Текст книги "Судьба — солдатская"

Автор книги: Борис Орлов (2)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 41 страниц)

Глава пятая

1

Момойкин по-прежнему упорно искал встречи с Валей, которая теперь стала избегать его, а когда он заходил к ней в комнату, старалась не разговаривать с ним, и если по работе приходилось обмолвиться словом, то называла его на «вы». Саша нервничал.

Как-то в полдень он возвращался с машиностроительного завода, где проводил совещание с активом комсомольской организации. Еще по дороге ему пришла в голову мысль, что поскольку идет всеобщая мобилизация, то и в горкоме секретарей и заведующих отделами призовут в армию, а места их занять будет, по существу, некому. «Мне, конечно, предложат какой-нибудь пост, – решил он, и самолюбие его разыгралось: – А здорово будет! Вот возьму да вступлю в партию, и меня назначат секретарем… Конечно, а кого же?! Не поставят же на это место девчонку». Но для полного счастья, посчитал он, будет недоставать семьи, хорошей красивой жены, как Валя. «А может, начистоту с ней поговорить? – дерзко подумал он. – Война! Что, Валя ждать будет этого… солдата? Женская половина человечества так устроена, что ждать не умеет. Да и нет смысла ждать. Солдат и… секретарь – все-таки разница есть. Любовь любовью, а благополучие тоже вес имеет».

В горкоме был обеденный перерыв. Саша шел по коридору, приоткрывал двери пустых комнат, заглядывал в них и снова закрывал. Ему нужен был заведующий орготделом. В секретарской комнате Саша увидел Валю. Она печатала на машинке. «Вот сейчас я с ней поговорю», – решил Саша и вошел в комнату. Валя, окинув его сердитым взглядом, продолжала работать. Саша сел на стул у окна, почти рядом с Валиным столом. Смотрел на ее тонкие пальцы, проворно и легко ударяющие по клавишам. Потом приподнялся, пододвинул стул еще ближе к столу. Вздохнул. Забросил пятерней к затылку волосы. Когда Валя вложила чистые листы бумаги и снова начала печатать, он опять вздохнул.

– За что вы обиделись на меня, Валя? – спросил наконец он, назвав ее на «вы».

– Я ни на кого не обиделась, – сухо ответила Валя, не переставая стучать на машинке.

– Обиделись, – произнес Саша и улыбнулся.

Про себя Валя давно простила его. «Что с них, с парней, возьмешь? Все они такие – липнут к нам, хочешь или не хочешь этого», – заключила она как-то, подумав о Саше. Но внешне не изменила к нему отношения. Сейчас Валя не сдержалась и улыбнулась. Саше только того и надо было. Пододвинув стул вплотную к столу, он тоже улыбнулся и протянул ей руку, настойчиво требуя замирения.

– Отстань, – перейдя на «ты», сказала Валя. – Что мы с тобой, воевали, что ли?

Саша не отставал, Валя протянула ему руку:

– Ну, мир, мир, мир! Еще что?

Тот не выпускал ее руки.

– Правильно, Валя, верх всегда должно брать благоразумие, – говорил он радостно. – Из-за пустяков ссориться, когда вместе работаем, одним и тем же живем, – это, конечно, глупо. Знаешь, давай пойдем сегодня в кино?

– Что ты, Саша! – высвобождая руку, ответила Валя. – Какое кино нынче, если я вот дела сдаю! Ухожу я от вас.

– Как уходишь?! – Саша встал. – Куда?

– В госпиталь. По нашей, горкомовской рекомендации.

Саша вспомнил, что два дня назад к ним действительно поступила из военкомата бумага. В ней говорилось, чтобы комсомол помог развертывающимся в городе госпиталям организовать набор медицинского персонала. Целый день беседовали тогда с работниками Осоавиахима, подбирая молодежь из тех, кто окончил курсы сандружинниц.

– Зачем же ты это сделала? – сказал Саша после минутного молчания. – Тебе что, в горкоме не работалось? Да ты знаешь…

Валя перебила:

– Все знаю. Сейчас надо быть там, где мы нужнее, где принесем больше пользы. Ты же сам за это агитируешь.

– Не смешивай: то агитировать, а то самой работать.

– Одно и то же, – взяв папку, с укором в голосе проговорила Валя. – Чем мы лучше тех людей, которые там работают, и чем они хуже нас?

