Текст книги "Судьба — солдатская"

Автор книги: Борис Орлов (2)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 41 страниц)

Судьба – солдатская

ПАМЯТИ ОТЦА, НИКОЛАЯ ИВАНОВИЧА

…Человек всегда может больше, чем ему приказывают.

Леонид Леонов

Огромна наша мать-Россия! Изобилие средств ее дорого уже стоило многим народам, посягавшим на ее честь и существование; но не знают еще они всех слоев лавы, покоящихся на дне ее… Еще Россия не подымалась во весь исполинский рост свой – и горе ее неприятелям, если она когда-нибудь подымется!

Денис Давыдов,

герой Отечественной войны 1812 года

ЕСЛИ ЗАВТРА ВОЙНА

Глава первая

1

В роте готовились к увольнению. У тумбочек, в проходах между двухъярусными железными койками и у стола возле дневального, как говорится, шла работа: бойцы и младшие командиры подшивали подворотнички, искали на полках в тумбочках гуталин, чтобы до блеска начистить крепкие яловые сапоги со стальными дугообразными подковами…

Возле младшего сержанта Чеботарева, который уже привел себя в порядок, убрал сапожный крем, иголку с нитками и собирал разложенные по хорошо заправленной койке запасные подворотнички, остановился старшина роты Шестунин, не узкий в плечах, рослый, еще не потерявший стройности сверхсрочник. Он недовольно поглядел на Чеботарева. Тот выпрямился и замер по стойке «смирно».

– Пример подаете бойцам? – укорил его старшина. – Или забыли, что на койку класть ничего нельзя? – И направился дальше.

Чеботарев расправил подворотнички. Обругал себя: «Болван!» Мелькнуло: «Вот лишил бы увольнения!..»

Он оглядел казарму – искал своего друга, сержанта Федора Зоммера. Того нигде не было. Чеботарев сунул подворотнички на верхнюю полку в тумбочку и захлопнул дверцу. Обрадовался – все-таки старшина ограничился только замечанием. На скуластом волевом лице Чеботарева появилась улыбка. Мысленно он выговаривал Зоммеру: «Пропал, и след простыл… А вот лишил бы меня старшина увольнительной?.. И твои смотрины накрылись бы… Да и моя Валюша за свою подружку не простила бы нам. Не знаю, что и подумала бы – обманщиками еще назвала бы». Вспомнив, что в письме, которое отправил Вале неделю назад, просил ждать его возле ворот в расположение части, подошел к окну. Высунувшись из него, Чеботарев долго смотрел вдоль улицы, на людей, проходивших мимо ворот. Потом спохватился: «Разве она в такую рань появится? Дай бог, подошла бы к четырем часам, как просил, а то опоздает на полчаса опять и скажет: «На работе дел невпроворот». А какие дела в райкоме комсомола в субботу?! Ясно, девичьи замашки – прийти не первой на свидание. И ничего с них не возьмешь, так уж принято».

Чеботарев оттолкнулся локтями от подоконника и встал. Снова оглядел казарму. Зоммер не появлялся. Тогда он вышел на крыльцо, окинул залитый горячими лучами июньского солнца двор – с конюшнями, плацем, сиренью вдоль высокого дощатого забора, над которым тянулась в три нити колючая проволока.

Друг оказался на спортивной площадке. Стройный и крепкий Зоммер, раздевшись по пояс, работал с пудовой гирей. «Вот ты где, шельма!» – улыбнулся Чеботарев и, спустившись с крыльца, пошел к Зоммеру.

Тот играл гирей, как жонглер. Он то подкидывал ее и, выпуская из руки, перехватывал на лету другой, то начинал медленно выжимать.

Чеботарев на ходу снял гимнастерку и майку, подойдя к другу, ворчливо бросил:

– Когда же эта чертова жара спадет? – и обхватил дужку стоявшей рядом гири, такой же, как у Зоммера. – Значит, поиграем, Федь? – весело проговорил он и стал поднимать гирю, а потом выжал ее – совсем легко, как пушинку.

Зоммер даже позавидовал ему.

– Посмотришь на тебя со стороны, Петр, – шутливо сказал он, – ты как медведь: весь в жиру и лени. А когда увидишь тебя, например, с гирей или со штангой… тогда начинаешь понимать, что такому не попадайся: все ребра переломает, если разозлишь.

