Текст книги "Судьба — солдатская"

Автор книги: Борис Орлов (2)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 41 страниц)

Направляясь уже к центру города, Лютц бросил остававшемуся стоять на месте Зоммеру:

– Так ты уходи. К фронту уходи. Своей жене все равно теперь ты ничем не поможешь.

Домой Зоммер вернулся собранный. Сонина мать варила картошку. Стала жаловаться, что нет хлеба и не на что купить – марок у Зоммера больше не было. Он не ответил. Грустно посмотрел ей в уставшие глаза и проговорил:

– Надо вам, мама (Зоммер теперь все время звал ее мамой), перебраться бы куда. В деревню, может. Я ухожу… к фронту или партизанить, в леса.

– Куда я уйду отсюда?.. Тут… Соня ведь тут.

Зоммер помялся и, убежденный, что Соню из гестапо не выпустят, сказал об этом старушке.

– Я тоже так считаю, – ответила, тяжело вздохнув, мать. – Да что делать-то?.. Мать… Материнское сердце от ребенка не оторвешь. Нет уж, останусь…

Но Зоммер и сейчас не ушел из города – им овладела идея добыть оружие. И он стал ходить по Пскову, выслеживая немецких солдат, офицеров. В этой слежке доходило у него до того, что, отбросив опасения, он подолгу сопровождал патрульных или одинокого офицера… Зоммеру все казалось, что вот-вот кто-нибудь встретится ему в тихой улочке и… Он сжимал в кармане тяжелую, еле вмещавшуюся в ладонь гайку и с наслаждением представлял, как врежется металл в череп гитлеровца. Как-то, блуждая, Зоммер прочитал на дверях открывшейся церкви листовку, написанную от руки, – сообщалось о налете советской авиации на Берлин, о холмском, смоленском и белоцерковском направлениях, где Красная Армия ведет ожесточенные бои с полчищами немецких оккупантов, о разгорающемся пламени партизанской войны в тылу врага.

И Зоммер потерял сон. Шпики уставали его преследовать. Однажды он забрел на вокзал. Тоскливо глядел на солдат, ехавших к фронту, а больше – на их оружие. После этого он снова оказался в центре. Долго стоял напротив Поганкиных палат, где квартировала теперь немецкая кавалерия. Пошел в сквер. Было уже под вечер. Сел на скамейку. Следил за проходившими военными. Вдруг увидел шагавшего под руку с молодой женщиной Фасбиндера. Зоммер встал. Пошел навстречу. Фасбиндер самодовольно смотрел вперед. Женщина оказалась лет двадцати, русская. Большие голубоватые глаза ее поразили Зоммера своей пустотой. Остановившись напротив, он поздоровался по-немецки с Фасбиндером. Барон ответил на приветствие немного смущенно… Девушка вдруг сказала:

– А я вас знаю. Вы были солдатом, вернее, красноармейцем и дружили с Соней. Я с ней вместе работала. – И через паузу: – Где она теперь?

Зоммер заметил, как на секунду в глазах ее  м е л ь к н у л  и н т е р е с, и его осенило: «Это же… наша! Ищет следы Сони!» От этой догадки Зоммера изнутри будто обожгло. Охваченный радостью, что напал на подпольщицу, он решил следить за ней и, дождавшись, когда она останется одна, спросить ее напрямую, как связаться с подпольем.

Фасбиндер заметил смену чувств в глазах Зоммера и, больше играя на его нервах, чем удовлетворяя любопытство своей партнерши, проговорил холодно:

– Эта Соня была большевичкой. Она скончалась в гестапо. – И к Зоммеру по-немецки: – Представляете, этих русских нельзя понять. Одна ведет себя, как вот эта, лояльно к нам… а другая… Представьте, с этой вашей подругой так и ушла от нас ниточка. И того, кто помог взять ее, потеряли… как в воду канул.

Гитлеровец смолк. Удивленно поглядел на Зоммера и, не понимая, чему он радуется, спросил уже по-русски, из уважения, видно, к даме:

– Вы где работаете? – И узнав, что Зоммер не работает: – Надо поступать, поступать. Немцу-колонисту стыдно не работать. Вы можете принести много пользы империи своим активным участием в нашей общей борьбе.