– Нет, не понимаю, – твердил Саша, осознавший вдруг, что теряет Валю.

– Да нечего понимать! Не буду же я сидеть здесь, раз все воюют… Даже стыдно здесь сидеть, когда такие, как я, нужны там, в госпиталях. Вы интересовались, прости, ты… интересовался, сколько раненых поступает?

Саша подошел к ней вплотную, сказал тихо, оглядев при этом комнату, будто проверяя, нет ли кого в ней еще:

– Ты не понимаешь. Я добра, только добра хочу тебе. А не понимаешь ты вот что. Пройдет неделя еще, две, три, и всех ребят от нас возьмут в армию. Кому же тут работать? Мне придется и таким, как ты… У тебя же мать больная, отец. Разве можно тебе не учитывать этого? – И добавил, заглядывая в глаза Вале, которая упорно, склонившись над папкой, продолжала нумеровать страницы: – Здесь и ты бы пошла в гору… Оклад бы повысился… А там… и перспектива бы возникла…

– Давай не будем, Саша, решать мою судьбу, – улыбнулась Валя. – Что ты так печешься обо мне? Заключили мир, а тут хоть снова ссорься.

– Я… как товарищ, как человек, который относится к тому, как устроится твоя жизнь… может, не совсем и равнодушно, но, все взвесив… Понимаешь, я хочу… счастья тебе… А ты…

Саша замолчал. Почему-то подошел к окну, заглянул через полуоткрытую дверь в кабинет, вернулся к Вале. Ему хотелось сказать: «Не любил бы тебя, так хоть в воду кидайся!» Но он молчал.

Пришел секретарь.

– Саша, зайди ко мне, – сказал он повелительно и скрылся в кабинете.

Валя с усмешкой посмотрела на уходившего Сашу. Положила папку в шкаф у стены. «Ну вот и все», – подумала она с какой-то грустью, потому что поняла вдруг, что действительно никогда больше не вернется сюда, к этим папкам, к столу, к людям, которые успели занять в ее сердце определенное место.

Было часа три, когда Валя вышла из горкома комсомола. Боясь, что место ее в госпитале могут занять, решила идти туда сейчас же.

Проходя мимо магазина, пристально оглядела очередь. Тут же встретился ей военный патруль: сержант и два бойца. Скользнув по их красным повязкам на рукавах, она остановила взгляд на поваленных у тротуара, видно, танком молодых тополях, под сенью которых как-то в конце мая они гуляли с Петром. Стало грустно. Но еще грустнее стало ей, когда она увидела, что госпиталь, в котором собиралась работать, разместился в казармах, где стояла часть Петра.

У проходной санитарные машины ждали очереди, чтобы въехать во двор. Валя остановилась, мельком взглянула на раненых в кузове полуторки, и ее взяла оторопь. Показалось, никогда больше не вернется прошлое: она побежит с работы сюда и ей навстречу из этих ворот выйдет Петр. Из этих ворот… Да ворот, по существу, уже и не было. Одна их половина валялась у забора – видно, зацепила машина и сорвала, – а другая висела, распахнутая, на одной петле.

Через въезд то и дело пробегал невысокий мужчина в белом халате. По его требованию проезжали во двор машины с ранеными. Тут же сновали городские мальчишки, чтобы хоть одним глазом взглянуть на раненых бойцов и командиров. Мужчина в халате одинаково равнодушно покрикивал и на мальчишек, и на зазевавшихся шоферов.

Робко подошла Валя к мужчине в халате, спросила, назвав номер нужного ей госпиталя, туда ли пришла.

Мужчина, грозя кулаком шоферу, который намеревался проехать через ворота, показывал на ухабину. Мельком взглянув на Валю, бросил:

– Сюда идите, барышня, – и указал на двор.

В этот день Валя до позднего вечера носила раненых. Сначала носилки казались легкими, но через некоторое время она почувствовала их тяжесть. Пальцы переставали держать скользкие толстые ручки. Валина напарница, бывшая сестра из городской больницы, откровенно ее жалела.

– Куда тебе с твоими-то пальчиками, – сказала она по-матерински сострадательно, когда увидела, как Валя на ступеньках крыльца чуть-чуть не выпустила ручки носилок.

Обессилев окончательно, Валя попросила другую работу. Ее заставили снимать с раненых старые бинты.

