо брать пример – с нашей русской пшеницы, что способна, оказывается, выстаивать и под жестоким, бесконечным суховеем.

Марат подумал о том, что никто и не порадовался нынче погожей осени: без того все устали от дьявольского пекла. А вот Алла расцвела в свое бабье лето. Но встреча с ней была такой мимолетной, что не верилось, была ли она вообще. Не успели ни о чем условиться. Вся жизнь в этих встречах накоротке: то где-нибудь на стройке, то в Москве, то на вокзале, как сегодня. Вечно их дороги расходились. И не это ли вернуло тебя, Марат, на старый берег?

Он перевел взгляд на Урал, совсем изнемогший к осени. Разве глубокими омутами да родниками жив Урал? Вера Карташева знала его другим. Еще Полина Карташева застала его более сильным. А ему, Марату Карташеву, досталась самая межень. Но реки не умирают! Может заилиться ручей, может уйти под землю какая-нибудь безымянная речушка, но чтобы река, вошедшая в историю, погибла на Глазах людей, – такого на свете не бывало. Если людям необходимо чувствовать локоть близких в трудную минуту, то и реки должны взаимно поддерживать друг друга..

Стало быть, ты, Марат, вернулся сюда не в поисках утешения. Ну, что-то заветное не сбылось в твоей жизни, так уж и не сбудется теперь. И если жизнь просматривается до горизонта, подобно этой сентябрьской степи, то личное твое, несбывшееся, тут ни при чем. Просто-напросто и для тебя настало время некоторых итогов.

Однако он еще поработает. Да, стоит, стоит поработать, чтобы сибирские реки пришли на помощь Уралу. Алексей Алексеевич Ходоковский прав: мы начинаем – завершат потомки. Формула с виду общая, образная, но для такой работы имеет буквальное значение.

Марату сейчас казалось, что вот сегодня он и расстался с милой молодостью навсегда. И как мудро писал Герцен, оглядывая  б ы л о е, заключавшее счет с личной жизнью, – «остальные  д у м ы – на дело, остальные  с и л ы – на борьбу».

ВОЗРАСТ ЗЕМЛИ
Роман

1

У каждого есть свои изначальные координаты на земле. И редко кто ни разу не вернется к ним в течение всей жизни.

Георгий Каменицкий поднялся на самую макушку Татарского шихана. Отсюда открывался вид на южный торец Главного хребта. Дальние подсиненные отроги почти отвесно обрывались у реки, и за пойменным леском, где начиналась уже степь, в вечернем мареве зыбились невысокие холмы, как потерявшие разбег и силу морские волны на широкой отмели. Нет, горы ничуть не изменились с той поры, как был он тут последний раз, – ну что для них эти считанные годы.

Урал всегда помогает забыться на часок: ты стоишь на верхотуре знакомого шихана, словно не зная и не ведая, а что́ там, впереди. Вот и сейчас горы заслонили всю твою жизнь, и чудится, будто все еще за этими горами. Но ты ходишь по земле без малого полвека и уж, конечно, знаешь, что на западе, за кряжистыми увалами, далеко отсюда протянулись ратные пути-дороги по берегам Дуная; если же повести рукой по горизонту к югу, то примерно за той вон цепочкой Козьих вершинок, за степями, морями и океаном, тридевятое царство Антильских островов и среди них; в кружевах прибоя, гордая мулатка Куба; а на востоке, за горным пиком Ямантау, – прозрачная даль Таймыра в северном сиянии заполярных городов Норильска, Игарки и Дудинки.

Жизнь поводила тебя по белу свету: кажется, весь мир распахнут перед глазами. Но отчего ж так дорог тебе этот твой шихан, мимо которого не мог проехать равнодушно? Когда вспоминаешь череду прожитого времени, то легко минуешь целые годы, а здесь готов остановиться на любом шагу. Да, время уходит безвозвратно, только земля остается до конца с тобой.

