Текст книги "Судьба — солдатская"

Автор книги: Борис Орлов (2)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 41 страниц)

– Куда путь держим, бабоньки? В Расею? – и на минуту остановил мотоцикл.

– В какую тебе Росею? – обиделась ближняя, в длинном деревенском платье, совсем еще молодая. – Здесь что, не Россия?..

– Испокон эта земля была русской, – вставила другая, видно, мать ее. – И с укором лейтенанту: – Это некоторые ищут на востоке Росею-то. Одних спрашиваем: «Что уходите-то?» Так они: «Здесь опасно. Сюда может враг прийти». А куда он не придет, если бежать от него? Так и взаправду вся Росея сплывет, хоть она и велика.

Где-то выскочили снова на шоссе. Вскоре показался и перекресток. Прямо уходило Островское шоссе, а дорога на Псков сворачивала вправо почти под прямым углом.

На перекрестке находился контрольно-пропускной пункт.

Лейтенант остановил мотоцикл перед преградившими дорогу сержантом с двумя бойцами, вооруженными автоматами, и показал ему документы.

Петр слез с седла.

Сержант, возвращая лейтенанту документы, посмотрел на Чеботарева:

– А это кто с вами?

– Это? Попутчик это. В Псков ему. Встретил на дороге и подхватил.

– Как же вы, товарищ лейтенант, берете к себе кого попало? – сухо произнес сержант и потребовал у Чеботарева документы. – Нынче столько всяких шатается по тылам…

Он не договорил – Петр сунул ему в руки красноармейскую книжку, а лейтенант нахмурился, соображая, видно, как повести себя с этим человеком.

– У меня нюх такой есть, сержант… – выговорил наконец лейтенант, и густые рыжие брови его поползли от переносицы вверх. – Угадывать, кого можно взять, а кого нельзя. И не указывайте старшим.

– Я вам не указываю, товарищ лейтенант, а этот факт о вас будет сообщен по инстанции… потому как связному по особым поручениям никого из посторонних возить не положено. Ваш же пассажир… еще надо разобраться, кто он и зачем ему в Псков.

Мотоцикл сорвался с места и покатил по шоссе. Лейтенант помахал Петру рукой и крикнул весело:

– Бывай здоров!

Красноармейскую книжку Чеботарева сержант разглядывал долго. Листал ее, вертел в обветренных руках, присматривался к печати… Что-то решал. Петр с тревогой глядел на его руки и ждал, что он скажет.

– Отведи этого, – бросил наконец сержант бойцу. – Шляются тут всякие!

– Какой же я всякий, – проворчал Чеботарев и вдруг подумал, что тут его могут задержать и послать в любую часть, кроме своей, а то и еще куда. – Я военнослужащий Красной Армии, а не всякий. Вы же видели мои документы?!

– Документы можно подделать, – обрезал его сержант. – Вон вчера с какими документиками задержали! Закачаешься!.. Иди. Там разберутся.

Чеботарева привели в старую избу, стоявшую за посадками вдоль дороги на город. Возле глухой стены тянулись нары с матрасами, набитыми соломой, и на них кое-где спали одетые бойцы. У окна за большим столом сидели на скамейках друг против друга два человека в майках и играли в шашки.

Боец, оставив Чеботарева у порога, подошел к столу и, прикладывая руку к пилотке, доложил сидевшему лицом к двери:

– Товарищ младший лейтенант, задержанного привел. Со стороны Луги к Пскову пробирался.

Младший лейтенант сначала небрежно махнул рукой – подожди-де, не до вас. Потом вдруг поднялся и, поддергивая галифе, спросил:

– Пробирался?.. Документы есть при нем? – Он оглядел Чеботарева с ног до головы, снова сел на скамейку и бросил партнеру: – Подожди!

Конвоир подал своему командиру красноармейскую книжку Чеботарева, который все выбирал момент сказать, что как же это он «пробирался», когда он ищет роту.

– А что у вас еще есть из документов? – спросил младший лейтенант Чеботарева, когда пробежал по страницам его красноармейской книжки, и Петр, вспомнив о предписании, подал его ему. Младший лейтенант пробежал по бумаге взглядом и грубо сказал бойцу: – А что вы его задержали?

