Текст книги "Судьба — солдатская"

Автор книги: Борис Орлов (2)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 41 страниц)

Глава седьмая

1

Зоммер, перед тем как идти в комендатуру, погладил брюки, вычистил ботинки, побрился. Соня привела знакомого парикмахера, и он подстриг его под бокс.

Идти до комендатуры решил с Соней. Больше веры.

В сенях остановились. Сонина мать, скрестив на груди руки и о чем-то думая, произнесла:

– Может, не такие уж они изверги… Может, только по городу зверствуют? – И добавила, будто к слову пришлось: – Мне что? Стара я стала. Вас жалко, а вы, догадываюсь, скрываете что-то от матери.

– То, что живем? – через силу улыбнулась Соня. – Так мы же распишемся! Как вернутся наши, так и распишемся.

– Не о том я, – потупила глаза мать. – Я говорю, другое что-то скрываете.

– Ой, ну и скажешь же! – Соня прильнула к ней и терлась нежно, по-детски щекой о ее щеку. – Успокойся. Мы вернемся скоро. Сходим и вернемся. Никто нас не съест.

Они вышли на улицу.

Было часов одиннадцать утра. Стояла жара. Зоммер расстегнул на вороте пуговицу, стал засучивать рукава рубахи. Соня неодобрительно поглядывала на него. Сказала, взяв его под руку:

– Думаешь, им понравится, что будешь выглядеть, как русский парень?

Зоммер промолчал. «Черт их знает, что им понравится, – и пнул по обломку кирпича так, что тот прокатился через всю улицу. – Может, им понравится то, что я сам им в руки отдаюсь. Назовут дураком и пристрелят…» Его рука машинально пощупала задний карман брюк, в котором лежала красноармейская книжка.

От Крома и дальше улицы и площади были запружены машинами, танками, бронетранспортерами… То и дело встречались патрули: пешие и конные.

Недалеко от комендатуры Зоммер остановился.

– Вот… – произнес он очень тихо и чуть коснулся губами Сониного виска.

Потом они с минуту молча смотрели на легковые машины и танкетку перед комендатурой. У подъезда стоял часовой – эсэсовец с автоматом. Над ним, чуть в стороне, лениво трепыхалось на слабом ветру бордово-красное полотнище с кругом, в котором чернотой отливала свастика. Это поразило и Зоммера, и Соню: они всегда считали, что красный цвет – символ Страны Советов. Наконец Соня прошептала:

– Цвет еще ничего не значит. Можно и петуха под павлина покрасить, однако от этого он павлином не станет. – Она взяла жесткую руку Федора и тут же выпустила, тихо сказав: – Иди. Я буду где-нибудь тут ждать… в сквере вон.

У Зоммера пробежали по телу мурашки, перед глазами, заслонив здание, по-прежнему стояло бордово-красное знамя. На его цвет он и пошел. Думал: «Спекулянты… Хотят показать и этим, что они – социалисты… Раскусят. И немецкий народ раскусит, что за интересы у Гитлера. Раскусит и…» Мысль его оборвал часовой – солдат вскинул автомат и, грозя ему, крикнул:

– Цурюк![8]8
  Назад, вон! (нем.)


[Закрыть]

– Я немец. Мне нужен комендант, – стараясь сохранить спокойствие, проговорил на родном языке Зоммер.

Часовой подошел к стене и нажал кнопку. Из здания, широко распахнув половину двери, вышел стройный высокий офицер.

– Вас?[9]9
  Что? (нем.)


[Закрыть] – недовольно спросил он часового, и, увидав Зоммера: – Вер ист дас?[10]10
  Кто это? (нем.)


[Закрыть]

Выслушав короткое объяснение застывшего часового, офицер приказал Зоммеру следовать за ним.

Он привел его в комнату дежурного. Сидевшему там ефрейтору приказал обыскать Зоммера. Тот бесцеремонно ощупал его. Вытащил из кармана красноармейскую книжку. Повертел в руках и, удивившись, передал дежурному. Офицер, разглядывая документ, полунасмешливо-полупрезрительно сощурил на Зоммера красные, видно, от выпитой накануне водки глаза:

– Пришли раскаиваться?

Лицо Зоммера оттого, что мышцы на нем напряглись, сделалось угловатым. Розовые пятна покрыли щеки, а гладко выбритый подбородок побледнел и отдавал синевой.

– Я пришел к коменданту, – выговорил он наконец. – Ваше дело доложить.