Каменицкий перевел взгляд на северный пологий склон шихана, – он примыкал к другой горе, пониже и пошире. Седловина ее заросла курчавыми дубками, образовавшими молоденький подлесок знакомой рощи, сильно изреженной и бурями, и грозами, и рубками военных зим. Прежних великанов что-то уже не видно. Значит, лес тоже держится средним поколением: нескоро дотянется до его плеча не привыкший к бедам юный дубнячок. Разве только берез не поубавилось вокруг – и молодых, и старых – будто время охотнее щадило их или они в самом деле лучше переносят бури.

Южный склон Татарского шихана был очень крут, но и на нем росла чилига, с трудом удерживая собой цветную галечную осыпь. Внизу была вторая ступень гранитной лестницы длиной в полверсты, за ней виднелась нижняя ступенька над растянувшимся вдоль речки родным селом. Эта речка, бывало, и знойным летом берегла силенки в глубоких омутах – до будущей весны. А теперь заметно потончала, затянулась вязким илом, и если бы не живучие ледяные родники, то, наверное, и вовсе бы затихла. Горы как стояли, так и стоят. Почему же веселая когда-то речка постарела вместе с тобой, Георгий Каменицкий?..

Он закурил, хотя обещал себе не курить сегодня. Прямо у его ног начинался раструб зеленого, оврага с куртинами жимолости на дне. Весна нынче припозднилась, оттого расцвело почти все сразу, лишь только по-настоящему пригрело солнце. Что степь в сравнении с горами, – в степи одни тюльпаны на обочинах дорог да в целинных балках. А горы в мае от подножия до вершин охвачены низовым пожаром: розовые кулиги дикого миндаля-бобовника перемежаются белым пламенем густого вишенника, чисто-охристым, ослепительным разливом буйных зарослей чилиги. Когда подует ветер, то кажется, вот-вот жарко вспыхнет и прошлогодний, отбеленный, как лен, ковыль, и тогда уж несдобровать самой дубовой роще. Но сегодня необыкновенно тихо, горы горят спокойно, ровно и бездымно. Не шелохнутся над травой даже незабудки, что распустились вместе с лиловыми фиалками. Распушили синие крылья петушки. Тянется к небу голенастая полевая резеда. Мирно дремлет пахучая кремовая кашка, перевитая у корня голым проводком душистого горошка. Стелются среди молодого ковылька рифленые листья земляники. Да, что-то очень долго задержалась нынче весна на подступах к Уралу, и вот едва отзвенели колокольчики на своих проталинах-звонницах, как слабый пунцовый свет начал пробиваться сквозь тонкие прорези бутонов на кустах шиповника. Земля спешит принарядиться к сенокосу.

Георгий сел на штабелек из камня-плитняка, снова достал пачку сигарет. Но не стал закуривать: он вдруг остро ощутил сильный пряный запах. Нагнулся, осторожно сорвал жесткие былинки, растер их на ладони. Пожалуй, ничто столь живо не напоминает о минувшей юности, как невзрачный на вид чабрец. Картина за картиной плывут перед глазами, когда жадно вдыхаешь этот целительный настой земли. Как ни много было зелени в домах в троицын день, а без чабреца и горница не горница. Свадьбы тоже редко обходились без него. И уж тем паче похороны, особенно зимой, когда и горсть сухих сизых листьев помогает живым думать о жизни. Не потому ли в их стойком аромате соединились для Георгия все самые трепетные воспоминаниями о радостях и бедах прошлого.

Он нехотя поднялся, еще раз неторопливо оглядел с высоты птичьего полета всю долину Верхней Дубовки и начал спускаться к роще, – там ждал его «газик»-вездеход. Нужно успеть до заката солнца побывать в другом селе, где похоронена его жена Зоя.