– А ты не зли, – продолжая играть гирей, простодушно рассмеялся Петр.

Зоммер знал, что Чеботарев не обидчив, и не унимался:

– Если бы ты, как я, постоянно тренировался на снарядах, то был бы вообще… Каждая мышца была бы видна у тебя, только бы на тебе медикам анатомию мышц изучать.

Петр поглядел на Зоммера – у того и впрямь все тело было свито из мышц, выступавших крутыми, упругими буграми. Усмехнулся, вспомнив, каким был Федор еще не так давно, когда на этой же площадке начиналась их дружба – беспокойная сначала, нервная… Тогда Петр, новобранец, только прибыл в полк. Как-то схватились они бороться. Чуть ниже Зоммера, но широкоплечий, он измотал того и повалил, прижав обеими лопатками к земле, да так, что у Зоммера что-то хрустнуло. После этого они с месяц, а то и больше, делали вид, что не замечают друг друга, хотя служили и в одном взводе. Потом снова сцепились. Петр и на этот раз одолел Зоммера. И Зоммер начал усиленно тренироваться. И теперь борьба проходила уже с переменным успехом. Но Зоммер еще больше злился, когда тот одолевал его. Доходило до ссор. Однако спортплощадка сближала снова, потому что Зоммер все время нуждался в достойном сопернике и этого соперника видел лишь в Чеботареве.

По-настоящему же сдружились они недавно, когда этой зимой познакомились с девушками – подругами Валей и Соней. «Надолго ли?» – почему-то подумал сейчас Петр.

Он мягко опустил на утрамбованный песок гирю. Неторопливо смахнул ладонью пот с невысокого, уходящего назад лба. Слова Зоммера воспринимались уже иначе. Вспомнилось, как однажды здесь же, на спортплощадке, Федор сказал ему: «У тебя… ты будто не проснулся, не раскачался еще. Ты резвей!» Он говорил с намеком, и намек этот был нехороший, можно было обидеться. Но Петр тогда отшутился: «Я не конь, да и кровь у меня холодная – сам знаешь, я житель северный». Сейчас он задумался, сравнивая себя с Зоммером. И обидно ему стало: силе Зоммера в полку все завидовали, а его, Петра, силы никто и не замечал. Чеботарев старался докопаться: почему? И вдруг понял: у Зоммера сила волей нажита, тренировкой, а у него – от природы, естественная, и потому, значит, не бросающаяся в глаза, больше того, дающая повод к насмешке. А добытое трудом всегда вызывает уважение.

Стараясь скрыть нахлынувшую обиду, Чеботарев улыбчиво смотрел на Зоммера, который все еще занимался, хотя от жары и работы с гирей с него ручьем стекал пот. Бодрясь, сказал:

– Федь, а когда ты в увольнение начнешь собираться? Или смотрины в сторону? – Соня и Зоммер, у которого осенью кончался срок службы, на сегодняшний вечер назначили нечто вроде помолвки, потому что девушка считала обязательным для себя получить у матери благословение на брак.

Зоммер, отпыхиваясь, мельком глянул на Петра, еще раз подбросил вверх гирю, поймал ее, как мячик, растопыренными руками, вновь подбросил и, отскочив в сторону и глядя, как гиря с тяжелым вздохом припала к земле, ответил:

– Успею. Шестунин меня ради нашего сабантуя раньше отпускает. Так что проверять меня особенно не станет. Да и в норме я: дерану сапоги щеткой – весь и сбор.

Он снова потянулся к гире.

Петр недовольно вздохнул:

– Хватит тебе. Пошли.

– А ты, смотрю я, не в духе, – понимающе посмотрел на него Зоммер. – На «медведя» обиделся? – И засмеялся: – Плохо у тебя с критикой-самокритикой. Это я ведь так… по-товарищески.

– По-товарищески волк овцу съел, – тихо пробурчал Петр.

– Ладно-ладно, – миролюбиво сказал Федор. – Критика из дружеских уст есть шутка.

И странно, не от этих слов, а оттого, как произнес их Зоммер, Петру стало легко, обиду будто рукой сняло.

– Да я ведь так… – только и проговорил он.

Федор взял со старого, с разорванной обшивкой «козла» гимнастерку, майку и ремень. Петр поднял с земли свои вещи. Оба, на ходу натягивая одежду, направились в казарму.