Офицер сразу же поднял телефонную трубку. Выполняя уставные требования, торопливо доложил о Зоммере.

Зоммер стоял и слушал.

Положив трубку, офицер предложил Зоммеру сесть.

Зоммер сел. Нарочито спокойно, будто находился дома. Вытянул ноги.

Минут через пятнадцать раздался телефонный звонок. Дежурный офицер, выслушав говорившего, предложил Зоммеру следовать за ним. Федор не спеша поднялся и вышел по указанию офицера первым в коридор.

Дежурный привел Зоммера в роскошно обставленный кабинет и доложил о нем, назвав сидевшего за большим старомодным столом офицера в черном обмундировании штурмбанфюрером. После доклада он подал офицеру красноармейскую книжку и, попросив разрешения, удалился.

Глаза штурмбанфюрера скрестились с голубыми, напряженными глазами Зоммера. Наконец штурмбанфюрер перевел взгляд на красноармейскую книжку. Разглядывая ее, предложил Зоммеру сесть на стул возле стола. Зоммер сел. Старался угадать по глазам, по голосу, по поведению эсэсовца, что ждет его. Понять ничего было нельзя. Очевидно, эсэсовец изучал Зоммера.

Зоммер понял – спасение его в активности. «Смелее надо, решительней», – подумал он и заговорил, играя мягкими нотками в голосе:

– Господин офицер, я хотел бы все-таки видеть самого коменданта. Вы, как я понимаю, еще не сможете разрешить мои сомнения.

– Я бы на вашем месте начал не с этого, – несколько грубовато, но с какой-то снисходительностью заговорил штурмбанфюрер. – Вы являетесь сержантом Красной Армии, советским подданным, комсомольцем… Это все имеет для определения вашей судьбы не второстепенное значение. Если бы не ваши голубые глаза, не ярко выраженная принадлежность ваша к арийской расе, то я, может, совсем иначе начал бы разговор с вами.

– При всем моем уважении к вам, господин офицер, и при всем моем уважении к вашему высокому положению в армии моих соотечественников я прошу вас позволить мне видеться с самим господином комендантом, – осторожно подбирая слова, повторил просьбу Зоммер.

Офицер улыбнулся, но улыбка получилась неестественной.

– Я дам вам возможность увидеться с комендантом. Но мне бы хотелось предварительно задать вам один вопрос. Ваш полк, судя по данным нашей разведки, занимал оборону в районе укрепленной полосы по Рижскому шоссе, потом он под ударами нашей армии откатился к Пскову, откуда, спасая шкуру, ушел дальше, на восток. Псков взят нами девятого июля. Где вы, позволительно вас спросить, находились это время и как вам удалось оставить свою часть?

Зоммер поднялся. Он ждал этого вопроса. Он рассчитывал, что ему зададут этот вопрос, и готовился к игре.

– Я пришел к вам, господин офицер, как честный немец, – сказал он, бледнея. – Мне непонятна ваша подозрительность. Я ждал прихода великой армии, которая является моей освободительницей и с народом которой меня связывают вечные кровные узы. – По лицу Зоммера струился пот, он вынул из кармана платок; прикладывая к лицу мягкую, еще пахнущую утюгом ткань, никак не мог подавить стыд за то вранье, которое, по договоренности с Соней, выплеснул штурмбанфюреру.

– Продолжайте, продолжайте, – попросил эсэсовец, убирая в стол пистолет, лежавший до этого перед самым носом Зоммера.

– Я прошу прощения, господин офицер. Я волнуюсь, чувствуя, что вы не понимаете моих истинных намерений. – Зоммер-артист входил в роль. – Я пришел сюда затем, чтобы – и так поступил бы на моем месте всякий честный немец – предложить свои услуги, а не каяться. Мне не в чем раскаиваться. В душе я всегда был со своим народом (думал он тут о советском народе). Теперь я хочу помочь ему реально. Мне трудно представить, где бы можно было меня использовать. Вам это виднее, но, – и голос его зазвучал решительно, – я не мыслю себя в стороне от великой борьбы (он сделал паузу – не договорил, потому что имел в виду опять борьбу с гитлеровцами)… Вот поэтому я и хочу изложить свои соображения, рассказать о своей горькой жизни при Советах и просить дать мне возможность занять подобающее место в этой борьбе.

– Как вы оставили полк, в котором служили? – перебил штурмбанфюрер.

Зоммер снова сел. Сунув платок в карман, сказал, что во время ухода полка с УРа сумел, когда проходили через город, спрятаться у знакомой девушки. Соню обрисовал человеком, лояльным к гитлеровцам.