Старое сельское кладбище содержалось в относительном порядке, куда лучше, чем городское. Но оно сплошь заросло сиренью, и Георгий долго искал могилу жены, подряд читая надписи на камнях и даже на крестах. Сколько тут, оказывается, имен, знакомых издавна, хотя он и провел детство в соседней, под Татарским шиханом, деревеньке. Крестьяне жили большими семьями, и по тому же родственному признаку, по-семейному уютно расположились на тенистом берегу задумчивой тихой старицы. Однако на могилах послевоенных лет почти не встретишь мужского имени: мужчины полегли на полях сражений, вдали от родины, и земляки их соединили свою боль и свою память в остроконечном обелиске, что стоит на окраине села, – между живыми и мертвыми...

Наконец он нашел в сиреневой чащобе невысокий, потемневший от времени прямоугольный камень. С трудом прочел замшелую надпись, старательно высеченную местным умельцем-камнерезом. И с такой пронзительной ясностью увидел сейчас добрую, работящую, улыбчивую, совсем молодую русскую женщину, что ему сделалось не по себе. Как все-таки редко, непростительно редко навещает он ее во второй половине своей жизни. Он твердо решил приехать сюда еще до осени, чтобы привести в порядок могилу Зои.

Выйдя за ворота кладбища, Георгий дал знак шоферу следовать за ним. Он шел вдоль старицы, отделенной от главного русла Дубовки пойменным лесом. Внизу, на темно-зеленом фоне огромных осокорей, самозабвенно цвела черемуха, словно наверстывая упущенное время. Он смотрел в белую бездну и невольно отворачивал от обрыва. Верхушечная кипень черемуховой уремы поднималась вровень с отвесной сыпучей стенкой и вымахивала над торной, извилистой тропинкой, готовая, если подует ветер, затопить прибрежные луга. К чему бы так пышно расцвела черемуха? Раньше говорили – к хлебу.

Старица кончилась. Еще не посветлевшая река со всего разгона, из-за поворота, налетала на красный яр. Тяжелые отвалы глины до сих пор бухали каждый день, падая плашмя в самую коловерть реки, но она все никак не унималась. Реки не любят ходить строго привычными дорогами: им нужно обязательно, пусть немного, пусть малую малость, да спрямить каждой весной путь к морю. Тут у них есть что-то общее с людьми, – жаль только, что у людей весны на счету.

В нескольких шагах от Каменицкого, где Верхняя Дубовка, круто огибая крайний сторожевой осокорь, била прямо в глинистый берег, низко склонилась над водой черемуха. Она еще жила – у нее достало сил, чтобы расцвести, хотя нижнюю часть кроны уже захлестывал пенный жгут набегающей волны. Как ни пытался дозорный вековой осокорь, стоявший рядом, защитить соседку от новых ударов лихой судьбы, но и он не мог отвести от нее беду. Грустно смотреть на то, как погибает даже старая, дуплистая ветла; тем более печально стало на душе у Каменицкого, когда он увидел молоденькую черемуху над самым омутом. Он бросил недокуренную сигарету в воду и пошел к. автомобилю, мимо всей той же черемуховой белой бездны, над которой звенели хрустальными подвесками жаворонки в высоком уральском небе.

– Гони в райцентр, там переночуем, а завтра двинемся дальше на восток, – сказал Георгий своему шоферу, сладко задремавшему на остановке.

На следующий день они побывали в геологической партии, что находилась на пути в Молодогорск, и к вечеру добрались, наконец, до города.

Вот уж не думал Георгий, что отец обзаведется своим домиком. И что потянуло старика на эту окраину, подальше от главной улицы, где у него была довольно просторная коммунальная квартира со всеми удобствами, даже с газом. В прошлый раз, когда они встретились после долгих скитаний Георгия по белу свету, отец сказал, как бы оправдываясь: «У меня ведь столько накопилось разных камешков, что нам с матерью стало тесно в городской обители». Но дело, конечно, не в коллекции минералов, пусть она и занимала целую комнату. Отец, видимо, рассчитывал, что дом еще пригодится кому-нибудь из молодежи, хотя старший сын, Владимир, так и остался после военной службы на Кавказе, второй, Леонид, не вернулся с фронта, а дочери давно вышли замуж. Со стариками жил только самый младший, Олег, и две внучки: Саша, которую он, Георгий, оставил у своих родителей, когда умерла жена, да еще Любка, которую его сестра Татьяна по нездоровью тоже согласилась передать на воспитание бабушке. Выходит, что семья не такая уж и маленькая.