В перевязочной пахло лекарствами, кровью. Было страшно притрагиваться к бинтам. Присохшие к ранам, пропитанные кровью бинты приходилось разрезать. Под ними открывались сгустки почерневшей крови на рваном теле, раздробленные кости, обожженная кожа. Не то что притрагиваться – глядеть на это было жутко. И Валю тошнило от вида этих ран, от лекарств…

Домой она вернулась в полночь, обессиленная, готовая броситься на кровать и, закрыв глаза, тут же заснуть. Но пришлось рассказать, где была. Мать поставила перед ней чашку с молоком. Отрезая ломоть хлеба, довольно вздохнула:

– На глазах хоть будешь. Что поделаешь, война, надо кому-то и там быть.

Есть Валя не смогла. Ей все мерещились бинты, кровь, раны. Скинув легкое, без рукавов, платье, легла в постель. Вошел отец. Пододвинув к кровати стул, сел.

– Ты бы хоть предупредила нас, – сказал он задумчиво. – А то… истомились. Ждем, ждем, а тебя все нет. – И, сделав паузу, спросил: – Ну что раненые-то говорят хоть?

– Раненые? – Вале не хотелось рассказывать, но, приученная быть правдивой, она повторила слышанные фразы: – Техники массу Гитлер бросил на нас. Танки там, самолеты, пушки… разное. А наших самолетов почему-то мало… В Латвии банды появились – «пятая колонна». На наших нападают… Отступаем, говорят, основательно…

Отец тяжело вздыхал, слушая дочь. Валя, боясь его расстроить, замолчала. Он сказал:

– Да-а… А я вот ухожу в истребительный батальон. Матери еще не говорил, а утром придется сказать… Мобилизуюсь… по проявленному желанию с моей стороны. В Петровке или Вешкине, наверно, стоять будем. – И вздохнул: – Надо помогать войскам, ничего не сделаешь. Немец-то вон все швыряет этих своих парашютистов. А кто за ними гоняться будет, как не мы? Молодым на фронте надо быть… – и не договорил, замолчал, вслушиваясь в нарастающий вой сирены.

Валю не удивило, что отец записался в истребительный батальон. Наоборот, ей стало даже радостно. «Вот, нечего было и меня корить. Сами то же делают».

Вошла встревоженная мать.

– Опять эти ироды летят, – с тревогой в голосе произнесла она.

– Да, воздушная тревога, – спокойно согласился отец. – Буди, мать, соседку, в склеп пойдем. – И к Вале: – Я тут днем в садике на этот случай блиндажик соорудил. Мало ли что: бомба, она дура – никто не знает, куда полетит. Город-то все-таки возле войны стоит – не помешает, думаю.

Одевшись, Валя вышла в садик.

Стояла белая ночь. Солнце уже опустилось за горизонт, но лучи его мягко освещали небо… В полумраке серели крыши домов, мертвых, без огней. Валя бросила сонным голосом:

– А затемнение соблюдают.

– А как же, – в тон ей ответил отец. – Это если мигальщик какой появится, тогда другое дело. Ну да его живо сцапают. У нас сейчас патрули везде. И наши, из истребительного, дежурят… помоложе кто.

Валя знала, что есть люди, которые в ночное время фонариками показывают немецким летчикам, где надо бомбить. Но она никак не могла понять, как это можно предавать своих? На память пришла легенда о том, как в тысяча двести сороковом году, когда Александр Невский, разбив на Неве ярла Биргера из шведского рода Фолькунгов, ушел во Владимиро-Суздальское княжество, на Псков напали рыцари Тевтонского ордена. Горожане стойко защищались. Но немцам помог изменник, псковский посадник Твердило Иванкович. Будто ночью он показал врагу подземный ход из Завеличья под рекой Великой в кремль, и враги пробрались в город. «Может, и выдумка это, – вздохнула Валя. – Только ведь исторически достоверно, что Твердило «владел в Пскове вместе с немцами», то есть предательски сотрудничал с ними… торговал… Навряд ли выдумка. Без предателей нигде не бывало… Вот и у нас… ведь вот они, появились… Что же это за люди? – И ответила сама себе: – Это люди без Родины. Ужасно! Разве можно идти против своего же народа, против отечества?..» Глядя на чернеющие в сумерках остатки дома Акулины Ивановны, вчера сгоревшего от немецкой зажигательной бомбы, спросила отца:

– Все же странно. Сколько врагов народа выявили, а этих вот вовремя не поймали. Почему так?