– Барышня? – спросил эсэсовец и засмеялся. – Русские барышни неплохие женщины. С ними приятно. – И вдруг добавил: – Но смешивать нам с ними кровь не рекомендуется. Русские – раса низшая. Их кровь разжижает кровь арийца. С ними хорошо баловаться, и только. Ну, простите, я отвлекся.

Зоммер решил, что отношение к нему изменилось. Если офицер еще и не доверял ему в чем-то, то, во всяком случае, не считал его врагом.

Позвонили. Штурмбанфюрер поднял трубку. Тут же опустив ее, вышел из-за стола.

– Хотелось бы, конечно, чтобы вы нас поняли, – предлагая Зоммеру следовать за собой, говорил он. – Мы относимся к немцам-колонистам, проживающим в большевистской России, благосклонно. Мы покровительствуем им, хотя нам ясно, что многие из них, а может, и большинство пропитаны ядом большевизма, и это надо будет из них вытравлять…

2

Валя до Пскова ехала с крестьянином по фамилии Анохин. Вооружившись справкой от старосты, он вез на базар продукты. Было ему лет тридцать, а может, и больше – из-за усов и выхоленной темно-русой бороды, прикрывавшей до половины его широкую, крепкую грудь, угадать было трудно.

Перед городом, с версту не доехав до развилки шоссе, он остановил лошадь, молодцевато спрыгнул с телеги. Подтянув чересседельник, долго смотрел на пленных красноармейцев, которые чинили дорожное полотно. Крутил концы загнутых усов, разлетавшихся в стороны из-под курносого мясистого носа. Он крякнул и снова сел, наконец, на телегу, свесив ноги. Сказал:

– Проедем, думаешь, аль как?

Валя не спускала глаз с пленных. Охраняли их конвойные с автоматами, здоровенные молодые немцы. Один прутом хлестал сбитого наземь красноармейца без гимнастерки… А виделся Вале Петр: где он? что с ним?

– Я спрашиваю, проедем аль… как бы ето… несогласная? – не дождавшись ответа, снова спросил Анохин.

– Надо попробовать, я ведь не начальство, – ответила Валя. – Раз собрались торговать, что ж спрашивать меня?

– Оно так, – неопределенно вымолвил мужик и тронул вожжой лошадь. – Я вот всю дорогу обдумываю… А может, она, жизнь-то, наладится, а?.. Молчишь?.. Ну помолчи, помолчи. У нас полдеревни в леса ушло, а что толку? Германец, говорят, уж к Ленинграду подошел, Москву будто бы захватывает… В лесу век не проживешь. – И заглянул ей в глаза: – Аль как?

– Вы будто век под немцем жить собрались, дяденька, – ответила наконец Валя в каком-то нехорошем предчувствии.

Мужик смолк. Насупившись, стегнул вожжой лошадь, которая и так резво трусила по обочине шоссе.

Немец из конвоя подводу остановил. Повертев в руках справку, вернул ее Анохину. Махнул рукой – езжайте, мол, пока целы.

– По-русски ни бум-бум, – выдохнула Валя, когда уже стронулись.

– Оно та-ак, – расслышав, поддакнул мужик и с презрением бросил: – Срамота, кажный нос дерет, а говорить по-нашему не того, силенок мало.

Пленные заваливали выбоины и воронки от бомб и фугасов. В стороне, за кюветом, развороченные, стояли два немецких танка. На пленных страшно было глядеть. Изнуренные, оборванные, босые… Валя, чтобы не видеть, закрыла ладонями глаза и тут же подумала: «А если среди них и… Петр?» Глаза сами собой открылись. Теперь она не замечала ни одежды пленных, ни забинтованных тряпьем ран… Она видела только их лица и искала среди них Петра. Искала, искала и увидела Сутина. Валя в неистовстве затрясла Анохина за плечо.

– Останови! – крикнула она и спрыгнула с телеги на здоровую ногу.

Мужик, ничего не понимая, остановил лошадь.

– Сутин, Су-утин! – позвала Валя человека в гимнастерке без ремня, с закатанными рукавами, и тот поднял осунувшееся лицо. – А Петр, Петр где?

К подводе бежал, размахивая автоматом, конвойный.

