Текст книги "Судьба — солдатская"

Автор книги: Борис Орлов (2)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 41 страниц)

«Я вами займусь» означало – ротой. Но Сутин понял эту фразу по-своему: «Переведет, значит. Долг платежом красен – понимает!»

Выпроваживая Сутина, Похлебкин стыдливо думал: «Взашей бы тебя отсюда!.. Да, но без таких не обойдешься: информация все-таки… Хорошие они или плохие, во имя чего идут – разве в этом суть? – И уже размышляя о делах: – Надо по ротам ехать. Развалят дисциплину, если самому сидеть здесь. А этого Чеботарева – на губу его! Ишь, солдафона во мне увидел!»

Утром Сутин проснулся оттого, что кто-то тянул его за ногу. Открыв глаза, сел. Увидал ездового. Понял: будит, чтобы ехать обратно в роту.

– Что тебе? – зашипел он на него. – Только сон самый. – И оглядел нары, на которых спали бойцы комендантского взвода. – Еще подъема не было.

– Ехать пора, – прошептал в ответ ездовой. – Мне за дровами еще надо смотаться.

– За дровами-и… – Сутин насупился, маленькие глазки на оплывшем, круглом лице сделались злыми. – А может, погодя немного почта придет? Ты об этом думал? – нашелся он. – Поспи еще, и я посплю. Успеем.

Ездовой, боец доверчивый, пожал плечами и ушел к лошадям.

Поднялся Сутин вместе со взводом. Взяв шинель, вышел во двор. Около умывальника, прибитого к вкопанному в землю столбу, толпились раздетые по пояс бойцы – умывались. Рядом младший сержант стриг машинкой голову сержанту. Сутин сразу же вспомнил подслушанный им допрос пленного, его слова о баранах и длинноволосых. «Подстригусь-ка я, – потрогав начавшие отрастать волосы, подумал он. – А то… вдруг и правда к фашистам попадем… Вон как жмет он!.. Пристрелят ведь с волосами-то? Сочтут за политрука».

Когда младший сержант кончил стричь сержанта, он попросил:

– Проведи-ка… – и показал себе на голову. – Сколько в роте ждать еще стрижки, а голова не терпит, привыкла к безволосью.

Младший сержант остриг его. Сутин, радостный, засучил рукава гимнастерки, расстегнул ворот и ополоснул лицо холодной водицей.

– Мыло бы взял – рядом лежит ведь! – проговорил незнакомый боец, обращаясь к нему.

– Я чиста-ай, – растянул Сутин. – Дома помоюсь уж как следует! – И, довольный, пошел к бричке.

Ездовой запрягал лошадей. Сутин бросил в бричку шинель. Видя, что ездовой намеревается ехать, обозлился. «Лошадей, поди, накормил, а о себе и не подумал, – молча ругался он. – Что мы, хуже лошадей?» – И к ездовому:

– Ты, вот что, сам как хочешь, а я, пока не пожру, на бричку не влезу.

Ездовой пристегивал вожжи. Спокойно ответил:

– Ты в штаб сходи. Может, письма пришли. Пожрать всегда успеем.

– Успеем. С тобой успеешь. Выспаться и то не дал. Приедем в роту, загоняют… Нечего нам торопиться.

– Нечего, нечего, – передразнил его ездовой и серьезно добавил: – Ты же знаешь, что мне еще надо в лес за дровами ехать для кухни. Что там есть будут, коли не привезу? На чем варить-то?

– Жрать захотят, найдут на чем… Школьных возьмут, – ответил Сутин. – Пошли завтракать. Дадут, чай.

Их накормили, как гостей, сытно, вволю. Садясь в бричку, Сутин засунул в карман прихваченные два ломтя хлеба. Поехали… Резвые застоявшиеся кони, сразу перейдя на рысь, весело бежали по дороге. Колеса мягко катились по укатанной колее. Сутин благодушно поглядывал на сосны по сторонам. Достав ломоть хлеба, начал его жевать. Выехали на шоссе. Километра два ехали спокойно. Потом, прижав их к обочине, прошла на Псков колонна военных машин, кузова которых доверху были нагружены ящиками с боеприпасами.