Отец не ответил. Они прошли за яблони. Возле грядок, где росла клубника, возвышался холмик.

– Это и есть твой склеп?

– Это и есть. Все сделано как полагается. Рассчитано на пять мест. – Отец сел перед укрытием на скамеечку, которую смастерил, врыв в землю столбики и прибив на них доску. – Иди. Я полезу, коли нас бомбить начнет.

Соседка с сынишкой и мать были в склепе. Слышалось тревожное завывание мотора. «По одному летят», – пронеслось у Вали в голове, и она поставила ногу на ступеньку. Действительно, скоро в грохоте зенитных орудий и треске пулеметов она различила глухой взрыв, потом второй, третий… Над вокзалом подымалось зарево. Что-то горело. В небе рвались зенитные снаряды, по нему шарили лучи прожекторов, его прорезали пунктирные потоки из красновато-желтых точек от трассирующих пуль… Мать потянула Валю вниз. «Хорошо, что раненых всех с санитарного поезда успели вывезти», – думала, спускаясь, Валя.

Уже там, в склепе, Валя ощутила легкий озноб, вызванный страхом. Пересиливая его, она спросила, как ей показалось, даже с веселой ноткой в голосе:

– А поспать тут есть где?

Спиридон Ильич, спускавшийся следом, серьезно ответил:

– Не предусмотрел, но можно устроиться на одной лавке, мы и на другой как-нибудь поместимся.

Валя легла на холодную, сырую скамью, покрытую каким-то тряпьем.

– Дела-а, – растягивая слова, ворчал в темноте отец. – Никак, опять вокзал бомбит! Уж больно близко рвется. Парализовать снабжение фронта хочет, гадина!.. И над складами военными, кажись, кружит. В той стороне зенитки тоже бьют.

А Валя засыпала. Сначала ей казалось, что она таскает носилки с ранеными. Потом увидела себя среди бойцов, залегших в цепь и, несмотря на невиданный огонь врага, упорно удерживающих оборону; Валя выполняла обязанности сандружинницы. Уже обессилевшая, она все выносила с поля боя раненых, а глаза шарили по окопам и стрелковым ячейкам, отыскивая Петра, который – видела она – раз показался из-за бруствера траншеи. «Схожу туда. Может, он там кровью истекает», – твердила про себя Валя, когда возвращалась со сборного пункта раненых, а ноги вдруг перестали повиноваться. Раздался глухой взрыв… Земля под ногами ходила ходуном, расступалась. Теряя последние силы, Валя глубже и глубже тонула, засасываемая в земляную толщу, и никак не могла выкарабкаться.

Когда она открыла глаза, с потолка сыпалась земля, а мать ее шептала что-то бессвязное. Акулина же Ивановна, обхватив Кольку, плакала – тихо, словно боялась разбудить ее, Валю. Отец выглядывал из склепа и негромко говорил:

– Уймитесь! Это шальная… Разве ему попасть в нас? Мы… точка. – И спускаясь уже обратно в убежище: – В грядку с морковью попал. Весь огород, гадина, попортил.

Валя села. С замиранием сердца вслушивалась в одинокое уханье рвущихся где-то не очень далеко бомб да в неистовую стрельбу зениток, а думала о Петре.

2

Старший оперуполномоченный посоветовал Холмогорову с Буровым поиск диверсантов вести мелкими группами и сразу по всей территории, отведенной роте. На следующий день так и сделали.

Варфоломееву участок достался дальний. До него шли взводом, а потом рассыпались по отделениям.

Курочкин вывел свое отделение на лесную опушку.

По косогору раскинулось ржаное поле. Град обошел его стороной, и рожь стояла здесь невыбитая, густая, сильная.

Нигде не было видно ни души.

Карпов поставил к ногам коробку с дисками от ручного пулемета Чеботарева и, восхищаясь рожью, залитой лучами солнца, начавшего уже припекать, растянул:

– Хоро-ша-а! – Он посмотрел на Чеботарева, который мало что понимал в хлеборобстве, так как вырос на севере Сибири, и добавил: – О таку косу сломаешь.

