Текст книги "Судьба — солдатская"

Автор книги: Борис Орлов (2)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 41 страниц)

Да, Чеботарев верил Зоммеру и не верил.

Но оставлять его у машины он все же не решился. Какой-то уголок его сердца трогало настойчивое: а вдруг все-таки не предатель?

Осторожно положив голову Зоммера на землю, Чеботарев поднялся. Посмотрел на бойцов, недоуменно дожидавшихся его возле собранного оружия и боеприпасов. Слух уловил приближающийся от шоссе сюда рокот моторов. Повернувшись на звук, он увидел километрах в двух выползающее из-за поворота рыло грузовика. Крикнув бойцов, Чеботарев схватил Зоммера за плечи; и втроем, приподняв его, они кинулись к лесу.

Зоммер был тяжел. Сгибаясь от нелегкой ноши, Чеботарев и бойцы шли торопливым шагом по лесу минут двадцать. Губы Федора, синеющие и оттого казавшиеся еще тоньше, не переставая двигались, хотя слова, которые он выговаривал, не всегда можно было разобрать: он, видимо, чувствовал, что умирает, и ему страстно хотелось все объяснить, чтобы Чеботарев снова увидел в нем друга.

И по мере того как прояснялась для Чеботарева жизнь Зоммера, он, Петр, все больше сникал. Стала угнетать совесть, что так плохо думал о Федоре. В сердце его, добром и отходчивом, больше и больше находилось места для Федора-друга.

Поступки свои Зоммер обнажал безжалостно. Да, таким и был Федор-друг, верным и чутким товарищем, но беспощадным до жестокости к себе человеком. Он, тот Зоммер, до конца умел быть последовательным, неуступчивым, честным и действительно мог ночью, рискуя жизнью, бежать в лес, чтобы спасти его, Петра.

Выбившись из сил, они остановились и положили Зоммера на мягкий влажный мох. Чеботарев присел над Зоммером – задумчивый, жалостливый. А тот, делая паузы, глотая слова, говорил. Через минуту-две боец тронул Петра за плечо и сказал:

– Пошли, а то… Могут же по следу гитлеровцы пойти?!

И снова понесли они на руках, деревенеющих от натуги, не умолкающего, но произносившего слова уже совсем слабым голосом Зоммера. Через полкилометра, не больше, выдыхающиеся, остановились они у ручья с каменистым чистым дном. Чеботарев, когда Зоммера опустили на траву, посмотрел ему в лицо. Глаза его были закрыты, и он, корчась от боли, бредил, произнося:

– Бандитов… из автомата, подчистую… Я, Сонечка…

«Надо пройти по ручью, а там уж отдохнуть, – мелькнуло вдруг у Петра. – А то могут и действительно погнаться за нами с собаками». Посмотрев на бойцов, он взялся за Зоммера. Говорил:

– Тут чуток по воде пронесем, а там уж отдохнем. – И подумал: «Настю бы… Помогла, может».

Пронеся Зоммера по ручью минут двадцать, они окончательно выдохлись. Поднялись на крутой невысокий берег. Зоммера положили на прогалине. Сели возле него.

Губы Зоммера еще слабо шевелились, но слов было не слышно. Восковели на закрытых глазах веки, распрямлялись на большом выпуклом лбу морщины…

– Умирает он, – прошептал на ухо Петру один из бойцов и спросил: – Кто он?

Чеботарев не ответил. То, что Зоммер умирает, он видел и сам, а кто ему теперь он – не одинаково ли? И Петр, убитый горем, тихо проговорил:

– Друг это… Мой друг.

Бойцы потихоньку поднялись и отошли от Чеботарева. Примостились на замшелый с северной стороны валун.

А Петр по-прежнему сидел перед Зоммером и неотрывно глядел ему в лицо. Изредка протягивал к безжизненно лежавшей вдоль туловища руке пальцы и щупал пульс. Был пульс или его не было?.. Но Петру всякий раз казалось: есть. И он сидел. Ждал…

Солнце уже висело над самыми макушками леса, когда Петр заметил, как восковая бледность легла на лицо друга. И Чеботарев, уронив на колени голову, окаменел. Вспомнилась клятва, которую давал ему Зоммер в Вешкине. «Да, только такие негодяи, как Сутин, думали о тебе плохо. А ты не изменил советскому народу… погиб, как герой, патриот…»

Бойцы немецким тесаком стали копать могилу. Когда был снят дерн и тесак углубился в твердое – глину, Петр поднялся, подошел к ручью. Найдя там две гальки, плоские, величиной с пятак, он вернулся. Прикрыв веки Федора, положил на них камешки. Сел. Вдруг подумал: «Надо из карманов все вынуть».

