Текст книги "Реки не умирают. Возраст земли"

Автор книги: Борис Бурлак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 39 страниц)

– Ты будешь, писать мне? – спросила Алла.

– Конечно. Только отвечай лучше до востребования.

– До востребования... – Она грустно улыбнулась.

– ...Двадцать первая кабина! – сердито повторила девушка.

Марат нехотя поднялся.

– Я только узнаю о здоровье младшей, Зины. Подожди минуточку, и мы с тобой отправимся ужинать.

– Хорошо, иди.

Он оглянулся на ходу этак заговорщицки. Алла ответила ему наклоном головы.

Когда же он закончил разговор с тетей Васей и вышел из кабины, Аллы на месте не оказалось. Он искал ее всюду – в зале, вестибюле, на лестнице. Убедившись наконец, что она воспользовалась случаем и ушла, он битый час стоял у подъезда, курил сигарету за сигаретой, не обращая внимания на москвичей, возбужденных подготовкой к. Новому году.

Ушла... Как с выпускного вечера в институте. А впрочем, такие женщины уходят раз и навсегда.

Но тут он вспомнил, что и сам виноват перед Аллой, если не пошел навстречу ей тогда – на волжской стройке. Выходит, нужно делить вину поровну: в любви нет и не может быть ни судей, ни подсудимых.

6

Зимние дни прибывали так медленно, что малую эту прибавку никто не замечал, и хотя солнце уже повернуло на лето, до него еще было ох как далеко.

Семья Карташевых жила размеренной жизнью. Девочки затемно уходили в свою школу, Марина в свою – мать не хотела, чтобы дочери учились в той же школе, где она преподавала. Позже всех отправлялся в институт Марат. Дома оставалась одна тетя Вася, которая по-прежнему вела хозяйство. Марат готовился к летним поездкам в Зауралье, чтобы на сей раз чувствовать себя не экскурсантом, а полноправным изыскателем. Он просиживал длинные вечера то за новинками по гидротехнике, то за топографическими картами, любовно собранными Ходоковским. Марина сначала напоминала ему, что он обещал «исправиться» зимой и больше уделять внимания семье, но потом махнула рукой. Вообще его отношения с женой не нравились тете Васе.

Проводив сегодня Марину с дочерьми и оставшись наедине с Маратом, она деликатно завела разговор издалека:

– Ты все чем-то расстроен, мой сердечный. Поделился бы со мной.

Он бережно обнял ее, расцеловал в пышные седые волосы.

– Ты ласковый. Ласковым жить труднее.

– Да о чем вы, тетя Вася?

– Приехал из Москвы какой-то весь растрепанный. Целую неделю ходил сам не свой. И молчишь, молчишь. А разделенное горе – полгоря.

– Тетя, дорогая тетя Вася, вечно вы что-нибудь придумаете!

– Невесело смеешься. Плохой ты артист.

– Что верно, то верно. Артист я никудышный.

– У тебя что на душе, то и на лице.

Он подсел к ней и прямо тут, на кухне, рассказал о встрече в Москве с Аллой Реутовой, которую сильно любил в студенческие годы, да объяснился слишком поздно, когда она уже решила выйти за Верховцева. Так их дороги разошлись. Он сам женился на Марине, не послушав ее, добрую тетю Васю, укорявшую за торопливость. На время боль утихла, улеглась: если он и вспоминал о первой любви, то как о наивном увлечении. Но в Сибири, с каждой новой встречей с Аллой, на сердце становилось все тревожнее, тем паче судьба свела их в одном городе без малого на пять лет. Однажды, под настроение, он признался и жене, что любил когда-то Аллу. Мужики простофили: сами проговорятся и сами, же потом жалеют. Марина стала ревновать его к прошлому, хотя в прошлом-то ничегошеньки, кроме любовных переживаний, не было. И странно, чем больше она ревновала, тем острее он испытывал к ней неприязнь. У одних женщин ревность высвечивает гордость, у других обнаруживает слепую бабью, мстительность. Он часто сравнивал Марину с Аллой, и эти его сравнения оказывались не в пользу Марины. Наконец он вдруг понял, что с женой его связывают только дочери. То было как прозрение...