– Я нерешителен, господин Фасбиндер, – невесело засмеялся Зоммер, говоря уже по-русски. – Все присматриваюсь после той нашей с вами работы. Вот скоро начну работать. Постараюсь быть активным. Даю слово немца, что Родина меня еще вспомнит. – А сам при этом думал: «Ничего не прощу. За все будете платить мне кровью».

Фасбиндер улыбался. Похвалил его. Сказал, что он, обер-штурмфюрер, в нем не ошибся, что Зоммер настоящий немец и, наконец, что если имели бы все немцы такой дух, как у Зоммера, то кампания в России уже завершилась бы давно. Это он издевался над Зоммером, не иначе.

Раскланивались оба важно. Фасбиндер с женщиной пошел дальше. Зоммер же, дождавшись, пока они отойдут и скроются за прохожими, направился следом.

Выйдя из сквера, Фасбиндер с женщиной сел в свою машину и покатил. «Потерял», – подумал Зоммер и зашагал к Пскове́ – ему вбрела в голову мысль зайти к Морозовым, узнать, нет ли чего от Вали, и вообще посмотреть, что творится в их доме. И он пошел… И тут, не дойдя до дома Морозовых совсем немного, он увидел в глухом переулке быстро идущего навстречу невысокого, щупленького немца-солдата с автоматом в руках. Пальцы Зоммера впились в гайку. Он огляделся по сторонам – на улице никого не было. Занавешенные окна домиков слепо уставили на него свои бельма… Поравнялись эти два человека возле забора, за которым стояли какие-то сараи, а дальше торчали стены полуразрушенного кирпичного здания.

Зоммер со страшной силой ударил гитлеровца гайкой по черепу. Обхватив тут же руками падающее тело, перекинул немца через забор. Схватив автомат, перепрыгнул сам. Засунул оружие под рубаху и брючный пояс. Вышел, пробежав через двор, к соседнему переулку. Перескочил его. Направился вдоль забора, отыскивая в нем лаз. Думал: «Будут гнаться, не дамся!» Увидел на руке кровь. Сунув руку в карман, обтирал ее там и все ждал, что вот послышатся сзади окрики преследователей. Шел и думал, ощущая в себе и тревогу, и боль, и радость: «Эх, Сонюшка, не дожила! Вдвоем мы бы…» И не то что не мог сказать, что «мы бы», а и не хотел – знал: Сони уже нет, а ему теперь только бы вырваться отсюда, из города, а там… там бы он показал…

ИДЕТ ВОЙНА НАРОДНАЯ

Глава первая

1

Весна в псковских краях обычно ленивая. Правда, год на год не приходится. Но иной раз о ней так и хочется сказать: ни мычит, ни телится. В такую пору, кажется, ни до чего нет ей дела. Потом уж, словно спохватившись, забирает она все в свои руки. И, смотришь, зазеленел лес, луга покрываются травами. И вот уж в поле подымаются всходы, утопают в цветах поляны, перелески, а там, глядишь, и лето наступает. Сивеет рожь, кажут свои сережки овсы, лен цветет, гречиха манит к себе пчелку и разных букашек полакомиться светло-розовым наливистым цветом… И радует это глаз, и не замечаешь, как лето перевалило на жатву, и начинает крестьянин торопиться, спешить, ловить уходящее время. А времечко бежит, бежит, и все кажется, что не хватит его, чтобы собрать богатые плоды земли.

Так же медленно, как псковская весна, набирал силы и Чеботарев. Долго не спадал у него жар. Открывая глаза, видел перед собой Валю, ее отца. Но голову кружило, и Петр закрывал их снова, не веря тому, что видел. И забывался. Мучили кошмары.

Однажды, когда отряд был на «промысле», Петр так же открыл глаза. И впервые за время болезни затеплилось в них что-то осмысленное.

Валя сидела рядом, на подстилке из сухой травы. Увидав ее, Петр долго смотрел ей в лицо, а потом, сморщив невысокий, уходящий к темени бледный лоб так, что его прорезали три продольные складки, очень тихо, слабеньким еще голосом произнес:

– Я всегда думал, что ты где-то рядом.

На его спокойном лице отразилась радость. Глаза, оттененные посиневшей под веками кожей, в полумраке шалаша горели доверительно и ласково.