Документы, выданные Зоммеру немецкой комендатурой как немцу-колонисту, Чеботарев нашел у него в боковом кармане пальто. В душе Петра вскипело что-то мстительное и в то же время стыдливое. Как страшную заразу, отбросил он бумагу в заросли можжевельника. Федор-друг, совсем недавно снова получивший право называться так, снова превратился для Чеботарева в Зоммера-врага. «Клятвопреступник! – злобно прошептал Петр. – Актер!.. И тут хотел схитрить?!»

Резко выпрямившись, Чеботарев глянул на бойцов и крикнул надрывно:

– Хватит вам! Давайте закапывать! Не хоронить – закапывать!

Те недоуменно переглянулись и, подойдя к телу Зоммера, подняли его – Чеботарев даже не прикоснулся. Напрягаясь через силу, поднесли его к могиле.

Могила была еще мелкой. По длине Зоммер никак в нее не вмещался, и Чеботарев, скрючив ему ноги, уложил тело в яму. Отойдя, посмотрел на бойцов, начавших засыпать могилу. Представил, как бывший друг будет лежать в ней скрюченный, и его охватила оторопь. «Кощунство же это! Над мертвым!..» – подумал он и срывающимся голосом вдруг заорал на бойцов:

– Да что вы… скрюченным-то?! Удлините яму!

Сделав, как он потребовал, бойцы сровняли могилу с землей, сделали бугорок, застлали его дерном. Подойдя к Чеботареву, спрашивали, что делать дальше.

Чеботарев не знал, что делать дальше. С ним творилось что-то непонятное. С одной стороны, он твердо уверовал, что Зоммер – предатель, и потому считал, что поступил еще благородно, захоронив его. С другой же – то, что он услышал из его предсмертной исповеди, говорило об обратном, и если верить  э т о м у, то с ним он обязан был обойтись по-человечески.

Присев недалеко от могилы на трухлявый пень, Чеботарев задумался. Почему-то перед глазами встала братская могила на поляне у лужан, возле которой был похоронен Момойкин. «Под звездой полеживает», – подумал Петр о Георгии Николаевиче. И вдруг ему вспомнилось, как хоронили старшего сержанта Брехова. Полный муки взгляд Петра пополз и остановился на могиле Зоммера. И почему-то тут же забылась братская могила. Мелькнуло: а вдруг все же Зоммер не враг?

На могилу Чеботарев глядел долго, не мигая. Виделось, как тело лежит в ней. И бежала перед Чеботаревым жизнь Федора-друга. Она оборвалась УРом – Петр не хотел вспоминать, что было дальше, и память понесла его по следам отступающего полка. На похоронах Брехова она запнулась и, возвращаясь к Зоммеру, начала метаться между тем, что случилось с ним, Зоммером, после УРа, и тем, чего с ним не было, но что вообразил о нем со встречи у лесника Петр.

Так и не ответив себе, кто же Зоммер, друг или враг, Чеботарев поднялся наконец с пня. Взял у бойца трофейный тесак. Пошел по лесу. Примерялся к деревьям. Выбрав березу чуть потолще своей широкой, мужицкой руки, срубил ее. Обтесал с комля ствол, обрубил, и получился почти саженный толстый кол. С ним Петр вернулся к могиле. Прикладом пулемета вбил его у ее подножия. Получилось: стоит неизвестно зачем столбик. Тогда Чеботарев снял сверху у кола бересту и вырезал на стволе:

«Зоммер Ф. В.»

Перечитав сделанную надпись, он постоял, посмотрел на лес, за который почти совсем опустилось солнце. Неторопливо думал, добавить ли к надписи слово  «к р а с н о а р м е е ц» – это  в ы с о к о е  з в а н и е. Так и не решив этого, уже в полутьме, стал вырезать, чтобы Зоммера не спутали с пришельцами те, кто когда-нибудь, в мирные дни, забредет сюда, – «гражданин Союза». И в эти минуты, пока вырезал, верил, что придут и  т е, кто, круша гитлеровскую нечисть, останется вживе.

