Текст книги "Реки не умирают. Возраст земли"
Автор книги: Борис Бурлак
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 39 страниц)
15
Дробот хорошо помнил те времена, когда начало строительства новой доменной печи громко объявлялось на всю страну и в газетах и по радио. Бывало, на такое торжество из Москвы приезжала целая киносъемочная бригада.
А теперь, когда счет идет на целые промышленные комплексы, никого не удивишь, что где-то начали сооружать еще одну домну или где-то вступила в строй мощная турбина, чуть ли не равная всему Днепрогэсу. Теперь дело обходится без велеречивых рапортов и духовых оркестров. Начали и начали. Кончили и кончили.
Но как бы там ни было, а для Молодогорска начало строительства новой домны – событие не малое. Оно радовало Петра Ефимовича еще и потому, что после пуска третьей печи прошло столько лет. Наконец-то лед тронулся! Досадная пауза, которая случилась не по вине строителей, осталась позади.
Когда экскаваторы подтянулись на площадку, заранее очищенную от снега, Петр Ефимович бросил все текущие дела и на «Волге» отправился туда, чтобы лично дать команду к приступу. Глядя на него, примчались главный инженер, главный механик, главный энергетик, начальники отделов треста. Полный инженерный сбор; За несколько минут до начала явился и директор комбината Плесум.
Дробот отошел с ним в сторонку.
– Ну что, доволен? – спросил он.
– Да все будет повеселее.
– А то совсем ты заплутался в трех домнах, как в трех соснах!
– Не говори.
– Скоро, скоро твой комбинат выйдет на большак черной металлургии!..
Они стояли друг против друга и посмеивались. Одногодки, одного крепкого плеча. Но Дробот – этакий кряж, почти квадратный, с глубокими сквозными морщинами на лбу, с лукавым прищуром серых глаз и слабой проседью на висках; а Ян Плесум – на голову выше его, с добрыми девичьими глазами непоблекшей голубизны, однако совсем уже седой, даже густые брови тронуты изморозью.
– Вообще я не сторонник гигантомании, – заметил Плесум.
– Не бойся, до Магнитки нам с тобой еще тянуться да тянуться, – сказал Дробот и зорко окинул строй доменных печей.
Там, над колошниками, тихо плыло розовое облачко в утренней сини. Домны возвышались среди цехов, словно могутные дубы, и лишь ровные сосновые стволы ближних труб мартеновского цеха не уступали ростом этим вековым дубам на опушке заводского бора.
– Ну, пора, – сказал Дробот и дал знак машинистам экскаваторов, что сидели уже в своих кабинах, терпеливо ожидая его сигнала.
И первые ковши потревоженной земли грузно легли в стальные кузова головных автомобилей. Череда их натянулась, пришла в движение. Образовался тот непрерывный, слаженный круговорот самосвалов, который всегда с удовольствием наблюдал Петр Ефимович, вспоминая, как он сам работал тачечником сорок лет назад. Выемка грунта началась. Именно с нулевого цикла и он когда-то начинал свою неспокойную жизнь строителя.
– Лаби, я поеду, – сказал Плесум. – Там ждут меня на совещание, ты извини.
Дробот с сожалением посмотрел на своего заказчика, махнул рукой.
– Езжай. Раньше по такому случаю ставили подрядчику конское ведерко водки.
– Поставлю на готовый п е н е к домны.
– Нет, не тот, не тот нынче пошел заказчик!..