– Сержант это, – промямлил конвоир, оправдываясь.

– Сержант, сержант… Голову надо иметь на плечах! – проворчал он и вдруг спросил Чеботарева: – А как вы сюда попали? Где ваша часть, младший сержант?

– Часть? – Чеботарев задумался: он уже понимал, что говорить что попало этим людям нельзя… Поэтому, тщательно подбирая слова, стараясь глядеть на командира нарочито добрее, он проговорил, простодушно улыбнувшись: – Кабы я знал, где она. Ищу вот. Наша рота в Вешкине стояла, штаб полка в Пскове будто оставался… Туда и иду. Там скажут, где рота. – И добавил, чтобы объяснение выглядело весомее: – Рота снялась и ушла, когда я задание выполнял. В Пскове, видать, она. Куда же ей деться – не иголка.

– Правильно рассуждаешь, младший сержант, – согласился с ним младший лейтенант. – Иди! Обратись в комендатуру. Там скажут, где искать.

Младший лейтенант схватился за затылок и, уткнувшись в доску с шашками, начал думать. Чеботарев посмотрел на партию. «Тоже мне страж! – почему-то с неприязнью подумал он о младшем лейтенанте и, чтобы чем-то насолить ему, сказал насмешливо:

– Продули. Сначала давайте.

– Ну, ты!.. – огрызнулся вдруг тот. – Ты еще не ушел? Иди давай, иди, пока…

И по тону, каким были сказаны эти слова, и но выражению лица младшего лейтенанта Чеботарев моментально понял: правда, пока отпускают, надо уходить… А в комендатуру, решил он, шагая уже через железнодорожный переезд, мимо разрушенной бомбами и явно не действующей железнодорожной станции, идти не надо: еще начнутся всякие выяснения. «Надо к своим казармам пройти, – думал он. – Может, кого и встречу там».

Из своих в Пскове Петру никто не встретился. Зато на каждом шагу попадались военные патрули. Делая вид, что спешит куда-то, выполняя задание, Чеботарев принимал молодецкий вид и, по уставу отдавая честь, проходил мимо. Увидав развороченный угол казармы третьего батальона (видно, попала бомба), распахнутые ворота и пустой двор, даже не стал останавливаться. Пройдя до переулка, свернул к реке. Там, на крутояре, под полуразрушенной крепостной стеной из почерневшего от времени известняка, сел. Место было укромное. Петр смотрел на мост вниз по реке, на Мирожский монастырь напротив, за рекой. Думал, что делать дальше. Рассудив, что полк должен стоять где-то на УРе, стал соображать, как переправиться на тот берег. Понимал, на мосту стоит наряд – обязательно остановит.

Гудело уставшее тело. Хотелось есть. Высоко поднявшееся солнце пекло. Надо было искать тень.

К берегу пристала лодка. Из нее выскочил паренек лет пятнадцати. Бросив на песок весла, он привязывал лодку к вкопанному столбу.

Петр спустился к нему.

– Слушай, мальчик, не перевез бы на тот берег? – проговорил он торопливо. – А?

– А что, можно, – оглядев его, ответил тот и бросил в нос лодки плетеную торбу. – С рыбалки я.

Они поплыли. Паренек греб сам. Где-то на середине реки он вдруг перестал грести и спросил:

– А почему не через мост вы? Или в самоволке? – и засмеялся, снова взмахнув веслами.

– Почти что, – ответил серьезно Петр и поведал ему вкратце свою историю.

Паренек выслушал внимательно. На его загорелом курносом лице появилась тень задумчивости. Бросив весла, он сунулся в нос лодки, к торбе. Вынув из нее краюху хлеба, сказал:

– На вот. Ты, поди, голоднющий. Поешь, а то дорога, она бывает длинная… Когда еще найдешь своих-то!..

Хлеб был черствый, но вкусный – не такой, как у Морозовых. Петр макал его в воду и с жадностью ел. Когда подплыли к берегу, хлеба уже не было.

Поблагодарив паренька, Петр пошел в гору. Старался держаться в отдалении от Рижского шоссе. За городской окраиной, выйдя в поле, напал на тропу и зашагал по ней. Километра через полтора она вывела его к пустовавшему шоссе.