Было уже темно, а Чеботарев продолжал стоять у могилы. Бойцы поняли, что он не может уйти от нее так, сразу, и один из них тронул Петра за плечо.

– Пойдем или здесь переночуем? – спросил он, стараясь передать в голосе сочувствие ему.

И Петр вдруг вспомнил об отряде, о Батиных напутственных словах. «Там же нас ждут!» – почувствовав угрызение совести, подумал Чеботарев и, еще раз взглянув на могилу, которую в темноте было совсем не видно, проговорил упавшим голосом:

– Пошли.

2

Совсем помрачнел и ушел в себя Чеботарев после того, как похоронил Зоммера. Перестал бриться. Угловатые, выдавшиеся скулы покрылись темной щетиной и делали лицо еще мрачнее, жестче. Глаза Петра смотрели неулыбчиво. Заиндевело и его сердце. Шел Чеботарев и испытывал нестерпимый гнет, навалившийся на него. Гнет – утрат. Но прямо о Зоммере он не думал. Ему все почему-то вспоминалась то Валя – та, которую он видел последний раз, провожая ее из отряда Пнева в Лугу, то Момойкин – тот, которого Петр выносил с сестрой из землянки взглянуть напоследок на белый свет… Теперь чаще, чем обычно, Петр совал в карман брюк руку и, нащупав записную книжку Фасбиндера, подолгу сжимал ее в пальцах. Она томила его – хотелось узнать, о чем писал в ней эсэсовец. Как-то, когда находились на привале и были от лужан уже далеко, километрах в пяти под Старо-Сиверской, Чеботарев подошел к угрюмо присевшему на пень Бате и показал ее.

– Может, прочтете? – попросил он. – Хочется узнать, чем этот негодяй жил.

Батя долго разглядывал записную книжку, полистал. Вспомнилось, как жил в немецком плену во время прошлой войны. Сунув книжечку к себе, в полевую сумку, грустно посмотрел на затянутое серостью небо и проговорил:

– Ладно, как-нибудь после.

Батя поднялся с пня, старого, изъеденного сбоку жучком-точильщиком. Хотел куда-то пойти, но в это время закружились, падая, легкие, пушистые снежинки. Падая, снежинки захватывали и несли с собой к промерзшей сверху, коченеющей земле еще не успевшие опасть до конца листья у стоявшей рядом березы.

Сидевший неподалеку Семен заулыбался. Раскрытыми ладонями он стал ловить снежинки. Повскакали бойцы и тоже чему-то радовались.

А у Бати глаза наполнились тревогой. Лицо его потемнело. Уронив его в подставленные ладони, он крепко зажмурился – представил, наверное, на миг те трудности, которые вынуждены будут принять на себя люди, доверившие ему свои судьбы.

Оторвав наконец от ладоней потонувшее в бороде и усах черное еще от напряжения лицо, он тихо сказал Петру:

– Не вышли до зимы-то. Эх!

Батя приказал собираться. Он задумал, свернув на восток и воспользовавшись непогодой, перейти железную дорогу Ленинград – Дно, которая отсюда находилась не так далеко, а там уж остановиться в лесу, оборудовав шалаши, или подыскать заброшенный скотник.

– Может, заглянем и в одну из этих деревушек, если в них нет фашистов, – ткнул он рукой в карту и добавил: – Теперь, как хочешь, а по-зимнему одеваться где-то надо.

Вот там бы и одеться.

И пошли.

Снег валил сильно. Он стал холодный и колючий, как искрошенное стекло. Поэтому, когда вошли в густой лес, за которым неподалеку должна была быть одна из деревенек, о которых говорил Батя Чеботареву, никому не хотелось и выходить из него – здесь было тише и как будто теплее. Но уходивший на разведку Семен доложил, что деревенька пустая, без немцев.

Придя в деревушку, Чеботарев расставил вокруг нее посты.

В этой деревеньке прожили они три дня. Жители встретили их хорошо: отпаивали молоком, кормили картошкой, а больным и раненым даже давали по ломтю хлеба – у крестьян больше ничего не было, так как все забрали в сентябре гитлеровцы.