Подъезжая сейчас к отцовскому дому, Георгий почувствовал себя блудным сыном, давно отбившимся от милых родных мест. Все странствовал, без малого десять лет, все искал диковинные клады в чужих краях и, наконец, с повинной вернулся на Урал. Отец доволен, ни в чем не упрекает, отец сам в молодые годы исколесил пол-Сибири, пока не обосновался на Урале. Ну, а мать и вовсе довольна: теперь не только один Олег, но и Георгий будет на виду. Что значили эти годы в его жизни, он понял лишь недавно, увидев свою Сашу: когда уезжал в Норильск, она училась в пятом классе, и вот уже работает на стройке, добывает стаж для поступления в вуз. Наверное, перед ней-то он провинился больше всего, как перед живой памятью о Зое. Однако чего уж тут терзаться – главная часть жизни все-таки прожита не зря...

Не успела машина остановиться у палисадника, как навстречу выбежала Любка, племянница Георгия.

– А я так и знала, что вы приедете сегодня, знала, знала! – шумно встретила она его, позабыв даже поздороваться.

Георгий, устало щурясь, посмотрел в озорные девчоночьи глаза и подал руку, будто взрослой.

– Ну, приветствую вас, Любовь Федоровна.

– Здравствуйте, дядя Гора, – ничуть не смутилась Любка.

– Откуда же ты могла знать, что я приеду?

– А сердцем чувствовала!

– Ты смотри, какое у тебя сердце, – улыбнулся он, подумав, что вот такой, наверное, была и его Саша несколько лет назад.

– Дедушка дома?

– Сидит, все рассказывает.

– О чем?

– О своей жизни, конечно. Я-то все давным-давно знаю наизусть.

– Да кто у него опять?

– Какая-то очень важная тетя из Москвы, – полушепотом сказала Любка. – Целый блокнот исписала и все пишет, пишет.

– Ну, веди меня к нему.

Любка учтиво распахнула калитку, посторонилась. Во дворе, за сенцами, гулко с опозданием залаял старый пес, который все реже оправдывал свою кличку Быстрый. Любка побежала успокаивать Быстрого, только хвост рыжих волос, затянутых на затылке, смешно затрепыхался над ее худенькими плечиками.

Георгий вошел в полутемную переднюю. Странно, в доме было накурено, несмотря на обычный запрет хозяина. Дверь в кабинет отца приоткрыта. Снимая плащ, он издали еще заглянул туда: отец сидел в своем резном, к н я ж е с к о м  кресле у окна; на столе и подоконнике лежали десятки образцов руды; а напротив отца, спиной к двери, на венском, тоже древнем стуле сидела та самая «очень важная тетя из Москвы», о которой Любка сообщила ему тоном заговорщицы.

– Кто там? – окликнул вполголоса хозяин.

– Не помешаю? – Он медленно вошел в комнату, приостановился, как чужой.

– А-а, Георгий, проходи, проходи, садись! Легок на помине!

Женщина поднялась со стула, и он сразу же узнал Павлу Метелеву, хотя не видел ее вечность. Они с тайным любопытством посмотрели друг на друга. «Ничуть не изменилась, – отметил он, – разве только очки стала носить». А она первое, что увидела, – широкую седую прядь на его прямом зачесе и с женским преклонением подумала об этой ранней седине.

Он легонько полуобнял ее одной рукой, и они присели у стола, не зная, что и говорить друг другу. Отец встал, начал собирать со стола и подоконника образцы своих минералов.

– Зря помешал вам, – сказал Каменицкий-младший.

– Что вы, Георгий Леонтьевич, я уже замучила Леонтия Ивановича, – сказала она.

– Пустяки, – коротко махнул рукой отец.