Вокруг, насколько хватал глаз, стояли хлеба. Чеботарев, устало передвигая ноги, шел и думал: кому они теперь нужны, кто будет их убирать, когда?.. Сзади послышалось гудение автомашины. Петр обернулся и увидел «эмку» командира своего полка. Он весь сразу как-то подтянулся и, шагнув на асфальт, вытянул, как бы преграждая ей путь, обе руки. Легковая машина, обдав его ветром, проскочила мимо. Только и успел заметить: на переднем сиденье, рядом с шофером, сидел сам командир полка. Тоскливым взглядом провожал Чеботарев хвост клубившейся за машиной пыли, но и радостным, потому что знал теперь определенно: полк где-то здесь, на УРе.

Он уже перестал было смотреть на удаляющуюся «эмку», когда вдруг увидел, что она останавливается. Чеботарев бросился бежать к ней.

Из задней дверцы автомобиля выскочил, поджидая Петра, адъютант полковника. Передняя дверца тоже открылась. Показалась бритая голова командира полка.

Подбежав к машине, Петр остановился как вкопанный и, приложив к пилотке руку, доложил:

– Товарищ командир полка, младший сержант Чеботарев, из первой роты первого батальона. Возвращаюсь, отыскивая часть, в роту. Отстал от роты, выполняя задание майора Похлебкина.

Полковник – с лицом добрым и улыбчивым – думал.

Петр опустил руку. Продолжал стоять «смирно».

Полковник тяжело вылез из машины. Подошел к Чеботареву и протянул ему руку с мягкой, как подушка, ладонью.

– Ну, что ты теперь скажешь, оракул? – с усмешкой обратился он к адъютанту. – Каковы наши бойцы? Дезертируют, брат, единицы. Советского бойца от врага не оттащить, пока он глотку не перегрызет ему. – И, похлопав Петра по плечу, приказал лезть в машину.

До штаба полка, показалось Петру, ехали считанные минуты. На душе стало радостно.

«Эмка», пробежав деревушку в стороне от шоссе, остановилась под навесом, прикрытым маскировочной сеткой. Петр выскочил из машины. Следом выбрался и адъютант. Командир полка, тоже выйдя, приказал адъютанту отвести Чеботарева к дежурному по части, а сам направился к крыльцу рядом стоявшего небольшого домика, перед окнами которого прохаживался часовой с автоматом.

Дежурный по части выслушал Чеботарева и позвонил писарю.

– Чеботарев тут какой-то объявился, старшина, – кричал он в трубку полевого телефона. – А?.. Что?.. Не слышно, хрипит… К вам?.. – И, положив трубку на рычаг, сказал Петру: – Идите в соседний дом, к писарю.

Писарь сидел в большой комнате. Рядом на подставленном к столу стуле пыхтел трубкой младший оперуполномоченный сержант Вавилкин. И тот и другой, когда Чеботарев вошел, разглядывали его бесцеремонно.

– Так, так… Значит, нашелся младший сержант? – изрек щупленький Вавилкин, не спуская с Чеботарева маленьких юрких глаз. – Нам Похлебкин уже докладывал… Так… Так…

Писарь постукал толстой ручкой с пером рондо по зеленой обшивке стола и начал рыться в бумагах.

– Присядьте пока, – произнес он.

Вавилкин шепотом спросил у писаря:

– Это ведь тот Чеботарев, который за семьями ездил? Конечно, он самый!.. Так мне, пожалуй, надо поговорить с ним. Он вам пока не нужен?

– Нет.

Чеботарев насторожился. Подумал: «Если спросит, как отстал от машины, то рассказать или нет? Скорее, не надо. Еще начнет придираться. Скажет, нарочно отстал».

Вавилкин кивнул Петру безлобой головкой с волосами, подстриженными ершом, и направился важно к двери.

В конце длинного узкого коридора в маленькой комнатке стоял стол, три стула и сейф. Вавилкин размашистым жестом руки пригласил Чеботарева сесть к столу, а сам, порывшись в полевой сумке, извлек оттуда толстую красную папку.

Вавилкин по-хозяйски сел за стол. Раскрыл папку. Нашел в бумагах какой-то смятый листок и, положив его перед собой, спросил Чеботарева, пытливо уставившись ему в глаза:

– Вы хорошо знали сержанта Зоммера?