Возле дневального, у длинного стола для чистки оружия, толпились красноармейцы.

Петр и Федор подошли к ним. Прислушались. Красноармейцы говорили о положении на советско-германской границе. Запевала роты – боец из второго взвода Слинкин, отвечая кому-то, выкрикнул высоким, звонким голосом:

– Псков вечно в слухах – враг не дремлет! Запугать хочет! А нам бояться нечего. Нас двести миллионов плюс мировой пролетариат.

Боец Закобуня, стараясь подавить вечно блуждающую по лицу улыбку, добавил:

– У Гитлера кишка тонка на нас напасть. Ему по ночам снятся, наверно, легендарные победы Красной Армии; он, как подумает о нашей мощи, в страхе валит в штаны.

– Преуменьшать силу противника нельзя, товарищи, – вмешался комсорг роты старший сержант Растопчин. – Чему нас учит партия? Реально смотреть на происходящее. Гитлер готовится к войне, чтобы сокрушить первое в мире социалистическое государство. Это не секрет. Не секрет и то, что в этом деле ему помогает мировая буржуазия. Умалять факты не нужно. Германия – противник серьезный. Но и страх нам не к лицу. Мы тоже не сидим сложа руки, готовы ответить тройным ударом на удар…

К Чеботареву повернулся боец Сутин, низенький, тучноватый крепыш. Он мельком глянул на Зоммера и, привстав на цыпочки, с таинственным выражением зашептал Петру о том, что немцы будто бы вплотную подвели к нашей границе свои части и есть опасность, что со дня на день перейдут ее и начнут войну.

Прямо в лицо Петру со словами Сутин выдыхал и водочные пары, а тот терпеливо слушал и все больше хмурился. Разговоры на эту тему в последнее время возникали часто. Но они не вселяли в Чеботарева ни страха, ни тревоги. Не трус по натуре, готовый на самопожертвование, он, конечно, понимал, что война – неминуемая гибель десятков, сотен тысяч бойцов и командиров, и никто не знает, случись она, на кого падет страшный жребий… О смерти его, Чеботарева, у него не появлялось и мимолетной мысли. Ему казалось, что он не побоится столкнуться лицом к лицу с любым гитлеровским солдатом и у него хватит силы и умения выйти из этой схватки победителем. Поэтому сейчас Чеботарев вдруг подумал: если война начнется, он  н а в с е г д а  может потерять Валю, н а в с е г д а  лишиться счастья…

Чеботарев уже не слушал ни комсорга, ни Сутина, который невнятно шептал:

– Это я от знакомой сегодня узнал в городе, когда ходил старшине покупать амбарную книгу. А ей сказал какой-то майор, с границы приехал…

Стоявший рядом Зоммер нервничал, и лицо его сделалось непроницаемым. Не хотелось верить Сутину. Хотелось верить в другое: в то, что никакой войны с Германией не будет… Сам немец, родом из Энгельса, Зоммер любил свой народ и, как истинный его сын, болел душою за то, что в Германии творится неладное, что гитлеровцы толкают немцев на авантюры… Он поднял тяжелый, холодный взгляд на Сутина и по-командирски строго проговорил, оборвав его:

– Этот ваш майор – паникер. Он что, забыл сообщение газет от четырнадцатого июня? В нем ясно сказано, для чего немцы стоят на границе… Я вам советую: первое, не заглядывать в бутылку, когда находитесь на службе, а второе, быть бдительнее и не связываться с кем попало – враждебные элементы умеют использовать в своих целях длинные языки.

Сутин обиделся. Его пухлые щеки порозовели, глаза совсем сузились, и он промолвил, оправдываясь:

– Я же… я как товарищам. Слухи же… Доверяю вам.

– Хватит, чего уж там… – постарался замять все Чеботарев, а сам думал, глядя на Сутина: «Не с той стороны подъезжаешь, дружок». – Спасибо за доверие. – И спросил: – Ты сегодня в увольнение идешь?.. Тогда тебе не мешало бы руки от ваксы отмыть, да и подворотничок у тебя того, не из свежих.

Сутин ушел в умывальник. Комсорг Растопчин все еще беседовал с бойцами.

– Испытывал? – спросил Зоммер Чеботарева.