Плесум уехал, а Дробот все стоял на свежей бровке котлована. Может, это последняя домна на его счету – кто знает. Предшественник, Александр Николаевич Светлов, положивший основание доменному цеху, не дотянул и до шестидесяти: замертво упал от инфаркта на вечерней затянувшейся планерке. А уж на что был сильный мужик. Правда, немного крутоват, не жалел ни себя, ни подчиненных, но справедлив. Теперь много пишут и говорят о новом типе хозяйственника, об искусстве управления с помощью электронной техники. Однако стройка – не завод, на стройке не запрограммируешь сотни разных мелочей, которые возникают ежедневно. Тут без штурма не обойдешься, как на переднем крае. Светлов любил работать по графику, но умел и штурмовать, если другого выхода не было. Как он отгрохал вторую домну! Рабочие чертежи буквально выхватывал из рук сонных проектировщиков, материалы выбивал сам в громоздких снабах и ни на час не отпускал вожжи треста – своего коренника, подстегивая в то же время уросливых пристяжных, то бишь субподрядчиков. Да еще выкраивал свободную минуту, чтобы непременно заглянуть в комсомольский штаб: и не ради какой-то моды, а отлично понимая, что именно молодежь выручит стройку. И домна была сооружена в рекордный срок, все заговорили о светловском чуде, о новаторстве. Да, он, конечно, был новатором – один монтаж крупных узлов чего стоит! Но мало кто со стороны догадывался, какую волю проявил Светлов, прошедший начальную школу на Магнитке. Так что и новый тип хозяйственника немыслим без железной прорабской воли. Нет, на стройке никакая электронно-вычислительная машина не поможет, здесь нужен характер. Плесуму куда легче править комбинатом, несмотря на всякие там диспропорции. Вот пожаловал сегодня на площадку для приличия, вяло перебросился несколькими словами и укатил. Э-э, брат Ян-Иван, так просто не отделаешься, за тобой еще должок – все оборудование. Еще придется не раз испортить отношения. С одним-то мирным сосуществованием домны не построишь...
– О чем задумался, добрый молодец?..
Он оглянулся: к нему подходил старик Каменицкий.
– Не усидели-таки дома, Леонтий Иванович?
– Не усидел, хотя и пошаливает мотор. Пойду, думаю, взгляну, как разворачивается наш д е с я т н и к первой пятилетки.
– Лиха беда – начало.
– А я уже решил, что не доживу до четвертой домны.
– Скажете тоже! Мы с вами еще отгрохаем и пятую!
– Мы с вами... А где же Иван Иванович?
– Уехал на какое-то совещание.
– Ты смотри, никаких п р е с т о л ь н ы х праздников не соблюдает. Ну бог с ним. Так, стало быть, новая печь, но старая песня?
– Да, в расчете на привозную руду.
– Ничего, ничего, Петро, наша забалансовая руда еще попадет в актив державного баланса. Я верю. – Каменицкий помолчал, опираясь на ореховую трость и наблюдая, как мерно, ковш за ковшом, брали уже талую, пахучую землю из своих забоев лучшие экскаваторщики города. – Помню, когда мы облюбовали это местечко для комбината, пожаловал издалека один задиристый товарищ, горячая голова, и с ходу обвинил нас в том, что площадка выбрана у черта на куличках, даже нет воды. «Садитесь в машину, едем», – говорю ему. «Далеко ли?» – спрашивает. «На Урал, тут рядом». – «Ах, да, здесь же Урал», – ничуть не смутился он. Грех и смех! Находились и такие у меня противники. Не глянув в святцы, били в колокола. Но с ними можно сладить. Куда труднее воевать с учеными, вроде Голосова...
– Да пошел он к дьяволу!.. – вспылил Дробот.
– Извини, сударь, речи не ко дню.
Петр Ефимович покосился на Каменицкого. Другой бы на его месте жил себе припеваючи, довольный тем, что столько всего наоткрывал в горах Урала. Так нет, продолжает воевать за свое железо. И не ради личной славы, которая потяжелее солдатской выкладки. Тот же Голосов любит называть его неистовым чудаком, ну, конечно, за глаза и будто по-приятельски. Хитер профессор: без Леонтия Ивановича ему бы и не пролезть в науку. Это теперь, кажется, начинает понимать и сам старик. Да поздно уже.
– Ты о чем опять? – Леонтий Иванович живо повернулся к Дроботу.
– Стою и думаю о вас...
– Пустое! Неужели тебе, голубчик, и подумать больше не о чем?.. Ладно, подвези-ка меня до дому.
– Охотно. Я же просил безо всяких церемоний вызывать мою машину.
– Э-э, нет, разучусь ходить. Мой лимузин – вот он! – Леонтий Иванович приподнял ореховую трость с резным набалдашником. – Заменяет любой транспорт, да и от любой собаки отобьюсь.
Петр Ефимович довез его до нового коттеджа, построенного на западный манер, с островерхой крышей, и сам направился в свой трест.
В приемной скучал Олег на обшарпанном диване.
