Текст книги "Судьба — солдатская"

Автор книги: Борис Орлов (2)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 41 страниц)

После письма Чеботарев словно побывал дома: пахну́ло на него родным краем… Настроенный на грустный лад, он подошел к Зоммеру, который стоял недалеко от крыльца и поглядывал на девчат у ближнего от школы пятистенка с высоким летником под передней и задней избами. Девушка в белом не выходила из головы, и ему хотелось поделиться впечатлениями о письме с Федором. Но мешала стеснительность – еще, мол, высмеет за суеверный этот вздор. И Петр, поглядев на девчат, сказал:

– Что-то наши молчат. Может, Псков бомбят… крепко и их уж нет там?..

– Поживем – увидим, – неопределенно проговорил Зоммер и вдруг смачно улыбнулся, поглядев на Петра: – Подойдем к ним.

Возле пятистенка на вынесенной из дома скамье сидело уже четверо.

Зоммер, не дожидаясь согласия Петра, направился к девчатам. Петр постоял. Вздохнул – опять подумал о Вале и почему-то о той, в белом, – и пошел за Зоммером.

К девчатам подошли они вместе. Петр смущался. Зоммер изобразил на лице улыбку. Напустив на себя разухабистость, сказал:

– Вечер добрый! Что тут сидите? Такие красавицы и не подходите… Думаете, съедим? Съешь вас!

Девушка в черной юбке клеш и синей кофточке, бедовая на вид, повела жаркими глазами, опушенными длинными ресницами, и съязвила, окая:

– А то не съедите? Вон идет наш витязь. С ним еще, быть может…

Петр посмотрел на деревенскую улицу и увидел худенького подростка лет шестнадцати с гармошкой. Паренек шел сюда.

– Это гармони́ст ваш? – преодолевая робость, удивленно спросил Петр. – Вы его́ ждете?

– Его, – хихикнула крайняя девушка и, поймав на себе оценивающий взгляд Зоммера, опустила, краснея, большие глаза, а та, в юбке клеш, игриво, с легким вздохом всплеснула руками:

– Да что из него толку! Вас ждем. Парней-то у нас всех в армию взяли!

– Ну так в чем дело? – Зоммер заулыбался. – Мы к вашим услугам.

– Тогда давайте танцевать!

– Танцевать? – Зоммер обвел девчат виноватым взглядом и проговорил: – На это надо иметь разрешение старших командиров. Я мигом. – И, посмотрев на Петра, побежал к школе.

Чеботарева, который остался с девчатами, сковывала робость. Он придумывал, о чем бы заговорить. Клял на чем свет стоит Зоммера. Смущенно глядел то в горячие глаза той, в юбке клеш, то себе под ноги.

Подошел подросток с гармонью. Став в тени под старой яблоней, он заиграл плясовую негромко и уверенно.

От соседней избы потянулись к пятистенку стоявшие там девчата. Подойдя, они стали между Петром и гармонистом. Некоторые скрестили на груди руки… Девчата задорно переглядывались, с любопытством посматривали на Петра. Вконец растерянный, Чеботарев решил, что дальше молчать просто неудобно. Стараясь придумать, о чем бы заговорить, он наконец спросил не своим, как ему показалось, чужим голосом:

– Как в колхозе дела-то? Управляетесь без мужчин?

– Ох! – вырвалось у тон, в юбке клеш, и она, схватившись за живот, раскатилась, в топ гармошке, веселым, заливистым смехом.

– Град же все побил! – услышал Чеботарев откуда-то сбоку брошенные большеглазой слова.

– С тобой, солдатик, не соскучишься, – перестав смеяться, сказала девушка в юбке клеш и остановила взгляд на рукаве его гимнастерки, плотно обтянувшем мышцы. – И статен, и красноречив, как наш председатель.

Стоявшие сбоку девчата улыбались, а на скамейке посмеивались.

Петр был готов провалиться сквозь землю. Хотелось уйти, но сдвинуться с места он почему-то не мог. Как прикованный, переступал ногами, а глаза смотрели на носки давно не чищенных, полыселых от каждодневной ходьбы по лесам и болотам сапог. И когда от крыльца донесся голос Зоммера: «Сюда, девчата!» – Петр просветлел.