Павла закрыла исписанный блокнот, сняла очки в тонкой металлической оправе.

Вот теперь она стала окончательно похожей на ту комсомолку послевоенных лет, когда Георгий донашивал еще зеленую офицерскую шинель заморского сукна. Ну, конечно, Павла немного отяжелела, но зрелая полнота ее была в меру и на вид ей больше тридцати все равно не дашь. А глаза и вовсе не потеряли блеска, ни одной золотинки не поубавилось в ее карих больших глазах, будто и не было позади никаких печалей. Верно говорят, что беда в молодости – половина беды поздней, которая настигает тебя где-нибудь в середине жизни.

– Ну, о чем вы так мирно, тихо беседовали тут? – спросил он наконец, чувствуя неловкость этой встречи с Павлой.

– Беседа была совсем не тихой, – сказал отец.

– И далеко не мирной, – притаив улыбку, добавила она.

– Что, досталось тебе, Павла, от геологической службы? – совсем уже по-свойски, с прежней ноткой мужского покровительства, спросил Георгий.

– Признаюсь, я сначала растерялась. И всему виной вот эта книжка моего коллеги по ремеслу. – Она вынула из сумки ярко-желтый томик и положила его на стол.

– А-а, развесистая клюква!

– Вот и Леонтий Иванович начал с того же.

Хозяин дома стоял у высокой, до потолка, книжной полки и, лукаво улыбаясь одними глазами, смотрел то на Павлу, то на сына, не вмешиваясь в их разговор.

– Отец до сих пор не может успокоиться от сего панегирика, и автор – чует кот, чье масло съел! – даже не прислал ему дарственного экземпляра, сочинил и с глаз долой, – говорил Георгий таким тоном, словно отца, здесь не было.

– Согласитесь, что журналистам надо прощать некоторую патетику. Очерк есть очерк.

– А вы не защищайте вашего брата. Неумеренная хвала стоит любой хулы. Верный способ вывести человека из строя – взять да и перехвалить его публично.

– Ладно, ладно, я еще в строю! – сказал Леонтий Иванович и засмеялся так заразительно, что, глядя на него, Павла тоже улыбнулась.

Георгий все больше удивлялся ее молодости, которая тогда, после войны, казалась ему недостатком, теперь же превратилась в завидное, достоинство. А впрочем, молодость рано или поздно найдет случай посмеяться над людьми, что относились к ней когда-то с явным снисхождением.

– Ты что же, собираешься писать об отце?

– Да, мне поручили, – сказала Павла и назвала одну центральную газету.

– В этой газете о нем не раз писали, правда, лет тридцать с лишним тому назад.

– Вот видите. Тем более надо освежить в памяти читателей.

– Память читателей куда надежнее, чем память редакторов.

– Что вы хотите сказать, Георгий Леонтьевич?

– К слову пришлось.

В комнату не вошла, а прямо-таки влетела вездесущая Любка.

– Товарищи, идемте смотреть наш сад! – безо всяких предисловий, с ходу обратилась она к дядюшке и московской гостье.

«Молодец. Люба, выручила», – подумал Георгий о племяннице. Разговор с Павлой только с виду был непринужденным, а вообще-то давался ему трудно. Они, точно по обоюдному согласию, оберегали друг друга от прошлого, которое и у нее, и у него особенно, было нелегким.

– Ну, пойдем посмотрим, что у вас там в саду творится, – сказал он Любке.

– Рай!

– Давно не бывал в раю.

Вчетвером они вышли в сад. Любка принялась подробно объяснять, какие, какого сорта яблони, вишни, ранетки, груши. Павла слушала рассеянно, любуясь деревьями в торжественном, сверкающем белизной наряде. Она сторожко, сбоку посматривала на Георгия, стараясь понять новое горьковатое выражение его лица. О чем он думает сейчас? Может, вспоминает Зою Александровну? Когда вокруг такая благодать, люди заново переживают свои потери. Но почему же ей, Павле, сделалось совсем легко? Ах, разве можно сравнивать их беды? Тем более, что она встретила сегодня человека, которого когда-то любила до беспамятства, а он только жалел ее за это, как безрассудную девчонку. Наверное, жалеет и теперь. А где жалость, там самое деликатное неравенство между людьми.