Чеботарев изменился в лице. Подавшись к Вавилкину, спросил:

– Его что… уже нет?

– Я не в том смысле, – Вавилкин поморщился. – Боев еще нет. Он служит в роте… пока. Но, сами понимаете… идет война – война с немцами.

– При чем же Зоммер? – вставил Петр, успокаиваясь, и вдруг вспомнил разговор с подполковником в Вешкине. – Но он же наш, советский, не из Германии!

– Наш… – холодно улыбнулся Вавилкин и, заметив, как взгляд Чеботарева бежит по листку, который сержант вынул из папки и положил рядом, прикрыл его руками.

Чеботареву все еще казалось, что он видит перед глазами почерк – крупный, неуверенный, с буквами, поваленными то влево, то вправо. «Да это же, никак, Сутин писал?! Неужели он, мерзавец, наскулил что?» – кольнула догадка, и Петр, в упор посмотрев в застывшие глаза Вавилкина, проговорил:

– Я не знаю, что у вас тут за бумага… Может, кто и по злобе… накапал. Только Зоммер – наш человек.

Он хотел уж рассказать, что думает сам Зоммер о немцах и своем месте в этой войне, то есть передать разговор Зоммера с ним, Петром, в тот день, когда в роту приезжал подполковник, но его опередил Вавилкин.

– Непонятно мне, как вы легко берете его под защиту, – выдержав взгляд Чеботарева, спокойно проговорил сержант. – И что это еще за «накапал»! Что за слово? – он слегка повысил тон. – Извольте отвечать как положено! – И спросил, не снижая тона: – Кто в Пскове у Зоммера был из девчат?

– Кто? – И Чеботарев в двух-трех словах рассказал о дружбе Федора с Соней, упомянул о Валентине Морозовой.

– А Морозова эта в горкоме работает?

– Валя-то? – почему-то переспросил Чеботарев и, заподозрив вдруг, как бы Вавилкин не подумал, что он отсиживался это время у нее дома, стал рассказывать, как уговорил ее с матерью ехать в Лугу, как потерял в дороге…

Вавилкин внимательно выслушал Чеботарева. Долго молчал, потом глаза его потеплели – может, вспомнил свою жену, которая с двумя детьми кочевала сейчас где-то по России-матушке. Сказал:

– Вы хороший человек, Чеботарев. Честный. Но этого одного мало. Чутье, чутье должно быть… Вы понимаете, о чем я?

– Да… но его же вся рота знает?!

– Я не о том. Совет даю вам… на будущее, – назидательно проговорил он и, взяв напечатанный на пишущей машинке бланк расписки, протянул его Петру: – Заполните и распишитесь.

Чеботарев пробежал глазами текст с требованием хранить в тайне разговор Вавилкина с ним и запротестовал.

– Я же военную присягу принимал! Зачем мне расписку давать? – краснея, говорил он. – Если наш разговор военная тайна или государственная тайна, тогда вы скажите мне об этом. Скажите, и я буду хранить его, не разглашу.

– Присяга не то… – сразу став прежним, перебил Петра Вавилкин. – Распишитесь. И не рассуждать! А о вопросах моих подумайте. Мы еще встретимся.

Руки Чеботарева дрожали – не от страха перед ответственностью, которую он принимал на себя, давая эту расписку – бланк для нее Вавилкин сам придумал и напечатал на штабной машинке, – а от всего: от пережитого в дороге из-за Вали, от боязни за ее судьбу и судьбу Зоммера, от усталости, наконец, и от того, что Сутин… Кое-как нацарапав свою фамилию, он поднялся. Вавилкин, засовывая расписку в красную папку, встал тоже.

– Можете идти к писарю, – сказал он, не глядя на Чеботарева.

Петр вышел в коридор. Или от переживаний, или еще от чего – затуманило голову. Показалось, что вот-вот упадет от непосильной ноши. А сбросить ее нельзя. Ее надо нести… И минутная радость, что нашел свой полк, совсем заглохла в нем. «Эх, судьба!» – горько подумал он и пошел, медленно переставляя ноги, навстречу этой самой судьбе…

Глава восьмая

1

Густой, дымчатой поволокой ложились на землю сумерки.