Подбежавший Федор сразу все понял и шутливо проговорил, кивнув на Петра:

– Не скучали? Он у меня веселый – это сегодня не в духе что-то… – и добавил, притворно выказывая удивление: – О-о, да вас вон сколько стало! По паре на брата.

На крыльцо школы вышел с баяном Слинкин и несколько бойцов и младших командиров. Они поглядывали в сторону девчат и о чем-то переговаривались. Показав на них, Зоммер сказал:

– Так пожалуйте на наш пятачок. Командиры у нас сговорчивые, дали два часа на танцы.

В юбке клеш переглянулась с подружками. Зоммер, взявшись правой рукой за конец скамьи, посмотрел на Петра.

– А ну, берись! – сказал он ему.

Петру стало спокойнее с Зоммером. Взявшись за другой конец скамьи, он даже произнес, набравшись духу:

– Словно царевен доставим.

– Поднять ли? – игриво посмотрела на него та, в юбке клеш.

Зоммер поглядел на девчат возле гармониста, которые, подхватив подростка под руку, направлялись к школе, и, мигнув Петру, стал поднимать скамейку. Когда ножки скамьи оторвались от земли, девчата качнулись в воздухе и, как куры с насеста, спрыгнули на траву, визжа и смеясь. Трое из них направились к школе, вслед за девчатами с гармонистом, а эта, в юбке клеш, взяла Петра и Федора под руки. Загадочно глянув им в глаза, она повела их за дом. Там, на стуле за сиренью, стояла бутылка с самогоном, стакан и лежала головка лука.

– Если вы бравые, то не откажетесь, – сказала она озорно.

– Не пью я эту… – выдавил было Зоммер и не договорил – махнул рукой.

Осторожно выглянув из-за веток, Петр и Федор выпили по стакану, закусили. К школе направились, взяв девушку под руки, но Зоммер почти тут же их оставил и поспешил вперед.

Самогон брал свое – у Петра совсем пропала скованность. Слинкин уже играл танго, и перед школой на истертой сапогами лужайке кружились пары.

Подойдя к кругу, Петр предложил девушке станцевать. Во время танца, ласково подшучивая, она сказала ему почти в самое ухо:

– И увалень же ты! Как звать-то?

Петр назвался. Узнал, что девушку зовут Ольгой и что она замужем, мужа, как началась война, сразу взяли в армию.

– Ждешь его? – сочувственно проронил Петр.

– Теперь разве дождешься?! – усмехнулась Ольга.

Они отошли в сторону, потому что танец кончился.

– А что не дождаться? – удивился Петр. – Война – это еще не значит, что всех убивают…

– Жди, вернется, – стояла на своем Ольга.

Они помолчали. Прижавшись к Петру, она с тоской в голосе спросила:

– Вы согласны со мной танцевать весь вечер?

– Я-то согласен, – взяв ее за руку, прошептал он, – да как ребята, – и глянул в сторону красноармейцев. – Девчат ведь мало…

– Да я ни с кем, кроме тебя, не буду танцевать, – перейдя на «ты», отрезала Ольга. – Баб не делят.

Тут Слинкин заиграл «Барыню». Ольга вошла в круг и поплыла вдоль разгоряченных солдат. Над головой держала развевающуюся голубую косынку. Петр, чтобы она не стала вызывать его на танец, подошел к курившим в сторонке бойцам, попросил махорки и, свернув козью ножку, вдохнул едкий дым. Глядел, как Зоммер с большеглазой идут за школу, где почти сразу начинался лес… Ольга, бросив плясать, подскочила к Петру и взяла его под руку. Прижимаясь к нему нежно, спросила:

– А ты знаешь, чем наше кладбище знаменито? – Она потянула Чеботарева на дорогу и неторопливо повела по ней, а когда они поравнялись с калиткой в изгороди из прясел, прошептала: – Зайдем!

Ольга увела его в дальний, свободный еще от могил, покрытый травою тенистый угол кладбища.

Косые лучи солнца едва пробивались через листву. Тянуло запахами цветов и могил.

– Что ж тут знаменитого? – спросил Петр изменившимся голосом и посмотрел в томные глаза прижавшейся к нему Ольги.

– Сядем, – прошептала она и, увлекая Петра за собой, села, разбросив юбку клеш по траве.