Петр больше ничего не сказал. Взял Валину руку и прижал ее к своим губам. Не выпускал; целовал, а по щекам бежали слезы.

Подошедший к шалашу с миской куриного бульона Фортэ остановился. У него от радости, что Петр переломил наконец хворь, задрожала в руках миска, выплескивался через край бульон.

Валя кормила Петра обычно с ложки. Впервые он ел сам…

Потом он уснул. Изредка открывая глаза, проспал до обеда, пока не вернулся отряд.

Управившись с делами, в шалаш залез Спиридон Ильич. Он достал из кармана блокнот и химический карандаш. Записывая результаты «промысла», радовался и рассказывал, чтобы подбодрить Петра, как смело, а главное, умно вели себя в этой операции бойцы отряда. Говорил, обращаясь к Петру:

– Вот поправишься, окрепнешь по-настоящему, подрывником тебя сделаю. Ты военный, в этом деле кое-что понимаешь, – а сам водил карандашом по бумаге и исподлобья поглядывал на лежавшего Чеботарева.

Петру было тяжело еще не только говорить, но и слушать. И Спиридон Ильич это понял. Поэтому докучать разговором он ему больше не стал – лишь вымолвил, как бы отчитываясь, с хвастливыми нотками в голосе:

– Вот, два автомата прибавилось. Теперь Печатник и Эстонец с автоматами – их трофеи, им и в руки… Пять винтовок принесли да гранат собрали…

Поднявшись, Морозов пошел с миской за ухою – линей наловил Анохин в речке еще с вечера. Вернувшись, он сел возле входа в шалаш. С аппетитом отхлебывая из миски, хвалил уху и советовал Петру отпробовать этой прелести.

И потянулись для Чеботарева поправочные дни.

Валя была с ним неотлучно. Как-то – он уже садился, изредка поднимался на ноги и, неуверенно ступая, прохаживался возле шалаша – она рассказала ему о Сутине. Петр в ответ только прошептал:

– Подлей его я человека не знаю. Он… вот кончится война, так будет всем говорить, что в плен попал раненый, в бессознательном состоянии… Еще героем прикинется.

А Валя вдруг посмотрела на Петра, будто не узнала его, и промолвила:

– Уверен?! Думаешь, победим все же?

Петр тяжело вздохнул, спокойно поглядел ей в глаза и медленно проговорил:

– У нас в роте политрук был, Буров. Так он был уверен. – И добавил: – А я от себя так скажу: должны! Иначе нам нельзя… Победим, конечно.

На какое-то время они замолчали. Немного сощурившись, Валя задумчиво поглядывала из-за длинных ресниц ему в глаза. И эти глаза, в которых прежде всегда видела она лишь человеческую доброту, с налетом уступчивости, – их сейчас она не узнавала. Это были уже не те глаза. В этих глазах искрилась несговорчивость, неуступчивая решительность человека, у которого остался только один путь – добиться своего или погибнуть, и который мужественно становился на этот путь.

Валя поднялась с чурака, на котором сидела перед шалашом. Отошла к речке. Поглядывая на светлую, залитую солнцем воду, думала о Петре. Тревожно думала. Понимала, что ему сейчас только стать по-настоящему на ноги, и он, не жалея себя, не думая о своем спасении в этой жестокой военной сумятице, схватится за оружие, чтобы бить и бить непрошеных гостей – гитлеровцев. Валю это испугало и обрадовало, потому что такое поведение каждого советского человека сейчас было и ее идеалом. В душе у Вали возникла даже гордость за Петра. «Такие, как он, – рассуждала она, медленно возвращаясь от речки, – всегда были в первую очередь гражданами своего отечества. Жизни клали во имя Родины…» И она задумалась, представляя, как стояли такие люди насмерть на Псковщине, когда немецкие псы-рыцари хотели поработить русский народ; как телами своими преграждали они путь татарским ордам, рвавшимся к сердцу Древней Руси – к Великому Новгороду; как умирали у стен Московского Кремля, только чтобы никогда не ходить под сапогом польской шляхты; как гибли на редутах Бородинского поля, чтобы выбить силы из врага, мечтавшего о белокаменной Москве-красавице, и чтобы даровать жизнь своей отчизне… И все это во имя того, чтобы цвела, хорошела земля русская, чтобы народы ее не рабами гнули спины… Уж подходя к шалашу и снова садясь на чурак, Валя вдруг вспомнила о Соне и Зоммере. И обида за таких людей и горячая, непрощающая ненависть к ним поднялись в ней. И, поглядев на лежавшего с открытыми глазами Петра, Валя осторожно начала рассказывать о бывших своих товарищах.