– Снаряды, видать, – сказал ездовой и ударил вожжою правую лошадь.

– Спросил бы, – ответил Сутин. Он достал второй ломоть хлеба, повертел его в руке и положил обратно, проговорил: – Везем, везем к границе всего, а все отступаем… Когда же кончим отступать?.. Может, враги народа подстраивают отступление? Не всех, поди, выловили?

Когда проехали разбросанные по пригорку избы, Сутин вдруг подумал, что на шоссе их могут обстрелять немецкие самолеты, и сказал:

– Давай по проселкам ехать. Страсть люблю по ним.

– Давай, – ответил ездовой. – Я тоже люблю.

– Да не торопись, а то рано приедем и что-нибудь делать заставят.

Заметив впереди переезд и уходящую в лес дорогу, ездовой свернул туда. Опять быстро вертелись колеса, мелькали по сторонам деревья, бежали навстречу распластанные на дороге тени. Ездовой неприятным, хриплым голосом, не выдерживая мотив, затянул: «Наш паровоз вперед летит…» Морщась, Сутин развалился на шинели, положил на ухо, чтобы не слышать ездового, руку и уснул. Когда его ударила по пухлой, жирной щеке нависшая над дорогой ветка, он открыл глаза.

Ездовой уже не пел.

Сутин провел ладонью по остриженной голове, и его охватили грустные мысли. Он так и лежал, пока проселок не выбежал на шоссе и покуда недалеко от Вешкина на обочине не увидел полуторку со спущенным задним колесом. На траве по-над канавой сидели усталые женщины, большей частью с детьми. Сутин, которому не давала покоя мысль о том, как в действительности идут дела на фронте, попросил ездового остановить лошадей.

– За дровами же мне еще… – опять уперся ездовой.

– За дровами, за дровами… – проворчал Сутин. – Что они дались тебе! На минутку ведь, – и, перехватив вожжи, потянул на себя.

Лошади стали.

Сутин спрыгнул с брички и побежал через дорогу.

– Здравия желаем, товарищ ефрейтор, – козырнув, шутливо проговорил он над возившимся на корточках возле колеса шофером.

Ефрейтор поднял голову. Обиженно ответил:

– Под своими пока еще ходим… Можно и попроще… скажем, руку подать.

– Откуда? Из Латвии? – присев рядом, заговорил Сутин. – Как оно там, воюют наши… или как?

– Читай газеты. Как написано, так и есть, – неопределенно ответил шофер и снова принялся за свое дело.

– Так она тебе и напишет, как они идут. Жди…

Видя, что к разговору шофер не расположен, Сутин встал, направился к женщинам, которые равнодушно поглядывали на него.

– Добрый день! – сказал он молодцевато.

– Добрый день, добрый день, – недружно ответили женщины и остановили на нем глаза, говорившие о том, что пришлось им многое перестрадать и что в страхе они и за свое будущее.

Голодные, изнуренные за дорогу дети смирно сидели возле своих матерей и, видно, ждали, что дядя скажет им что-то ласковое, доброе.

А «дядя» не собирался понять ни их взглядов, ни взглядов женщин, которые не все приходились этим детишкам мамами, так как у одних матери погибли в дороге от немецких бомб и пуль, а у других остались на границе и оказывали первую помощь истекающим кровью бойцам и командирам, а то и, вооружившись винтовкой, вместе с мужьями били наседавших саранчовой тучей гитлеровцев…

– Откуда будете-то? – счел уместным задать вопрос Сутин и, сунув руку в карман, наткнулся пальцами на ломоть.

Ближняя к нему женщина, ей было лет двадцать пять, не больше, ответила с сильным акцентом – должно быть, латышка:

– Из Шауляя. Жены командиров мы… Выехали на четырех машинах, а остались… одни. Тех – сожгли, расстреляли фашистские самолеты. – И глаза ее затуманились: – Дочку, поганые, убили.

– Да-а, – неопределенно протянул Сутин. – Ну а как наши, стоят? – И, глядя на детей, ощупал хлеб.