По телу Петра пробежал холодок, но искушение было неодолимо. Упершись коленкой в землю, он всей тяжестью навалился на грудь женщины… Спина Ольги коснулась травы. Губы ее, влажные и пламенеющие, искали его губы, глаза закрылись…

И тут с Петром что-то случилось. Вспомнив вдруг Солодежню и неумелые Валины поцелуи, он подумал: «Бессовестный! Что я делаю?» Сразу же прошел хмель. Мгновенно поднявшись, Чеботарев, весь красный, хрипло проговорил:

– Не надо… Девушка у меня есть.

Ольга, прикрывая подолом ноги, села. Растерянная, с вспыхнувшей обидой в глазах, она хотела что-то сказать и не могла.

Петр подал ей руку, чтобы помочь встать.

Не замечая протянутой руки, Ольга вдруг вскочила и, отряхиваясь, раздраженно сказала:

– Ну и фокус! Узнал бы кто, засмеял.

Обратно возвращались как чужие. Выходя из ограды, Ольга, видно из тактических соображений, грубо подхватила Петра под руку. Не доходя до танцующих, остановилась. Оглядела себя и Петра.

– Землю сотри с коленки, – прошептала она насмешливо.

Стыд еще больше охватил Петра. Прячась за Ольгу, он стал тереть брючину.

С крыльца дежурный по роте старший сержант Растопчин кричал, заглушая баян:

– Рота, приготовиться к вечерней поверке! Закончить танцы!

– Ну… до свидания, – не зная, что сказать, выдавил Петр и протянул Ольге большую сильную руку.

– Не до свидания, а прощай, – тихо проговорила Ольга и, увидав подходивших к ним Зоммера и счастливую большеглазую, моментально сделалась такой же, какой встретил ее Петр с Федором у пятистенка. – Не забывай! – нарочито громко произнесла она, подавая ему крепкую, крестьянскую руку.

Петр жал ей руку и, не умея скрывать чувств, краснел от растерянности, а она, как ни в чем не бывало, обращаясь уже к нему и Зоммеру, говорила:

– Заходите. Мой дом четвертый, – и показала, поведя жаркими, с ресницами, как опахало, глазами по ряду деревенских изб за пятистенком.

Когда прощание кончилось и те ушли, Зоммер лукаво глянул на друга и сказал:

– Ну и ну-у! Отхватил красотку! – и засмеялся, а потом тихо, с деланной суровостью в голосе пригрозил: – Я вот Вале отпишу.

– Походить нельзя? – оправдывался Петр.

– Да нет… Я ничего, – успокоительно похлопал его Федор по плечу и пошел к своему отделению.

А Петр, и когда становился в строй, и когда бежал вместе со всеми в класс, и когда раздевался, не переставал чувствовать своей вины перед Валей. Ему казалось, что все бросают на него насмешливые взгляды, и он готов был им крикнуть: «Да ничего же не было!» Но никто в действительности не смотрел на него – каждый торопился на примятое под шинелью сено, чтобы закрыть глаза и уснуть, хотя, когда легли, еще долго слышался радостный говор, потому что всем, кроме Петра, этот вечер принес разрядку и успокоение.

Долго не мог уснуть и Чеботарев. Не выходила из головы Ольга. В сумерках мерещились ее жаркие глаза с ресницами, как опахало. Петра охватывали сомнения: а не предрассудки ли руководили им? Вон Зоммер храпит уже, ему хоть бы что. Уже засыпая, думал: «Странно, ведь Валю я люблю всем сердцем, а не стояла же она так передо мной, когда приходил со свидания…» И ему уже казалось, что, повторись сегодняшний вечер, и он поступит совсем по-другому.

Глава шестая

1

Похлебкин приехал в Вешкино утром, когда первый и второй взводы кончали завтракать – остальные чуть свет ушли на поиск. Варфоломеев, увидев всадников уже возле самой школы, положил на край изрезанной перочинными ножами парты деревянную ложку. Встал. Найдя глазами помкомвзвода Брехова, подошел к нему:

– Старший сержант, сейчас же выдели в класс по человеку из отделения – пусть наведут порядок. Остальных собери вон туда, – и указал рукой на бревенчатую стену школы против рябины. – Комбат приехал. Видел?

– Да все видели.

Брехов улыбнулся, предчувствуя «веселую» жизнь.

В класс побежали те, кто успел позавтракать, – Слинкин, Чеботарев и еще двое. Варфоломеев бежал впереди.