– Она-то о чем думает, эта дама? – сухо спросила тетя Вася.

– К сожалению, ей тоже есть о чем подумать.

– Лучше бы оставила тебя в покое.

– Она и не преследует. Я предложил пойти в ресторан, поужинать, поразвлечься. Но пока говорил с вами по телефону, она ушла, затерялась в уличной сутолоке.

– Правильно сделала.

– Скажите, а как бы Марина поступила на ее месте?

– Не знаю уж, не знаю.

– Нет, вы знаете, милая тетя Вася, да не хотите сказать. Тогда я скажу. Марина не ушла бы в Москве с телеграфа. Для нее собственное дороже всего.

– Ишь ты как судишь. Поздно тебе начинать жизнь сызнова. Поздно. Если бы еще не девочки... Ох, что я говорю? Ты и меня, старуху, сбил с толку. Девочки – живая память Веры, Поленьки. Без них и моя жизнь стала бы пустой. Ты, смотри, береги их, не обижай, если со мной что случится.

– Во-первых, ничего с вами не случится, вы у нас герой! А во-вторых, ради Тони с Зиной я готов пожертвовать многим.

– Ну и славно, ну так и должно быть, сердечный мой.

Василиса Даниловна легко прошлась по кухоньке, остановилась у окна, за которым виднелась излучина Урала с дымящейся темной полыньей на речном изгибе.

– А что до этой твоей любви, ты уж перетерпи, ничего не попишешь, – сказала она, не оборачиваясь. – Кто-то долго ждет в молодости, хотя и ждать будто совсем уж безрассудно, а кого-то самого ждут в середине жизни, досадуют, что разминулись раньше. Всякое бывает на веку. Конечно, лучше ждать в молодые лета: хоть какая-то проблескивает надежда... Я ни разу с тобой не говорила о себе, а сейчас скажу, раз ты довел меня. Я полюбила Николая Ломтева в девятнадцатом, когда он пытался ухаживать за Верой. Нет-нет, я посторонилась бы, если б увидела, что Вера отвечает ему взаимностью. Я ждала Колю всю гражданскую, потом еще несколько лет, пока он учился на военных курсах. Надо мной посмеивались подруги, меня жалели, находили женихов. А я все ждала... И пусть мое счастье оказалось на часок, как солнце на закате, но оно было...

Василиса Даниловна помолчала и, отойдя от окна, добавила:

– Оно, счастье-то, редко бывает сквозным – через всю жизнь.

Марат обратил внимание, что даже румянец проступил на ее щеках.

– Спасибо, тетя Вася, за утешение.

– А ты не усмехайся. Да было бы тебе известно, что я не одобряю, когда семейного человека непременно наказывают за другую женщину и держат, словно в монастыре. Но в твоем случае грех ломать семью. У тебя старшая дочь скоро десятилетку кончит. Одумайся, затаи ты свою любовь поглубже.

– Если бы это от меня зависело...

– Тогда, по крайней мере, мучайся один, если такое дело. Чем перед тобой провинилась та же Марина? Ничем. А ты и в театр не сводишь ее за всю зиму.

– Каюсь. Буду устраивать культпоходы, как образцовый предместкома, буду жить праведной профсоюзной жизнью. Авось поможет!..

Шутка шуткой, а тетя Вася в первое же воскресенье затеяла семейный поход в краеведческий музей, находившийся на главной улице, неподалеку от того, дома, где останавливался Пушкин, странствуя по следу Пугачева.

Древняя история меньше всего интересовала ее. Она почти не задерживалась около разных вещиц сарматов, найденных в степных курганах. Когда же очередь дошла до светлого высокого зала, стены которого были, увешаны фотографиями, картинами, документами гражданской войны, тут она подолгу стояла у любого экспоната.

В этом зале с нарядным, лепным потолком тетя Вася чувствовала себя вполне свободно. На фотографиях люди, которых она видела еще девчонкой, а с некоторыми была знакома лично. Кто-то из них погиб в гражданскую войну, кто-то – в тридцатые годы, но кому-то довелось воевать и на фронтах Отечественной. Марат подумал, что, может, никого теперь и не осталось в живых из ее сверстников, и она горестно покачивает в раздумье поседевшей головой.