Павла оступилась, заглядевшись на черемуху, которая была еще краше яблонь, и чуть не упала в цветник, со всех сторон окольцованный битым кирпичом. Георгий вовремя поддержал ее за локти, но левая, раненая рука подвела его, и Павла грузно привалилась к нему всем корпусом. Он тут же виновато опустил руки. На смуглом лице ее проступил шафрановый румянец.

– Спасибо, Георгий Леонтьевич, – сказала; она.

– Кто из нас не оступался, – ответил он не сразу.

«Что это, намек на мое прошлое?» – подумала она.

– Смотрите, смотрите, какая у нас черешня! – без умолку тараторила восторженная Любка. – Из Болгарии! Дедушке привез в подарок один знакомый геологоразведчик.

Павла вскинула голову, бесцельно оглядывая черешню. Георгий стоял поодаль и, удивляясь самому себе, внимательно смотрел на Павлу. Высокая, длинноногая, стройная, как прежде. Лишь рельефнее сделалась фигура, сгладилась угловатость плеч, четко означилась талия. А еще говорят, что время портит совершенство линий. Нет уж, кому что дано, то и остается на всю жизнь.

– Вот они где! – услышал он позади себя голос матери.

Прихрамывая на больную ногу, Любовь Тихоновна приближалась к сыну. Он пошел навстречу ей.

– Люба, чего же ты не подкрепила их чем-нибудь пока? Ах, хозяйка, хозяйка, – выговаривала она своей тезке.

– Мы ждали вас, бабушка, вы обещали вернуться к трем.

– Чего там было меня ждать? Если пойдешь к врачу, то вернешься только к вечеру. Хорошо, что ты еще не знаешь, как ходят по врачам.

– Зато я хожу в кино, там тоже надо постоять у кассы.

– Помолчи, сорока! Павла Прокофьевна, Георгий, отец, обедать. Вот-вот должны прийти с работы Олег с Сашей.

Первой явилась Саша. Она с порога кинулась к отцу, обняла его, расцеловала. Георгий был несколько смущен этим порывом, – он редко виделся с дочерью. А Павла и вовсе не видела Сашу с тех пор, как та пошла в школу. Ну кто бы мог подумать, что из той смешной, говорливой, почти квадратной девочки с годами вытянется вот такая девушка, тоненькая, светлоокая. Павла, казалось, физически ощутила бесшабашную скорость времени. Плавное, мерное течение жизни – всего лишь обман зрения: оглядись по сторонам – и вокруг тебя все молодые, которые и неизвестно когда вышли в люди.

– Знакомься, Павла, – моя наследница, – сказал Георгий.

– Александра, – представилась Саша, учтиво поклонившись и как-то настороженно глянув на Метелеву.

– О-о, как выросла ты, Шурочка!.. – Она запросто взяла обе ее руки и долго не отпускала их, по-женски расхваливая девушку.

Это совсем не понравилось Саше: она терпеть не могла покровительственного тона.

– Прошу к столу! – объявила хозяйка.

– Олег скоро придет, – сказала Саша. – Семеро одного не ждут.

– Тут шесть, а не семь, – не удержалась Любка.

– А ты бы помолчала.

– Давай-ка, мать, по такому случаю бутылку шампанского, – потребовал хозяин. – Я тоже выпью с женщинами.

– Тебе-то бы не надо, Леонтий Иванович, – заметила Любовь Тихоновна.

– Шампанское создано для молодоженов и для пенсионеров! Как вы считаете, Павла Прокофьевна?

– А мой отец недавно вспоминал, как вы, бывало, с устатку выпивали по стаканчику русской горькой.

– То случалось в поле, у шурфа, в непогодь осеннюю. Тогда и Молодогорска еще не было на свете.