Всадники уже спешились. Коновод и бойцы вели коней к березкам против здания. Похлебкин ушел в школу.

Варфоломеев, открыв дверь в комнату командира роты, спросил:

– Разрешите? – И увидел: Похлебкин сидел за столом, отвалившись за спинку стула, Холмогоров и Буров стояли перед ним навытяжку и слушали.

– Подождите, – повернув в сторону двери суровое лицо, сказал майор.

Варфоломеев закрыл дверь.

Из класса, в котором размещался третий взвод, выскочили старшина Шестунин и фельдшер роты – щупленький человек, похожий на Слинкина. Варфоломеев вошел в свой класс. Следом влетел фельдшер.

– Держись, – сказал он, глядя, как в классе наводят порядок.

– Тебе что, у тебя всегда в твоей части порядок. Порошки с бинтами – не люди, – усмехнулся командир взвода и добавил: – А у нас вот начальство, если захочет, непорядок всегда найдет. Поднимется на цыпочки, проведет белым носовым платочком по верхнему косяку, соберет десять пылинок и… ткнет в нос. Тогда начнется: эта винтовка не так стоит, тут… Да что там, говорить!

Фельдшер отвечал:

– Это все не обидно, порядок должен быть, и чистота нужна. Дело в другом. Я вот сколько в армии нахожусь, с чем сталкиваюсь? Идет инспекторская поверка. И чистоту в подразделениях проверят, и знание материальной части, и в тумбочку заглянут… Посмотрят, как бойцы штыком колют, как в мишень стреляют, как конницу умеют отбивать, – все проверят. И одно непременно забудут проверить: чем живет боец, командир, как он настроен… Все ли у него хорошо дома, в семье.

– Ну, ты уж загнул, – перебил его Варфоломеев. – Проверки такие нужны. Не с неба свалилось: «Плох тот проверяющий, который не находит непорядок». А в душу, откровенно говоря, тоже заглядывали. И не только проверяющие… Да еще как заглядывали! На это нам обижаться нельзя. Правда, были и формалисты. А тут все проще должно обстоять: надо видеть в подчиненном человека, и только, питать к нему уважение как к человеку. Дундуку это не всегда понятно. Вот так.

Он замолчал. Фельдшер ушел к дневальному. Варфоломеев смотрел, как Слинкин выравнивал поставленные в козлы вдоль глухой стены винтовки, а Чеботарев, шагая прямо по сену, аккуратно подбитому к стене, ставил в ряд у изголовья вещевые мешки.

– Порядок? – оглядывая комнату, спросил Варфоломеев.

– Так точно, порядок, – ответил, выпрямившись, Чеботарев.

Варфоломеев придирчиво осмотрел все, что могло броситься в глаза комбату, если он пожалует проверить класс. Убедившись, что придраться будет не к чему, присел на краешек скамейки единственной оставшейся в углу комнаты парты. Задумался.

– Уж на фронт скорее отправляли бы, что ли! – простонал возле пирамиды Слинкин. – Июль на носу, а мы все тут торчим. Другие уже целую неделю воюют!

Варфоломеев, сняв фуражку, заехал растопыренными пальцами в длинные рыжие волосы и проговорил:

– Не подстригся в Пскове, теперь когда подстрижешься… Эх!

Распахнув дверь, вошли майор Похлебкин, старший лейтенант Холмогоров, политрук Буров, старшина Шестунин и дежурный по роте Растопчин. Варфоломеев встал, резко выпрямившись. Похлебкин, не обращая на него внимания, оглядел класс, оружие в козлах, пробежал глазами по вещмешкам и повернулся к Холмогорову:

– Везде одно и то же.

Когда все вышли в коридор, лейтенант снова сел.

Из коридора донеслась команда дежурного:

– Командиры взводов и помкомвзводы, к командиру роты!

Варфоломеев вышел из класса.

В штабной комнате роты Похлебкин сидел опять там же, за столом, Холмогоров с Буровым примостились на краю скамьи, пододвинутой к столу.

– Рассаживайтесь, – пригласил комбат, не переставая рыться в бумагах из своей полевой сумки.

Все сели.