На одном из снимков была группа женщин с оружием. Тоня узнала прабабушку Веру с наганом на ремне. «Точно, это Вера», – сказала тетя Вася и начала называть имена других: она помнила каждую из своих подруг. «Но где же вы?» – спросила Зина. Она показала на стриженую девушку позади Веры Тимофеевны. Тоня с Зиной переглянулись: девочки не узнали совсем молоденькую тетю Васю.

Да и она сама, оказавшись в кругу людей, с которыми рассталась полвека тому назад, наивно поражалась их вечной молодости. Каков красавец Гая Дмитриевич Гай, – нисколько не изменился с той поры, когда его армия вступала в город январским студеным утром девятнадцатого года. А Великанов Михаил Дмитриевич! Веселые цыганские глаза, черный, как смоль, упрямый чубчик – все тот же, тот, каким был на посту начальника обороны города. А задумчивый, немного грустный Иван Алексеевич Акулов, председатель губкома партии... И хотя она видела в книжках более поздние фотографии и Гая, и Великанова, и Акулова, но именно такими, как здесь, в музее, они запомнились ей с давних пор.

Марину заинтересовали две картины местных художников: белоказачий набег на спящий город в апреле восемнадцатого года и разгром колчаковцев на реке Салмыш в апреле девятнадцатого. На первой была изображена дикая рубка застигнутых врасплох красногвардейцев, на второй – гибель целого корпуса белых, пытавшихся замкнуть кольцо вокруг осажденного, измученного города. Трагедия и возмездие. Хмельная весна дутовских сотен и героическая весна рабочих полков. Так объяснила Даниловна те памятные для нее события.

Она подошла к Марату. Он стоял особняком, рассматривая пожелтевший снимок лихого всадника. То был Николай Ломтев. Во всем угадывался потомственный казак: литая посадка на коне, небрежно сдвинутая набок, с примятой тульей, кавалерийская фуражка, манера держаться в седле с вызывающей улыбкой.

Тетя Вася сказала застенчиво:

– И Колю вспомнили. Раньше его здесь не было.

– Время еще многих вспомнит, – сказал Марат.

Она низко поклонилась бравому всаднику, тоже на манер казачки, и гордо вскинула голову, довольная, что муж не забыт живыми. Марат опять увидел легкий румянец, пробившийся на ее лице, как в тот день, когда она рассказывала ему о своей любви. «Святые люди, святая любовь», – думал он, глядя то на нее, то на этот чудом уцелевший снимок. Даниловна, кажется, опять помолодела в одну минуту: широколицая, курносенькая, с этими светлыми васильковыми глазами.

Марат окинул скользящим взглядом высокий зал и пошел дальше, на третий этаж – в мир послевоенный.

Возвращались домой уже под вечер. Лениво падал снежок на льдистую мостовую.

Скупое уральское небо не очень-то баловало горожан метелями времен «Капитанской дочки». Василиса Даниловна и на улице не удержалась от воспоминаний:

– А ведь какие раньше были снега! Суточные бураны переметали не только зимники с их вешками, но и столбовые большаки.

– Молодость всегда и всем видится. более снежной, – отозвался Марат, крепко держа ее под руку, чтобы не поскользнулась.

Она пропустила мимо его слова. Она жила сейчас той неимоверно далекой жизнью, о которой молодые имеют все же смутное представление.

– Я сегодня, точно сама побывала на гражданской войне, – сказала Марина. – Что значат ваши объяснения, Даниловна.

– Спасибо, тетя Вася, – сказала Тоня...

– Ладно вам, девчата. – Она их всех называла девчатами – и Марину, и Тоню с Зиной, и это нравилось, особенно Марине.

– Люблю музеи не меньше театров, – заметил Марат.

– В таком разе веди жену в драматический, – шутливо распорядилась тетя Вася.

И волей-неволей пришлось в следующее воскресенье отправиться с Мариной на спектакль, о котором он читал в газетах не одну хвалебную рецензию. Марина по такому случаю разоделась. Белолицая, пышная, она долго крутилась перед зеркалом в дорогом парчовом платье, в модных лакированных туфлях. Где, как не в театре, можно и людей посмотреть, и себя показать. Кино – стихия зеленой молодежи, но театр с его антрактами, прогулками в фойе – для людей взрослых, степенных, для тех, кто пожил на свете.

