Текст книги "Судьба — солдатская"

Автор книги: Борис Орлов (2)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 41 страниц)

Она встала.

– Теперь мне все понятно, – медленно, с холодом в голосе проговорила Валя. – Значит, меня на дружка променял? Эх, кавалер… А я-то, дура, спешила!

Петр поднялся со скамьи вместе с нею. Стоял, потупив глаза. Не знал, куда деть большие, тяжелые руки. Думал о том, что все происшедшее глупо. И Федор, посчитал он, прав был, когда, узнав, что ради покупок (кстати, оказалось, уже все купила сама Соня) пошел на нарушение дисциплины, выругал. Хотелось, чтобы Валя поняла его правильно. Не укладывалось в голове, почему так заносчиво, враждебно повела себя она с ним.

Он схватил ее за руку и держал, упорно не желая отпускать. Шептал просительно:

– Ну, прости… прости… Я, понимаешь… Я…

– Отпусти, говорю, – как чужому, сказала Валя и вытерла другой рукой навернувшиеся на длинные ресницы слезы. – Синяк оставишь… медведь!

Пальцы Петра сами собой разжались. Растерянно глядел он ей вслед.

Когда Валя скрылась, Петр неторопливо пошел в противоположную сторону, к Советской улице.

– И для нее медведь… – горько проговорил он вслух.

Петр почувствовал себя одиноким и обиженным. Выйдя на тротуар, повернул прямо в часть. «Пусть лучше остановит патруль. Пусть в проходной задержат! – думал он в горячке. – Да сам доложу!..»

Но его никто не остановил. Встретившийся сержантский патруль только внимательно оглядел Петра со средины улицы и, козырнув в ответ на его приветствие, прошел дальше, а прогуливавшийся летчик в синей пилотке даже не посмотрел в его сторону и не отдал в ответ честь.

Когда показалась проходная части, у Петра учащенно забилось сердце. А тут еще, настежь распахнув дверь, вышел дежурный по части младший лейтенант Акопян. Подойдя к нему, Петр козырнул и хотел пройти во двор, но тот остановил его.

– А вы разве уволены? – удивленно спросил он Чеботарева и, догадавшись, в чем дело, скомандовал: – Марш в казарму! Утром разберемся.

Петр снова козырнул ему – и не так уж, как перед этим, а нехотя, устало, будто сутки находился на тяжелых работах и весь выдохся. Через проходную шел, охваченный тревожными думами. И то, что сулило ему это «утром разберемся», показалось хуже всяких пыток.

Варвара Алексеевна скоблила кухонный стол. Как была – в фартуке, с ножом в руке – вышла на крыльцо. Увидав дочь с заплаканными глазами, насторожилась.

– Что с тобой? – спускаясь с крыльца навстречу, чуть слышно проговорила она.

Валя уткнулась в сухую, впалую грудь матери. Ответила, еле сдерживая слезы:

– Ничего, мам… Просто так…

– Не ври матери-то, – оправляясь от испуга, грозно повысила голос Варвара Алексеевна. – Думаешь, не видать по тебе-то?

Валя, увлекая ее в дом, деланно рассмеялась:

– И действительно, что со мной? Не веришь? Ну и не верь. Ничего не случилось, просто поссорились с Петром.

Валин отец, любивший Петра и чаявший иметь такого зятя, услышал. Поднялся с кровати – у него с обеда пошаливало сердце, и он, придя с работы, отдыхал. Как был, в одних трусах, Спиридон Ильич вышел в коридорчик. Потребовал от Вали объяснения. Та в двух словах рассказала, на что обиделась. Отец измерил ее строгим взглядом и сказал:

– Честью, дочка, надо дорожить. Это хорошо. Но и пойми: ради товарища мужчина и на губу, на арест пойдет… Чтобы помирились! Ишь обидел! Порядочностью обидел! Надо гордиться, что у них такая крепкая дружба, а ты!..

Не договорив, он ушел в комнату.