– А ты что тут делаешь?
– Я к вам на одну минутку. Можно?
Хозяин распахнул обшитую дерматином дверь, привычным жестом пригласил в свой кабинет.
– Что у тебя там стряслось?
Олег положил на стол заявление, которое он трижды переписал, обдумывая каждое слово. Дробот бегло прочитал, не поверил, надел т р о ф е й н ы е очки.
– Ты это всерьез или шутишь? Так до первого апреля еще два месяца.
– Я вполне серьезно прошу освободить меня по собственному желанию, Петр Ефимович.
– По собственному? Ты что же думаешь, я всю жизнь строю по желанию? Хочу – строю, хочу – нет? Это только женятся по собственному желанию, и то, не каждый. На, бери, бери твою бумажку и отправляйся с глаз долой.
– Любой имеет право...
– Право?! – И Петр Ефимович, взорвался, вскочил из-за стола. – Больно хорошо знаете свои права и забываете о своих обязанностях! А кто будет строить домну? Кто? Одни комсомольцы-добровольцы? Нет, Олег Леонтьевич, вам еще придется поработать на площадке комбината!
– Домна домной, но кому-то надо осваивать и газовое месторождение, – с достоинством сказал Олег.
– Ах, вот оно что, собрался на газ! Значит, выдохся на жилстроительстве? Ну, что ж, мы поддадим тебе газку и в Молодогорске!
– Прошу вас, Петр Ефимович, без этих вольных выражений.
Дробот плюхнулся в кожаное кресло и в упор уставился на Олега. Олег отвел глаза в сторону.
– Говори прямо, почему решил уехать?
– По личным обстоятельствам.
– Какие могут быть личные обстоятельства у холостого парня? Кстати, пойдешь на домну, в комсомольский штаб. У тебя есть опыт.
– Мне уже тридцать.
– Пока не женат, сойдешь за комсомольца.
– Значит, не отпустите?
– Ни в коем разе! А заявленьице твое оставлю у себя, на память. Не взял вовремя – пожалеешь. – Он встал, открыл сейф. – Я недавно смотрел в кино, как такие бумажки прячутся подальше, наравне с титульными списками. Вот я и последую умному примеру. Отдам в день пуска домны. Иди.
Олег направился к выходу.
– Постой. Участок сдашь Никитину и с понедельника поступишь в распоряжение Данилова, начальника комплекса доменной печи. Зарплата та же. Теперь иди, иди.
Олег шел по улице, никого не замечая. Ему и это зимнее сверкающее небо, с широкими синими разводьями, казалось хмурым по-осеннему. Только полчаса назад он был уверен, что Петр Ефимович отпустит, и он уедет в степь, на строительство газохимического комплекса. Ему нужно обязательно уехать куда-нибудь. С тех пор, как получил от Метелевой сердитое письмо, не находил себе места в городе. Выход один: уехать, уехать в степь и там забыться на работе, в кругу незнакомых людей. Не столько время, сколько перемена обстановки помогает в таких случаях. Ведь любил же он когда-то Оксану Ларионову, любил со школьных лет, когда та была еще пионервожатой. Оксана только подшучивала над ним. И он с горя махнул в Свердловск, в политехнический. Вернулся инженером и совсем другим человеком, свободным от мальчишеских иллюзий. Как-то увидел ее в клубе, свернул в сторону. Она сама подошла к нему, стала упрекать, что не писал. Он с трудом выслушал упреки. Как хорошо, что их развела судьба: ну ничего, ничегошеньки не осталось в ней от той, прежней Оксаны, которой, бывало, грезил по ночам. Вскоре она вышла замуж. Теперь это классная дама, мать двоих детей. Иной раз встретятся они где-нибудь на трамвайной остановке, торопливо кивнут друг другу, как случайные знакомые, и пройдут мимо... Может, и с Павлой Прокофьевной будет так. Все может быть. Но пока что ему, Олегу, худо, очень худо на белом свете...
В прорабской конторке никого не оказалось, и девушки по-хозяйски расположились тут, чтобы подкрепиться – в столовой полно народу, не пробьешься.
– Могу угостить бутербродом с ветчиной, – предложила Саша.
– А у меня с маслом, бери, пожалуйста, – сказала Клара.