Оглядывая расфранченных женщин, Марат старался угадать, кто из них пришел ради спектакля, а кто ради одних антрактов.

Хваленая пьеса не понравилась ему. Какой-то самоуверенный ясновидец-технократ является на чужой завод, населенный кончеными людьми, и все переворачивает вверх дном. Стало быть, не явись этот победитель, несущий на себе некий отсвет технической революции, и до сих пор ковылял бы отстающий заводик в длинном хвосте оперативных сводок. Марат не увидел в пьесе ни смелости, ни новизны идей и чувств. Он ловил себя на том, что невольно сравнивает незадачливых противников делового человека с Вячеславом Верховцевым. Вот с кем бороться потяжелее, хотя бы потому, что Верховцев не лишен таланта, заряда воли, искусства мимикрии; к тому же, если надо, может «вырвать» план с шумным энтузиазмом – неискушенные только диву даются. Впрочем, о верховцевых писать труднее, это не вышедшие в тираж директора или начальники цехов, а светила на инженерном небосклоне. Богачев прав: такие ловко пользуются, своим талантом для самовозвышения. Алла тоже права: для таких окружающие люди, в том числе и жена, – ступеньки служебной лестницы... Наблюдая сейчас любовную коллизию в спектакле, Марат то и дело морщился от явной фальши. Нет, не жены новаторов, жены карьеристов оказываются жертвами своих преуспевающих мужей. Карьеризм и любовь – антиподы. Вот о чем бы и написать хорошую вещь, как умел старик Островский. Так нет же, на сцене идут бесконечные споры о технологической дисциплине, а банальная любовь только для оживления производственных картин.

– Ну, как? – спросила его Марина, когда они вышли из театра.

– Пропащий вечер.

– Все-таки что-то есть.

– На безрыбье и рак рыба. С каким бы удовольствием я посмотрел сейчас «Последнюю жертву» или «Грозу».

– Сравнил!

– Будто в наше время мельче людские страсти. Еще какие страсти, какие женщины!

Марина вспомнила Аллу Сергеевну и промолчала.

– Разве в пьесах Островского меня интересуют неоплаченные векселя, которые я никогда не держал в руках, нет, интересуют долги сердца и души. А тут что! Стоит нам научиться работать эффективнее, как вся эта разыгранная сегодня драма станет никому не нужной.

– Но пока нужна.

– В этом «пока» вся слабость сезонной драматургии.

– В наше время нелегко предвосхищать события.

– Я говорю не о событиях. Дело в масштабе характера. Зачем мне, зрителю, мелкие временщики, когда есть крупные. Или к чему тратить целый вечер на сомнительного ясновидца, воюющего с полудураками, если реально существуют люди завидной проницательности, скажем, тот же Ходоковский.

– Считай сегодняшний спектакль разведкой, что ли.

– Все разведка да разведка, но где же настоящий бой на поле современности?..

Однако до конца зимы они еще трижды ходили на премьеры в областном драматическом театре. Такого не случалось еще с Маратом, чтобы он смотрел все подряд. Похоже, он искал ответы и на какие-то личные вопросы. Тетя Вася с тревогой посматривала на него теперь, когда он бывал или беспричинно весел, или грустен.

А Марина чувствовала себя куда покойнее. Там, в Сибири, нет-нет да и набежит метелица жгучей ревности, особенно после какой-нибудь случайной встречи с Аллой Сергеевной. Здесь никаких встреч, никаких сравнений. Все отошло в прошлое. И Марат, кажется, стал поближе к ней, Марине. Ну, бывает, нечаянно вздохнет за ужином или о чем-то задумается, никого не видя и не слыша. Такая уж натура. В кого? Тетя Вася говорит, что в бабушку. Сам он шутливо ссылается на мать. Кто их поймет – это казачье племя. Хорошо, если Тоня с Зиной, вылитые Карташевы, унаследуют хотя бы характер ее, Марины. С отцовским-то им будет трудненько устраивать собственную жизнь.