Далеко в поле Закобуня заметил шалашик. Красноармейцы настороженно посмотрели на его чуть поднявшийся над рожью темноватый конус. Послышалась команда Курочкина, и отделение, крадучись, пошло вперед цепью. Потом ползли.

Метрах в пятидесяти от шалашика Чеботарев увидел среди ржи валун. Подобравшись к нему, неслышно раскрыл ножки пулемета и бесшумно поставил их на скользкий камень. Рядом, все же брякнув коробкой, примостился Карпов. Шипя на него, Чеботарев стал прилаживаться для стрельбы по шалашу.

Курочкин был уже где-то справа от шалаша, а Закобуня и Сутин – слева. Другие бойцы подползали к нему с тыла.

Вскоре Закобуня вскочил и пружинистым кошачьим шагом ринулся к шалашику. Метрах в десяти от него он упал и крикнул:

– Выходи, кто есть!

Смотревшая на Чеботарева сторона шалашика качнулась, из него, неторопливо раздвинув ветки ольшаника с жухлой листвой, показалась седая взлохмаченная голова старика.

Первым поднялся Карпов, за ним – Чеботарев.

– Ну и чучело! – направляясь к шалашу, засмеялся Карпов.

Сконфуженный Закобуня встал и выругался по-украински.

Лежал еще только Сутин. Поравнявшись с ним, Чеботарев сказал ему с ехидством в голосе – после разговора с Зоммером он никак не мог настроить себя на равнодушное отношение к Сутину:

– Вставай, Аника-воин! Или трусишь? А вдруг старик… выстрелит?

– Не трушу, а осторожность… должна… – проговорил Сутин не смутившись и поднялся. – Там, за его спиной, может, кто и есть! Мало ли как бывает. – Он начал очищать с запачканных брюк грязь, а сам поглядывал на старика и сопел себе под нос: – Сатана проклятая, теперь опять заставят мыть…

Закобуня подошел к старику вместе с Чеботаревым. Поглядывая на дробовик в руках колхозного сторожа, он сказал шутливо:

– Так, деда, фашистские диверсанты у тебя всю рожь спалят – в неположенное время дрыхнешь.

Старик был глуховат. Опершись на ружье, как на посох, он выставил левое ухо и старался уловить, что ему говорят. Появившийся из-за шалаша Курочкин спросил у него по-командирски требовательно:

– Ночью тихо тут у тебя было? Подозрительные не проходили? Немцы не пролетали?

Дед не расслышал. Курочкин повторил, прокричав ему в волосатую раковину уха и показывая на небо рукой.

– Летать-то кто-то полетывал, – заулыбался дед в курчавую седую бороду и пошутил: – Бомбить вот никто не бомбил: цель мала. И что проку этакого убить – мне и так скоро помирать.

Все засмеялись, кроме Курочкина, который снова прокричал старику:

– Я серьезно спрашиваю: чужие, диверсанты не проходили?

– За кого ты меня считаешь, сынок? – обиделся дед. – Да увидел бы, словил бы… Как я разрешу врагу по нашей земле ходить?! Я все ж вооруженный! – И дед, строго поглядев в глаза Курочкину, погладил похожей на лопату сухой ручищей изъеденный ржавчиной ствол ружья.

Кто-то усмехнулся:

– Рожь-то зеленая! Что ее стеречь?

– Извини, дедусь, потревожили, – прокричал не то с издевкой, не то ради вежливости Курочкин и приказал бойцам идти к опушке.

– Сам понимаешь, служба, – засмеялся Закобуня.

– Служба, служба, – уже вдогонку проговорил дед, расслышав, видно, только последнее слово.

До полудня отделение просмотрело весь свой участок. Домой, в Вешкино, возвращались уставшие, с мокрыми от пота спинами, потому что горячо пекло солнце.

Дорога вывела к полю, избитому градом.

– Ждали, ждали колхознички урожая, а дождались… – тоскливо поглядывая васильковыми глазами на прибитые к земле, измолотые стебли овса, отметил Закобуня.

Кто-то сзади ответил:

– Не везде же выбило. Вон рожь-то какая! Видел ведь?! Град прошел полоской.

– Полоской… Что ж, что полоской. На этой полоске твоей, поди, столько выбило, что город прокормить можно, – не удержался Карпов.

– Овсом-то? – не разобравшись в сути разговора, решил блеснуть умом Сутин.