Ели молча, как вдоволь поработавшие люди. Закончив скромный свой обед, привели в порядок дощатый столик нормировщика, достали из сумок зеркальца, подкрасили губки бесцветной помадой. Саша посмотрела на будильник.
– Полчаса сэкономили, не грех и поболтать!
Клара рассмеялась. И Саша в который раз залюбовалась ею. Вся она такая ладная, а темно-карие глаза в этой рамке пышных русых волос – ну просто диво! Разве только немножечко курносая, так это тоже к ней идет. Даже очень.
Затянув потуже пояс комбинезона, Клара недовольно повела плечами – она испытывала неловкость от того, что слишком стеснены груди. Перехватив Сашин взгляд, пожаловалась:
– Беда мне с ними.
Теперь рассмеялась Саша и обняла ее.
– Будь я мужчиной, вот бы уж влюбилась в тебя до смерти!
– Оставь.
– Ты просто не понимаешь, как ты хороша! Ну что я против тебя? Хворостинка.
– Оставь, пожалуйста. Ты моложе меня на целых четыре года.
– Чепуха!
– Недавно соседка по квартире завела со мной разговор о войне, о победе и спохватилась: «Да ты же, Клара, сама все помнишь». Я смутилась, сказала ей, что родилась после войны. Тогда и она смутилась и перевела разговор на другую тему. Видишь, значит, молодость прошла, если меня солдатки принимают чуть ли не за ровню.
– Ну уж ты совсем, дорогая моя, записалась в старухи!
– Недаром горько шутят, что у женщины вроде и не бывает третьего десятка лет. Двадцать, а потом сразу тридцать, и все – песенка наша спета.
– Хорошенькое дельце! Откуда у тебя такие настроения? Олег Леонтьевич никуда от нас не денется!..
Как раз в это время он и вошел в прорабскую конторку. Девушки замолчали.
Олег сел на свое место, положил руки на стол, тяжело облокотился, точно с утра, не разгибаясь, возил тачку.
– Ухожу от вас, – не поднимая головы, сказал он.
«Нет-нет, не может быть!» – встрепенулась Клара.
– А куда, интересно знать? – немедленно спросила Саша.
– Переводят на домну.
– И вы согласились, Олег Леонтьевич? – тихо спросила наконец и Клара.
– Почему бы нет? Хватит мне строить эти коробочки. Поработаю на домне.
– На кого же вы нас покидаете, милый дядюшка? – притворно вздохнула Саша, но, встретив недовольный взгляд подруги, тут же покорно замолчала.
– Поработаете с Никитиным.
– О-о, весь наш участок будет в трауре, весь женский монастырь! – не удержалась опять Саша. Он не удостоил ее ответом.
– Возьмите с собой и мою бригаду, Олег Леонтьевич, – сказала Клара.
– Домны, как известно, в штукатурке не нуждаются.
Она вспыхнула и опустила голову.
Со двора долетели гулкие удары в рельс – обеденный перерыв кончился.
– Давайте по местам, женский монастырь. Слышите, звонят? – Олег встал, подошел к участковому графику, висевшему в простенке.
Вторая половина дня показалась Кларе неимоверно долгой. Она делала привычное дело рассеянно – едва не начала красить подоконник в желтый цвет.
– Ты иди, я задержусь немного, – сказала она Саше после работы.
– Только, смотри, без глупостей, нечего унижаться перед ним.
«Легко сказать не унижаться, – подумала Клара. – А если другого выхода нет? Да и вообще кто-то должен поступиться самолюбием. Без этого, наверное, не обходится ни у кого».
Ей повезло: в прорабской, кроме Олега, никого не было. Он готовил акт о сдаче строительных объектов.
– Ты еще здесь? – спросил он тоном очень занятого человека, которому никак не дают собраться с мыслями.
Клара присела в сторонке, у самой двери, чутко прислушалась – не идет ли кто по коридору. Олег проследил за ней, насторожился.
– Говори, в чем дело? Мне некогда.
– Неужели вы, Олег Леонтьевич, не догадываетесь, что я не могу без вас?!. Неужели... – Она осеклась, нечаянно встретив его взгляд, в котором раздражение сейчас же сменилось испугом, даже страхом.