...Наступила долгожданная весна. Марат стал готовиться к поездке по Уралу и Сакмаре, чтобы самому понаблюдать, как ведут себя эти реки в паводок, главным образом в тех местах, где намечается сооружение плотин.

Отсылая недавно бандероль Юлию Андреевичу Озолиню, он нерешительно заглянул на почтамте в то укромное окошко, в котором выдаются письма до востребования.

– Ваш паспорт! – сердито потребовала девушка в очках.

Он коротко оглянулся – кто там за ним стоит – и покорно подал паспорт. Девушка небрежно бросила ему два письма. Он учтиво поблагодарил, не услышав в ответ ни слова. Как видно, здесь привыкли к такому обращению с людьми, не имеющими постоянного местожительства или ведущими переписку втайне от домашних. Марату сделалось не по себе.

Устроившись за длинным столом в чернильных пятнах, он вскрыл тоненькое письмецо, пролежавшее на почте, судя по штампу, около месяца. В нем было всего с десяток строчек. Алла извинялась, что ушла тогда, в Москве, с центрального телеграфа, не подождав его: «Не думай обо мне плохо, хотя я поступила глупо». Второе письмо начиналось пронзительными словами: «Больше не могу так жить...» Крупный женский почерк был торопливым, косо падающим вправо-вниз. Марат наспех пробежал глазами несколько горьких фраз и поднялся. Нет, такое надо читать без свидетелей.

Он зашел в сад, смахнул перчаткой иней с ближней скамейки, присел и, волнуясь, достал из папки большое письмо Аллы. Она писала:

«Может быть, не стояло откровенничать с тобой. Но с кем еще мне поделиться, тем более что я столько уже наговорила тебе во время нашей последней встречи. Надеюсь, ты поймешь меня. Знакомые женщины посочувствуют для вида и рассудят по-своему: не живется, мол, Реутовой в земном раю, вот с жиру и бесится.

Пожили бы они в моем раю...

Не подумай, что я болезненно фантазирую, чтобы как-то оправдать свое отношение к мужу. Ты знаешь Верховцева только со стороны, совсем другое – быть постоянным объектом его фарисейства. Как я теперь жалею, что не порвала с ним десять лет назад... Все боялась женского одиночества. Но разве уйдешь от неминуемой расплаты за такую сделку с совестью...

На днях он прямо заявил, что не потерпит дальше, чтобы я ходила (не работала, а ходила!) в институт, когда и без того запущен дом, что давно бы следовало перестать заноситься, как расхваленной студентке. Ну я и сказала ему, что пора кончать затянувшуюся драму. Он не поверил сначала. Потом испугался. Нет, не моего ухода, а дележа имущества. Боже мой, и с этим мещанином я бросила на ветер полжизни!..

Такие-то мои дела, Марат. Пока еще не решила, останусь ли в Сибири, в любом проектном институте, или уеду на какую-нибудь стройку. Помнишь, ты, бывало, говорил, что стройка – святое место, где можно очистить душу и замолить грехи.

Пиши мне. Не сердись. Не досадуй. Не терзай меня и не терзайся сам...»

Марат сунул письмо в карман, огляделся. Мартовское солнце робко посвечивало из желтой промоины наволочного неба, на закраинах которого то появлялись, то исчезали весенние разводья. Наперебой кричали над голыми вязами неустроенные грачи. Скоро появятся жаворонки, скворцы. Весна начинается с оживления в небе.

А на душе у Марата было хмуро.

Если бы Алла написала ему так в юности... Если бы... Что теперь о том говорить. «Останемся друзьями», – сказала она на выпускном вечере в институте. Друзьями? Благо, когда дружба наравне с любовью, но когда любовь невольница у дружбы, – какая это мука. Стало быть, крепись, Марат. Судьба у человека одна-единственная. Никакой другой – «до востребования», к сожалению, не бывает и быть не может...

Он старался унять боль в душе. Однако она не унималась от его философических рассуждений. Да и неизвестно, уймется ли вообще с течением лет.