Неяркие лучи падающего за горизонт солнца вырывались из-за макушек далекого, уже на латышской земле, чернеющего леса и скользили над полями, перелесками, окрашивая все в мягкий багровый цвет. Разбросанные по линии укрепрайона валуны тлели, как угли. Их затухающий свет отражался в небе, отсвечивал на еле видимой паутине высоких перистых облаков бледными желтовато-красными тонами. На юге, там, где находился город Остров, тускло розовели всполохи. Оттуда доносились глухие взрывы. Они то сливались в сплошной неясный гул, и тогда, чудилось Похлебкину, сидящему у своего КП на деревянном ящике из-под мясных консервов, гудела сама земля, то становились ясно различимыми, и он, всматриваясь в ту сторону, начинал считать их и, принимая бомбежку за подступающий уже фронт, силился расшифровать язык боя. Был ли это страх? За дни, которые батальон находился здесь, оборудуя свой участок обороны, тревога немного улеглась. Росло любопытство и нетерпение человека, уставшего ждать… Но это «ждать», как ни странно, и стоило Похлебкину большого напряжения воли. Его угнетало не то, что скоро к готовым для обороны позициям подойдут немцы. Угнетало другое: как он поведет себя в этом первом бою? Он терялся. Ему казалось, что не справится… И по телу пробегал озноб, который ничем нельзя было унять. Тогда комбат твердил про себя статью из Боевого устава пехоты, в которой говорилось, что бой – это испытание всех, и духовных и физических, сил человека. И ему становилось легче. Но все так же хотелось понять себя прежде, чем наступит испытание… Когда оно наступит, думать будет поздно. Тогда надо будет командовать, быть таким, каким должен быть командир в бою.

Откуда-то с запада до Похлебкина долетел гул самолетов. Он насторожился, прислушиваясь. Гул, завывая, нарастал. Немцы.

Майор поднялся с ящика. Нервно двинул его носком сапога, и он, скользнув с бруствера, покатился по ступенькам в блиндаж. Комбат оглядел небо. Высоко над горизонтом поблескивала вражеская машина. «На нас идет», – подумал Похлебкин, и ему показалось, что у него внутри, под сердцем, что-то лопнуло. «Надо передать по ротам, чтобы не демаскировали себя», – прострелила его сознание мысль, и он, спрыгнув с бруствера, бросился вниз по ступенькам. Споткнувшись в сумерках о ящик, комбат упал на четвереньки. Ругаясь, быстро поднялся, вышвырнул ящик за бруствер и только после этого вошел внутрь блиндажа.

Перед оплывшей свечой дежурный телефонист, разбросив локти по застланному картой с позициями батальона самодельному столу, читал книгу. Похлебкин приказал – и совсем не командирским, а другим, незнакомым голосом:

– Свет… Свет погаси… немцы летят. – И тут же, одергивая себя за то, что поддается страху: – Передай в роты: не демаскироваться.

Телефонист, захлопнув книгу, принялся дуть на свечу. Пламя колебалось, бегало вокруг фитиля и не хотело гаснуть. Потухло. Зазуммерил телефон. В темноте Похлебкин слышал, как телефонист схватил трубку. КП полка давал общий приказ: позиций не обнаруживать, по самолетам без команды не стрелять.

Комбат нащупал растопыренными пальцами скамейку возле стола и сел. Вслушался. Гудело где-то над головой. Гул сначала нарастал, а потом постепенно стал удаляться к Пскову. Похлебкин облегченно вздохнул. Поднялся. В темноте прикрыл дверь и приказал зажечь свет.

В неярком мерцании свечи вырисовывались низкие из бутового камня и цемента стены командного пункта, нары подле ниши для продовольствия. На нарах спал на душистом сене Стародубов. Спал, как ребенок, раскинув руки. Он показался Похлебкину еще более могучим. «И улыбается, – подумал майор с неприязнью. – Хоть бы черта увидел во сне, что ли! Нет, снится, поди, как по ротам целый день бегал. Верит, наверное, в эти свои собрания, митинги, беседы… Даже лошадь где-то оставил: вишь, задницу ему отбило. Ездить надо по-настоящему научиться, вот и не отобьет… Тоже мне, кадровик».