Мать молчала. Не знала, одобрить или нет поступок дочери. И «арест» – слово тоже нехорошее – она вспомнила, как однажды ночью забрали соседа… Что, если и Петра так же?.. Валя объяснила матери: в армии арест бывает как бы условный, вроде выговора по службе, и только. Тогда Варвара Алексеевна успокоилась. Но стала думать о другом: какой же он муж дочке будет, если нарушителем является? Вспомнила что-то из своей жизни. Муж ее, Спиридон Ильич, в молодости тоже вел себя, по ее мнению, непутево: и сидел при царе, и партизанил тут, на Псковщине, в гражданскую, и с продотрядами уходил, да мало ли что. И неожиданно мысли ее перенеслись на самое главное. Сокрушенно вздохнув, она подумала, что вот последнее дитя скоро выпорхнет из родимого гнездышка, как уехал в Казахстан на год, а за годом – на второй да так там и остался старший сын Данила и как ушел в армию и служит теперь уже сверхсрочную другой, Евгений. Больше для того, чтобы что-то сказать, вымолвила, обращаясь к Вале:

– А ты тоже хороша: и из-за тебя, поди, он пошел в эту самую отлучку-то… Поди, и к свадьбе готовишься… потихоньку.

– Что ты, мама?! Ему еще год служить. – Валино лицо пошло красными пятнами. – Уж как скажешь! Может, я еще и не решила, люблю его или нет.

– Да видно! – укорила она дочь. – Будь оно так, не переживала бы. – И вышла.

Валя еще не знала, помирится или нет с Петром. Но, обругав себя за несносный характер, поняла, что была не права, и от этого ей стало хорошо. Раздевшись, легла в постель. Глаза закрылись сами собой, и навалился на нее глубокий детский сон. Мать, вскоре войдя снова в комнату, долго стояла над дочерью. О чем-то вздыхала… Изрезанные мелкими морщинками губы ее то и дело шевелились…

В распахнутое окно лился мягкий закатный свет. С речки тянуло прохладой. Все в комнате охватывали сумерки. Но лицо Вали, спокойное и розовое, мать продолжала видеть. Когда совсем стемнело, Варвара Алексеевна тихонько прикрыла окно, снова подошла к кровати, но слабые глаза уже не различали лица дочери, хотя ей, матери, оно все виделось, безмятежное, счастливое…

Глава вторая

1

Чеботарев редко видел сны. А в эту ночь ему приснилось, будто он на свадьбе у своей одноклассницы Гальки. Гальку до десятого класса дразнили Рыжей. За свадебным столом она сидит в белом подвенечном платье одна, без жениха. Никто не спрашивал, где жених, потому что Рыжая – девчонка злая и сильная: может так огреть чем попало, что ходуном заходит перед глазами белый свет. Перед Галькой целая батарея бутылок с густым бордово-красным вином… Чеботареву отвели место у самой двери. Отсюда хорошо смотреть в окно – на высоченную, в два обхвата лиственницу, а за нею – на кромку обрыва, на золотистую, как Галькина голова, тихую вечернюю Обь, за которой синела бескрайняя тайга с бледным, чуть желтоватым небом. Рыжая насупленно смотрит на пустой стул рядом. Вдруг, оглядев компанию, Галька тычет рукой в Сеньку и говорит: «Садись за жениха».

Сенька тоже боится Рыжую и поэтому беспрекословно выполняет ее требование, хотя этого ему совсем не хочется.

Галька берет в руки стакан с вином. Берет в руки свой стакан и Сенька… Берут все. Митька кричит: «Рыжая, чокаться будем, а кричать «горько» не будем! Это пережиток помещичье-буржуазный! Помнишь, говорила Цапля – литераторша?» Митьке от Гальки мальчишкой попадало больше всех, но он все равно не шел с ней на мировую. Петру хочется урезонить Митьку: «Не выгибайся!», и он пробует, но… нет голоса. А все уже стоят и тянут друг к другу граненые стаканы. Петр хочет поднять свой, но стакан прирос к столу. Бегут мучительные секунды. Рыжая, сведя густые белесые брови, вперила в Петра глаза. Чокаются. Петр слышит не перестук, а тревожный, набатный звон стаканов. Надо и ему чокаться, но рука не может оторвать стакан… И вдруг донышко отстает, и бордово-красная жижа льется на стол, обтекая тарелки с закусками…

Возле пристани под горой тревожно гудел буксир. Чеботарев проснулся. В открытом окне на чистом светлом небе играли зоревые сполохи, сгоняя одинокую звезду. Тревожно зуммерил ротный телефон. Дежурный, видно, спал в штабной комнате. По кафельному полу часто-часто звенели подковы сапог дневального – он бежал к телефону. Чеботарев закрыл глаза, повернулся на другой бок и, спрятав под простыню голову, тут же уснул. Но сон его был краток: по казарме во всю мощь покатился срывающийся голос дежурного по роте старшего сержанта Растопчина:

– Ро-о-ота, па-а-адъ-е-е-ем! Боева-а-ая трево-о-ога!..