7

Каждая река имеет свой характер. Есть реки величавые, сдержанные. Есть очень своенравные, уросливые. Бывают на вид тихони, что называется, сами себе на уме. И есть реки молодецкие – душа нараспашку. Именно такой Урал. Весной он нашумит, затопит окрестные луга и дубовые рощи, разгорячится в длиннейшем заезде от голубых Уральских гор и до синя моря, ничего не пожалеет, лишь, бы поразить людей бесшабашной удалью, а к июню приутомится, войдет в берега.

Конечно, неплохо бы поуменьшить весенний пыл Урала, он и сам раздумывает об этом в знойную межень, да, выходит, таким родился. И только люди могут изменить его характер. Они это умеют. Даже призовых скакунов Ангару и Енисей отучили бесцельно перемахивать через пороги, чтобы поберечь силы для турбин. Ну, пусть Уралу не суждено приводить в движение мощные турбины, зато какие заводы, начиная с Магнитки, нуждаются в его помощи, не говоря о пшеничных полях, веками ждущих его живой воды.

Марат два дня странствовал по берегам разлившегося Урала. Ходоковский отпустил до понедельника, сказав на прощание:

– Заодно побывайте и на Сакмаре. Лучше раз увидеть, чем выслушать дюжину гидрологов. Знаю, тянет вас на речки, пока они не утихомирились.

– Возможно, пригодится, Алексей Алексеевич.

– Наверняка. Летом у нас других дел много, а сейчас езжайте, не откладывайте до следующей весны, хотя нынешняя весна не многоводная.

Марат начал от Орска, где Урал чуть ли не под прямым углом круто поворачивает на запад, рассекая лобовым ударом южные отроги Главного хребта. Тут он и вспомнил о наводнении сорок второго года, причинившем столько забот городу, который выполнял срочные заказы фронта в недостроенных цехах, под открытым небом. Надо же было Уралу так вымахнуть из берегов, когда немцы готовились наступать на Волгу. Говорят, будто равного по силе наводнения не было с прошлого века. И тем не менее гидротехникам следует учесть, что Урал способен и на такие безумные набеги, пусть они случаются раз в сто лет.

Западнее Орска Марат останавливался на каждом километре. В глубоком ущелье пенилась, бушевала неистовая река. Она со всего разгона бросала льдины на утесы: грязный, желтый лед звенел, крошился до стеклянной пыли. Даже прихотливые извивы русла не могли погасить сумасшедшей скорости реки. Здесь сама матушка-природа заранее подготовила хорошее местечко для плотины.

Наблюдая весеннюю схватку воды и камня, Марат думал о том, как уже полвека гидротехники проходят мимо Урала, силы которого недостаточны для солидной ГЭС. А проблема орошения степи все откладывается, быть может, потому, что один хороший год в этих местах покрывает два-три неурожайных. И считая, пересчитывая хлебной осенью целые сотни миллионов пудов зерна, экономисты словно забывают о «периодической таблице» засушливых лет. Но если щедро орошаются пустыни, не пора ли утолить жажду первоклассных черноземов?..

«Газик» то резко отворачивал на север, то снова выбирался поближе к берегу. Марат уже видел со стороны, из окна вагона, эти Губерлинские горы, однако сейчас, когда Урал затопил окрестные низины, монолитная гряда показалась ему сродни Жигулям на Волге: тот же высокий правый берег, почти такой же длины цепочка гор.

Вот и район будущего гидроузла. Площадь затопления всего сто двадцать квадратных километров, а водохранилище получится глубоким. И в нижнем бьефе Урал станет внушительным, особо в летние критические месяцы, когда появится возможность подкреплять его за счет тех силенок, которые весной он тратит понапрасну. Вдобавок к этому Уралу не будет ежегодно уносить в море до трех миллионов тонн питательных веществ с заливаемых земель, что, по расчетам, эквивалентно двадцати миллионам тонн искусственных удобрений. Так можно убить двух зайцев, если умно зарегулировать сток Урала в среднем течении: и поля немного напоить, и драгоценный гумус уберечь.