Женщины молчали. Латышка подняла на него глаза, враз высохшие. Сидевшая рядом с ней курносая женщина лет тридцати ответила на вопрос Сутина:

– Стоят…

Разговор не ладился. Но Сутин догадался, что дела на границе идут не ахти как. Видно, в газетах пишут правду, что немецкие самолеты гоняются по дорогам за каждой живой душой… У немцев много танков… Сутину стало не по себе. «А вдруг комбат забудет перевести меня? Хоть бы взял быстрее, а то, того и гляди, на запад полк отправят». По его телу пробежала мелкая, колющая дрожь. Не простившись с женщинами, он кинулся к бричке. Мелькнуло о детях: «Одним ломтем всю эту ораву разве накормишь! Уж лучше съем сам».

– Что хоть они говорят? – трогая лошадей, спросил ездовой. – Как там наши-то?

– Дерутся. Что им остается делать, если немец наседает. Не бросишь же винтовку!

– Ясно, не бросишь. Зачем ее бросать-то? Она – чтоб воевать.

«Дурак ты, – подумал Сутин, посмотрев ему в спину с необычной яростью, – вот ухлопают, тогда… Вояка еще мне!» Когда бричка уже сворачивала с шоссе к вешкинскому кладбищу, он нащупал в кармане оставшийся от завтрака ломоть хлеба, вынул его и торопливо начал жевать, запихнув почти весь в рот, но вкуса не ощущал.

3

Было часов шесть утра. «Эмка» старшего оперуполномоченного стояла возле крыльца школы. Сам он, уйдя в комнату Холмогорова, сидел, откинувшись на спинку стула. Перед ним, потирая руки, нервно ходил Буров. Подполковник ждал ответа на свой вопрос. Разговор шел о Зоммере. Наконец Буров остановился напротив подполковника, поглядел ему в лицо холодно, сухо.

– Наблюдать за Зоммером, как вы просите, я буду. Между прочим, в мои обязанности и без этого входит присматриваться к моральному состоянию личного состава, как я понимаю. – И, вспомнив, что на днях Зоммер советовался с ним относительно вступления в партию, добавил: – А вам известно, что он хочет вступать в партию? Со мной уже говорил.

– Политрук! У вас есть политическое чутье? – воскликнул вдруг подполковник. – О какой партии может идти речь?! – Помолчав, он уже более мягким тоном сказал: – Я думаю, вы все понимаете, политрук. – И, заглянув в свой блокнот, попросил: – Пригласите ко мне младшего сержанта Чеботарева.

Буров ушел.

Подполковник задумался. Сел. Открыв блокнот, вчитывался в выписки из записной книжки младшего оперуполномоченного Вавилкина. Морщил лоб. Старался понять, что же представляет собой Зоммер, и не мог, потому что выписки противоречили тому, что говорили о Зоммере и бойцы роты, с которыми он уже успел поговорить, и политрук Буров. У подполковника нервно задергалось веко. Он опять вернулся к выпискам. Вспомнил, как, направляясь в роты, заглянул в штаб к майору Похлебкину и беседовал там с младшим оперуполномоченным Вавилкиным. Сержант азартно листал свою записную книжку и запальчиво комментировал фразы, относящиеся к Зоммеру: «А это?! Это вот?! Или вот это?! Что это, не доказательство?.. Да он: весь там, у гитлеровцев! Как подойдут, так и перебежит. Поверьте моему слову, перебежит. Нюхом чую…» Подполковник грубо оборвал его: «В книжке у тебя… сплошь домыслы, а фактов… нет! Очернительством это называется. – И добавил миролюбивее: – Разберитесь сначала хорошенько, а потом уж и настаивайте на отправке его в глубокий тыл. Человека легко оттолкнуть от тех, в кого он верит, за кого жизнь готов отдать… Человека изучить – это вам не затвор разобрать. Советую почаще вспоминать Дзержинского. Вам доверили людей, не что-нибудь…»

Буров открыл дверь и вошел.

Пропустив мимо себя Чеботарева, он попросил разрешения уйти и вышел.