И с Чеботарева, как ураганом, сорвало простыню.

Спрыгнув с койки, он машинально натянул брюки, гимнастерку, сунул в сапоги ноги. К пирамиде с оружием прибежал первым. Схватил свой ручной пулемет. В сутолоке отыскивал Карпова, который был у него вторым номером. Увидел его у вешалки, когда хватал скатку. С кислым, заспанным лицом Карпов осовело водил глазами.

– Ты что?! – набросился на него Чеботарев.

– Что? Ничего! – огрызнулся Карпов. – Скатку свою не найду никак. Кто-то, видно, заместо своей взял.

– Не разевай рот! – крикнул Чеботарев и побежал на плац.

Старшина Шестунин согласно боевому расчету, сообщаемому ежедневно на вечерней поверке, уже строил роту.

Чеботарев стал в строй. Почти следом, оттолкнув Закобуню, втиснулся рядом и Карпов.

– Нашел шинель, значит, – усмехнулся Петр.

– Нашел, – ответил тот нехотя. – На пол свалили. За вешалкой, не заметил в такой толкучке.

– Раззява ты, – миролюбиво сказал Петр. – Раззява, вот что я скажу тебе. Надо с вечера смотреть, что где у тебя лежит… Так когда-нибудь без дисков прибежишь, а то и без штанов. А начнись война?..

– Не прибегу, – обиделся Карпов. – Что я, ребенок?

Выслушав доклады помкомвзводов, старшина согласно боевому же расчету послал часть бойцов и младших командиров на склады получать боекомплект – патроны, гранаты, снаряжение, обмундирование, суточный неприкосновенный запас продовольствия – НЗ. Оставшиеся люди заняли боевой порядок роты – окопы и пулеметные ячейки вдоль забора, амбразуры – окна в здании, чердаки…

Участок обороны отделения, в котором служил Чеботарев, находился возле забора. Бежали гуськом: командир отделения сержант Курочкин, младший сержант Чеботарев, бойцы Карпов, Закобуня, Сутин…

Спрыгнув в свой окоп, вырытый еще прошлой весною, Чеботарев поставил на площадку пулемет, деловито поправил ножки, приложился – удобно ли будет стрелять. Водя мушкой по серым, истрескавшимся доскам забора, думал: «Куда же тут стрелять, если взаправду враг?»

В сирени свистнула синица и смолкла.

Карпов сидел на дне окопа. Открыв коробку, он вытащил диск и ждал распоряжения Чеботарева.

Между забором и сквером от проходной бежали старший лейтенант Холмогоров и его связной.

– Встань, – сказал Чеботарев Карпову, – командир роты.

Метрах в тридцати от окопа Холмогоров перешел на шаг – выдохся, через весь город бежал. Увидав на плацу Акопяна, повернул прямо к нему. Туда же затрусил от дальнего окопа Шестунин.

Чеботарев тревожно посматривал на Акопяна с повязкой дежурного по части на рукаве. Вспоминал не столько о размолвке с Валей, сколько о самовольной отлучке. Становилось не по себе. «На мою беду, затеял вчера Федор эти смотрины, – подумал, вздохнув, Петр. – Вот сейчас Акопян доложит, и начнется».

Он поглядел на смирно привалившегося к стенке траншеи Карпова, внутренне обругал себя: «Угораздило же пойти в самоволку! Столько времени прослужил, и ни одного серьезного нарушения дисциплины не было, а тут на тебе, вычудил».