– Что с тобой, Клара?
Она уже все поняла и готова была сорваться с места и выйти в коридор, чтобы не видеть этого испуга в его глазах, но у нее не хватило сил. Тогда она сказала, подавляя в себе остаток гордости:
– Без вас мне и белый свет не мил...
Наступила тягостная пауза. Олег совершенно растерялся и не знал, как лучше ответить ей, как успокоить, не обнадеживая. Он встал, подошел, сел рядом, взял ее отчего-то озябшую руку.
– Спасибо, Клара... Во всяком случае, я и предположить не мог, что ты... Но поверь, это со временем должно пройти... – И он начал было рассказывать о том, как сам когда-то ошибался в своих чувствах...
– Не нужно, Олег Леонтьевич. – Она решительно отняла руку, поднялась. – Можете думать обо мне что угодно.
– Клара!
Она поспешно оглядывала комнату, ища свою хозяйственную сумку, пока не вспомнила, что сумка у нее под стулом.
– Прощайте, Олег Леонтьевич... – глаза ее, полные слез, горели нестерпимым блеском.
– Не надо так, Клара...
Она быстро вышла, почти выбежала, чтобы не расплакаться при нем.
Но зато уже в полутемном коридоре недостроенного дома она наревелась досыта. Когда немного отлегло от сердца, привела себя в порядок и пошла к трамвайной остановке. «И в пролет не брошусь, и не выпью яда, и курок не смогу над виском нажать...» Только сейчас поняла она до конца, какого мужества требует любовь от человека.
В трамвае говорили о разных пустяках – о ценах на зеленый лук, о том, где продавали какую-то посуду. Она слушала, досадуя, что люди заняты такими мелочами. Проходя по вагону на переднюю площадку, уловила отрывок разговора о чьей-то неудачной жизни. Молодая женщина заметила: «Мы сами виноваты, избаловали мужчин». Другая, постарше, рассудила проще: «Да на них везде теперь наценка». Клара печально улыбнулась: скажут тоже – наценка на мужчин! Но была и некая правда в словах старшей. Не Олегу Леонтьевичу, а ей, Кларе, пришлось сегодня поступиться самолюбием. Его, наверное, даже не огорчила ее унизительная исповедь. Что поделаешь – насильно мил не будешь. Значит, не судьба. Однако чем больше успокаивала себя, подъезжая к дому, тем тревожнее становилось на душе. Недавно еще теплилась малая надежда: только тем и жила последние два года, А теперь и надежды нет. Раньше в таких случаях выходили очертя голову замуж за нелюбимого, но она не выйдет. Нет уж, «и в пролет не брошусь, и не выпью яда».
У подъезда ее терпеливо ждала Саша. Она заглянула в лицо подруге и промолчала. Клара сама сказала как можно спокойнее:
– Ты права, не надо было унижаться.
– Он еще пожалеет, вот увидишь!
– Обещай мне больше не говорить о нем.
– Да черт с ним, в конце концов!..
– Ладно, иди, поздно, – сказала Клара.
Она устало поднималась на второй этаж по выщербленной лестнице. Неужели так вот и кончилась сегодня ее безоблачная молодость?..
16
Весна выдалась на редкость дружная.
Сначала ход ее притормаживали ночные заморозки, а потом были сразу отпущены все тормоза. Малые и большие реки тронулись почти одновременно.
Урал вымахнул из берегов, затопил пойменные леса, прочно соединился с ближними озерами и пошел разгуливать казачьей вольницей. Его северные горные притоки хлынули на юг, соревнуясь в беге с южными, степными. И зашумела под апрельским ветром вся крона пугачевского Яика – от подножия до вершины.
Давно не случалось такого буйного разлива, кажется, с войны. Люди заново обстроились по берегам, не думая о том, что половодье еще доставит им когда-нибудь столько неприятностей. С годами укоренилась мысль, что Урал сильно постарел за эту четверть века и уж, конечно, не способен на былые молодецкие набеги.
Раньше говорили: идет ярский лед, за ним, через неделю, жди лед с верховья. Да и вода делилась на степную и верховую, горную. Тут же за одни сутки все пришло в движение, перемешалось. К утру низинная старая часть Ярска была уже в воде, а к вечеру река вплотную подобралась к станицам, расположенным на западе от города. Вал половодья катил себе все дальше, привычно огибая разлапистые отроги гор.