Мужик звал Валю, чтобы ехать от греха. А та, будто пригвоздил ее кто к дороге, стояла. Сутин, не переставая наваливать в носилки лопатой щебенку, говорил:

– Всех поразбивало. Кого поранило, кого поубивало… Меня вот контузило… пленили в бессознательном состоянии. А Петра… его, пожалуй, убило… – И смахнув со лба пот: – Да, убило…

Сутин говорил еще что-то. Но Валя больше ничего не слышала. Глаза видели умирающего от тяжелых ран Петра. Слезы подступали к горлу. Увидала, как конвоир, налетев на Сутина сзади, сбил его с ног и стал пинать. Мужик соскочил с телеги, схватил Валю в охапку и бросил на подводу. Потянув за вожжи, на ходу сел.

– Ну-у! – кричал Анохин на лошадь, а сам не спускал глаз с конвоира, все еще избивавшего Сутина. Тот не сопротивлялся, только закрывал лицо руками да кричал:

– Па-жа-а-ле-е-ей!

Пленные, не прекращая работы, посматривали в сторону Сутина. Один, весь в бинтах, грязных и пропитанных кровью, когда Валя и Анохин проезжали мимо него, выкрикивал пленному, бросавшему на носилки щебенку метрах в пяти от него:

– Никакого достоинства: кого пожалеть просит?! Мокрень поганая, а не красноармеец.

Он говорил, поняла Валя, о Сутине. Хотелось, им крикнуть: он не мокрень! Но голоса не было, а потом… какое-то раздвоенное, противоречивое возникло чувство: почему те там погибли, он же – не раненный – оказался здесь?! Догадка, что в плен сдался он сам, добровольно, ошеломила Валю. «Что у него, пули для себя не хватило?» – думала она, не переставая видеть умирающего на поле боя от ран Петра и его товарищей.

Когда уже отъехали, Анохин посмотрел на застывшую в оцепенении Валю и сказал с укором:

– Оно разе так можно! – И насупился: – А потом, чего из-за них убиваться? Срамота. Надеялись на них, а они пол-России отдали. А подумали бы своими башками: разе так можно? – И стал объяснять: – Оно ведь хоть как, а своя-то власть – своя. Ей – что так – можно и ответить… А тут такая, значит, диспозиция вышла: то ли он, германец-то, погладит тебя, то ли огреет. Народ-то чужой, что там говорить!.. Аль не так?

Валя промолчала, неприязненно посмотрев на мужика.

Подъезжали к развилке на Псков. По сторонам от шоссе стояло множество обгорелых и исковерканных танков – наших и немецких. «Настоящее кладбище», – подумала Валя, стараясь представить, какой же жаркий кипел бой там, где погиб Петр. Закрыла глаза… Нет, ей не верилось, что он погиб. Нет…

Свернули на Псков. Ехали вдоль Крестов.

На лужайке слева от шоссе сидело около тридцати гитлеровцев. Когда подвода поравнялась с ними, офицер поднял несколько солдат. Те, замахав руками мужику, пошли к подводе. Мужик остановил лошадь. Немцы, ощупывая мешки с огурцами и луком, смеялись. Потом сняли мешки с телеги и понесли за обочину, к солдатам. Те набросились на мешки, а эти снова вернулись. Солдат начал стягивать с телеги огромную корзину с пятью живыми гусями. Мужик взмолился:

– Да как это? У меня ведь справка… Детишки дома-то… четверо их у меня… Мое бы, так куда ни шло. Со-всей деревни ведь! Отчет должен дать им…

Его не слушали. По приказу офицера чернявый солдатик отпихнул мужика от телеги. Взмахом руки приказал все еще не пришедшей в себя Вале слезть. Валя, схватив батожок, спрыгнула. Солдатик под уздцы повел подводу через обочину к тополиной посадке, за которой шли какие-то работы. Офицер закричал на солдатика. Тогда тот, оставив подводу, побежал назад. Мужик, растерянно опустив руки, тоскливо смотрел на лошадь.

– Ком! Ком![11]11
  Иди! Иди! (нем.)


[Закрыть] – кричал гитлеровец мужику.

Мужик прослезился. Схватив его за локоть, солдатик взревел:

– Шнель![12]12
  Быстро! (нем.)


[Закрыть] – и подтолкнул в сторону подводы. – Русс, арбайтен!.. Шнеллер![13]13
  Русский, работать!.. Быстрее! (нем.)


[Закрыть]

Он толкнул мужика сзади. Мужик, слегка упираясь, испуганно озирался и шел к подводе. «На работы гонят», – ужаснулась Валя и, нарочно сильнее прихрамывая на больную ногу, всем телом опираясь на палку, заковыляла к городу. Ее не останавливали. Обернулась. Мужик понуро стоял у опустившей голову лошади. Гитлеровцы, расхватав огурцы и лук, со смехом жрали – им было не до попутчицы Анохина.