Здесь же и переобмундировались. Многих, когда надели на себя старенькую зимнюю одежонку, стало не узнать. Петр долго искал глазами Настю среди деревенских женщин, собравшихся у избы, где жил Батя. А она стояла рядом – в белом полушубке до пят, в валенках с загнутыми носками и длинными голенищами, в мохнатой бараньей шапке, совсем закрывшей ее лоб, в выцветших бабьих варежках. Да и сам Петр не походил уж на себя. Ему достался при дележе старенький зипун из вытертого зеленовато-коричневого сукна, огромные подшитые валенки деревенской катки и потерявшая форму шапка-ушанка. Зипун он натянул прямо на фуфайку и стал совсем громоздкий. Вспомнил, как в Пскове Зоммер все время называл его медведем, а ему не нравилось. Подумал: «Вот теперь действительно настоящий медведь». А подошедшая в это время к нему Настя назвала его, Петра, М и к у л о й  С е л я н и н о в и ч е м.

Чем дальше уходил отряд Бати от лужан, тем чаще Батя задумывался о назначении комиссара. Жалел, что не уберег Ефимова. Он понимал, что впереди еще много трудностей. А люди в отряде постепенно слабели. Раны у бойцов не заживали. Многих то и дело приходилось волочить на волокушах. Забот все прибавлялось. В голове Бати зрела мысль разделить отряд на боеспособную часть и на тай называемый «ходячий лазарет». Боеспособной части бойцов он думал вменить в обязанности не только охрану отряда и разведку, но и поиск жилья, продуктов… К тому же в этой группе бойцов прибавилось – южнее Лисина пристало к ним четырнадцать партизанивших здесь красноармейцев, которые после прорыва фронта под Лугой оказались в тылу врага. Это усиливало и боеспособность отряда Бати.

Но с назначением комиссара Батя мешкал. Удерживало то, что в отряде не было, кроме него, коммунистов. Опасался он и другого: назначение комиссара могло навести бойцов на мысль, а верит ли их командир в свои силы, в то, что выведет их к фронту, и не хочет ли он этим назначением снять с себя долю ответственности за выход на Большую землю.

В конце концов Батя твердо решил: назначать надо. И остановился он на Чеботареве. «Вот посмотрим, что покажет разведка под Колпином. Если надо будет поворачивать на восток, тогда и обнародую решение», – думал он. Эту разведку Батя послал из-под Лисина под Колпино, к Ленинграду, когда к отряду уже присоединились партизанившие здесь красноармейцы из окруженцев. Возглавил ее Семен.

Погода стояла теплая, и разведчиков ждали в густом еловом лесу. Жили в «норах» – у елей обломили нижние ветви, застлали место возле ствола еловыми лапами и возвели вокруг стены из нарезанного брусьями снега. Пока ждали разведчиков, Батя часто по утрам отходил за ель и, приставив к мохнатому уху ладонь, вслушивался. И казалось ему, что слышится фронт. Однажды он даже заставил послушать Чеботарева. Тот ничего не уловил, и Батя, насупившись, полез в «нору».

Разведчики вернулись на третий день, к вечеру. Вести принесли они неутешительные – фронт почти под самым Ленинградом и подойти к передовой вряд ли удастся, потому что слишком густо там гитлеровского войска, но в то же время и радостные – Ленинград сражается и совсем не думает уступать фашистским ордам.

С каким-то неподдельным восхищением рассказывал Семен собравшимся у костра партизанам о сражающемся Ленинграде. Слушая его, они сияли от переполнявшего их радостного чувства. Чеботарева душили спазмы. Настя поодаль от сгрудившихся бойцов собиралась перевязывать вернувшегося с Семеном раненого разведчика и тоже вслушивалась. Перевязывать ей было нечем, и она, прикрывшись от людей полою, вытянула из-под ватных брюк подол платья и рвала его на полосы. А Семен говорил и говорил. И казалось, его новостям не будет конца. Настя уже перевязывала рану, когда Семен стал рассказывать, как наша морская крепостная артиллерия обрабатывает немецкие позиции. Петр косил глазами на Настю, на бойцов. Волновался не меньше, чем они.