Никто ему не ответил. Закобуня и Карпов, любившие землю каждый по-своему, поглядывали на овес скорбно-скорбно.

На шоссе, откуда уже слышалось урчание моторов, решили выйти прямо через лес. Напали на тропу, которая, то и дело теряясь, вывела в редколесье. Дальше начиналось болото. Позавчерашняя гроза напоила его водой, и оно сделалось непроходимым. Но Курочкин, понимая, что все устали, решил скорее выйти на шоссе, которое, судя по шуму машин, было совсем недалеко, и сказал:

– Преодолеем. На то мы и бойцы Красной Армии.

Где проваливаясь в гнилую, черную жижу, а где прыгая с кочки на кочку, преодолели его и оказались у шоссе.

Передохнув на обочине, двинулись по шоссе к Вешкину. Нагнали цепочку беженцев. Старичок лет семидесяти толкал тачку, нагруженную чемоданами и узлами. Молодая женщина, придерживая рукой вконец изнуренного мальчика лет семи, помогала тянуть тачку за лямку и напрягалась, как бурлак. Когда обходили тачку, старик тяжелым взглядом окинул строй. Глаза его будто говорили: «Защитнички тоже мне». Чеботарев опустил взгляд. «В чем же мы виноваты, – никак не мог понять он. – А если нас здесь держат?» Сбоку шла девушка лет двадцати. Чеботарев ее не видел – в глаза ему бросились ее ноги; он подумал: «Все туфли сбила». И вдруг повеяло на него чем-то близким. «Валя!» – охваченный волнением, чуть не выкрикнул Петр и тут же поник: не она… Обогнав эту цепочку людей, Чеботарев долго еще шел с таким чувством, будто только что виделся с Валей. Обернулся, чтобы посмотреть еще раз на беженку. Но вся группа сделала привал, и беженки среди сидевших на обочине не было. «А если и Валя где-то вот так бредет по дороге? – подумал Петр. – Немцы-то напирают вон как!»

Мысль о том, что он, Петр, больше не увидит Валю, раньше у него не появлялась. Казалось, что все образуется, станет на свое место, их снимут отсюда и, отправляя к границе, приведут в Псков. Да и как же иначе? За Псковом, на УРе, полк; там штаб, обмундирование, обозы… Возле Крестов, в складах НКО, надо, наверно, получать недостающее оружие, боеприпасы. Надеясь на это, как-то в Вешкине, перед самым отбоем, Петр даже размечтался: привиделась ему тогда эта встреча с Валей на берегу Великой, под крепостной стеной…

Закобуня, запрокинув голову, крикнул Курочкину:

– Товарищ сержант, гул. Самолеты!

Все без команды остановились.

Не очень высоко над лесом летел щукоподобный с двумя тупорылыми моторами немецкий самолет. Его атаковывали два наших истребителя. Тонкая струйка трассирующих пуль прошила фюзеляж вражеской машины, и от нее пошла волнистая лента черного дыма. Истребители понеслись вверх, а вражеская машина еще летела по курсу. Из нее выбросились два темных комочка – немцы. Раскрылись парашюты…

Курочкин моментально оценил обстановку. Прикинув, куда приземлятся летчики, бросился с обочины через кювет и крикнул:

– За мной!

Откуда только взялись у всех силы. Бежали как звери. По лицам хлестали ветки, ноги во что-то проваливались, но никто не замечал этого.

Когда оказались в густом осиннике, Чеботарев крикнул:

– Они где-то здесь!

– Дальше где-то! – тяжело дыша, прокричал Карпов и бросился вперед через мшистое, зыбкое под ногами болото.

Вскоре Чеботарев увидел свежие вмятины следов.

– Вот они! За мной! – разнесся по болоту его голос, и он кинулся по следу.

Сбоку, отмахивая длинными ногами, бежал Закобуня. Остальные были тоже где-то рядом, но из-за кустов и осинника Чеботарев их не видел.

Ноги вязли все сильнее. Вдруг осинник расступился, и метрах в двадцати перед собой Чеботарев увидел возле невысокой жиденькой березки, приютившейся на кочке среди воды, бултыхающегося в трясине немца. Одну руку он тянул к свесившейся над ним гибкой березовой ветке. Ужас стыл в глазах гитлеровца. И когда он заметил Чеботарева, то, показалось Петру, глаза его на какое-то мгновение просветлели, в них сверкнул огонек надежды, потому что в нем, Чеботареве, он, враг Чеботарева, увидел своего спасителя. Вытянув вверх руки – сдаюсь, мол. – немец вытаращил глаза на ставшего перед ним у края трясины Чеботарева со вскинутым пулеметом и стал погружаться в болото все глубже.