В самом городе творилось что-то непонятное. Из центра к окраине тянулись псковитяне. Несли на себе узлы, чемоданы. Шли семьями. Почувствовав неладное, Валя свернула с проспекта в сторону. Не переставая думать о Петре и Сутине, брела тихими окраинными улочками. Повстречала сидевшую на узлах и чемодане женщину с перепуганными мальчиком и девочкой лет пяти-шести. Беспокойно спросила, оперевшись на палку:

– Не пойму, что это в городе делается?

– Из центра жителей выселяют всех, – пожаловалась женщина. – Разбойники… Чего только не насмотрелась! Не один день уж идет все это. Убивают… грабят… дома терпимости будто открывают… – И, подняв детей, чтобы идти дальше: – Угол сняли у знакомых… Прямо страх берет: все там, на квартире, осталось, вот только и дали… Как жить с ними буду, – и мотнула головой на детишек, – ума не приложу.

Чем ближе Валя подходила к своему дому, тем сильнее билось у нее сердце. Увидев закрытые ставни, остановилась. Перестала думать о Петре. Ноги вросли в землю. Хотелось оттянуть время. Но безудержное желание скорее все узнать пересилило, и она пошла. К крыльцу подходила, как к чужому. Тронув рукой закрытую изнутри дверь, постояла. Еще раз тронула. Ждала, прислушиваясь. И вдруг, выпустив из руки палку, обеими кулаками забила по старым, потемневшим доскам.

– Иду, иду-у-у, – слышала она знакомый голос Акулины Ивановны, а руки все колотили и колотили в дверь.

Загремел засов, потом звякнул, падая, большой кованый крючок. Дверь открылась. Акулина Ивановна, не веря глазам, медленно тянула к Вале руки:

– Мать моя, Валюша, никак… А худущая-то!

Валя прошла в кухню и села на табуретку. Когда Акулина Ивановна, закрыв дверь, пришла к ней, устало проговорила:

– Отец-то был хоть дома?

Акулина Ивановна рассказала, как приходил перед сдачей города Спиридон Ильич, а потом от него будто наведывался раз мужчина средних лет. При немцах уж.

Акулина Ивановна ушла в сени ставить самовар. Валя, стараясь понять, где теперь мог быть отец, прохромала в большую комнату, потом в свою. Все было как прежде. Вернувшись к Акулине Ивановне, сказала:

– Гитлеровцы из центра людей выселяют – пустили бы хоть кого. Людям-то жить где-то надо.

Акулина Ивановна, собравшись с мыслями, ответила:

– Да если-кто попросится, что ж не принять. А раз ты, хозяйка, настаиваешь, так приму. – Куда-то им надо пристраиваться, пока не уладится все, – и снова склонилась над самоваром.

– Чем занимаетесь-то? – спросила Валя и увидала на полке аккуратно свернутую газету «Правда». Рука Вали, дрожа, потянулась к газете. Взяла… Пробежала первую полосу и ничего не поняла… Получалось, что немецкие войска вот-вот возьмут Ленинград и Москву, по всему фронту Красная Армия разбита и остатки ее бегут в Сибирь…

– Где вы взяли эту газету? – с дрожью в голосе спросила Валя.

– А? – Акулина Ивановна распрямила полное тело, взмахом руки откинула упавшие на невысокий лоб седеющие волосы. – Газету-то? – поняла наконец она. – Ее я… подобрала на улице. – И стала объяснять: – Жить то нечем. Вот я и перекупаю у крестьян, кто что везет на базар, да продаю это все. А торговля идет махонькая. Скажем, по стакану ягоды-то отмериваешь. Ну и заверточку нужно… Вот я и подобрала. Да потом поняла, куда на базар-то с ней: еще признает врагом немцев кто, тогда милости не жди. Вон сколько таких повесили да порасстреляли. Да и тюрьма переполнена. И лагеря какие-то у Крестов открылись… Вот и положила газетку-то. Пусть, думаю, лежит. А вчера на базаре один мужчина говорит шепотом: «Немцы «Правду» подложную выпускать начали. Раз подложная, значит, в ней говорится о том, чего бы хотелось гитлеровцам, а не что есть. Понимайте ее наоборот, и станет то, что есть. Туго уже им». Ну я и совсем за газетку-то эту перестала бояться. Пусть, думаю, лежит. Когда приспичит, заверну что. За нее ведь, раз она подложная и в пользу новых властей, не арестуют.