– Как ударят, – взмахивал рукою ликующий Семен, – ажно гром стоит… будто землетрясение. Земля под гитлеровцами так ходуном и ходит. Того и гляди – разверзнется, и уйдут они в нее…

– В воздух целые деревья летят, как перышки, – вставил его напарник по разведке…

Представление о работающей артиллерии врезается в память, и бойцы, продолжая слушать Семена, долго еще живут восторженным чувством, радостные уж от одного того, что фронт есть, а раз есть, то гитлеровцы врут, что Красной Армии вот-вот придет конец, и, следовательно, до фронта отряд доберется.

Взволновал рассказ Семена и Батю. Раскрыв карту, он стал разбираться в обстановке. Когда пришло решение вести отряд на Волховстрой, подозвал Чеботарева. Объяснил ему смысл своей задумки.

– Пусть это еще удлинит поход, – тихо говорил он Петру, – зато надежнее. Да и кому мы там, в осажденном Ленинграде, нужны сейчас – лишние рты, и только… Прямо на восток отсюда идти тоже опасно – лесов мало. – Батя посмотрел вокруг. – Спустимся километров на двадцать южнее и повернем на восток, а там… леса, болота. Оттуда верст через сто по прямой – и фронт, а там… и дома.

Уже вечерело.

Чеботарев ушел в Батину «нору» спать. Вскоре туда пришла и Настя – она всю дорогу от лужан спала возле Петра и Бати, потому что спать одной было холодно.

Батя тоже подошел к «норе». Но спать он ложиться не стал. Разведя перед входом в «нору» небольшой костерчик, он сел на еловые лапы.

Падал легкий пушистый снег. В костре потрескивало, как далекие одиночные выстрелы. Снежинки, подхваченные пламенем, поднимались над огнем и, плавясь, оседали на руки мелкой, напоминающей лето, изморосью. «Утром объявлю о назначении Петра комиссаром, а Семена – начальником группы охранения и обеспечения отряда», – уставившись в костер, думал Батя.

Батя знал о Чеботареве уже много. Знал он и об оставленной им, Петром, где-то под Лугой Вале Морозовой, которую он, Петр, в разговоре часто называл женою. Понимал: воли у Чеботарева не меньше, чем у него, и он созрел, чтобы держать в руках людей при любых трудностях.

Не переставая поглядывать на костер, Батя сравнивал Чеботарева с собою. Перед глазами пробежала вся жизнь. Сам с Кубани, из иногородних, в империалистическую войну он не миновал и плена. Больше года батрачил на ферме у немки. Там и языку научился… В семнадцатом году с товарищем бежал из плена… Потом Кубань, переход с Таманской армией и, еще страшнее, – отступление от Ставрополя через калмыцкие степи на Астрахань… В калмыцких степях начался голод и повальный мор. А шли большинство с семьями. Люди гибли, а живые ничем не могли им помочь. Глядели, как умирают родственники – жены, дети… Если хватало духу, прощались с ними и шли дальше, еле волоча ноги по сыпучим вперемешку со снегом пескам, а если не хватало – оставались тут и умирали вместе. И Батя простился так с первой женой – оставил ее еще не мертвую, а умирающую, потому что выхода не было: нести не хватало сил, а последние кони падали, и падаль эту съедали… к тому же то и дело постреливали из-за холмов белоказаки…

В конце концов память привела Батю в Лугу. Как тогда, перед захваченным на просеке обозом гитлеровцев, ему представилось, что он входит в свой городской домишко… Холодно было в квартире (Батю пробрала перед костром даже дрожь). Холодно. Труп истерзанной и замученной прямо в квартире жены (допытывались, чтобы показала, где лужские партизаны и муж) гитлеровцы, рассказывал потом связной, куда-то увезли. «Бросили, поди, где-нибудь и зарыли», – вытирая заслезившиеся не от дыма глаза, подумал Батя. Представилось, как он ходит по пустой, холодной квартире. Мысленно пройдя в спальню, посмотрел на портрет сына в самодельной рамочке. Фотография давняя. Снимался, когда уходил на срочную службу в Красную Армию. И подумалось Бате, что Иван его, если он жив, совсем не походит теперь на того Ванюшку, каким провожали его на службу. «Где ты сейчас? – тоскливо воскликнул про себя Батя, знавший о сыне только одно: перед войной служил он под Перемышлем, на Украине. – Тяжело, поди, тебе на родной земле сейчас, как нам вот… и стыдно, как отцу твоему, в глаза людям смотреть. Конечно, стыдно! Но ты крепись, – внушал он, представив его перед собой стоящим. – Крепись. Этот укор – он… справедливый укор. Чувство этого укора – хорошее чувство. Это говорит в тебе, значит, сама совесть. Поэтому и терпи. Терпи и силы набирайся – нельзя нам опускать руки. Нельзя. Надо наверстать свое… Когда я, ты, еще кто готовы холопами стать, – через то и самому народу недалеко до холопства будет… А мы не родились быть холопами, и народ наш не будет им. Через кровь пройдем, в могилу ступим, а не дадим надругаться над собою…»