Отвернувшись от Карпова, Чеботарев снова стал смотреть на командиров. «Неужели доложит?!» – опять вздохнул он. Вздохнул и нетерпеливо уставился в сутулую спину старшего лейтенанта Холмогорова, который уже выслушивал коренастого Акопяна, а потом поглядел на рослого старшину, узнававшего каким-то ему одному известным способом обо всем, что делается в роте… Чеботарев соображал на всякий случай, как себя вести. Думал: «Неужели не пронесет?» Его охватили сомнения: правильно ли поступил, что не доложил о самоволке сам. Вспомнил, как еще вчера, когда только расстался с Валей, решил: придет в роту, найдет командира отделения Курочкина и скажет ему, где был, а там… Там, ясно, губа – или прямо с вечера, или с утра. Отсидит, вот и все. Неуверенность в правильности этого решения появилась у Петра, когда он подходил уж к части. Заколебался тут Петр: нужно ли докладывать? Ведь знают только Федор да Валя с Соней. Доложишь, а потом стыда не оберешься: и засмеют, и… Первое, что получится из этого, свои же, бойцы и сержанты, скажут: «Эх, тоже мне! Нашкодил и сам же с повинной… Трус». А Курочкин соберет отделение и станет прорабатывать. Построят взвод – командир взвода лейтенант Варфоломеев пропесочит, а там и командир роты с политруком Буровым… А что он ответит комсомольцам?.. Нет, надо молчать. Губа – это не просто: доложил, сел, отсидел, вышел… И решил он не докладывать, – может, пронесет. Но когда у проходной встретил его Акопян, понял Чеботарев: не пронесет… Однако Петр и здесь остался при своем решении: не докладывать. «Если Акопян доложит… – рассудил он, неторопливо подходя к казарме. – Ну, что ж… тогда пусть что будет: сознаюсь… судьба, значит…»

Холмогоров выслушал Акопяна и как-то медленно развернулся всем туловищем к окопам. Крикнул так, что голос его, обычно громкий, хотя и с хрипотцой, сорвался:

– Ро-о… строиться!

Петр, охваченный испугом, что сейчас все и начнется, со звериной легкостью выскочил из окопа.

Сломя голову неслись на плац бойцы и сержанты. Гремели котелки, фляжки, противогазы, били по бедрам ручками шанцевые малые лопаты…

Шестунин построил роту. Прокричав «Смирно!», побежал к Холмогорову, который стоял с командирами взводов в стороне.

На старшину Холмогоров даже не посмотрел – махнул, растопырив короткие пальцы, рукой: дескать, не надо докладывать – и подошел к строю. Помертвевшими, остановившимися глазами долго вглядывался он в лица бойцов, будто решался на что-то необычное, рискованное. Но правый фланг, где стоял, замирая, Чеботарев, он даже не видел. И Петр вдруг понял по сумрачным лицам командиров, по их глазам, наполненным холодным блеском, что случилось что-то очень серьезное и дело совсем не в нем, Петре, не в его проступке.

Рота замерла в предчувствии беды.

Давила, нависая, тревожная тишина. Не пели в сирени птицы. Не скрипели солдатские сапоги. Как-то сразу вырвавшись из-за крыши, всех осветило большое расплывающееся солнце, обещая день жарче вчерашнего.

И в эту настороженную тишину Холмогоров, поблескивая маленькими, сейчас потерявшими хитринку глазами, громко, слово за словом проговорил:

– Товарищи бойцы и младшие командиры, мы находимся в состоянии войны с фашистской Германией. Красная Армия ведет бои с немцами, пытающимися перейти границу… – И поправился: – Государственную границу… – Пальцы Холмогорова потянулись к вороту гимнастерки, душившему его.

Чеботарев перестал видеть перед собой предметы, командиров. Перед ним заходили, плавая, то приближаясь, то удаляясь, калейдоскопически расцвеченные круги… Сжались челюсти. Он скосил глаза на строй – увидел суровые, оцепеневшие лица.

Все это длилось мгновение. Потом у кого-то брякнула фляжка, где-то за спиной Чеботарева раздался томительный, горький вздох. Сзади послышался гневный шепот сержанта Зоммера, думающего, видимо, о гитлеровцах: «Гады…», а Закобуня в ответ бросил с неподдельной лихостью в голосе на родном языке, что водилось за ним часто:

– Бисовы диты… Ну вот мы им наковыряемо на задках дырок…

Чеботарев оглянулся, увидел Зоммера, у которого крепкая, обычно красная, шея побелела. И тут Петр осознал вдруг до конца, что случилось. И его сразу охватило тоскливое чувство, будто уходила из-под ног земля, уходило то, чем он жил до этой минуты. Уходило безвозвратно, навсегда. Уходило во  в ч е р а ш н е е. Говоривший Холмогоров показался непреодолимой преградой между этим вчерашним и тем, что наступило сейчас. Жизнь пойдет теперь, думал Чеботарев, совсем по-иному: будет она с другими муками, другими страстями. Кровь да горько-соленые слезы омоют матушку-землю… О том, что это, сегодняшнее, может принести смерть и ему, мысли не приходило. Да и пришла бы если – он воспринял бы ее, пожалуй, без тени страха, ибо хотя и представлял, как умирают в бою и что означает для человека смерть, но представлял умозрительно…

Холмогоров распустил роту. Шестунин, оставив командиров отделений и помкомвзводов на месте, приказал бойцам идти в казарму.

От проходной бежал политрук Буров – кончился его отпуск!

В казарму шли, растерянно поглядывая друг на друга. Чеботарев сказал Закобуне:

– Получается, слухами-то действительно земля полна. Сколько в городе болтали, что на границе неспокойно, а мы… не верили… Успокаивали все… А слухи-то, вышло, были правильные. Не кто-нибудь говорил – в семьях пограничников говорили, а они-то уж знали, что на границе делалось.

– Да, – только и сказал в ответ Закобуня.

Идущий сзади Сутин начал балагурить, но все получалось у него деланно. «Геройствует», – подумал, покоробившись, Петр. Сутина кто-то оборвал, назвав шутом… Красноармейцы из третьего взвода заспорили вдруг, откуда нанесут немцам сокрушительный удар. Боец второго взвода Слинкин своим звонким голосом перекрикивал спорщиков, нравоучительно произнося:

– Война может так стремительно развернуться, что и фронта не увидишь. Велика ли даже теперь Германия, чтобы ее пройти. Да наши быстроходные танки проскочат ее в два счета. Какой уж тут сокрушительный удар!

В казарме Чеботарев почему-то поставил пулемет не в пирамиду, как положено по уставу, а на пол у койки. Тоскливо глянул в распахнутое окно. Подумал: «Война уже, а город спит, потому что еще рано, а вот проснутся и… услышат. Ужасно. Что будет делать Валя, когда узнает?..» Он открыл тумбочку и стал неторопливо выбирать заложенные в роман «Как закалялась сталь» письма от родителей и Вали. Сложил их и сунул в вещевой мешок, потом, посчитав, что вещмешок может и потеряться, переложил в карман брюк. Постоял. С минуту глядел опять в окно, перевел взгляд на книгу, на полураспахнутую дверцу тумбочки. Все это показалось теперь как бы чужим, ему уже не принадлежащим. Но книгу было жалко, и он запихнул ее в вещмешок. Огляделся. Увидел Карпова. Тот на корточках сидел перед своей тумбочкой и, выбросив все с полок на пол, торопливо совал в вещмешок носовые платки, зубную щетку… Положил хромовые сапоги, купленные недавно на городской толкучке. «И поносить не успел, – посочувствовал напарнику Чеботарев и вдруг подумал: – Да на черта ему такие сапоги на фронте?» А Карпов уже запихивал в вещмешок все без разбора.

– Брось! На кой тебе это?! – недовольно крикнул Чеботарев Карпову. – В мешок надо продукты, патроны… Тоже мне обозник нашелся!

В это утро Петр плохо соображал, что делал. Когда Шестунин послал отделение Курочкина к складам, немцы начали бомбить аэродром в Крестах. Бойцы спрыгнули в щели. У некоторых стучали зубы. Прибежавший Шестунин, поглядывая на небо, с которого сыпали бомбами самолеты, кричал Курочкину:

– Вы что!.. Он разве на вас бросает?! Он за городом бомбит!