Петр не ответил. Он знал, что Зоммер не любил Сутина да и побаивался, потому что тот, упорно считали в роте, чуть что – и бежит куда-то с кляузой на кого-нибудь.

– Мнительный уж ты стал больно, – чтобы успокоить друга, сказал Петр. – Все на себя принимаешь. При чем тут ты и Германия?! Мы что, дураки? Не понимаем разницы?

Они пошли к окну, выходившему на улицу. Облокотившись о подоконник, вспоминали, что сами слышали, бывая в городе, о возне немцев вдоль государственной границы. Разговаривали негромко, часто обходясь полунамеками. И укреплялись в вере, что войны не будет, потому что тому и другому не хотелось, чтобы она началась.

Вскоре Зоммера вызвал старшина Шестунин.

Оставшись один, Чеботарев выглянул в окно. Смотрел, не появилась ли перед проходной Валя. «А может, не получила еще письма? – забеспокоился он. – Ведь я же в нем просил, чтобы ждала тут: прямо отсюда пойдем к Соне».

По улице, разомлев от жары, шли редкие прохожие. Петру показалось, что они не только о войне, а и вообще ни о чем сейчас не думают, кроме одного – поскорее оказаться дома, в прохладе.

Громыхая пустой железной бочкой в кузове, неторопливо пробежала полуторка. Провожая ее взглядом, Петр опять подумал о Вале: «Не получила, наверное». И после этого глянул на стенные часы-ходики над тумбочкой возле дневального – до построения увольняемых оставалось меньше часа.

Подошел Зоммер.

– Я?.. – замялся он и зашептал, сунув руку в нагрудный карман гимнастерки: – Я сейчас ухожу в город. Старшина приказал отнести командиру роты срочный пакет из штаба полка. Прошу, купи всего, что потребуется: вина, колбасы, конфет, для себя водки… Я буду ждать вас у Сони. – И протянул Петру скатанные в трубочку деньги.

Петр от денег отказался.

– Ты что? У меня есть! – возмутился он. – Куплю все, как сказал.

Зоммер ушел, но деньги все же сунул.

Старшина Шестунин вошел в казарму и начал проверять порядок: как заправлены койки, все ли в тумбочках аккуратно сложено… Вскоре раздался его басовитый, властный голос:

– Сутина ко мне!

Старшина вышел в проход между рядами коек. Увидав Сутина за игрой в шашки, потряс куском ржаного хлеба. И снова по казарме раскатился грозный голос Шестунина:

– Почему у тебя опять краюха под подушкой? Тебе что!.. Тебя не кормят?.. Я не предупреждал?!

Сутин встал. Катая между пальцами черную пешку, подошел к Шестунину.

– Я… – начал он оправдываться.

– «Я, я»! – оборвал его Шестунин. – Сколько можно! Лишаю тебя увольнения! – И крикнул всем: – Увольняемые, строиться на плац!

Все направились во двор. Сутин – тоже. Он семенил на коротких ногах за старшиной и говорил:

– Не наедаюсь я. Сами знаете… Может, я больной чем. Наемся, и тут же снова… Отпустите.

– Не могу, – спокойно бросил старшина Сутину. – Иди доедай свою ковригу.

Строились весело. Причиной веселья был Сутин.

Когда Шестунин подошел к правофланговому, долговязому бойцу Закобуне, в ворота въехала грузовая машина с комсоставом батальона – на выходной день вернулись из лагеря, где стоял полк. Возле гаража, перед воротами, машина остановилась. Комбат майор Похлебкин, выйдя из кабины, напомнил командирам, чтобы в понедельник в пять утра быть без опоздания здесь, и неторопливо направился к выстроившимся красноармейцам своей роты, которая несла службу по охране имущества части и поэтому в лагерь не выезжала.

Узнав комбата, Шестунин прекратил осмотр. Крикнул бесстрастно и громко:

– Смир-р-рна! Равнение напр-ра-аво-о! – И побежал навстречу комбату – не так чтобы шибко, но вид делал, что бежит.

Строй замер.

В трех метрах от майора Шестунин остановился. Доложил. Тот выслушал; подойдя к строю, поздоровался и сказал:

– Значит, в город собрались? Так, так… – Глаза Похлебкина пробежали по шеренге, прощупывая строй. – А ну, проверим, как вы собрались в этот самый город.