Подбросив в костер веток, Батя раскрыл свою полевую сумку. Разбирал ее содержимое. Подумав, что впереди может случиться всякое, стал сортировать бумаги. Лишнее бросал в костер. Наткнулся на записную книжку Фасбиндера. Долго рассматривал корочки с золотым тиснением. Раскрыл ее. Поднеся ближе к огню, начал читать.

С трудом разбирал почерк. Отрывался от текста, когда встречалось незнакомое слово. Думал о прочитанном. Снова возвращался к началу. Опять углублялся в

ЗАПИСКИ БАРОНА ГЕНРИХА ФОН ФАСБИНДЕРА:

«Ход войны в России

22 июня. Сейчас раннее утро. Я стою в полутора километрах от государственной границы с Россией. В стереотрубу мне видна как на ладони укрывшаяся в редком лесу застава русских. Железная армия фюрера, сжавшись пружиной, ждет с нетерпением той минуты, когда несгибаемая его воля укажет ей путь и она, распрямляясь, рванется вперед и сомнет все на своем пути. А вот и наступил этот момент. Торжественно раскатился над утренней солнечной землей первый, самый первый в войне с большевистской Россией залп наших орудий. Уже скрежещут траками по булыжнику дороги наши танки. В небе видна цепочка устремившихся на восток «юнкерсов». На заставе у русских начался переполох. Они в чем попало – вон один даже без брюк – носятся между зданиями… Какой восхитительный момент! Нет, надо быть поэтом, чтобы передать все это в словах… От стереотрубы меня тянет за рукав кителя мой дорогой покровитель – штурмбанфюрер. Ему тоже хочется окинуть глазами все, что творится там, во вражьем стане. Я уступаю ему место и только тут начинаю понимать, какой приятный подарок преподнес он вчера мне. Он позвонил мне поздно вечером и попросил явиться к нему. Приветливо встретив меня, он взял со стола эту карманную книжечку, в которой я сейчас пишу, и вручил ее мне, полушутливо-полусерьезно проговорив: «Записывай свои впечатления». Нет, какой он предусмотрительный! Я завидую ему, восхищен им. Он по праву занимает свое место в партии. Если каждый солдат фюрера такой, то с его армией можно идти на завоевание не только России, которая, по словам Геббельса, и без нас разваливается. С ней можно покорять вселенную.

25 июня. Дранг нах Остен! Только так. Да, только так. Русские сопротивляются из последних сил, но дни их жизни сочтены. Провидение ведет нас к цели. Рок занес над ними свой карающий меч. Еще несколько дней – и Красная Армия будет разбита, рассеяна, что даст нам возможность триумфальным маршем двигаться на восток. А дни стоят удивительные: солнце, теплынь, все кругом радует душу. Хочется ехать и ехать – куда угодно, только бы не стоять на месте. Не понимаю, что за охота обуяла наших солдат: они на привалах раздеваются догола и греют животы, теряя драгоценное время.

28 июня. Посетил свое родовое курляндское имение. Земли прекрасные. Недаром у мамаши столько воспоминаний от ее поездки туда еще в начале тридцатых годов.

1 июля. Нас ведет Провидение и Фюрер. Фюрер человек необычный, гениальный, посланный нам судьбой. В этом убеждаешься сразу, как только обозреваешь события, развернувшиеся в России. Грандиозность их неоспорима. Мы идем почти беспрепятственно, а там, где остатки Красной Армии, правильнее, остатки недобитых фанатиков, оказывают сопротивление, мы сметаем их огнем и мечом… Нет, я восхищен! Еще одна-две недели – и Россия или запросит мира, или просто поразбежится, так как контроля со стороны большевиков, по существу, сейчас никакого уже нет ни над населением, которое им еще подвластно, ни над армией, которая у них кое-где остается.