Осмотрев берега в районе намечаемой Губерлинской плотины, Марат остался доволен тем, как удачно выбраны именно эти «Уральские Жигули». Недаром сам академик Жук посчитал такой выбор оптимальным. Выходит, напрасно он, Марат, в разговоре с Ходоковским на Тоболе упрекал Гидропроект в отсутствии идеи в его схеме комплексного использования водных ресурсов Урала. Идея-то есть, правда, не очень смелая, к тому же не учитывающая дальней перспективы, когда на помощь Уралу придут сибирские реки. Впрочем, не одно еще копье будет сломано в жарких стычках в проектных институтах.

Уже вечерело, и Марат завернул в первую же станицу, чтобы где-то переночевать. Хотел заехать в правление местного колхоза, да раздумал: у них сейчас самая горячая пора подготовки к севу, зачем беспокоить людей по разным пустякам. Он нерешительно постучал в окно ветхой пятистенки, что стояла на отшибе, над глинистым яром. Авось повезет.

Скрипучую калитку открыл совсем дряхлый хозяин, под стать дому, лет восьмидесяти, не меньше. Старик был в кавалерийских шароварах с лампасами неопределенного цвета и в форменном картузе с лопнувшим козырьком, давно потерявшим былой глянец.

– Что тебе? – спросил он довольно бодро, не по возрасту.

– Нельзя ли, папаша, у вас приютиться на ночь?

Старик окинул нежданного гостя настороженным взглядом.

– Кто послал?

– Никто не посылал, я здесь у вас никого не знаю.

– Тогда заезжай.

– Спасибо.

– Не радуйся, угощать нечем.

– А мне ничего не надо, у меня все есть.

Хозяин распахнул замшелые тесовые ворота, которые каким-то чудом еще держались на ржавых петлях.

Марат поставил «газик» под дырявой, как решето, поветью, взял свой походный чемоданчик и вошел в дом. В горнице с провисшим потолком – даже толстая матица прогнулась – было полнейшее запустение: на лавках разбросано всякое старье, на громоздком, массивном столе, под темной божницей, остатки пищи, немытая глиняная миска. Хозяин проследил за гостем.

– Сойдет меблированный номер?

– Вполне.

– Тогда располагайся.

На солнечной стене, против иконостаса, в два ряда висели выцветшие фотографии в резных самодельных рамках. Все люди военные: казаки-бородачи с карабинами за спиной, цепко державшие коней под уздцы; группа белых офицеров, снявшаяся на речном обрыве; смазливая сестра милосердия с каким-то усатым молодцом, что эдак приосанился рядом с ней, театрально опустил руку на эфес клинка; знаменная шеренга, за которой угадывался конный строй с пиками; и немало отдельных кабинетных карточек – молодых и старых служак войска казачьего.

– Память, – сказал старик, обратив внимание; как заезжий рассматривает карточки.

Марат кивнул головой, тут и спрашивать ни о чем не нужно, сразу видно, что попал в дом бывшего дутовца.

Хозяин сам начал рассказывать за ужином, когда Марат угостил его чаркой водки. Старик оказался словоохотливым. Да, он верой и правдой служил войсковому атаману Дутову, под началом которого воевал еще на германском фронте. В святой сочельник семнадцатого года участвовал в первом бою с отрядом комиссара Кобозева, наступавшим на Оренбург вдоль Ташкентской чугунки. Был ранен. До весны отлеживался в станице, занятой мастеровыми и матросами. Ну, а после ходил походом на Орск, на Актюбинск, дрался под Оренбургом. Всего хлебнул в осьмнадцатом да и в девятнадцатом. Прошел огни и воды и медные трубы. Но в Туркестан со своими не двинулся, когда им волей-неволей пришлось идти в отступ. Сбежал в станицу, явился прямо в совдеп, положил на стол оружие. Потому и не расстреляли. Подержали с месяц в губернской каталажке и отпустили на все четыре стороны. Так жил-поживал на свободе до этой самой коллективизации – безо всяких притеснений. Даже богатеть было начал не ко времени, за что и выслали в карагандинскую пустошь. Но разве казаку степь в диковинку? Отбыл свое, опять вернулся на родину. Слава богу, пятистенка уцелела. С той поры вот и доживает век бобылем.

Марат налил хозяину вторую стопку.

– Выходит, вы убивали красных?