Похлебкин, в общем-то человек как человек, давно усвоил неписаный закон армейской службы в мирное время: у кого в подразделении порядок, тот и на лучшем счету у вышестоящего командира. Поэтому он делал все чтобы в его батальоне в смысле порядка, как говорится, комар носа не подточил. И ради того чтобы в ротах был надлежащий порядок, он становился беспощаден к подчиненным. Сейчас, взбешенный тем, что увидел здесь, он неистовствовал. «А если из полка приехали бы да поглядели на все это?!» – выкрикнул он про себя, когда перевернул последнюю бумажку, и сразу же понял, что с этого надо и начинать. И Похлебкин, прикрыв вытянутой ладонью стопку бумаг, поднял глаза.

– А если, скажем, командир полка бы приехал да все это увидел, – раздался его скрипучий голос, – как бы вы все на это смотрели? – И к Холмогорову: – Я не понимаю вас, старший лейтенант. Что у вас делается в роте? В каком виде ваши бойцы? Пуговицы оторваны, сапоги грязные у многих. А как стоит оружие! Вы что, в поле, на передовой? Кто разрешил держать оружие повзводно? – И, вспомнив, как приехавший вчера поздно вечером во вторую роту почтальон рассказывал о танцах у Холмогорова, повысил голос до крика: – Что это за танцульки в военное время?

Он на минуту смолк, проверяя реакцию на свои слова. В наступившей тишине было слышно, как начищенный носок его хромового сапога выбивает мелкую дробь. Все не сводили глаз с комбата. Ждали, что он скажет еще.

Заглянув в бумажку на столе, Похлебкин резким тоном спросил Холмогорова:

– У кого во взводе младший сержант Чеботарев?

– В первом взводе, у меня, товарищ майор, – встав, отчеканил Варфоломеев.

– У вас? – ехидно улыбнулся Похлебкин. – Что ж, тогда мне все понятно. Если в присутствии командира взвода во взводе нет дисциплины, то как же она будет держаться в его отсутствие? – Майор зло оглядел всех и, остановив на лейтенанте взгляд, выкрикнул: – Вы знаете, что ваш Чеботарев неделю назад, в субботу, перед войной, ходил в самовольную отлучку?!

– Нет, товарищ майор, – растерялся Варфоломеев.

– «Не-ет», – повторил Похлебкин с издевкой в голосе. – А кто же должен в первую очередь знать, что делают бойцы и младшие командиры? Комбат, что ли?

Доброе широкое лицо Холмогорова почернело, на лбу образовались глубокие складки. «Коварство какое! – кричало все в нем. – Оставил напоследок… как вроде снаряда, чтобы… стереть в порошок перед всеми».

Буров уронил в растопыренные ладони подбородок и подумал о том, что Варфоломееву не везет в службе, и только. Другие уже ротами командуют. И ведь способный, старательный. Восемь классов имеет, училище окончил… А все характер. Человек хороший, только гордый и честный, а через эту честность с Похлебкиным каши не сваришь: чуть не по уставу, и точка… «Скоро уж тридцать стукнет, – посмотрев на Варфоломеева, рассудил он. – Пора бы за ум взяться…»

Поднялся Акопян.

– Разрешите, – проговорил он, остановив взгляд смоляных глаз на Похлебкине, и, не дожидаясь, когда тот разрешит, сказал: – Я знал об этом случае. В субботу, когда он из самоволки шел, я дежурство нес. Вечером доложить было некому, а утром… война… забыл даже, честно говоря…

– Стыдно, младший лейтенант! Стыдно! – перебил его, выкрикивая слова, Похлебкин. – Дешевый авторитет зарабатываете. Знаете, как называется ваш поступок на военном языке? Па-ни-брат-ство! – Комбат поглядел на открывшуюся дверь, в которой остановился, заняв своим телом все пространство между косяками, пропагандист полка Стародубов, поднялся, но еще успел сказать Холмогорову: – Стройте личный состав!

Все вышли. В комнате остались комбат и пропагандист полка в звании батальонного комиссара. Не зная еще, зачем приехал Стародубов, Похлебкин подошел к нему. Изобразив на лице радость, поздоровался. Картинно разбросил руки, обнял.

– Не ждал, не ждал, – говорил он, стоя на цыпочках. – Не думал…

– Вот… послан к вам… помогать. – Стародубов вежливо высвободился из объятий майора и добавил: – Заезжал в штаб батальона. Узнал, что вы здесь, и вот… прямо к вам.