Подполковник пригласил Чеботарева сесть. Тот сел. Вежливость подполковника ему не нравилась. «Ровно ничего не сделал я… Зачем бы? – И, вспомнив о самовольном уходе из казармы в город в вечер Зоммеровых смотрин, покраснел: – За самоволку?.. Уже дошло?»

– Как служится? – мягко заговорил подполковник и вдруг заметил растерянность в глазах Чеботарева. – Вы чем подавлены? – спросил он участливо. – Вы знаете, кто я?

– Так точно, товарищ подполковник. Вас все знают, – выдавил Чеботарев.

– Ну вот, нашли общий язык, – улыбнулся подполковник, а в глазах его вспыхнула обида. – Я буду с вами говорить откровенно и прямо.

Он сделал паузу. Чеботарев, ожидая вопроса, не спускал с подполковника глаз и все придумывал, как лучше объяснить, почему ушел в самоволку. А подполковник выжидал чего-то, будто испытывал Петра на стойкость. Наконец обида в его глазах погасла, и он официально сказал:

– Вы хорошо знаете сержанта Зоммера? Расскажите о нем все, что знаете.

Петр сначала обрадовался – ничего не знают о самоволке, пронесло. Но тут же его прошиб пот – уже от самого тона, которым был задан вопрос. Начал сбивчиво рассказывать. Коснулся того, откуда Зоммер родом. Упомянул об отце его, который работал сапожником, рассказал о матери-учительнице…

Подполковник послушал-послушал и оборвал Чеботарева:

– Это вы не рассказывайте. Мы сами знаем, откуда он и кто у него родители. – Лицо подполковника, гладко выбритое и отдающее синевой, потемнело: – Вы же комсомолец… и… дружите с ним! Кому, как не вам, знать его?

– Дружу, – тихо проговорил Чеботарев.

– Ну так вот и рассказывайте.

– А о чем рассказывать? – прошептал Петр и уставился в пол.

Все, что он мог вспомнить о Зоммере, всплыло в памяти четко, ясно. Вежливый, начитанный, умеющий ценить дружбу, Зоммер думал, как все бойцы и сержанты роты. И веселился, как все, и грустил, если была к этому причина… Одним, пожалуй, он отличался от многих: Зоммер был честолюбив, напорист и ловок, мужеству его, отваге не было предела. Прошлым летом в лагерях проводили специальные показательные игры, где перед батальоном Зоммер демонстрировал, изображая «красного», свое боевое мастерство. Он умело перехватывал на лету учебную гранату, брошенную в него «противником», и посылал обратно – туда, откуда она прилетела. Граната «разрывалась» – подсчитывали по секундомеру – как раз в тот момент, когда достигала «противника». Но Зоммер отличался не одним этим. Его штыковой удар с последующим поражением «противника» прикладом был настолько точен и страшен, что «противник» – чучело из соломы – приобретал вид, непригодный для продолжения занятий. Зоммеру в роте многие прочили героя, верили: заслужит в будущих схватках с действительным противником… Отличался от многих Зоммер и тем, что был прям: с его языка срывались порой колкие фразы. Но эта прямота у него шла от боли за общее дело, от желания видеть жизнь советских людей еще краше.

Чеботарев поднял глаза. Вымолвил, глядя на подполковника, застывшего с печатью терпения на лице:

– Морально он устойчив, политически выдержан. – И смолк, глотая слюну, отчего большой кадык дернулся снизу вверх.

Подполковник, пристально оглядев Чеботарева, поднялся. Высокий, стройный, он так посмотрел ему в глаза, будто хотел прочитать в них единственно нужное слово, заключающее истину.

– Я вам… верю, младший сержант, – сказал он наконец и проводил Чеботарева до двери.

В дверях Чеботарев вдруг понял, что не сказал самого главного, и его обдало жаром. Повернувшись к подполковнику, он прохрипел, потому что пересохло в горле:

– Он вчера… немца… убил… в лесу. Фа-шиста!

Подполковник понимал, видно, состояние Чеботарева. Он благодарно кивал головой и сосредоточенно о чем-то думал, а когда остался один, озадаченно проговорил вслух:

– Чепуха какая-то получается… По всему видать, Зоммер – наш человек, надежный. – И подумал: – «Надо проверить, какими сведениями пользуется Вавилкин. Тут можно и напортачить. Немцы тоже не на одну колодку».