Майор остановился против Закобуни.

Низенький, худенький, поджарый, в ярко начищенных хромовых сапогах, в узких, обтягивающих тонкие икры галифе, весь туго стянутый ремнями, он показался Чеботареву в сравнении с сухим и долговязым Закобуней игрушечным человечком, и Петру вдруг подумалось, что вот этот невзрачный майор имеет над всеми здесь такую большую власть, а лиши его звания, и будет он такой же, как все они, и даже слабее.

Не найдя в одежде Закобуни изъянов, майор перешел к следующему, Карпову. Тонкая ладонь комбата вошла ему под пряжку кожаного ремня, но перекрутить ремень не смогла.

– Молодец, – довольный, бросил Похлебкин и спросил: – Карпов ваша фамилия? Из взвода лейтенанта Варфоломеева?

– Так точно! – подтверждая, выкрикнул Карпов.

– Исправно служишь, – улыбнулся тонкими губами комбат. Вспомнив, видно, что Карпов долго не мог научиться штыковому бою, спросил: – Колоть теперь умеете?

– Так точно, умею, товарищ майор, – Карпов улыбнулся.

До Чеботарева комбат шел минут двадцать. Неимоверно пекло солнце. Все стояли потные. Нетерпеливо переминались с ноги на ногу, ругались про себя, что не вовремя принесло Похлебкина.

Чеботарева майор осматривать не стал: надоело, да и понял, что готовились в увольнение тщательно. Но вдруг уже от третьего за Петром бойца он вернулся. Прикусив нижнюю губу, майор нагнулся над сапогом Чеботарева. Его рука потянула из-за голенища торчащий угол портянки. Выпрямившись и отступив на три шага от строя, комбат скомандовал Чеботареву:

– Два шага вперед, арш! – И к Шестунину: – Ваш младший сержант не умеет портянки наматывать. Видите? Чем вы здесь занимаетесь? Там батальон день и ночь учится, сил не жалеет, а вы… бездельничаете! – И к Чеботареву: – Сколько лет служите?

Чеботарев молчал. Понимал, надо ответить, но не мог. Внутри что-то непримиримое, злое сдерживало. «Знаешь, что же спрашивать?» – твердил он про себя, почти уверенный, что его увольнение комбат отменит.

– Молчите? – Похлебкин смерил его долгим насмешливым взглядом.

Строй настороженно замер. Шестунин, не ожидая ничего доброго, ел глазами комбата, вытянувшись перед ним так, что исчезла еле приметная сутулость. Похлебкин думал. Потом, чтобы слышал строй, но не громко, проронил:

– Увольнение Чеботареву отменяю. Посадите… – Петра так и дернуло: на губу… А через паузу услышал: – За уставы. Пусть учится отвечать командирам и наматывать портянки… Научится, доложите лично о выполнении.

Небрежно поднеся руку к козырьку фуражки, майор повернулся и неторопливо зашагал к воротам. Шестунин проводил его злыми глазами и распустил строй. Подошел к Чеботареву, который засовывал за голенище угол портянки.

– Эх ты, растяпа! – с сожалением бросил старшина. – Всю обедню Зоммеру испортил.

Чеботарев, даже не взглянув на него, ушел в казарму. Удрученный, высунулся из окна, вглядывался в людей около проходной части – искал Валю. Вдруг подумалось, что зря не попросил кого-нибудь из уволенных в город сообщить о случившемся Зоммеру. Решил: «Надо отписать обо всем Валюше». Досадуя на себя, полез в тумбочку. С конвертом и ученической тетрадью направился в ленинскую комнату.

В ленинской комнате было торжественно и тихо. Шестунин, навалившись грудью на край стола, играл с комсоргом роты в шахматы. Сутин читал свежий номер «Крокодила». Когда Петр проходил мимо него, он ехидно улыбнулся и шепотом спросил:

– Ну как комбат?

– Придира он, а не комбат, – обиженно буркнул Чеботарев.

Выбрав укромное место, подальше от всех, он сел за стол. Раскрыл тетрадь. Месяцы знакомства с Валей промелькнули в памяти. Написал в раздумье:

«Родная Валюша!

Шлю тебе внеочередную депешу. Понимаешь, так получилось, что в город меня сегодня не отпустили. А не отпустили потому…»

Карандаш помимо воли сам остановился на бумаге. Не напишешь же ей про это «потому»! Стыд один!..