– Ну что ж! Хорошо… Рад, рад, – комбат усаживал его на табуретку возле стола.

Стародубов, улыбаясь, проговорил:

– Что ж, сядем, – и показал, чтобы Похлебкин садился на стул.

Стародубов объяснил, чем вызван его приезд в батальон. Познакомил Похлебкина с приказом по полку, где говорилось о возложении в данное время особой ответственности за моральный дух и боевое состояние подразделений на всех политработников части, а также указывалось, кто из политсостава, находившегося при штабе полка, в какие батальоны направляется.

Они долго молчали. Стародубов то и дело встречался с испытующим, настороженным взглядом Похлебкина. Вспомнилось: когда приехал в штаб батальона, разговорился с дежурившим там младшим лейтенантом. Из того, как он мнется, рассказывая, Стародубов понял, что Похлебкин крепко держит подчиненных в руках и сор из избы, как говорится, выносить не дает. На то, что идет война, это было ясно из слов младшего лейтенанта, здесь смотрят еще так себе, будто идет игра – вот разве только пойманные немцы…

Похлебкин выжидал – пусть заговорит Стародубов, выскажется.

Он понимал: приказ давал Стародубову права чуть ли не комиссара, да и звание он имел высокое, и поэтому с его мнением, как ни крути, придется, пока его, Стародубова, не отзовут в штаб полка, считаться; получается, на батальон теперь их, командиров, стало, по существу, двое, и все надо делать так, чтобы это было правильным с точки зрения обоих.

Молчание нарушил Похлебкин. Он тепло спросил:

– Как добрались? Вы как будто в отпуске были?

Стародубов сокрушенно махнул рукой:

– После как-нибудь. До этого ли?

– О чем вы? – насторожился Похлебкин. – Вам надо вид принять, почиститься. Будто в окопах были.

– Что вид! – бросил Стародубов. – Мой вид! Вот у батальона вид не совсем гожий.

– Считай как хочешь, – вдруг перешел на «ты» Похлебкин. – Прислали помогать – помогай, а критиковать легче легкого. Много в батальоне есть гожего и много негожего… Давай делать, чтобы все было гоже.

Стародубов поднялся. Прошелся по комнате. Остановился у окна. Похлебкин сидел как вкопанный. Глаза его сделались непроницаемыми – так сузились, что их прикрыли ресницы.

Дежурный по роте, распахнув дверь, доложил, что личный состав построен.

Похлебкин махнул на него рукой, и дверь закрылась.

Молчание нарушил Стародубов:

– Зачем это построили их?

Похлебкин в двух словах рассказал о Чеботареве, его проступке и заявил, что намерен посадить его на гауптвахту.

Стародубов хмурился.

– Кузьма Данилович, – заговорил он, улыбнувшись одними глазами, и отвернулся к окну, – пойми меня правильно. Я считаю, пора на дисциплинарный устав смотреть глазами человека, сознающего, что идет война, и поэтому применять его букву особенно продуманно… – Он помолчал. Спросил не оборачиваясь: – Неужели этот Чеботарев такой уж нерадивый? Ну ладно, допускаю, провинился он… Ну испытай его на чем-нибудь, проверь. Вот, кстати, вы, кажется, о семьях своих командиров еще не позаботились. Вот и пошлите его в Псков, чтобы вывез их. Я, между прочим, на полуторке сюда приехал. Ее и возьмите.

Они надолго замолчали. Стародубов подумал, что здесь, в батальоне, в сущности, живут еще мирными представлениями. А так ли надо?.. Ему вспомнилось, как, находясь в отпуске в Алупке, узнал он о начале войны.

И Стародубов, и жена его любили встречать рассвет над морем. В эти ранние часы небо обычно безоблачно, а по воде ходит отлогая, замирающая зыбь. Вокруг царит безмолвие, и только где-то внизу, под скалистым обрывом, набегая на каменистый берег, шуршит волна галькой, силясь рассказать о чем-то своем, непостижимом и далеком. Лучи солнца вырываются из-за овального, смыкающегося с небом горизонта как-то вдруг и, очертив его мягкую, не видимую отсюда зыбь легкой позолотой, светятся, искрятся.

Так было и в день начала войны.