Валя слушала Акулину Ивановну, а сама вертела, разглядывая, газету. От настоящей «Правды» отличить ее было невозможно. И бумага была та же, и шрифты, и формат… Разве одним она чуть-чуть отличалась от настоящей: по тону информации, по характеру статей… И буквы-то в ней стали теперь казаться Вале не такими – более аккуратными, более четкими… «Фальшивка… Немцы выпустили», – подумала Валя и, негодуя, медленно стала рвать газету. Потом подняла трубу у самовара и сунула бумажки туда.

– Чай пить я не буду, – проговорила Валя. – Спать пойду… Устала я. – И ушла к себе в комнату.

На другой день Валя решила сходить к Соне. Для Вали единственным человеком в городе, которому она могла доверить свои мысли, оставалась все же Соня.

Валя скромно оделась, заплела в одну косу волосы. В сенях постояла. Оставила батожок. Взяла паспорт. Думала: «Нужно ли идти регистрироваться?»

Пошла через центр.

Встретила несколько патрулей. Во дворах домов, у крылечек толпились военные. У гитлеровцев дела шли, видно, хорошо – были они веселые.

Все ждала – остановят. Но до моста прошла спокойно. Только на мосту часовой преградил путь автоматом. Валя в испуге попятилась. Часовой засмеялся и, сделав рукою рыцарский жест, показал: дескать, проходите. Гортанно кричал ей вслед:

– Ви иест гуд, фрейлин!

За мостом на прибитом к столбу фанерном листе белели распоряжения новых властей. Валя, глянув на четкие заголовки отпечатанных в типографии приказов, прошла дальше.

Соня была дома. Когда Валя вошла в коридор, та стояла в кухне. Увидев через открытые двери подругу, Соня ойкнула, бросила на стол нож и картофелину, обтерла о передник руки и бросилась навстречу Вале. Обняла ее сильно. Целуя, смеялась.

Валя кое-как высвободилась из объятий подруги.

– Сумасшедшая, так задушить можно, – сказала она, а сама думала: «Сразу рассказать о Сутине или потом?»

– Садись, садись, – засуетилась та и выдвинула Вале из-под стола скамейку. – И откуда ты такая: кости одни.

Валя села. Перед ней опять была все та же Сонька – хохотушка, певунья, отчаянная девка. Новое, пожалуй, было в одном – показалась она Вале чем-то старше, взрослее своих лет. Той Сони, которую она, Валя, знала, уже не было.

Соня убрала недочищенную картошку на подоконник.

– Ну ее! Потом. Успеется, – засмеялась она и, присев рядом, положила Вале на спину руку. – Каким чудом здесь? Ты же уезжала?

Валя не стала говорить, что узнала от Сутина. «Пусть не знает. Когда не знаешь, легче», – вздохнула она, а перед глазами опять стоял Петр. Чтобы не заплакать, объясняла, где была это время. Соня слушала, а сама то и дело вздыхала о своем, мимоходом перебивая Валю. Пожаловалась, что немцы очистили весь ее скудный гардероб. Валя широко раскрыла большие глаза: не удивилась, только негодовала.

– Ведут они себя так, как звери не ведут. Страх один! – И стала рассказывать о смерти Саши Момойкина, которого Соня не знала.

В это время в дверях показался в майке и гражданских брюках… Зоммер. Он только проснулся. Увидев Валю, Зоммер остановился.

Валя, прекратив рассказ на полуслове, медленно поднялась со скамьи. Сразу же ставшие жесткими, глаза ее прожгли Зоммера – а может, ей только показалось, что прожгли, а на самом деле смотрела она на него испуганно?.. Вспомнила слова Сутина о Петре…

Соня поднялась вслед за Валей.

– Я забыла тебе сказать… Федор… – Соня искала слова, которые объяснили бы Вале положение, и, не найдя, очевидно, их, растерянно улыбнулась: – Вы что, не узнали друг друга?.. Поздоровайтесь хоть!

Соня схватила Федора за руку, потянула к Вале. И только тут увидала холодные, открыто враждебные глаза Вали. Выпустив руку Зоммера, она посмотрела на подругу. Глаза их встретились: Сонины – твердые, ставшие похожими на пасмурное предгрозовое небо, и Валины – презирающие, негодующие, мечущиеся.