Есть сведения, что мы вышли на старую русскую границу.

6 июля. Это уже точно – пал Остров. Мы уже приготовились переезжать в Псков, который должен быть взят если не с часу на час, то в крайнем случае завтра.

В комендатуре офицер рассказывал, что войска «Центра» идут еще успешней. Он называл города, области, которые мы уже взяли: даже не верится, что скоро падет их столица – Москва. Все-таки Гитлером руководит Провидение. Бог смилостивился над нами и помогает нам в нашей мести России за все, что за века причинила она нам. Этим русским свиньям я не простил бы уже одного – уничтожения ими Тевтонского ордена на озере возле Пскова (забыл, как называется это озеро, – черт с ним, мы изменим его название) – и заставил бы за это расплачиваться неслыханной ценой.

10 июля. Я даже не подозревал, что к войне мы так хорошо подготовлены: у нас существуют даже инструкции, в каких случаях как убивать русских и тех, кто поднимает на нас хоть мизинец или является большевиком. Поражен и восхищен. Удивительная пунктуальность, четкость! Так умеют работать разве еще… часы – добротные швейцарские часы…

11 июля. От Пскова веет в душу стариной и запустением. Контрасты – цивилизация и варварство – уживаются бок о бок. Если бы не жара, можно было бы рассмотреть его получше. Не исключена возможность, что скоро войска уйдут дальше. Впереди Ленинград – старая колыбель русской революции, как назвал этот город при допросе один большевик. Да, об этом негодяе тоже стоит сказать немного. Он или ненормальный, или… боюсь сказать. Но под такими пытками продолжать упираться может только маньяк. Вы, говорит, еще за все расплатитесь, фашистская мерзость. Болван, даже не понимает, что мы не фашисты, а нацисты. Посмотреть на него приехал и мой штурмбанфюрер – не выдержал такого оскорбления и разрядил в него парабеллум, а когда увидал, что мне стало немного страшно, назидательно произнес: «Учись. Мы должны вытравить из себя наши проклятые сантименты: власть падает к ногам людей, сильных духом, а мы идем брать власть у целых народов». После этого я занимался самоанализом – сантимент у меня действительно есть и его надо самым жестоким образом искоренять через жестокость к врагам Третьего Рейха. «Никакой пощады этим варварам!» – вот наш лозунг.

16 июля. Моя склонность к путешествиям поставила меня перед восхитительным фактом: в деревушке Залесье я встретил очаровательную колхозницу. Это не девка. Это настоящая Венера варварского племени. И в самом деле, в этой полудикой и непонятной стране – такое божественное создание… копает землю наравне с мужчиной, возит навоз из конюшни… Французы утверждают, что они создали три блага: женщину, книгу и кухню. Книга погубила французов, она сделала их плоть ненасытной, а дух хилым. Они подчинили себя женщине, и в этом смысле стали смешны, как ребенок возле юбки матери. У русских на этот счет есть специальное слово, наиболее емко вобравшее смысл этого процесса, – «обабились». Только мы, немцы, все соразмерили. Наша женщина радует нас прежде всего тем, что она – это даже отразил наш фольклор – знает кухню, любит церковь, умеет одеться и смотреть за детьми. Четко, строго, без всяких излишеств. А вот русские, этот навоз для арийской расы, они ничего не даровали своим женщинам, кроме того, что научили их рожать по дюжине ребятишек, которые растут потом, как дикари, без всякого присмотра. А второе, что они даровали женщине, – так это то, что придумали колхоз и заставили ее работать наравне с мужиком. Это на языке большевиков называется эмансипацией женщины. Безмозглые существа! Они не понимают, что женщина создана для семьи, для удовольствия. Это, к слову, также говорит о невысоком уровне развития этих дикарей… с антропологической стороны.

21 июля. Я вынужден был согласиться про себя, что я не дворянин, а неисправимый бюргер. Дело в том, что эту красавицу из Залесья я встретил в Пскове. Встретил и… раскис перед ней, а она оказалась дочерью крупного большевика и сама работала в большевистских органах. Упустил. Непростительно. Ее фамилия Морозова. Валентина Морозова… Уговорил шефа, чтобы направил меня наводить наш порядок по деревням. Там, на периферии, буду переламывать себя. Не может быть, чтобы я, ариец по происхождению и крови, не переломил себя – я должен стать таким, как мой учитель и покровитель.