Похлебкин почувствовал усталость. Подойдя к нарам, ослабил поясной ремень, лег на спину, скрестив на груди руки.

В блиндаже было душно, но дверь открывать Похлебкин не решался. «Летают, – думал он, поворачиваясь на бок, – еще свет заметят».

Сон не шел. Вспомнил о семье. «Хорошо, что вывез, – улыбнулся он в темный потолок блиндажа. – Чеботарева жалко. Пропал человек. Ну, еще не такие потери будут. – И заключил: – Без потерь сражений не выигрывают».

Где-то в стороне Пскова ухали бомбы. Поняв, что не уснуть, Похлебкин вышел из блиндажа и, отыскав выброшенный за бруствер ящик, сел на него, задумался, уставившись грустными сухими глазами куда-то в одну точку. «Неужели у немцев такая сила, что не остановить их ничем?..» – копошился в его усталом мозгу вопрос.

Похлебкину вспомнилось совещание, которое на следующий день после прихода батальона на УР проводил командир полка на своем командном пункте. Это было отсюда километрах в трех, на склоне небольшой высотки; в тяжелом шестиамбразурном доте. Свет десятилинейной лампы, подвешенной к бетонному потолку, ровно освещал весь отсек дота, падал на длинный, из струганых досок стол, на расстеленную на нем карту укрепрайона. Комбаты с адъютантами старшими, командиры артиллерийских дивизионов и минометных рот окружили стол. Командир полка, осунувшийся несколько за последнее время, знакомил с обстановкой. Остро отточенный красный карандаш его то и дело ходил по карте. Слушали молча, затаив дыхание. Думали…

Как стало известно впоследствии, немецко-фашистская «Группа армий «Норд», у которой было шестьсот танков и тысяча двести самолетов, имела задачу: разгромив войска Северо-Западного фронта и захватив Прибалтийские советские республики, во взаимодействии с расположенной в Финляндии армией «Норвегия» и двумя финскими армиями с  х о д у  о в л а д е т ь  Л е н и н г р а д о м.

Но это… планы. В действительности в Прибалтике получилось вот что.

В четыре часа двадцать минут под прикрытием сильного артиллерийского огня немцы начали наступление по всей нашей границе с Восточной Пруссией, рассчитывая в самые короткие сроки выполнить поставленную задачу, то есть  м о л н и е н о с н о. Но события стали развиваться не в их пользу: г е р о и з м  воинов Красной Армии и поднявшихся на борьбу с врагом советских людей срывал «блицкриг».

Правое крыло Северо-Западного фронта состояло из частей и соединений 8-й армии, а левое – 11-й.

В полосе 8-й армии к шести часам немцы заняли местечко Кретинг, а к девяти овладели Таурогеном, после чего стали развивать наступление на Кельме, угрожая этим окружить всю 8-ю армию, которая, ведя кровопролитные бои и нанося противнику тяжелые потери, вынуждена была отойти и занять новые рубежи обороны.

События осложнились тем, что в штабе Северо-Западного фронта обстановку не знали, так как к этому времени немцы успели разрушить связь, и к вечеру 22 июня на основании директивы № 3, которая обстановку, сложившуюся на границе, тоже не учитывала, отдали приказ, перейти на главном направлении в контрнаступление и активными действиями выбить вражеские войска с советской территории. Этот контрудар из района северо-западнее Каунаса окончился для нас трагически: 11-я армия не могла противостоять до зубов вооруженным полчищам гитлеровцев, и уже к вечеру 23 июня ее фронт был прорван. Немцы, расширяя прорыв, к 25 июня прорвались в глубь страны до 126 километров в направлении Даугавпилса и 230 – Минска. Войска 11-й армии с тяжелыми, кровопролитными боями отходили к Полоцку, оставив открытым путь на Даугавпилс. Так окончилось это неподготовленное, поспешное контрнаступление.

8-я армия, левый фланг которой вновь оказался открытым, боясь окружения, начала отступать к Риге. Сохранив боеспособность, она все время вела горячие оборонительные бои. Гитлеровцы, свирепея, засыпали ее с воздуха бомбами, старались измотать непрерывными атаками… Она несла большие потери в людях и технике. 26 июня 8-я армия отошла на Западную Двину, а потом и за нее. 1 июля была оставлена Рига.