До подъема Чеботарев ходил около школы как чумной. Он решал: сказать или нет Зоммеру о разговоре с подполковником? Хотелось и предупредить друга, и боялся: а как он поведет себя после этого?

Чеботарев понимал подполковника – бдительность сейчас нужна, как никогда. Но объяснить себе, почему подозрения в неблагонадежности пали именно на Зоммера, он не мог: все в роте, да многие и в батальоне, знали Зоммера хорошо и верили ему, как себе.

Завтракать Чеботареву не хотелось. Он старался смотреть в эмалированную тарелку с перловой кашей и куском жирной баранины, но глаза нет-нет да и поднимались, и его виноватый взгляд останавливался на мгновение на Зоммере, сидевшем со своим отделением на другом конце соседнего стола.

Зоммер, видно, что-то знал, а может, только догадывался о чем-то и на своего друга не смотрел. В его глазах было беспокойство. Взгляд их подолгу замирал на стоявшей возле школы «эмке». Задумчивый, мятущийся, тяжелый взгляд сейчас не голубых, а посиневших до черноты глаз.

После завтрака, чтобы не встречаться с Зоммером, Чеботарев ушел в класс и сел писать родным, на Обь. Но Холмогоров приказал заняться строевой подготовкой, и раздалась команда дневального выходить на построение.

Занимались час повзводно. После этого объявили перекур. Чеботарев подошел к Брехову и попросил у него кисет. Никогда не куривший раньше, он неумело свернул козью ножку, прикурил и, вдохнув едкий густой дым, закашлялся. Неподалеку стоял Зоммер – ждал, когда Чеботарев подойдет к нему.

– Ты что это? – первым заговорил Зоммер. – За модой погнался?

Слова были произнесены Зоммером весело, с шутливостью в голосе. Но Чеботарев знал его, как себя, и сразу по каким-то ему одному известным признакам догадался, что тот актерничает. А уж артист-то – все знали – Зоммер был отменный.

Схватив Чеботарева за руку, он пошел в сторону, к «эмке». Сказал, чтобы все слышали:

– Брось эту заразу, – и ловко выхватил из пальцев Петра самокрутку, скомкал ее, кинул под ноги.

Когда прошли «эмку», Зоммер остановился. Посмотрел в мятущиеся глаза Чеботарева, который ждал, что вот теперь Федор спросит, зачем вызывали его к подполковнику.

Но Зоммер ни о чем не спросил его. Облизав пересохшие вдруг губы, проронил упавшим голосом:

– Попрощаться хочу с тобой… на всякий случай, а то… – он посмотрел в сторону «эмки», – укачу вот на ней, куда Макар телят не гонял. Так у вас говорят? Так.

– О чем ты? – выдавил наконец Петр. – Я не понимаю тебя.

– Не притворяйся! – резко оборвал его Федор. – Я ведь не требую, чтобы ты рассказывал, о чем у вас был разговор с этим… товарищем. Было бы можно, ты сказал бы сам.

Оба помолчали. Чеботарев стоял с низко опущенной головой. Слова Федора убили его.

– Только вот что скажу я тебе, – услышал он наконец тихий голос друга. – Кто бы что когда ни сказал обо мне, помни: я никогда не изменю советскому народу, потому что сам советский и с ним моя совесть. Это есть и моя тебе клятва. Что бы со мной ни случилось, никогда не верь, что я предатель. Я умру, но не предам.

Зоммер поглядел на красноармейцев возле крыльца, на «эмку». Серые умные глаза Чеботарева тоже пробежали по машине и остановились на лице Зоммера.

– Зачем ты все это говоришь мне? – спросил он Федора. – Я в тебя верил, верю и буду всегда верить без клятв.