– Никак не могу себе представить, что нашего города не было, – тоном вполне равной собеседницы сказала Любка.

Павла беззвучно рассмеялась, а Любовь Тихоновна уже сердито посмотрела на внучку.

Пришел Олег. Павла подала ему руку, назвала себя.

– Да я вас хорошо помню, – сказал он. – Хотя не виделись лет двенадцать. Когда вы приезжали к своей тетушке, я учился в Свердловске в политехническом.

«Сколько ему сейчас? – подумала Павла. – Наверное, под тридцать. Совершенно не похож ни на мать, ни на старшего брата. Однако есть в нем что-то отцовское, когда улыбается. Но вымахал-то как!»

– Что же вы, ребята, давайте выпьем, наконец, за встречу! – Леонтий Иванович поднял свой бокал.

– Я лучше водки, – сказал Олег. – Надеюсь, ты поддержишь меня, Георгий?

Через несколько минут все застолье оживилось, заговорило громче, вразнобой. Павла почувствовала звонкий шумок в висках, будто в шампанское добавили чего-то крепкого. Но всему виной, конечно, не само вино, а та примесь прошлого, которая и воду из родников юности делает хмельной. Каждый раз, когда она пытливо осматривала весь семейный круг Каменицких, то непременно встречалась взглядом с Олегом: он спохватывался, отводил глаза в сторону, и лицо его, обветренное, обожженное майским солнцем, делалось смущенным по-ребячьи. Он тут же начинал расспрашивать брата о геологических делах, стараясь не замечать больше Метелеву. А Саша всецело была занята едой, не вступала ни в какие разговоры и лишь тайком переглядывалась с Любкой, которая одна из всех чувствовала себя вполне свободной, независимой ни от какого прошлого.

– Я хочу предложить новый тост, – сказал Леонтий Иванович и встал с  к н я ж е с к о г о  кресла.

– Как разошелся, – недовольно заметила хозяйка.

– Постой, мать, а то собьюсь я без бумажки!..

Среднего роста, плотный, моложавый, он стоял и улыбался необыкновенно доброй, застенчивой улыбкой, которую Павла хорошо помнила с детства. «Неужели ему восемьдесят? – думала она. – Вот что значит всю жизнь прожить в поде и в горах, исходить Южный Урал от края и до края. У него и, седина-то пышная, не стариковская».

– Так вот. Есть у меня про черный день один давний друг-приятель, Прокофий Нилыч Метелев. Мы тут с ним вместе начинали. Тогда он работал в моей поисковой партии коллектором. А теперь, шутка ли, стал большим начальником в Москве. Но, слава богу, не зазнался. Так вот, за вашего отца, Павла Прокофьевна, и за  Д и т я  т о р г с и н а, как мы вас тогда прозвали...

– Что это – торгсин? – немедленно спросила Любка.

– Я тебя, кажется, сегодня попрошу из-за стола, – не на шутку рассердилась Любовь Тихоновна.

– Постой, мать. Надо же объяснить подрастающему поколению. Откуда ей знать такую диковинку тридцатых годов. Торгсин – значит торговля с иностранцами, за валюту. Нет валюты, подавай натуральное золотцо... Так вот однажды прибегает ко мне рано утром Прокофий и говорит, что у него сильно заболела девочка, так нельзя ли где достать немножко сливочного масла, как советует врач. А где взять маслица? Его ни за какие деньги было не купить в нашем рабкоопе. Вот мы и собрали, у кого что уцелело, – обручальное колечко, брелок от карманных часов, у меня нашлась монограмма от старого портсигара, подаренного хозяином одного сибирского прииска еще до революции. Прокофий побежал в торгсин и притащил оттуда огромный кусок сливочного масла. Не знаю уж, то ли такое богатство спасло его дочь, то ли она вообще пошла на поправку, но во всяком случае – факт налицо... За вас, Павла Прокофьевна! – И старик выпил шампанское залпом, как пьют неразведенный спирт.