В еще худшем положении оказались четвероногие обитатели приречных мест – лоси, косули, зайцы, бобры, лисы, которых немало развелось в последние годы под охраной закона. Они вообще вели себя беспечно в своих заказниках, не догадываясь, как им придется туго во время большого паводка. И начался невообразимый переполох среди беззащитного зверья: плыли, звучно отфыркиваясь, тяжелые лоси, пугливо жались на островках изящные косули, метались из стороны в сторону зайчишки вместе с матерыми лисицами.
Деды Мазаи космического века бросились выручать их из беды. С утра до позднего вечера тарахтели лодочные моторы в затопленных лесах. Зайцев спасали без особого труда, как и в былые некрасовские времена, но косули, завидев человека, кидались прямо в круговерть. Хорошо, что Мазаи на моторках вовремя настигали их, когда они уже выбивались из сил.
Горожане с тревогой поглядывали с набережных на свои дачки-ульи: выстоят или не выстоят? Над Уралом кружили вертолеты, зорко высматривали, кому там нужно прийти на помощь. Ну и, конечно, больше всех были возбуждены ребята, целыми днями пропадавшие на берегу вместо того, чтобы учить уроки.
Птицы прилетели тоже до срока и тоже почти одновременно все – грачи, жаворонки, скворцы. Над голыми осокорями и ветлами стоял невыносимый грай: шел капитальный ремонт гнезд.
На ковыльных, нераспаханных пригорках повылазили из нор отощавшие суслики, тушканчики, редкие по нашим временам сурки. И в небе появились беркуты, с восходом солнца парившие над степью.
Георгий Каменицкий собрался в дальнюю дорогу, не дожидаясь, когда схлынет половодье. Путь его лежал в самый глухой угол области, в Притоболье, где находилась одна из партий Восточной экспедиции. Он пригласил с собой и Павлу, которая давно намеревалась побывать в тех местах.
Они выехали чуть свет, чтобы к вечеру обязательно быть в Ярске, а на следующий день уже добраться до Тобола.
Великолепно южное предгорье в эту пору! Омытые вешними водами крутобокие шиханы начинают зеленеть свежим ковыльком, хотя у подножия их все еще белым-бело от прошлогоднего седого ковыля. Подснежники торопливо отцветают, но лиловые кулижки колокольчиков видны с дороги, на обочинах которой пышно распускаются тюльпаны – белые, желтые, пунцовые. Островки льдистого снега остались лишь в распадках, куда всю зиму напролет поземка старательно сметает снег с шиханов. Острые макушки их отливают мягкой синевой гранита, искусно отполированного ветрами.
Георгий знал эти горы наизусть и охотно показывал Павле, где и что хранят они в своих п о д в а л а х. Она с удивлением смотрела на южный торец Уральского хребта: он широкой парадной лестницей выходил к самому берегу реки, за которой начиналась уже Азия.
На пологом склоне ближнего увала кто-то, верно, из местных трактористов, пахавших зябь, вывел размашистым почерком своих плугов заветное имя «Катя».
Оно было видно издали на травянистой залежи.
– Вот как у нас теперь объясняются в любви! – сказал Георгий, махнув рукой в ту сторону.
– Да, объяснение на виду у всех, – сказала Павла.
– А может, это озорная трактористка оставила свой автограф с прошлой осени.
– Вряд ли.
– Ну тогда, значит, надпись, вполне достойная шекспировской любви!
Тихо улыбаясь, Павла искоса наблюдала за Георгием, который не взял шофера и правил сам. Когда он был в отличном расположении духа, то и суровость пропадала в его чуть прищуренных глазах, и складки в уголках полных губ не казались уж больше горьковатыми. Именно таким она знала Георгия в те сороковые годы, когда он ходил в шинели нараспашку – молодой, неунывающий капитан.
До Ярска они добрались еще засветло, хотя вторая половина пути оказалась потруднее: новое асфальтированное шоссе кое-где перехватили мутные потоки с гор. «Газик» чуть ли не плыл, как амфибия.