По его приказу все выскочили из щелей. Унимая дрожь, Петр бежал за Карповым. Поглядывал в сторону Крестов, где по небу плыла черная пороховая гарь… О бомбежке Чеботарев думал и в складе, и когда таскал в казарму полученные на роту ящики с гранатами, цинковые коробки с патронами и запалами для гранат. Часто вспоминал о родителях. Думал все: «Тут война, а у них в Сибири и не знают, поди, еще», – и сокрушенно вздыхал. Несколько раз подходил к окну в казарме: ему казалось, что среди редких прохожих должна появиться и Валя, не могла не появиться, должна простить…

Перед самым завтраком из лагерей вернулся полк. Когда он проходил под окнами, Петр опять был в казарме. Удрученно смотрел, как шли солдаты – без музыки, без песен. Красноармейцы, можно было подумать, уже сутки идут с двойной выкладкой. Поразило Петра и то, что с тротуара прохожие посматривали на колонну с разными чувствами. Среди зевак, показалось ему, даже сверкнули и глаза, в которых таилась усмешка и злоба. «Радуется», – проскрипел зубами Петр и вдруг начал почему-то думать, что сейчас, очевидно, у внутреннего врага не хватит выдержки таить свою ненависть к Советской власти и он обязательно поднимет где-то голову и этим усилит фашистскую армию. Но это Петра не устрашило – перед ним шел полк, пусть не так шел, как умел он ходить в мирное время, но он шел, его полк, силу которого Чеботарев хорошо себе представлял. Не устрашило потому, что из таких полков, как его, состоит вся Красная Армия.

Петра дернул за рукав сержант Курочкин.

– Ты что, оглох? – прогудел он.

И Петр опять побежал к складам.

2

Варвара Алексеевна слышала сквозь сон глухие взрывы бомб, зенитную стрельбу и никак не мола проснуться. Только когда забарабанили в наружную дверь, открыла глаза.

Морозова поднялась и, ворча, пошла в сени. Думала: «Или во сне приснилась стрельба, или маневры опять?..» Сбросив крючок, Варвара Алексеевна распахнула двери – на крыльце стояла соседка.

– Акулина Ивановна? – недоуменно произнесла Морозова и, обратив внимание на ее перепуганное лицо, спросила участливо: – Случилось что?

Соседка опасливо поглядела по сторонам и тихо прошептала в самое ухо Варвары Алексеевны:

– Случилось будто… Я корову гнала в стадо… и все что-то говорят: война будто… началась… с германцем.

– Окстись! Что ты? – отмахнулась от нее Варвара Алексеевна. – Не дай бог! – И, перекрестившись на дверной косяк, хотя была и неверующей, добавила в страхе: – А может, разговоры одни?

– Вот и я думаю, разговоры, может быть… Да и ведь Кресты вон… бомбили… – вставила Акулина Ивановна, продолжая говорить шепотом, будто ее кто мог подслушать, и вдруг укоризненно закончила: – Ох и спите же вы!

Несколько минут они стояли так – безмолвные, почерневшие от страшной вести.

По улочке торопливо прошел военный с вещмешком и рядом женщина – жена, видно. Она старалась не отставать от мужчины, плакала, бестолково собирала в пучок растрепанные длинные волосы. И все говорила, говорила…

«Война», – у Варвары Алексеевны закололо сердце. С предельной ясностью всплыли в памяти дни, когда на родной ее Псковщине полыхала война. Ни за что ни про что солдаты Юденича расстреляли тогда ее брата – кто-то видел его на митинге с большевиками. Рядом с родным селом белые спалили деревню – за то будто, что она «красная». А какая она была красная! Такая же, как все, русская. В селе, где жила ее тетка, белогвардейцы расстреляли каждого десятого из подлежащих мобилизации, потому что они не хотели служить у белых… Да мало ли страху было! А мужа, когда против белых партизанил… чуть не словили его тогда белые…

Утреннюю тишину разорвал шум моторов, донесшийся откуда-то со стороны военного аэродрома, из-за Крестов… Подпрыгивая, по укатанным ухабам улочки пробежал грузовик…

– Война, – вслух горько вздохнула Морозова.

Соседка тоже вздохнула. Ее полное, в здоровом румянце лицо побагровело.

– Пойду, – сказала она наконец.