В тяжелых изнурительных боях, проявляя невиданный героизм и стойкость, 8-я армия под ударами во много раз превосходящего ее по силе противника медленно отходила на север, к Таллину, оставляя с боями рубеж за рубежом.

Используя образовавшуюся брешь между 8-й и 11-й армиями, немцы вышли на Западную Двину и в районе Даугавпилс – Крустпилс. Брошенная против них 27-я армия, в задачу которой входило заткнуть эту брешь, еще не успела развернуться – у нее просто не было для этого времени, – как гитлеровцы 2 июля вновь перешли в наступление, 27-я армия стала отходить к Опочке, и вот в стыке-то между ней и 8-й армией немцы через несколько дней осуществят глубокий прорыв к Пскову. Опять нависнет – уже из-за отступления 27-й армии – над истекающей кровью, но сдерживающей правый фланг Северо-Западного фронта 8-й армией опасность окружения, и она отойдет еще севернее…

Слушая командира полка, Похлебкин нервничал. Получалось, части Красной Армии, сдерживая натиск все еще превосходящих сил противника, с боями отходят на более выгодные рубежи. Падение Минска 26 июня объяснялось случайностью. Псковско-Островский укрепленный район должен был своей железобетонной грудью преградить путь дивизиям 18-й немецкой армии, рвущимся к Ленинграду с юго-запада…

В словах полковника много было путаного, неясного, В гробовой тишине отсека голос его звучал глухо.

Машинально схватывая слова командира полка, Похлебкин представлял, как немецкие самолеты, господствуя в воздухе, наносят бомбовые удары по нашим тылам и оборонительным рубежам, как обрушивает враг на наши рубежи шквал артиллерийско-минометного огня, как вслед за этим в промежутки между узлами нашей обороны устремляются танки со свастикой на броне и как потом в проделанную брешь просачиваются мотоциклисты, пехота, чтобы, зайдя в тылы нашим частям, сеять панику, создавать видимость окружения. Посаженная на машины пехота не отстает от танков… «Да это ведь, по сути дела, – Похлебкин даже потер кулаком лоб, – не что иное, как наша тактика глубокого боя, которую мы проповедовали лет пять назад. Танки были созданы для этого…»

Брезжил рассвет.

Похлебкин поднялся с ящика.

Тоскливо оглядел он уснувшее в ночной тишине поле – никогда не паханное, все в мелких валунах и жесткой траве. И за всем этим ясно увидел он свою судьбу. Даже кольнуло сердце, чего раньше у него не было. «Черта с два его здесь удержишь», – подумал он и испугался, потому что показалось, будто сказал это вслух и его кто-то мог услышать. Оглядевшись, майор успокоился. Вспомнив, как на том же совещании комиссар полка говорил о моральной подготовке бойца к встрече с врагом, горько подумал: «Моральная подготовка… Попробуй внуши ему, солдату, что рыба тоже мясо. Докажи ему, что гитлеровцы имеют успех в силу просто внезапности удара и нашей неотмобилизованности…»

Вот-вот должно было выглянуть солнце – короткая летняя ночь, не начавшись, по существу, кончилась.

В стороне по едва заметной тропке прошел на смену часовой. Недалеко в ложбине, заросшей мелким кустарником, заржал конь комбата. До Похлебкина долетело простодушное ворчание вестового.

Комбат переключился на будничные свои дела. Он мысленно оценил весь укрепрайон, на котором служил еще в мирное время, когда его только строили… Демонтированный перед войной, он не представлял теперь серьезной преграды на пути рвущихся к Ленинграду фашистских войск: некоторые траншеи полуразмыло, не хватало пушек и пулеметов для дотов и дзотов. Не было личного состава для полевого заполнения, а без этого, понимал Похлебкин, никакой укрепрайон не сможет стать активной крепостью, потому что враг блокирует, то есть окружит, огневые точки одну за другой и возьмет их гарнизоны измором. Надежда на отступающие части, которые можно было использовать в качестве полевого заполнения, о чем говорил и командир полка, малоперспективна. Вся надежда была на себя, на свой личный состав, на свое умение.