Рано, когда небо на востоке чуть-чуть начало бледнеть, пошли они к морю. Минуя дорожки, сбегали по каменистой, крутой тропке, протоптанной любителями прямых спусков и подъемов. Жена смеялась и все приговаривала: «Каблук отвалится – чинить будешь». А он, крепко держа ее за руку, в ответ только улыбался и все думал: «Как мы еще молоды!.. Что лучше: эти первые минуты восхода или наша любовь?» И отвечал, радостный: «Наша любовь». Почти у самого моря, на дорожке, которую пересекали, встретили плачущую молодую женщину. Она торопливо шла, держа в руке носовой платок, и плакала, не утирая слез. Стародубов огляделся и спросил участливо: «Кто вас обидел?» Та подняла на него большие светлые глаза и прошептала, глотая слезы: «Да война ведь, война!.. Севастополь бомбят немцы. Семья у меня там…» Стародубов разжал ладонь – рука жены, как плеть, упала и повисла…

Вспомнились Стародубову и Симферополь с вокзалом, набитым военными, комендатура… Все военнослужащие в голос просили: «Билеты! Билеты дайте – нас же в частях ждут! Хоть стоя, хоть на багажных полках…» Комендант разводил руками и говорил утешительные слова: «Как-нибудь устроим… только военнослужащих. Жены, семьи – во вторую очередь». До Пскова Стародубов ехал целую неделю. Всю дорогу не мог забыть, как уговаривал плачущую жену в Симферополе: «Ничего, добирайся к матери. Не могу я задерживаться здесь – война…» Что с ней стало?.. Ехал через Минск. В Белоруссии дважды попадал под бомбежку. На какой-то станции горел отведенный в тупик состав, рвались вагоны со снарядами… Где-то видел вместо вокзала груду камней и щебня… Поезд везде стоял часами, а на больших станциях – до суток: пропускали на запад воинские эшелоны…

Молчание нарушил Похлебкин.

– Николай Александрович, давайте так, рука в руку… – снова перейдя на «вы», тихо проговорил он. – С Чеботаревым этим я, возможно, не продумал… Но, скажу прямо в лицо, работать будем на уступках, иначе не сработаемся.

– Не на уступках, а на разумном согласии, на принципиальном решении вопросов, – поправил его Стародубов.

– Можно и так назвать это. Как хотите, – промолвил комбат, – но все-таки учитывайте: командиром батальона являюсь пока я, и отвечать за него мне, а не вам… А Чеботарев… давайте пошлем его в Псков. Солдат он добросовестный, да и война… можно простить. – И вдруг вскипел: – Но вы знаете… мне боец Сутин доложил, что Чеботарев, когда я лишил его увольнения, назвал меня даже солдафоном!.. Извините, но это… это…

– А если это критика снизу? – простодушно проговорил Стародубов. – Ты так не подумал? Бойцы, они тоже часто видят не меньше нашего… а порой и больше, только высказать им это часто бывает некому – мы не слушаем, а кому еще говорить? – И, сделав паузу, добавил: – Мы должны быть умнее. Нам из всего надо извлекать для себя уроки.

2

Из роты Чеботарев заехал в штаб батальона, взял там командировочное предписание, и шофер, выпросив на кухне хлеба и отварного мяса, погнал машину к Пскову.

То, что происходило на шоссе, ближе к городу, поразило Чеботарева. На восток шли и шли беженцы, ехали обозы. Шофер часто останавливался. Когда полуторка уперлась в образовавшуюся впереди пробку, сказал:

– Надо было часа на три раньше выезжать. Тогда бы проехали легко, а сейчас поднялись, кому приспичило, и прут кто куда… Теперь до позднего вечера такая толкотня будет на шоссе, – и выругался. – Плохи, брат, видать, дела на фронте… Что ни день, города сдаем, направления новые появляются. И когда его, окаянного, остановим?!

– Остановим, – тихо проговорил Чеботарев. – Вот подтянут резервы, армию до конца отмобилизуют… и жиманем. Так жиманем, что от фашистов перья полетят.

– А тебе известно, что немец за Минском уже? – Шофер посмотрел на него. – К Москве норовит прорваться… – И после того как свернул из махорки цигарку и закурил, продолжил: – Война только началась, а он вон уж куда хлестанул! А если по газетам нашим, так можно подумать: не сегодня-завтра опрокинем…

– Так в газетах же и об этом пишут. От народа… и захочешь, так не скрыть, – возразил Чеботарев.