Чеботарев в горячке чуть было не выстрелил, но, увидев эту хватающую воздух руку, эти просветлевшие на мгновение глаза, вдруг вспомнил вчерашний разговор с Зоммером о том, что немец немцу – рознь, и опустил ствол пулемета.

Выскочил из-за осинки Курочкин с бойцами.

– Где второй? – хрипло выкрикнул он и тут же приказал трем бойцам бежать назад, обследовать место приземления и идти по второму следу; а если там парашют один, то искать второй.

Закобуня ломал в стороне осинку, чтобы подать конец ее ствола немцу и вытянуть его из трясины, но Карпов опередил его, сунув барахтающемуся из последних сил гитлеровцу винтовку штыком вперед. Гитлеровец, видно, уже понял, что его не убьют, хотя, пока его вытягивали, за штык держался судорожно сжатыми пальцами и все поглядывал то на бойцов, то на дуло – ждал выстрела.

Когда немец – упитанный, длинный, в прилипшем к телу летнем комбинезоне, перехваченном в талии ремнем с пустой, полной болотной грязи кобурой, – поднялся сначала на четвереньки, а потом на ноги с поднятыми вверх руками, Курочкин с угрозой в голосе спросил его:

– Где второй? – и, тут же поняв, что гитлеровец не говорит по-русски, повторил, употребив весь свой запас немецких слов: – Цвай где? Цвай, спрашиваю?

Для ясности он показывал на пальцах, что спускалось их двое.

– Цвай? – фашист пытался улыбнуться; дергая щекой, заговорил что-то по-своему.

Эта сцена вызвала у некоторых улыбку, а Чеботарев, обращаясь к немцу, насмешливо бросил:

– Каля-баля… Вот не убегал бы, сухим бы остался.

– Хиба так можно? – вставил Закобуня. – Это тебе не дома: мы часть болот специально не высушивали – вас топить в них теперь будем.

Немец сразу сник, а когда Курочкин, шикнув на Закобуню, еще ближе подступил к нему, совсем растерялся.

– Я тебя спрашиваю, где цвай? – проорал сержант. Курочкину было обидно, что он, командир в роте далеко не из последних, упустил врага.

Вернулись посланные искать второго.

– Два там парашюта, и следы сюда ведут, – доложили они.

– Не сквозь землю же он провалился! – посмотрел на них Курочкин.

И вдруг немец по тому, видно, как простодушно – даже с каким-то любопытством – поглядывали на него красноармейцы, как все-таки не злобно суетится их командир, утвердился в мысли, что расстрел ему не грозит. И на лице его появилась злобная усмешка, под рыжей челкой на низком выпачканном болотной тиной лбу запульсировала жилка. Он выпрямился, перестал трястись. Сказал с достоинством, хотя руку выбросить, как было принято у фашистов, вперед-вверх побоялся:

– Хайль Гитлер! Рус капут!

Чеботарев стиснул зубы. Снова вспомнил слова Зоммера о разных немцах. Смуглое лицо Закобуни совсем почернело, и он выругался, а Сутин, стоявший сбоку от сержанта Курочкина, с силой ударил гитлеровца в ухо. Немец покачнулся, но устоял.

– А бить пленных нельзя, – сказал он вдруг по-русски, медленно цедя слова. – Надо знать международную конвенцию. – И прошептал: – Мужичье!

– Где второй? – ошеломленный тем, что немец говорит по-русски, грозно подступил к нему Курочкин.

– В болоте он. Утонул. Ранен был. Я его понес и провалился. Не его же спасать, если сам тонешь, – с пренебрежением проговорил пленный.

Сутин, грозно посмотрев на пленного, посоветовал Курочкину:

– Пусть достанет. Может, у того документы какие важные.

Когда гитлеровец выволок напарника, все увидели, что череп у того проломлен ударом пистолета. По телу Чеботарева поползли мурашки.

– Какой подлец! – громко прошептал он, посмотрев на пленного. – Товарища убил, чтобы себя спасти.