Петр слушал Валю. Хмурился. Вспоминал последнюю свою встречу с Зоммером. Думал: «Жаль, что Григорий не успел задушить тебя, шкура…» Но о том, что при гибели Закобуни был и Федор, Вале он тут не обмолвился. Слишком крепко он верил в Зоммера и отказаться от этой веры как-то враз не решался, потому что думал, представляя себя на месте Федора-друга: «А что бы сделал я? Тоже предложил что-то… Он же предлагал отпустить меня в леса?» И одна лишь закавыка занозисто не давала утвердиться в мысли, что Зоммер не предатель: не мог ответить себе он, как Федор, сумев избежать гибели на УРе, позволил себе идти к гитлеровцам на службу. И тогда приходил ответ: «Просто пожалел он меня по старой памяти. Считает, с Советской властью все кончено – хоть один человек не вспомнит лихом. – И сокрушался: – Эх, слабо ты рассчитал, Зоммер! Еще неизвестно, на чьей улице праздничать будут и кто попразднует».

Начав ходить, Петр стал бывать у речки. Садился там с Валей на невысокий каменистый бережок. Неторопливо, как течение в речке, шел между ними разговор.

Как-то, возвращаясь с берега, они подошли к Фортэ, занятому у костра. Возле него лежал мешок со шрифтом – Печатник был с отрядом на «промысле». Петр посмотрел на Валю, на чистившего картошку Фортэ, помолчал, а потом сказал:

– Все вот воюют, а мы тут прохлаждаемся. Может, шрифт бы разобрать нам? Тогда бы Печатник что и отпечатал… листовку там, еще что.

– Можно и шрифт, – проговорил Фортэ.

Валя нашла в своем узле тряпицу. Разорвала ее на «платочки», и стали они втроем – Петр, она и Фортэ – разбирать литеры. Каждую буковку клали к родной ее буковке – а к а, б к б… Когда рассортировали, Фортэ сказал:

– Теперь дело за Печатником. Вот придет… покажет себя, – и сложил узелочки с литерами в мешок.

Вернулись в этот день с «промысла» поздно и без двух бойцов – погибли в бою с карателями, когда шли в головном дозоре и наткнулись на их засаду.

Морозов и комиссар задумались над изменением тактики ведения борьбы. Решили обзаводиться по деревням надежными связниками и с их помощью операции подготавливать заранее. Выходить на «промыслы», пришли к выводу, надо в основном не утром, с зорькой, а на ночь, потому что немцы, все идет к тому, поняли, что встречают здесь их не хлебом-солью, и поэтому охрану дорог и гарнизонов усилили. Каратели у гитлеровцев появились умелые. Остановились они в деревне ближе к Лядам. Школу под казарму заняли. Вокруг здания протянули колючую проволоку в два кола, мин в землю понатыкали… По слухам, немцы направляют в леса банды, которые выдают крестьянам себя за партизан, а в действительности, мародерствуя и насильничая, подрывают авторитет истинных народных мстителей в глазах у жителей. Эти банды будто бы стремятся проникать в партизанские отряды, чтобы подводить их под пули гитлеровцев. Поэтому выходило, что надо и с этими вражескими прихвостнями вести борьбу не на жизнь, а на смерть.

Дня через два из этого лагеря Морозов отряд увел.

– Засиделись тут, – объяснял Петру по дороге Спиридон Ильич. – Перейдем недалеко тут, рядышком. – А сам вел отряд, переправившись через речку, километров семь, да все болотами.

Кое-как осилил Петр эти семь верст.

Место выбрали веселое. Рядом, на отлогости холмика, родничок из земли бил. Кругом старый лес – ель дремучая да осина кое-где с березой. Болото все в кукушкином льне, клюкве, в зарослях багульника. Вереск. Хвощи… Полянка на холмике заросла черничником. Вокруг нее и шалаши поставили. Морозов решил тут на зиму землянки строить – думал, что, кроме них да медведей, здесь никого и нет, а получилось не так: ушедший осмотреться Эстонец приволок, держа свой трофейный автомат наизготовку, крестьянина с женщиной и дочерью лет двадцати.