– Не скрыть, – ворчливо произнес шофер. – Вон как Перемышль отбили, то и написали, а когда сдали снова – молчок…

– Сгущаешь ты, – буркнул Петр.

Шофер замолчал.

Чеботарев поглядел на проходившую мимо девушку с узлом, подумал: «Может, и Морозовы уехали?»

С трудом разобрались, из-за чего образовался затор. Оказалось, у грузовой машины, кузов которой был набит, видно, детдомовскими пяти – семилетними детьми, кончился бензин или испортился мотор. За машиной двигался обоз с ранеными – перебазировался госпиталь. Ездовые ругали шофера. Шофер растерянно посматривал на них и чесал затылок. Пешеходы молчаливо обходили машину.

Мимо Чеботарева шли и шли люди…

Машину, ссадив с нее детей, таких же молчаливых и усталых, как пешеходы, своротили на обочину солдаты из обоза. Две женщины, наверно воспитательницы, подталкивали ребятишек к полянке за кюветом. Хлопотали возле них, как куры-наседки…

В образовавшийся проем хлынул обоз. На каждой подводе сидело, а где и лежало по два-три раненых красноармейца. Некоторые бредили, пытались сорвать окровавленные бинты. В предпоследней бричке лежали двое вытянувшись. «Покойники», – с ужасом подумал Петр.

– По проселкам надо добираться! – неожиданно сказал шофер и, круто разворачивая полуторку, стал съезжать с шоссе к идущей в сосняке полевой дороге, по которой, очевидно, и ездили-то от случая к случаю, да и то местные жители. – Попали… Содом.

На них, расступаясь, махали руками. Кто-то зло крикнул, глядя Петру в глаза:

– Сволочи! Люди ведь!

С трудом выбрались из глубокого кювета. Петр вспомнил о хлебе с мясом и заставил остановить машину.

– Подожди, ребятишкам снесу, – взяв завернутые в газету продукты, сказал он шоферу и побежал, расталкивая людей, через шоссе, к детям. Сунул сверток в руки растерянной женщине – она и не поняла, что он сует. Побежал обратно.

Поехали молча. На проселке шофер газанул. Где-то уже перед Крестами машина выбежала на шоссе, оказавшееся в этом месте свободным.

Въехали в город.

Петр поглядел на усталого шофера.

– Знаешь, у меня в Пскове знакомые есть, – сказал он ему. – Давай у них остановимся. Все равно всех собирать надо, а нас никто, думаю, не ждет. Пока-то соберешь!

– Показывай, куда ехать, – сразу же согласился шофер.

У перекрестка Петр попросил свернуть с проспекта в проулок. Выехали на улочку, ведущую вдоль реки Псковы́… Дом Морозовых показался неожиданно, а на месте соседнего дома лежала груда обгорелых бревен да торчала, упираясь в небо, печь с высокой трубой. Петра передернуло. Уставившись на пепелище, он проговорил:

– Давай к тем вон окнам, – и показал рукой куда.

Из кабины он выпрыгнул еще на ходу. Поднялся на крыльцо, распахнул дверь, прошел на кухню. Там незнакомая полная женщина раскладывала на столе солдатское белье, гимнастерки… Петр остолбенел. Женщина повернула к нему лицо, и он узнал в ней соседку Морозовых.

– Боже мой! – выпрямилась Акулина Ивановна, медленно разворачиваясь тучным, расплывшимся корпусом в его сторону: – Никак, жених Валюшин?

Вид ее сразу успокоил Петра. Молча слушал он соседку, которая объясняла, что Валя сейчас на работе – эвакуирует госпиталь, а Варвара Алексеевна стоит в очереди за хлебом.

– С утра стоим, впеременку, – пояснила она и, начав вдруг сгребать все со стола в мешок, заговорила, будто жаловалась: – Сгорела я, бомбой меня в первый день… – И стала оправдываться: – А власти будто разрешили брать, что можно, со складов армейских… Все берут… Все равно наполовину разбомбили, да и горят они… Вот я и… с сынишкой своим, Колюшкой…

Поставив мешок в угол, соседка предложила Петру пройти в комнату. Петр отказался. Выйдя из дома, подошел к шоферу, который копался в моторе.

– Так я пойду. Обойду всех, сюда пусть собираются. – Петр глянул через плечо шофера на мотор.