Сутин с ехидцей поправил его:

– У них не товарищи, а приятели, – и сострил: – От слова «приятный». А приятной и баба не всегда бывает.

Это он мстил Петру за реплику во ржи. Но его никто не слушал. Каждый по-своему выражал вслух негодование поступком гитлеровца.

– Вот зверье! Убил и стал на него, чтобы не засосало самого… – возмущался Закобуня.

Мертвый был летчиком. Сняв с него планшет с картой и вывернув карманы его летной куртки, все задумались, что с ним делать. Наконец Курочкин решил по-своему: он приказал пленному столкнуть труп в трясину. Тот сделал это хладнокровно. Сутин поглядывал, как уходят в болотную тину обутые в хромовые сапоги ноги мертвого немца, не выдержал и пожалел – хороший, мол, хром, снять бы надо, не по-хозяйски. Курочкин обрезал его:

– Бессовестный! Больше чтобы подобного я не слышал. Не хватало нам иметь мародера.

Пленному гитлеровцу связали брючным ремнем на спине руки и повели его к шоссе.

Чеботарев шагал за ним. Закинув за плечо пулемет, думал: «Вот они какие бывают, Федор, немцы! Похуже и тех, о которых ты говорил с ненавистью».

Вышли на шоссе. По противоположной кромке дороги устало брели беженцы. Пленный не очень громко, но так, чтобы слышали бойцы, проговорил:

– Через неделю-две падет Ленинград, к осени – Москва. И куда они бегут? От нас не убежишь. Мы уже на Двине. Крунтспилс взяли. Дороги между Псковом и Лугой уже фотографируем – сверяем точность карт… Ребята вы хорошие, вам надо думать о сдаче – фюрер воюет с большевиками…

Чеботарев не сдержался: послав из-под руки приклад пулемета вперед, он сильно ударил им немца в спину. Пленный смолк. Дернулся и озлобленно поглядел на Петра. А Петр начал сознавать: выскочи бы на немца таким, какой он сейчас, – весь диск высадил бы в эту погань. Идти стало невыносимо трудно. Мокрая от пота гимнастерка прилипала к лопаткам. Ремень от пулемета впивался в плечо и тянул вниз. В душе копилось какое-то омерзительное равнодушие. Хотелось сесть прямо тут, на обочину… Но надо было идти, и он шел…

Вторую половину дня рота неподалеку от школы занималась тактической подготовкой. Часов в восемь вечера из батальона привезли письма. В коридоре у столика дневального столпились бойцы – каждый хотел первым получить долгожданную весточку.

Письма раздавал старшина, Шестунин. Он брал из рассыпанных по столику писем конверт и, поднимая его над головой, выкрикивал фамилию. Письмо уплывало через головы, и счастливчик отходил в сторонку, разрывал конверт, прислушиваясь к голосу старшины – не будет ли еще.

Чеботарев протиснулся почти к самому столику. В каком-то предчувствии ждал: вот старшина выкрикнет его фамилию!.. И письмо действительно ему было – из Сибири, еще довоенное. Получил его Петр уж чуть ли не последним, когда собирался подойти к Зоммеру, читавшему у окна весточку из Энгельса, от отца.

Петр пробегал неровные, витиеватые строчки отцовского почерка, а сам все думал: почему не пишет Валя? Оказывается, рыболовецкая бригада отца опять перевыполнила план весенней путины. Сейчас поселок готовится к летней ловле рыбы. У отца много забот. Плюс ко всему его хотят назначить руководителем всеобуча. А какой из него руководитель всеобуча, писал он, когда военная техника теперь новая, уйма уставов? Как же ему руководить, если все-то его военные знания – это то, что получил он в гражданскую войну? Он звал Петра после демобилизации домой.

«С Валей приезжай, коль она мила тебе и у тебя все серьезно, – приписал он в конце письма. – Лишь бы она человеком была. Все-то вместе веселей будет».

На обороте листка была приписка от матери. Она скучала, жаловалась, что по ночам ей мерещится, будто не дожить до встречи. А на днях приснился сон: под жгучим солнцем стояла высокая спелая рожь, и из нее на дорогу шла, держа что-то в пригоршне, девушка вся в белом… И мать Петра увидела, что на ладони у ней… капля еще не свернувшейся крови. «А это, вещает сердце, к войне», – заканчивала мать.