Женщину Петр сразу узнал. Это была его спасительница: отвязала от ели его она. А мужик оказался тем крестьянином, которому эсэсовцы у амбара отдали винтовку Закобуни. Из его рассказа Петр понял, что он был оставлен колхозниками, ушедшими из деревни партизанить, специально, чтобы стать старостой и помогать им. Но выглядеть изменником мужик не смог и ушел в леса.

Оказалось, когда Фасбиндер с солдатами уехали из деревни, староста сообразил, что житья ему от немцев не будет («Заставят исполнять функции»); в нем кипела ненависть на учетчика («Такой услужливый при Советах-то был да сознательный!»); его охватила боль за невинно страдавших сельчан… Вогнав в патронник подаренной винтовки патрон, пошел он к учетчику. Учетчик восседал за ведерным самоваром и пил чай, откусывая по крохе от куска сахару. Староста, зайдя к нему, ничего говорить не стал, а взял да и выстрелил предателю прямо в грудь. Учетчик как сидел с блюдцем в руках, так и повалился. Жена, ясно, взвыла и к мужу припала. А мужик оттащил ее от него и сказал: «Чтоб через пять минут духу твоего в наших местах не было» – и поволок на крыльцо. Бабу он со ступенек столкнул, а дверь снаружи запер и дом поджег – мох сухой лежал возле хлева… соломы прошлогодней потом поднес. После этого староста вернулся в деревню, забрал жену, дочь и подался в лес искать своих деревенских мужиков, которые ушли партизанить еще как только прошли по этим местам наступавшие немецкие части. Ушли во главе с агрономом и председателем колхоза.

С легкой руки Печатника, к мужику этому навсегда пристала кличка Бывший Староста. Отнесся он к своему новому имени добродушно, а его жена, Агафья, когда при ней его так называли, краснела.

Силы возвращались к Чеботареву заметно. Но Морозов, приглядываясь к нему, на «промыслы» пока его не брал. И когда отряд к вечеру уходил на операцию, Петр тоскливо провожал вытянувшихся в цепочку бойцов, а после этого терпеливо ждал их возвращения. Раз с отрядом ушел и Фортэ: с появлением в лагере Агафьи с дочерью дел по кухне у него поубавилось. Петр обиделся на Спиридона Ильича. Подумал, глядя вслед Фортэ: «Слепого берет, а меня… Жалеет, видно». И к возвратившемуся утром отряду он даже потерял интерес. На Фортэ, убившего в схватке прикладом полицая, и не глянул.

В этот раз Морозов отбил у немцев ящик противопехотных мин и запалов. Догадавшись, чем опечален Чеботарев, он поглядел в розовеющее его лицо и, проговорив: «Что, зуд в руках унять не можешь?» – попросил заняться минами.

Не минер был Чеботарев. Саперное дело знал плохо. Но, осторожно связав несколько толовых шашек вместе и поставив запал, мину все-таки сделал.

Через сутки, направляясь на дорогу Ляды – Заянье, мину отряд унес с собой. Петр всю ночь почти не спал – ждал возвращения. Хотелось знать, как покажет себя мина. Но отряд не возвратился ни утром, ни днем. Петру стало казаться: взорвалась в пути мина и расшвыряла отряд… На Валю и смотреть тяжело было – губы в кровь искусала… А отряд к вечеру пришел. Правда, все уставшие, замученные, но явились полностью. Оказывается, натолкнулись на карателей. Эсэсовцы с собаками. Гнались.

– Хорошо, что додумались в собак популять, – объяснял Спиридон Ильич. – Собака, она такое животное: как ранишь ее, так… раненная, визжит, а остальные хвосты поджимают… А так бы не убежать. Так по следу нашему и пошли бы.

Взорвалась мина или нет, никто не знал. А поставили ее, уверял Печатник, как учил он, Чеботарев. Может, и взорвалась потом, если на нее наехала какая-нибудь машина, повозка…

В этот вечер Бывший Староста ходил по шалашам и обеспокоенно спрашивал:

– Моей Агафьи, случаем, тут не-е?