Варвара Алексеевна печально проводила ее глазами. Она старалась глубже вдыхать свежий утренний воздух, отдышаться. Прошла на кухню. Перекрестилась на пустой угол. Просила бога отвести руку антихриста – не от себя, а от детей своих, от всего привычного уклада, которым жила уже двадцать лет. «Разговор» с богом не успокоил, но сердце кололо меньше. Хотела будить мужа – и не решилась: «Еще как что с сердцем…» Прошла в комнату к Вале. Тихо, как вечером, стала у ее кровати. В раскрытую оконную створку било солнце. Лучи его горели на светло-розовом пододеяльнике, прятались в раскинутых по подушке Валиных волосах… Сколько она стояла так – грустная, погруженная сразу во все свои материнские заботы, – не помнила. Понимала: надо разбудить дочь – и не будила. Но не по привычке, когда обычно по утрам старалась продлить ее безмятежный девичий сон… Заметив, что солнечные лучи значительно переместились, Варвара Алексеевна собралась, наконец, с духом и бережно тронула спящую Валю. Дочь заворочалась, потом нехотя села, щуря от света глаза.

Мать тревожно смотрела на дочь. Печальные глаза ее медленно, но все настойчивее влажнели; и вот их совсем затянула слезная пелена.

– С папой что?

Варвара Алексеевна все пыталась произнести роковое слово, но губы ее дрожали и никак не хотели разжаться.

– Война… Война, доченька, началась будто… с германцем… – выдавила она наконец.

Валя спрыгнула с кровати. Спросила, стараясь не выдавать охватившего ее волнения:

– Кто сказал?

Мать объяснила, что знала. Валя включила репродуктор. Он молчал, потому что было еще рано. Валя схватила платье, в котором была вчера с Петром.

– А если и война, так что такого? – вдруг с какой-то непостижимой для матери решимостью в голосе заговорила она. – В горком бегу, мам, узнаю все. – И весело, будто всю жизнь ждала этой минуты, добавила, воинственно потрясая маленьким, почти детским кулачком: – Пойдем воевать. Еще так наподдаем!

– «Наподдаем», – ворчливо, но немного уже отойдя, сокрушалась Варвара Алексеевна. – Подумала бы об отце-то с матерью. Поддавать – это дело братьев твоих: Данилы да Евгения.

Валя не слушала. Чмокнув мать в щеку, выскочила на улицу.

Несмотря на ранний час, Вале то и дело встречались прохожие. Чаще это были военные – командиры, бойцы. Все они спешили. У Солодежни – старинного здания с массивными арочными колоннами – навстречу Вале выскочили мальчишки, среди которых был и сын соседки, Акулины Ивановны, – девятилетний Колька.

– Ура! Война! – радостно кричали они и, размахивая самодельными деревянными сабельками, подпрыгивали, будто скакали на лошадях.

«Все-таки война», – подумала Валя и побежала, не замечая, как на спине путаются не заплетенные в косу шелковистые волосы. Бежала с таким чувством, словно в горкоме кто-то другой за нее уже делает то, что должна делать она.

За большим с резными ножками столом первого секретаря, уехавшего с неделю назад в отпуск, сидел Саша Момойкин. Спокойным, рассудительным голосом, будто ничего не произошло, он разговаривал по телефону.

– Я понял вас, – слышала Валя через открытую дверь из комнаты. – Но все-таки… воскресный-то воскресный, а ведь война… Есть, по возможности считать, что сегодня выходной день! Но, если понадобимся… Есть, есть… А директив, указаний, так сказать, все же ждем – должен же комсомол города как-то реагировать на войну… Нет, я к тому, что, может, в массы послать активистов?.. На понедельник? На понедельник у нас, кажется, главное – помочь пионерлагерям… Что?.. Есть!..

Валя занялась прической. Расчесав костяным гребнем спутанные волосы, кое-как, небрежно заплела их в косу. Бросила гребень в полувыдвинутый ящик своего стола. Подошла к карте на стене. Разглядывала советско-германскую границу вдоль Пруссии. Вытянув шею, шевелила губами – читала названия населенных пунктов.

Через открытую дверь Саша оглядел Валю всю. Его неулыбающиеся глаза, скользнув по ней сверху вниз, остановились на ее ногах. Тонкое платье просвечивало. Ясно очерчивались контуры стройного, красивого тела…

Саша поднялся. Вышел к ней. Улыбнулся. Взял Валину руку в свои, еще грубые, с заметными мозолями, которые нажил, когда работал слесарем. Валя, оторвавшись от карты, поглядела доверчиво ему в глаза, думала: «Ну, ясно, ему сообщили, что на границе все хорошо. Даем по зубам!» Но от того, что Саша перебирал ее пальцы, ей стало неприятно, и она осторожно высвободила руку. Пошла от карты – неторопливо, чуть устыдившись чего-то. Саша плелся за нею, виновато опустив голову. Остановились у дивана. Валя села. Ждала, что Саша заговорит о положении на границе. Не дождавшись, спросила:

– Ну, что там слышно?