Валя оттолкнула загородившую проход подругу и, превозмогая боль в ноге, выскочила на улицу. До церкви перед мостом бежала. Из-за спины доносился до нее Сонин затихающий крик: «Куда ты?.. Дурочка, куда ты?.. Вернись, я все объясню тебе. Вернись!..» Возле церкви, чтобы не вызвать подозрения у часового, она перешла на шаг. Обернулась. Как что-то страшное, окинула глазами оставшийся позади Сонин дом и процедила сквозь зубы:

– Предатели… потаскуха… приспособленцы…

Навстречу ей шла легковая машина. Переехав мост, машина повернула было налево, но тут же резко шатнулась вправо, к Вале. Валя отпрянула в сторону. Но машина опять вильнула, стараясь пересечь ей путь. Почти наехав на Валю, она завизжала тормозами и стала.

Бледная, растерянная, Валя видела через стекло за баранкой улыбающееся лицо немецкого офицера. Рядом с ним сидел человек в штатском. Офицер открыл дверцу… Валя медленно стала пятиться от машины к стене церкви.

– Вы куда? Прошу в машину, – улыбнулся офицер и приказал, тоже по-русски, сидящему рядом человеку в штатском: – Пересядьте!

И тут Валя узнала немца. Это был тот самый гитлеровец, который в Залесье приказал казнить Сашу. У Вали задрожали ноги. Перестав пятиться, она смотрела, как угодливо перебрался на заднее сиденье, оставив открытой переднюю дверцу, человек в штатском.

– Прошу, прошу, – сказал Фасбиндер уже тоном, не допускающим возражений.

Валя села. Как зверек в клетке, прижалась трепещущим телом к закрытой дверце, обтянутой красным бархатом. Фасбиндер оглядывал ее долго всю. Потом голосом следователя спросил, как она попала сюда, в город. Валя ответила, что здесь живет всегда, а в Залесье оказалась случайно на положении беженки, и стала рассказывать, умалчивая о Петре. Фасбиндер, слушая ее, приказал человеку в штатском:

– Выходите! Не нужны теперь. На службу идите.

Валя перестала говорить. Повернула голову. Сузив глаза, с отвращением смотрела, как тот, послушно вывалившись из машины, изгибался перед эсэсовцем.

Фасбиндер, когда человек в штатском пошел к мосту, повел машину дальше. Валя молчала. Услышала:

– Бежать – это с вашей стороны было неразумным. Армия великой Германии к осени покончит со всем вашим государством. Большевики будут уничтожены, а вы… – он помялся, проговорил с мягким выговором: – Вы живите себе на здоровье. Таких красавиц мы не тронем. – И засмеялся  с о в с е м  п о-ч е л о в е ч е с к и: – Мы… рыцари…

Обер-штурмфюрер остановил машину. Глянул на Валины чуть выступившие из-под подола платья бронзовые коленки, чему-то улыбнулся. Она представила, как гитлеровец положит ладонь… и, похолодев, дрожащими руками потянула книзу подол. Фасбиндер вздохнул. Одарив Валю снисходительной улыбкой, сказал:

– Я видел вас даже во сне. Вы мне снились… Из-за этого я вернулся в ту деревню, но вас там не застал… У меня пропали все надежды встретить вас и… такой случай! Нет, это провидение руководит мною. Приехав утром в город, я решил подыскать себе сносный домик. Что-то вроде виллы. Вот и взял с собой этого… – Он мотнул головой в сторону, куда ушел штатский. – Надеюсь, вы… – и улыбнулся, – не хуже его знаете город и поможете мне. Вы никуда не торопитесь?

Валя поняла, что пока ей ничто не угрожает. Проронила:

– Постараюсь… Только недолго. Мне надо домой.

– О-о! Я вас отвезу, – сказал Фасбиндер и стронул с места машину.

Вел машину он медленно – все присматривался к домикам.

– Я полюбил этот город, – слышала Валя его неторопливую, без акцента русскую речь. – Река, стены крепости, церкви… А окрестности! Монастыри, леса… Недаром здесь жил где-то ваш Пушкин. Когда кончится война, а она скоро кончится, я уйду из армии и буду приезжать сюда отдыхать, на июль месяц… – И тихо промолвил, дав понять, что он к ней неравнодушен: – Если вы позволите, между нами будет дружба.

Впереди показался дом Сони. Вале пришло в голову сказать о Зоммере. «Получится здорово. Дезертиру, да еще изменнику вдобавок, лучше смерти не придумать. Схватят и повесят…»

Перед домом Сони она попросила остановить машину. Фасбиндер, выказав на лице удивление, затормозил.