28 июля. Какие-то сплошные загадки. К черту! Хватит путешествовать. Так можно остаться и без головы. Меня спасла случайность… Но кто же мог устроить нам засаду? Вероятно, какие-нибудь шатающиеся красноармейцы или большевики, объединившиеся в банду. Не страна, а одни загадки.

30 июля. Все. Произошел серьезный разговор с милым моим штурмбанфюрером. Я попросил его. Он попросил других. И вот теперь я буду знать только одну работу – работу в гестапо, так сказать, чистую работу стану исполнять. И что примечательно в ней – теперь не ко мне потянется рука бандита, а я сам потянусь к нему своими руками.

2 августа. По сведениям, на периферии творится что-то непонятное. Русские, оказывается, не просто варвары, они – фанатики. В деревнях самовластие: назначаем старосту, а когда уезжаем, тот снимает с себя полномочия или правит для видимости, честных же старост убивают бандиты. На дорогах идет разбой. Бандитов население называет партизанами и всячески потворствует им. Нашим войскам становится трудно передвигаться.

5 августа. От Клары пришло письмо. Она осталась такой же восхитительной и легкомысленной девочкой. Пишет, что каждый вечер выезжает на своей гнедой кобыле в Тиргартен. Встретила будто там мою маму – каталась в коляске, которую привезли ей в подарок из Франции в прошлом году друзья нашего дома. Все будто бы восхищены успехами армии на Востоке. Ждут нас, готовые преклонить перед нами свои прекрасные головки. Очаровательно! Даже трудно представить, как к осени, когда кампания закончится, станут нас, победителей, встречать на родине. Путь наш устелют, видно, розами – живыми розами.

«Невеста» Зоммера ведет себя дерзко. Уже полусумасшедшая, а все говорит свое: ничего-де не знаю. Наблюдения за Зоммером пока безрезультатны.

8 августа. Адольф Гитлер – гениальная личность. Простой немец – эта черномазая заводская и фермерская скотина, – благодаря тому, что фюрер сунул ему в рот кусок хлеба, раболепно идет за ним. Фюрер убил сразу двух зайцев: он дал нам, дворянской знати и крупным работодателям, право незаметно для рядового немца приобретать новые богатства. Но то, что Гитлер является и нашим повелителем, а не только лишь повелителем масс, – это, сказала мне как-то мама, его иллюзия. Ими он повелевает, а мы пойдем за ним до поры, пока рука его дарует нам выгоды. Это  м ы – столпы жизни и его Провидение. Пока он  с  н а м и  и  з а  н а с, он – Гитлер. Как только он перестанет удовлетворять нас, он снова станет бывшим ефрейтором Шикльгрубером и ему придется на деле узнать, что такое нюрнбергские законы… Даже страшно от этих слов… Неужели мать права?!

9 августа. Проклятая страна! Сегодня нам был устроен разгон. Оказывается, мы плохо работаем. Оказывается, надо работать еще смелее и безжалостнее?! Припоминаю и не могу понять, в чем мы проявили мягкость и нерасторопность. Мы и так с утра до вечера тянем жилы и пускаем кровь… А разгон дали из-за того, что вчера вечером «невеста» (или жена Зоммера) умерла в камере – перестарались при допросе, а часом раньше патруль обнаружил труп Шилова. Ужасно, цепочка оборвалась. Решили брать Зоммера, а шпик – в пивной, полупьяный. Пришлось его избить и приказать ему искать этого колониста. Но Зоммер исчез. Нет его и сегодня. А ведь вчера я встречал его, прогуливаясь со своей «кошечкой». Да, агентура у большевиков в городе осталась и не дремлет (судя хотя бы по тому, что убит вот солдат наш). Теперь мне ясно: Зоммер – главное звено в деле его «невесты». Штурмбанфюрер был прав. Не случайно он так укоризненно посмотрел на меня, когда узнал, что Зоммера не нашли, – Зоммера надо было взять сразу, а мы его еще к ней пустили (а они паясничали перед нами). Ошибка за ошибкой. Надо укреплять агентуру местными жителями, говорит шеф, а кем? К нам идут работать одни пьяницы да люди, до ослепления озлобленные на большевиков.