– Возможно, – вырвалось у Зоммера, и он почему-то зашептал, приблизившись почти вплотную к Петру: – Ты еще не понимаешь, что такое «я – немец». А я действительно немец и действительно чувствую к немцам из Германии кровное родство. Нас разделяет немногое на первый взгляд – место, где мы родились, выросли. Словом, родина… А на самом деле между нами пропасть – нас разделяют идеи, цели жизни: советские немцы строят коммунизм, а немцы фашистской Германии под видом исправления «исторической несправедливости» – этой навязанной им выдумки Гитлера – участвуют в оголтелом империалистическом разбое. Как видишь, разница тут большая.

Он смолк. Взял Чеботарева под руку, и они пошли по дороге к кладбищу. Чеботарев смотрел на пятиконечную звезду над пирамидальным обелиском, поставленным над братской могилой расстрелянных белогвардейцами в гражданскую войну партизан. Слушал, как Зоммер говорил:

– Да, я немец. И я глубоко переживаю за тех немцев, которые томятся в застенках гитлеровских тюрем и в лагерях, и страстно ненавижу – не меньше, а больше, чем люди других наций, – тех немцев, которые нацепили на себя свастики и позорят немецкий народ. И об этом я не постыжусь сказать кому угодно. Немец немцу – рознь, и нацию составляет все то лучшее, что в ней есть. Не гитлеровская же свора ее цвет! Это понимают все передовые люди.

Они поравнялись с обелиском, повернули обратно.

Чеботарев машинально смотрел теперь на пятистенок с высоким летником – его хозяин-кулак и выдал, по рассказу жителей деревни, партизан белогвардейцам. Слушал, как Зоммер говорил, будто рассуждая сам с собой:

– Надо всегда на все глядеть трезво. Мне не стыдно за то, что я немец, и меня охватывает глубокая скорбь, когда я думаю, какую трагедию переживает сейчас Германия. Этого, конечно, не понять таким, как Сутин. До них никогда не дойдет, что нормальному ребенку невозможно оторваться от груди матери. А моя мать – Советский Союз. – И рассказал: – Вчера допрашиваю гитлеровца, а этот Сутин дневальному говорит: «Тоже нашли переводчика! Да у него самого немецкая кровь. Против единокровных не пойдет…» Хорошо хоть, тот оборвал его. А ведь кто-то мог и поверить!

Чеботарев удивился. Никак не укладывалось в голове, что Сутин может пойти на такую пакость. Возмущенно воскликнул:

– Что он, сдурел?

– Ты, друг мой, наивен бываешь, как дитя, – обрезал незлобно Зоммер. – Твой Сутин что хочешь скажет, если почувствует, что за это и ему перепадет.

На крыльцо выскочил дежурный по роте Растопчин. Крикнул:

– Командиры взводов, к командиру роты! Заниматься поотделенно!

Зоммер пошел к красноармейцам своего отделения, которые кучкой стояли в сторонке от остальных и, поджимая животы, смеялись, слушая Слинкина.

Отделения строились.

Чеботарев стал в строй. Думал: «Вот бы все это сказать подполковнику! – И тут же решил: – Нет, не сумел бы я о тебе сказать, Федор, как ты сам».

Опять топали с добрый час: ходили строевым шагом, в ряд, в шеренгу, поворачивались налево, направо, кругом… Повторяли приемы с винтовкой… Когда командиры взводов вышли из школы, все уже так выдохлись, что Чеботареву даже подумалось: «Лучше бы за диверсантами гоняться по лесу», а когда следом за ними показался на крыльце подполковник в сопровождении Холмогорова и Бурова, у него внутри что-то екнуло. Но подполковник направился к машине, где уже сидел шофер. Чеботарев прошептал: «Пронесло!» – и глянул на Зоммера, который продолжал командовать отделением. Молча Петр ругал Федора: «Паникер ты! Этот подполковник – Человек с большой буквы! Сам приехал, а не Вавилкина своего прислал. Приехал, разобрался и укатил восвояси. Может, кому-нибудь за дезинформацию еще влепит как следует».

Но угнетенное состояние не проходило. Чеботареву казалось теперь, что в разговоре с подполковником он вел себя неправильно. «Молчал, как дурак, – выходил из себя Петр. – Надо было выложить ему все о Федоре. Рассказать, какой он честный парень, верный, принципиальный… Я же многое о нем знаю!..»