А жена его – Валя хорошо видела, – после того как вернувшийся отряд поужинал, послала дочь к речке мыть посуду, а сама отправилась в малинник (на ягодах попастись, сказывала), и вскоре следом вперевалку последовал Анохин – Мужик (тоже, видно, «попастись»).

На следующий день Морозов на «промысел» не ходил. До обеда бойцы стирали в речке белье, сами выкупались. Агафья, дочь ее и Валя чинили высушенное белье, брюки… Чеботарев слонялся без дела. Когда обедали, увидал возле шалаша, где жили Печатник и Фортэ, мешок со шрифтом. Опять подумал: «Лежит грузом мертвым, а ведь можно было бы и к жителям со словом обратиться». Посмотрев на Печатника, евшего возле котла кашу, подошел к нему.

Но Печатник сначала уперся, когда Чеботарев предложил ему пустить шрифт в дело. При этом он смотрел на Петра так, как смотрят на человека, который лезет с советом, хотя в этом ничего не понимает.

Петр отошел от Печатника. И не сумел скрыть обиды. Заметивший это Печатник за ужином сам заговорил с Чеботаревым.

– Ты думаешь, – сказал он, – если литеры разобраны, так и дело можно делать? Ничего подобного. Технологии ты не понимаешь. А как без соблюдения технологии тискать? Ну, набор… еще куда ни шло, можно как-то и обойтись, а как тискать без станка?

Сидевший рядом комиссар Вылегжанин усмехнулся, сказал:

– Этак рассуждать, так у нас бы революции никогда не было. Где, мол, взять оружие, где боевых командиров и прочее?

– Надо продумать, раз нет условий… – посмотрев на комиссара, вставила Валя, а Фортэ добавил:

– Чистописанием заниматься нам уже наверняка не удастся, а так, чтобы люди прочитали наше слово, можно, пожалуй.

Печатник поднялся. Долго бродил где-то возле лагеря, а когда вернулся, подошел прямо к комиссару.

– Краска у меня есть, – сказал он. – Валики я, пожалуй, смастерю, а вы текст сочините. Что набирать, значит.

В этот вечер весь отряд сочинял текст. Были разные мнения: листовку ли выпустить или газету маленькую – тоже вроде листовки. Морозов предложил выпустить наперво все же листовку – обращение к населению близлежащих деревень.

Собравшись в круг, спорили по каждой фразе, каждой буковке. Наконец листовка приняла такой вид:

«Дорогие товарищи!

Гитлеровская пропаганда и мартышка Геббельс разбрасывают листовки и говорят вам всякую ересь. Они врут, будто Красная Армия разбита и не сегодня-завтра для России наступит конец. Не верьте этому! Красная Армия героически бьется с коварным врагом. Мы, партизаны, призываем вас: бейте фашистов! Пусть земля родная станет могилой для гадов! За зверства, за муки, которые они чинят нам, нашей дорогой Родине, – смерть немецким оккупантам!

За Советскую Родину!

Мороз и его боевые товарищи».

После этого текст попал к Печатнику.

Петр, Валя и Печатник спилили толстую ель и, как у стола, примостились вокруг пня. Распределили обязанности. Петр щипал лучину. Стругал ее с боков по требованию Печатника – ровнее была чтобы. Валя держала верстатку из сбитых досочек, а Печатник набирал текст.

Оттиск получился грязноватый. Печатник морщился, но не скомкал листовку. Сказал склонившимся над пнем Спиридону Ильичу-и комиссару:

– В этих условиях лучше не сделать. Я предупреждал: без соблюдения технологии, без станка…

– Не выдумывай! – оборвал его Вылегжанин. – В полевых условиях лучше и не сделаешь.

– Хорошая листовка, – сказал Морозов. – По содержанию вот жидковата. Живем, как в лесу… – и запнулся на слове, потому что и в самом деле не в палатах жили. – Оторваны мы. Слухами питаемся, не знаем точно, что творится на белом свете. Приемник бы нам. Слушали бы Москву и знали, где что, как наши дела на фронтах… Не из уст бы шло… не от молвы… И деревни оповещать могли бы…

Утром после завтрака Спиридон Ильич опять снарядил в Псков товарища – того самого, который привел Валю в отряд. По адресу к Соне направить его побоялся.