– Чего спрашиваешь? – исподлобья покосился на него старик. – На войне – кто кого.

– Не мучает теперь совесть?

– Теперича что говорить о том.

– В пластунах не служили?

– Не хватало ползать на брюхе ужом. Нет, я верховой.

– Моя бабушка погибла в бою с пластунами, когда вы хотели взять Оренбург штурмом весной девятнадцатого года.

– Не-не, я не из пластунов.

– Все равно.

– Одно да не одно. Я с бабами не воевал.

– В восемнадцатом она была красной разведчицей в дутовском штабе, а в девятнадцатом защищала Оренбург.

– Что жа, убили ее прямо на позиции?

– Застрелилась сама, когда пластуны окружили на берегу Урала.

– Застрелилась? Какая!.. А я, хоша и вояка, не в силах был наложить руки на себя. Два раза собирался... – Он уже сам добавил себе водки, выпил залпом, не закусывая. – Как фамилие-то бабушки?

– Карташева.

– Казацкое фамилие. Карташевых было много, разве всех можно знать. Ты вот сказал, что все одно, что, значит, я тожа в ответе за твою бабушку. Тогда брат шел на брата. У меня был шурин, к примеру. Хоша ему дали за германца хорунжего, он переметнулся к вашим. И так уж Христу было угодно, столкнулись мы с шурином под Орском. Я чуть не рубанул его, да рука обмякла. А он возьми и пальни в меня из своего нагана, свалил подо мной Чалого. Ну, думаю, крышка. Но тут подоспел шабер мой. Видишь, в бою кто кого...

Он встал, вышел в сени и принес запотевшую бутылку мутной самогонки.

– Ты хошь не хошь, я малость хлебну еще. Растревожил ты сёдня шибко.

Марат испытывал смешанное чувство физической брезгливости и странного сожаления, глядя на этого потерянного человека, давно выбитого из седла. И такие шли на братьев Кашириных, на Гая и Акулова, на Блюхера и Великанова, на братьев Коростелевых.

А старик, вовсе опьянев, начал хвастаться, что был не из последних на белом свете.

– Помню, тут, где ты сидишь, – говорил он, распаляясь, – на этом твоем месте, как сечас помню, сидел сам генерал-лейтенант Дутов Александр Ильич. Оказал честь рядовому казаку, заехал по дороге из Орска в осьмнадцатом году. То-то!.. – И вдруг ни с того ни с сего он жалко расплакался: – Загубил атаман не одну жизню. Мою тожа загубил понапрасну...

– Время спать, – сказал Марат, поднимаясь из-за стола.

Он устроился в сенцах на полу, расстелив незаменимый коврик из автомобиля. Но уснуть не мог: хозяин в горнице продолжал громко рассуждать о былых походах. Старик то каялся в смертных грехах, жалобно всхлипывая под своей божницей, то зычно командовал, как перед атакой: «Рысью, шашки вон!..» Этот, наверное, последний дутовец во всей округе жил своей призрачной жизнью на отшибе колхозного села, которое было когда-то сторожевой станицей на Урале. Марат сначала решил, что старик помешанный, однако в его воспоминаниях была логика, и они мало походили на случайные проблески больной памяти. Хозяин утих лишь на рассвете, когда пропели где-то первую побудку станичные петухи. «А у старого рубаки даже петуха нет», – подумал Марат уже сквозь сон.

Утром хозяин почувствовал себя провинившимся. Марат наскоро поел, оставил ему банку мясных консервов, немного денег на опохмелку и собрался ехать на Сакмару.

– Так кто ты будешь? Тожа Карташев, по бабушке? – спросил старик, довольный платой за постой.

– Карташев. А вы?

– Михайла Поминов. Наше фамилие было в станице как дуб развесистый. Да таперича уцелел от того дуба один пенек трухлявый... Ты, что жа, уполномоченный по весне?

– Я инженер, занимаюсь исследованием Урала, на котором будет строиться плотина.

– Сечас ловко зануздывают реки, слыхал. Можно зануздать и наш Яик, хоша его трудно выездить под верх.

– Ничего, пообвыкнет, – сказал Марат, включая скорость.