Не выходила из головы просьба Зоммера. Петра захлестнула новая волна обиды на комбата. «Будто я какой молокосос – как по щекам отхлестал!»

Петр поднялся… Идя мимо стендов, машинально читал заголовки: «В чем сила Красной Армии», «Советский народ на трудовом посту», «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим», «Свято соблюдай воинскую присягу». Возле бюста Владимира Ильича Ленина, стоящего на высокой тумбе, покрытой алым бархатом, глаза наткнулись на ротную стенгазету, членом редколлегии которой был и он. Промелькнуло название передовицы «Если завтра война…» Писал ее перед уходом в отпуск политрук роты Буров. Комсоргу Растопчину конец передовицы почему-то не понравился. Надо было послать кого-нибудь из редколлегии к Бурову, который отдыхал здесь, в городе, и посоветоваться с ним, а Растопчин ссамовольничал, приписав к ней такой конец:

«Наша сила – в нашем народе, в нас, воинах Красной Армии и славных моряках Военно-Морского Флота, в интернациональном духе нашей армии, в рабочем классе капиталистических государств, который, если капиталисты сунут свое свиное рыло в наш советский огород, не будет стрелять в своих братьев по классу, а направит оружие в спину нашему врагу, в одряхлевшее тело капитала».

Конец этот выглядел в передовице как ненужный довесок, но никто с Растопчиным спорить не стал: мысль эта была не нова. Об этом пели песни, говорили в беседах и на политзанятиях, показывали кинокартины… Но, вспомнив про слух, сообщенный Сутиным, Петр подумал о Зоммере: «Не спешишь ли, Федор?» Он тяжело вздохнул, проговорил про себя, имея в виду уже Валю: «Женись вот… Женишься, а тут война…» В глаза бросилась карикатура, на которой изображались злостные самовольщики. Под ней красовалась ярко выведенная подпись:

«По инициативе бойцов и младших командиров мы, члены редколлегии, в этом номере навечно хороним самовольные отлучки!»

Буквы прыгали. Из головы не выходило: «Подвел я тебя, Федор. Подвел».

Петр тихо вышел в коридор и вскоре оказался на крыльце казармы. Еще борясь с внезапно возникшим соблазном, миновал двор – пустынный, без соринки. У конюшни остановился, огляделся. Легко перескочив учебный окоп, юркнул в заросли сирени вдоль забора.

По-прежнему пекло солнце. Было душно. Густая жесткая трава шуршала под ногами, и Петру казалось, что звук этот разносится на весь двор. Но страха не было. Было лишь желание – не подвести Зоммера.

Раздвинув куст, Петр пролез к лазу, о котором слышал от бойцов в курилке. Отвалив от забора гнилой пень, потрогал доску. Качается. Отодвинул се. Прислушался. Просунул в отверстие голову. За забором был чей-то двор. Сбоку росли яблони, перед самой доской зеленел, развалясь в квадратной раме из палок, куст смородины, а рядом с ним, вплотную с забором, стоял сколоченный из полусгнивших горбылей мусорный ящик.

Протискиваясь через дыру большим, сильным телом, Чеботарев зацепил штаниной за гвоздь. Ржавый конец его, пробороздив, выдрал клок. Но Чеботарев этого не заметил – в голове было одно: «Только бы не нарваться на патруль»

2

После обеда в горкоме комсомола собрали актив и пионервожатых. Обсуждали, по существу, один вопрос: как идет летняя оздоровительная кампания? Совещание окончилось в пятом часу, а после него Валю, работавшую здесь техническим секретарем, засадили за разбор бумаг.

Появился откуда-то Саша Момойкин – инструктор орготдела. Он взялся Вале помогать, да только мешал, отвлекая ее от работы разговорами.

Валя Момойкину нравилась. Но она не отвечала взаимностью. Другой уж давно бы отстал – не таков оказался Саша. Он был упрямый и настойчиво домогался ее любви.