– В Завеличье попади, – говорил он в напутствие. – Без установления связи с райкомом нам нельзя. Сведения и установки для нас, как оружие… Постарайся приемник на батареях достать – без него мы как впотьмах. Сводку о положении на фронтах узнай.

Связной ушел вместе с отрядом – до дороги на Ляды им по пути было. Отряд унес отпечатанные листовки – две взял связной, чтобы где-нибудь по дороге повесить на видном месте.

2

Вырвавшись из Пскова, почувствовал Зоммер в себе необыкновенную силу. Словно вливал кто ее. Душе стало просторно. Будто родным пахнуло. Хмелеть от свободы начал. Даже о Соне меньше думал.

Сначала казалось ему: покружит по лесам и встретит какой-нибудь отряд партизан. Примкнет. Но не тут-то было. Получалось, отыскать иголку в стогу сена легче, чем партизан. И еще кое-что увидел Зоммер. Оказывается, кругом царило безвластие: и за гитлеровцами земля будто, и, по всей видимости, еще не их она. Как только староста, посаженный немцами, начинал гнуть их линию, он тут же исчезал куда-то. Некоторые деревни в болотистых лесах, куда немцы еще не заходили, жили по-прежнему колхозами и к себе, как говорится, ни наших ни ваших близко не подпускали. Но в деревнях ближе к дорогам немцы все же обживались. Возле такой деревни Зоммер как-то подкараулил прогуливавшегося офицера. Задушил его. Взял у него парабеллум.

Забрел он однажды в глухую деревеньку. Стояла она среди лесов и болот (такое жаркое лето – и не высохли!). Стояла на возвышении… Когда входил в деревню, встретила его молодая бабенка. В руках – русская винтовка. Требует остановиться. Зоммер остановился и обрадовался. Подумал: «Партизаны… наконец-то». А бабенка штыком все стращает. Смотрит Зоммер – из-за сарая выглядывает колесо и ствол нашей сорокапятимиллиметровой пушки, а в сторонке, возле ящика со снарядами, мужик крутится… Бабенка же этим временем неторопливо говорит Зоммеру, нажимая не то на «я», не то на «о»:

– Никого не пущаем… Ни немца не подпущаем, ни вашего брата… кто те знает, а может, ты… бандит? И такие нынче бродят… Так что собрание колхозное решило: пока никого не подпущать, а там… сначала разберемся, кто и с чем ходит.

– Да ты что? – ошеломленный поворотом дела, обиженно улыбнулся Зоммер – понял: деревня вооружилась и организовала самоохрану. – Я на восток иду! К партизанам думал примкнуть… Боец я!

– Бойцы давно прошли, милой, – проговорила она угрожающе и посмотрела на торчащий из чердачного окна правления колхоза ствол тяжелого немецкого пулемета. – Бойцы – бьются, радиво надо слушать.

– Так кто же я, по-вашему? – не понимая, как с ней себя вести, совсем растерялся Зоммер.

– Кто? Кто те знает, кто ты, – немного утихомирилась бабенка. – Может, и красноармеец какой непутевый. – И угрожающе приставила к груди его штык.

Можно было взять ее вместе со штыком этим да и прижать к себе: дурочка, мол, люба ты мне. И сдалась бы, поди. Но Зоммер отступил от нее на шаг – услышал, как из правления властно крикнул какой-то мужчина:

– Дуська, ты что там? Гони его! Приказ забыла?

Растерянный вконец, Зоммер повернул обратно. Уже за околицей, вспомнив о документах псковской комендатуры, лежащих у него в кармане, испуганно подумал: «Хорошо, что не обыскала, а то бы…» Глянул на автомат. И понял: могли бы и разоружить.

Поскитавшись с неделю северо-восточнее Пскова, Зоммер пришел к выводу, что не так легко, когда нет связи с нужными людьми, найти тропку, ведущую к народным мстителям, к партизанам. И пошел он по направлению к фронту. Решил: если никого по пути не встречу, то к своим хоть выберусь. Объясню. Поймут.

Шел он по опушкам – тропами и проселками. Забирался и в чащобы. Спал, где застанет вечер, – в ригах, на заброшенных хуторах, а чаще в лесу под открытым небом. Даже зверя перестал бояться.