Похлебкин начал подсчитывать огневую мощь УРа на участке батальона. Но без карты майор не умел мыслить и поэтому пошел в блиндаж.

Телефонист все читал. Комбат, не дав ему подняться, взял книгу.

– Интересная? – Похлебкин сел на скамейку, подкинул книгу на руке, как бы взвешивая, стал разглядывать растрепанные страницы. – Тяжелая?

– Чижолая, – подтвердил телефонист, – прямо за душу берет… в отдельных местах особливо.

Комбат долго смотрел на приклеенные кем-то к книге корочки из синей толстой бумаги.

– Чем же она «чижолая»? – передразнил Похлебкин телефониста и начал листать книгу. Вспомнил, как любил читать в молодости, даже когда был уже командиром взвода. По опыту знал, истрепанные книги всегда интереснее. Бывало, откроет такую книгу, подумает, начнет листать – найдет рисунок и по нему отгадывает, про что в ней написано. Только потом уж заваливается на кровать и читает запоем до утра. После женитьбы свободное время стала отнимать семья, и постепенно читать отвыкал. Все реже брал в руки книгу. Все меньше тянула к себе ее тайна. А когда стал ротным, увлекся уставами. Дал себе слово назубок все их выучить. И выучил. Гордился этим. Замечал, как некоторые даже завидовали ему…

2

После завтрака старший лейтенант Холмогоров и политрук Буров обходили позиции роты. Начали не с фланга, а с центра – со взвода лейтенанта Варфоломеева, отделения которого, в представлении Холмогорова, являлись основой всей обороны роты да и батальона, так как оседлали шоссе Псков – Рига и должны были прикрывать от врага самый удобный путь для его наступления. Холмогоров и Буров сосредоточили на этом участке половину всей огневой мощи роты. Об этом они доложили Похлебкину, еще когда он проводил рекогносцировку местности. Комбат сначала сопротивлялся, но, видя, что его не поддерживают другие командиры рот, вынужденно согласился с предложением Холмогорова.

Подойдя к КП первого взвода, который разместился в доте, метрах в ста пятидесяти южнее шоссе, спрятавшись за деревушку, Холмогоров остановился. Поглядел в холодные глаза Бурова. Сказал:

– А как думаешь, Егор Александрович, мы не просчитались с таким порядком в организации, обороны?

Буров, не меняясь в лице, ответил:

– Я тут, Александр Иванович, целиком и полностью полагаюсь на тебя. Ты строевой командир. Тебе и карты в руки. Нас, политработников, допусти до того, чтобы мы решали, как оборону организовывать, так мы дров наломаем. – И после небольшого раздумья добавил: – Я вот за дух бойцов, сержантов… поручусь. Тут я все сделаю, чтобы и нас они не осрамили да и вообще чести советского военнослужащего. И думаю, не осрамят.

– Я с тобой как с товарищем, – поглядывая на Варфоломеева, который бежал к ним откуда-то с левого фланга по брустверу траншеи, бросил немного с укором Холмогоров, – а ты… Сам знаешь: одна голова хорошо, а две еще лучше. Мне что-то с вечера вот стало казаться: а вдруг немцы пойдут не по шоссе, а, скажем, на Акопяна, – и показал рукой за шоссе, на позиции второго взвода. – Понимаешь, в принципе все у нас в обороне, по-моему, правильно, но мы не учли одного: болото-то перед вторым взводом высохло… И смотри, какие удобные подходы к нему: в кустиках сосредоточат за ночь танки, пехоту и ударят с зорькой…

Подошедший Варфоломеев остановился сбоку. Холмогоров, не обращая на него внимания, водил короткой вытянутой рукой по горизонту, сопровождая жесты словами. Буров слушал его, смотрел, куда указывала рука командира роты, и все время сосредоточенно думал. Сказал, когда тот смолк:

– Ты, пожалуй, прав.

– Вот что, Ефим Григорьевич, – обратился Холмогоров к Варфоломееву, – приданную противотанковую батарею сорокапяток давай перенесем к северу от шоссе, – и показал рукой куда. – Там она пусть и основные и запасные позиции имеет. Оттуда ей легче будет поддержать и второй взвод, и твой правый фланг – Растопчина, а третий взвод и так продержится.