В Ярске, близ железнодорожного моста, спешно разгружались платформы с камнем и балластом. Наверное все путейцы собрались на этом уязвимом километре, что коротким полудужьем, точно плотина, едва сдерживал натиск Урала, вышедшего из берегов.
– Знакомая картина, – сказал Георгий, остановив машину на окраинной улице. – Впрочем, той весной, когда я уезжал в действующую армию, тут было пострашнее... На всю жизнь – запомнилось.
И он начал вспоминать, как тридцать лет назад Урал за одну ночь размыл насыпь. Далекий фронт в течение нескольких часов как бы вплотную приблизился к Ярску, – весь город – от мала до велика – вышел на дорогу, которая связывает Южный Урал с Волгой. Люди работали, не считаясь с тем, что в их собственных домах стояла вода по окна. Даже школьники насыпали землю в мешки, не хватало мешков – в наволочки, и вместе с взрослыми выкладывали откосы размытого пути. Длинная череда эшелонов с боеприпасами, артиллерией, маршевыми батальонами растянулась на северо-восток от Ярска, а с запада все подходили и подходили санитарные поезда, эшелоны с женщинами и детьми, со всяким оборудованием, что на скорую руку демонтировалось там, в прифронтовой зоне. День и ночь гремели взрывы в местах ледовых заторов, но вода продолжала хлестать через рельсы, провисшие над промоинами. Только на третьи сутки удалось восстановить разрушенный участок пути. И движение, наконец, возобновилось. Как ни худо было на фронте с резервами, однако в первую очередь пропустили на восток санитарные поезда, а потом уже двинулись на запад воинские маршруты.
– С тех пор наш Урал одумался, поняв, что так не вовремя вышел в степь, чтобы поразмяться, и долгие годы виновато отрабатывал свои грехи... – добавил в заключение Георгий.
Утром они отправились дальше, в совхозный край поднятой целины. Несколько деревянных мостиков на большаке оказались сорванными паводком; Георгий то и дело сворачивал в сторону, в поисках объезда. Как ни старались люди распахать всю вековую степь от горизонта до горизонта, однако остались еще массивы, по которым «газик» бежал сноровисто, точно по накатанным проселкам-летникам. Завидев машину, байбаки настороженно пересвистывались на бровках своих нор. Павла с удовольствием наблюдала за сурками, передававшими свои сигналы об опасности от норы к норе, словно от одного поста к другому. А сколько было здесь тюльпанов! Ей, кажется, никогда еще не приходилось видеть такую первозданную божественную степь.
– Ну как это все опишешь? – нечаянно вслух спросила себя Павла.
– Кстати, ты довольна своей работой? – поинтересовался Георгий.
– Взялся за гуж – не говори, что не дюж. Согласитесь, лучше не иметь вообще никакого литературного таланта, чем иметь малый талант. Когда ты не можешь сложить двух слов, тогда все ясно, по крайней мере, твоим редакторам; но когда у тебя что-то немного получается, ты и себя обманываешь и других вводишь в заблуждение. Видимость таланта – сущая беда многих пишущих...
– Вон смотри, Павла, наши буровые.
На фоне амазонитового неба тонко прочерчивались над косогором дальнего увала ажурные буровые вышки. Сначала их было только две, потом за ними и на юг от них показались еще.
– Медное месторождение, – объяснил Георгий.
Но проселок снова оборвался у рыжего оврага, доверху наполненного уже остановившейся водой. От моста уцелел только бревенчатый настил самого въезда. Ах вы, мосты-мостики степные! Георгий повернул на окольный путь, по рубчатому следу грузовиков.
Через полчаса они подкатили к полевым вагончикам, куда уже переселились геологи из дальней деревеньки.
– Вот она, наша уральская Камчатка! – сказал Георгий, устало выбираясь из-за руля. – Двести пятьдесят километров от железной дороги.
Они постояли у машины, разминая одеревеневшие ноги, осмотрелись. Нигде ни души. Наверное, люди еще не вернулись на стан с окрестных буровых, хотя пора бы – вечереет.
– Пойдем, что ли, в вагончик, – предложил Георгий.
И тогда навстречу им кинулся с громким лаем большой черный пес. Павла даже попятилась от испуга.