В глухих, болотистых местах изредка Зоммер натыкался на оставленные свежие шалаши. Приглядываясь к ним, думал с тоской в сердце: «Не бродяги же в них отдыхали?!»

Изредка заглядывал Зоммер и в крестьянские избы. Когда заводил речь о партизанах, хозяева отмалчивались и выражали ему недоверие. Горько становилось тогда на душе Зоммера, и, вспоминая, как опрометчиво попали в лапы к гитлеровцам Чеботарев и Закобуня, он поднимался и уходил.

Как-то, переходя дорогу, Зоммер увидал на столбе приклеенный приказ немецкой комендатуры. Приклеен был основательно, и Зоммеру удалось сорвать со столба только часть бумаги. Шагая по вьющейся в глубине леса неторной тропе, он читал сорванное:

«…3. Передвижение по дорогам, как шоссейным, так и проселочным, лицам мужского пола от 17 до 50 лет воспрещается. Лица, застигнутые при передвижении по дорогам, будут задерживаться и отправляться в лагеря. Лица, у которых при этом будет обнаружено оружие, будут расстреляны как партизаны…

8. Лица, способствующие в какой-либо форме партизанам, снабжающие их припасами, укрывающие их или дающие им убежище, сами будут считаться партизанами.

9. Все лица, получившие сведения о злоумышленных намерениях против армии и военных властей или против расположения таковых и их имущества, о замышлении саботажных актов или подготовке таковых, о появлении отдельных партизан или банд таковых, о парашютистах и не сообщивших об этом ближайшей немецкой воинской части, подлежат смертной казни, а их жилища – сожжению…»

Нельзя сказать, что Зоммер струсил. Нет, он обрадовался. В нем еще больше укрепилась уверенность, что гитлеровцам становится жарко и на оккупированной ими территории, и там, где сражается Красная Армия, то есть на фронте. Комкая бумажку, Зоммер мстительно думал: «Бумажками стращать начали? Подождите, то ли будет впереди!» Но вести себя после этого он стал еще осторожнее. Пробираясь на восток километрах в двадцати севернее железной дороги Псков – Луга, Зоммер теперь старался идти только лесом. Когда становилось нечего есть, выходил к краю поля: собирал горох, рвал колосья… Где-то южнее Ляд взял еще севернее.

Идя по глухой лесной дороге, он услышал впереди стрельбу. Слух сразу выделил ровную, размеренную работу «максима». Екнуло сердце Зоммера: «Вот они, партизаны!» И, сколько было сил, кинулся он вперед, на подмогу. Автомат перед собой, на изготовку. Бежит, ни кустов, ни деревьев не различает. Выскочил на опушку. Прямо под ногами лежит человек в синей рубахе и чешет из ручного пулемета по поляне… Справа – табун кавалерийских коней. «Ага, отсекает», – подумал Зоммер. Кони сбились в кучу… Слева, на опушке… цыганские кибитки. Каждая запряжена парой сытых, крепких лошадей. И строчит из кибитки в ответ станковый пулемет, с других винтовки бьют…

Ничего не понял Зоммер. Разгоряченный бегом, смотрел он, как кони сорвали с места кибитки и понесли их по дороге в лес. Из задней, захлебываясь, хлестал в неумелых руках «максим»… И то, как лихо мчались кибитки, напомнило Зоммеру тачанку Первой Конной.

Только когда кибиток не стало и «максим» смолк, захлебнувшись где-то глубоко в лесу последней очередью, человек в синей рубахе повернул к Зоммеру лицо. Повернул и удивился. Настороженно спросил:

– Что изволим?

Зоммер впервые за свои скитания по-настоящему растерялся. Ему показалось, что партизаны, которых он так долго искал и с таким трудом нашел, оттолкнут его. «В ноги паду, если не примут!» – думая о том, как вести себя с этими людьми, просительно воскликнул в душе Зоммер.

– Я говорю, что изволим, неизвестный субъект? – уже поднявшись и грозно насупившись, спросил его снова пулеметчик.

– Да вот… – замялся Зоммер и вдруг усомнился: «А партизаны ли это?.. Что им от цыган надо было?» – И начал играть независимого бродяжку: – Наблюдаю, как удалые руки работают.