Саша Момойкин вырос в деревне под Псковом. Рос без отца (отец, белогвардеец, еще в гражданскую войну пропал без вести). Жили вдвоем с матерью. Бедно и скупо. Так что в свои шестнадцать лет, когда ему пришло время получать паспорт, он, наслышавшись, что в городах куда легче, уехал из колхоза. В Пскове устроился у тетки, сестры матери, окончил девять классов и поступил, работать на завод «Выдвиженец». Как-то на комсомольском собрании Момойкин удачно подверг критике работу комсомольского бюро. Его заметили товарищи из горкома комсомола. Осенью фамилия Саши уже стояла в списках кандидатов в члены бюро комсомольской организации. Не прошло и двух лет, как Момойкин очутился в штате горкома комсомола. Этому поспособствовало и то, что, работая слесарем, Саша покалечил кисть левой руки. Оставаться на своей работе он уже не мог. Тут-то как раз и подвернулась свободная должность инструктора, на которой, как ему объяснили, до него сидел не тот человек…

Валя урывками думала о Петре. Когда разобрала наконец все бумаги, глянула на ручные часы – подарок отца после окончания десятого класса.

– Мамонька родная! – ахнула она.

– Опоздала? – с иронией спросил Саша, знавший о ее дружбе с каким-то, как он пренебрежительно говорил, солдатом, хотя рядовой и сержантский состав у нас так не называли.

– Опоздала, – созналась Валя и, забросив за спину тяжелую русую косу, лукаво усмехнулась: – Ты уж прости… Ждет, опоздала.

Валя не вышла – вылетела из горкома. Понеслась прямо домой. Сворачивая в переулок, выбила из рук какой-то старушки сумку с булками. Растерянно остановилась. Торопливо собирала румяные, аппетитные булки и подавала хозяйке.

– Все вы, Морозовы, такие, – неопределенно проговорила старушка, когда Валя уже побежала дальше.

Морозовы жили у реки Псковы́ в маленьком деревянном домике, срубленном еще дедом Вали. Деда она почти не помнила, но знала, что и яблоньки в огороде за домом посажены им. Валин отец, Спиридон Ильич, работал на одном из заводов мастером цеха, но к пятидесяти годам сердце сдало, и он ушел в бухгалтерию – кассиром. Заработок стал маленький. Мать не работала – все прихварывала. И Валя, окончив год назад школу, учиться дальше наотрез отказалась. Пройдя курсы машинисток, поступила работать в горком.

Еще издали через редкий дощатый забор Валя увидела мать. Варвара Алексеевна полола грядки, на которых росли лук, репа, огурцы, помидоры.

– Мам, Петр не приходил? – крикнула дочь матери с крыльца.

Варвара Алексеевна медленно разогнула спину, покачала головой: не приходил.

Сиротливо сделалось на душе у Вали. «Надо было к проходной забежать. Может, ждет там, как писал, – подумала она. – А может, в сквере ждет?.. Все равно ведь к Соне идти».

Валя заскочила в кухню. Нашла кринку с молоком, испеченную матерью сдобу. Перекусив, побежала переодеваться в свою комнату. Скинув с себя платье, бросила его на кровать и прошла в большую комнату. Открыла гардероб. Сняла с вешалки платье в больших красных маках по светлому фону. Прикинула.

– Идет? – игриво спросила Валя свое отражение в зеркале, вделанном в дверцу гардероба, и невольно подумала о себе, что – красивая.

Примеряя платье, она кокетливо вертелась перед зеркалом. Забыла и о Петре. Только уж взглянув на часы-ходики, раскрашенные по кругу циферблата яркими картинками в белых кружочках, снова вспомнила о нем. «Подождет», – решила Валя и бросила платье на круглый раздвижной стол, накрытый вязаной скатертью. Руки снова потянулись в гардероб – к белому платью в синий горошек. Валя и его примерила. И оно ей шло.

– Все идет, все идет! – прыгала она перед зеркалом.

– Молодцу все к лицу, – улыбнулась, остановившись в дверях, мать.

– Да? – засмеялась и тут же смутилась дочь.

Надев платье, Валя заскочила в свою комнату. У туалетного столика слегка запудрила розовые щеки.

На всякий случай Валя пошла к скверу. Разглядывала толпившихся у кинотеатра «Пограничник» красноармейцев. Петра среди них не было. «Значит, ушел с Федором», – решила она и направилась по проспекту за Пскову́, где жила Соня. У площади перед Кромом остановилась. В глаза бросились высоченные, отдающие холодом каменные стены древней крепости. Повеяло чем-то далеким и забытым. «Одной-то идти неудобно. Вдруг Петра там нет?» – подумала она и вернулась обратно, в сквер.