– Здесь вы живете? О, я буду рад быть вашим гостем.

– В этом доме. Вот вход, правый, – глаза Вали мстительно застыли на сенях, – скрывается переодетый красноармеец.

– Что вы говорите?! – удивился гитлеровец и расстегнул кобуру. – Когда вы его здесь видели?

– Только что видела, – стараясь понять, что будет делать Фасбиндер, сказала Валя. – Тут подруга у меня… – и не договорила, поняв, что о подруге говорить сейчас не время.

Фасбиндер, помешкав, вынул из нагрудного кармана вальтер, вогнал патрон в патронник и, открыв дверцу, вышел. Побледнев, проговорил:

– У нас с вами начинается крепкая дружба, – и, суровея, добавил: – Прошу, покажите мне его. Вы не возражаете, надеюсь? Или вы, может, непривычны к…

Валя вышла из машины. Хотела идти вперед. Фасбиндер вежливо отстранил ее рукою.

– Следуйте сзади. Этот бандит может выстрелить… – и опять не договорил, заметив на лице Вали испуг.

Сени были прикрыты. Потянув за ручку, он распахнул дверь, вошел в дом. В коридоре остановился и пригласил Валю подойти ближе. Из комнаты в глубине коридора вышла Соня. Увидев эсэсовца, она спокойно, чуть даже кокетничая, спросила:

– Что вам угодно, господин офицер?

– Я бы хотел осмотреть дом, – деревянным голосом проговорил Фасбиндер и прошел туда, откуда вышла Соня.

В комнате на кушетке, видела в дверь Валя, сидел Зоммер.

– Ваши документы, – сухо сказал Зоммеру Фасбиндер, наставив на него вальтер.

Зоммер поднялся. Неторопливо оправив подоткнутую под брюки рубашку, посмотрел с ледяным спокойствием в лицо гитлеровцу, прошел к полочке для книг, прибитой в углу, взял выданные ему как немцу-колонисту документы и вручил их Фасбиндеру.

– Я бы на вашем месте, господин офицер, сначала поздоровался, – с укором в голосе сказал Зоммер по-русски – хотел, чтобы Соня и Валя знали, о чем он говорит. – У немцев принято, когда входишь в дом, сначала отдавать долг вежливости. – И перешел на немецкий язык, что-то объясняя.

Фасбиндер вернул ему документы. Сунув пистолет в карман, уже по-другому, дружелюбно о чем-то расспрашивал. Потом, произнеся по-немецки:

– Зи хабен айне гуте аусшпрахе[14]14
  У вас хорошее произношение (нем.).


[Закрыть], – продолжил по-русски: – Хотя вы и родились вдали от родины. Я горжусь вами, – и улыбнулся, показав глазами на Соню и Валю. – Но среди нас, господин Зоммер, фрау и фрейлейн, которые, очевидно, не знают нашего языка… и мне представляется неприличным говорить в их присутствии по-немецки.

Соня и Валя стояли в дверях. Как на врага, смотрела Валя на подругу. А у Сони в глазах был укор. Они будто говорили: «Глупая ты, Валька, глупая! Разве так можно?»

Фасбиндер, извинившись перед Соней, попросил позволения сесть. Та вошла в комнату. Пригласила и Валю. Фасбиндер вежливо взял Валю за руку, бережно посадил рядом на кушетку. Отрекомендовавшись сам, узнал имена всех.

В доме Сони Фасбиндер и Валя пробыли часа два. За это время барон выведал у Зоммера все, что касалось истории появления того в Пскове. Зоммер, бахвалясь, говорил то же, что в комендатуре. Валя, слыша, как он ненавидит большевиков и Советскую власть, как он жаждет, чтобы немецкая армия побыстрее освободила родное Поволжье, где, дескать, «унижаясь, ждут освобождения» его соотечественники, томилась от наплыва гадливого чувства к этому человеку. Перед глазами опять стоял как живой Петр. «И дружил с такой поганью», – сокрушалась она. Но высказать здесь свое отношение к тому, что говорил Зоммер, понимала Валя, нельзя. И Валя молчала. Не к месту изображала на осунувшемся лице что-то похожее на улыбку. И когда Фасбиндер заметил в ее глазах уныние и спросил ее, что с нею, она ответила, что хотела бы пойти домой, так как у нее разболелась голова. Фасбиндер сразу поднялся. Извинившись перед хозяевами дома, он попросил у Вали руку и, придерживая ее, направился было наружу, но какая-то мысль остановила его.