Где-то в коридоре хлопнула дверь, звякнули ключи… Саша, не сводя глаз с Валиной полуоткрытой груди, молчал.

– Мне все кажется, – наконец произнес он, – что я несчастный. Другим во всем везет. В любви. В чем хочешь. Вот война – они на войну уйдут, а я… – Он страдальчески глянул на свою изуродованную кисть, сунул ее в карман брюк. – Меня и тут обидят – даже добровольцем не возьмут. Я уж узнавал… знаю, скажут: «Сиди здесь, в тылу, с девчатами. Зачем нам инвалиды».

Вале стало жалко Сашу. Она сочувственно улыбнулась. Хотелось утешить, сказать, что у каждого жизнь складывается по-своему, но если ты гражданин, то, где бы ты ни был, выполняй свой долг, и будешь полезен, нужен. Но не сказала. Слушала.

– Люди рождаются – раз, – доносилось до нее, – живут – раз, умирают – раз. И все им отпущено природой. Каждый… Только мне она во всем… – он сделал паузу, выдохнул из сильной груди воздух – будто кузнечным мехом вытолкнул: – Я ведь, как ты пришла сюда, сразу полюбил тебя… Смотрю на девчат, сравниваю их с тобой и… тоскую… А признаться тебе боюсь. Думаю: сиди уж, видишь ее – и довольствуйся…

Валя онемела. Понимала, надо сейчас же ответить ему, чтобы он тут же смолк. Но слова не приходили. Хотела подняться – не могла. Наконец встала.

– О чем вы говорите?! – перейдя на «вы» и глянув на входную дверь, с гневом в голосе прошептала она. – Как вы можете?! В такое время…

Момойкин тоже встал. Загородил ей путь. Губы его еще шевелились, но слов уже не произносили. Валя, не оттолкнув, а небрежно прикоснувшись к нему пальцами и отодвинув его в сторону, проскочила мимо.

Выбежав из здания, она пошла на проспект… Опомнилась, когда очутилась в сквере, у скамейки, где поругалась с Петром. Остановилась. И странно, подумала не о ссоре между ними – будто ее и не было, – а о том, что им надо встретиться. Рассуждала: здесь, в городе, в горкоме, как и вчера, сегодня, завтра и после, будут жить работой и все, что она видит сейчас, останется таким же завтра, послезавтра, через год, а вот он, Петр, уйдет отсюда, окажется там, на границе, где уже сражаются… И каждую минуту ему будет угрожать смерть…

По проспекту тянулась на запад, к Рижскому шоссе, кавалерийская часть. Шли эскадроны. Сытые кони везли походные кухни, брички, груженные ящиками и мешками, тянули пушки… Конники, молодые, краснощекие, как на подбор парни, вросли в седла… «А может, и Петя уходит?» – тревожно подумала Валя и побежала к казармам полка, в котором служил Чеботарев.

Всматриваясь, она долго стояла перед окнами казармы. Петр не показывался. Подошла к воротам. Пригляделась к толпившимся женам командиров. Снова стала против окон. «И зачем я его обидела?» – думала она о Петре, уже не надеясь увидеть не то что его самого, а хоть кого-либо из его знакомых. В это время в окне и вырос Закобуня.

– Гриш! Гриш! – обрадовалась Валя.

Тот услышал. Глянул на нее. Узнал и, театрально махнув рукой, высунулся из окна.

– Що?.. Петра?.. – блеснул он золотым зубом. – Нэма его – на складах уси, грузять… Передать що?

– Привет ему передай. Привет, – подавляя тревожное волнение, через силу улыбнулась Валя и отошла на противоположную сторону улицы.

Она долго стояла там и ждала: вот появится Петр. Но Петр не появлялся. «Обиделся и не хочет видеть», – решила Валя, но все ждала. Наконец до слез расстроившись, пошла домой.

На кухне мать складывала в продуктовую сумку матерчатые мешочки из-под круп. Увидев Валю, проговорила:

– Вот… Акулина Ивановна в магазин побежала… Гляди, так и очереди начнутся. Надо купить чего пока.