Скамейка, где они с Петром обычно коротали вечерние часы, пустовала. Густая тень от молодой липы лежала на дорожке. «Неужели не стал ждать?» – мысленно укорила она Петра.

Горячее летнее солнце стояло еще довольно высоко в небе – светлом, без единого облачка. Его лучи терялись в листьях, не достигая земли. С реки Великой тянуло легким освежающим ветерком. Валя огляделась. «Что за ерунда! Может, он прячется?» – решила она, вспомнив, как Петр заставил ее однажды так прождать на скамейке добрых минут десять, и посмотрела на развалины городской крепостной стены.

– Да нет, нет его, – прошептала она и вдруг подумала: «Все равно придет… Дождусь и уйду. Пусть знает, как с девушками обращаться». Но Валя так только подумала. Она понимала, что не сделает этого – мало ли почему его нет: он в армии, там свои порядки.

Строя разные домыслы, Валя поднялась и прошла к кинотеатру. Вернулась. Села на скамейку. Вспомнилось, и раньше бывало, когда Петр задерживался или совсем не приходил на свидание. Наконец убедив себя, что всему виною не он, а служба, Валя успокоилась, стала доброй. «Не писал бы, что уволится, – рассудила она. – А к Соне одна не пойду. Что я там одна-то?!»

На краешек скамьи подсел незнакомый молодой человек в клетчатом шевиотовом костюме. Он приветливо посмотрел на Валю, хотел уже заговорить, но Валя, поймав его оценивающий взгляд, встала и пошла к проспекту.

Из репродуктора лилась музыка. Дорожка была пустынна, и Вале показалось, что одной идти здесь даже хорошо. Одной. И идти неторопливо, ни о чем не думая.

Она встретила Петра на проспекте. Его глаза, настороженно скользнув по сторонам, замерли на ней. «Что-то случилось», – подумала, пожимая ему руку, Валя.

– Опоздал! – прошептал Петр.

«Ничего не случилось», – заключила Валя и успокоилась.

Они неторопливо пошли в глубь сквера, к их скамейке. Петр, порываясь объяснить, почему задержался, все крутил вокруг да около. Хотел рассказать, как ходили на стрельбище и как Закобуня радовался, получая винтовку-самозарядку, а там оказалось, что она – барахло (из-за песчинки, попавшей в нее, отказала на стрельбах). Но промолчал – это же военная тайна.

Они сели. Он гладил широкой и шершавой ладонью тонкие длинные Валины пальцы, перебирал их… Смотрел в ее большие глаза. Стало хорошо. Валя спросила, пойдут ли они к Соне. Петр сразу сник. Огляделся. Валя подумала, подозрительно сощурив на Петра глаза: «Все-таки что-то случилось», и вдруг увидела его разорванную штанину.

– А что это у тебя с брюками-то?

– С брюками? – Петр смутился, переспросил: – С брюками-то?.. – И притворно улыбнулся: – Ах, с брюками! Понимаешь… – И сказал правду, тихо выговаривая слова, будто его мог кто подслушать: – В самоволке я. А это, понимаешь… когда через лазейку… Зацепил, видно.

– Ну и что теперь тебе будет? – взволновалась Валя.

– Если узнают, то… губа, арест…

– Хорош!.. Эх! – вздохнула она и осуждающе поглядела на него.

Петр стал оправдываться. Рассказал путано, с запинками, делая долгие паузы, обо всем, что произошло с ним в роте.

– Вот, – закончил он совсем невеселым голосом, – купил Федору с Соней все, что надо было, и отнес. Колбасы какой-то, вина, торт… Объяснил, что в самоволке, а Федор разозлился и прогнал. «Иди, – говорит, – а то хватятся». Вот я и иду в роту. Иду, а все-таки думаю: заскочить сюда надо, вдруг ждешь. – И добавил, чувствуя, что объяснение это не удовлетворило Валю: – Если бы не Федор, так разве я ушел бы? Ведь друг! Как это – обещать и не сделать?! – и враз понял, что сказал лишнее: зеленовато-синие Валины глаза округлились, потемнели и начали щуриться, а тонкие, дугою, темные брови супились, на лице появилось высокомерное отчуждение.