– Не бойся, не тронет, собаки у геологов не злые. – Георгий погладил сторожевого пса, который действительно оказался добродушным. – Ну, что, брат, проспал наш приезд? Нехорошо спать на дежурстве.
Из другого вагончика выбежали три щенка, такие же черные и такой же неопределенной породы. Гостеприимно виляя хвостами, они немедленно окружили Павлу.
– Да вас тут целое семейство! – Теперь и она принялась гладить ласковых кутят.
– На каждого геолога по собаке!
Они поднялись в ближний вагончик. Здесь было грязно, постели не заправлены, со стола не убраны остатки еды. Сразу видно, что нет женской руки. Зато все стены в цветных репродукциях и фотографиях из журналов, на которых одни женщины, полуобнаженные и вовсе обнаженные – от кустодиевской «Красавицы» до пластовской «Весны».
– Гарем, да и только! – сказал Георгий.
Павла промолчала. Ее озадачило редкое собрание журнальных репродукций, фотографий и рисунков. Она вспомнила, как Георгий Леонтьевич заметил однажды мимоходом: «Геологи всегда идеализируют женщин». Он сказал вроде бы шутя – вот, мол, с какой полной отрешенностью от всего земного связана профессия геолога. Но это же в самом деле так.
– Заинтересовались нашей третьяковкой?..
Они поспешно оглянулись: в дверях стоял, неловко пригнувшись, бородатый детина лет сорока в новом черном костюме, в начищенных ботинках.
– А-а, товарищ Егоров, здравствуйте! – громко приветствовал его Георгий.
– Мое вам почтение! – Он шагнул внутрь вагона и учтиво приподнял кепочку-маломерку. – Что-то рано вы нынче, по распутице, заглянули к нам, в наш тобольский скит.
– Дела.
– Дела, дела... А я собрался в отпуск, еще за прошлый год.
Егоров явно был на взводе и рассуждал охотно, беспричинно улыбаясь и все поглядывая на Метелеву.
– С вами ваша жена будет, товарищ начальник?
– Жена, – не задумываясь, ответил Георгий и сказал, обращаясь к Павле, которая заметно вспыхнула: – Это и есть тот самый буровой мастер-кудесник, Зиновий Никанорович Егоров.
– Собственной персоной! – Он галантно поклонился ей, снова приподняв над головой свою кепочку-маломерку.
– Помнишь, я рассказывал твоему отцу? Ты еще хотела написать о нем в газету.
– Только ради бога не пишите, не сто́ю, нет, не сто́ю такой почести...
Павла с любопытством смотрела на него. Великан великаном, борода толстовская, пышная, вразлет, ладони как лопаты, а светло-серые глаза по-детски совестливые. Зиновий Никанорович пытался скрыть свою неловкость за напускной иронией, но у него не получалось.
– Что же мы стоим? Да не обращайте внимания на сей иконостас! В этой обители живет одна молодежь, молодежи все простительно. Зайдем ко мне. Я вас накормлю с дороги отличными карасиками.
– Где ловили-то? – спросил Георгий.
– В мутной воде, понятное дело. В светлой нынче они не водятся.
Он привел их в соседний вагончик, где тоже висело на стенах несколько женских фотографий, но то были свои, семейные, – жена с ребятами, взрослые дочери, старуха мать... Затаенной тоской по дому повеяло от них на Павлу.
Вечером Каменицкий собрал всю партию. Докладывал начальник партии Николаев, недавний выпускник Уральского горного института. Потом выступали мастера, рабочие. Каменицкий никого не прерывал и никого не понуждал вопросами. Сидел в углу за столиком и лишь изредка кое-что записывал в блокнот. А Павла писала, не отрываясь, как стенографистка: где она еще услышит такие вещи, кроме этого с к и т а. Ее присутствие, конечно, стесняло всех – разговор выходил не до конца откровенным, но и сказанного было вполне достаточно для проблемного очерка о неустроенном житье-бытье геологов-разведчиков. Мысленно она уже поделила их на группы: к романтикам отнесла всю молодежь и Зиновия Никаноровича Егорова; вторую, меньшую, группу составляли те работяги, которые приехали сюда ради денег и которых Георгий обычно называл золотоискателями; и наконец, двое или трое принадлежали, наверное, к людям, выбитым из колеи, может быть, к бывшим заключенным.
