Текст книги "Судьба — солдатская"

Автор книги: Борис Орлов (2)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 41 страниц)

Валя поморщилась. «В такое время, когда… когда мы должны думать о защите Родины, когда… идет война, когда на границе убивают наших людей… когда… Нет! Никуда я не пойду – стыд один». Матери сказала недовольным тоном:

– Ну как так можно! Акулина Ивановна всю жизнь редиской да репой торгует, а ты… Как хочешь, я не пойду. Стыдно в такие часы думать о желудке.

Варвара Алексеевна насупилась. Продолжая подбирать и складывать мешочки, выговаривала дочери:

– О желудке всегда надо заботиться. Он как дитя малое: есть захочет и просит, не спрашивая, откуда взять.

Валя прошла в большую комнату. Отец лежал на кровати. Увидев дочь, пододвинулся к стене – садись, мол.

– Что там слышно-то? – тихо спросил он, когда Валя присела на краешек кровати. – Война, значит?.. Так, так… Все лежу. На завод сходить бы, а лежу… Проку-то от меня теперь мало. Это годков бы так с пяток – десяток назад… Лежу все, думаю… В империалистическую… спервоначала казалось, что раздавим Вильгельма, как гниду. А не вышло… – Он, видимо, отвечал на какие-то свои мысли. Валя слушала его рассеянно – думала о Петре да о том, что ей делать, куда податься, не сидеть же сложа руки, раз случилось такое. – Нет. Враг, он, прежде чем напасть, сил набирается… И пока ты сломишь его… Пруссак издавна такой, и в два счета с ним не разделаешься… Оно, конечно, победим. – Спиридон Ильич вздохнул. – Война, она штука тяжелая. Как ни придется, а победить надо… Иначе тебя скрутит, окаянный. Вон в восемнадцатом годе – разутые, раздетые, в голоде – и то одолели. Всякие там Юденичи, хоть у них и танки были, а натолкнулись на народ – и вспять пошли… А сейчас и вовсе: только одним коммунистам оружие в руки дай, какая армия будет! Тут по ковру к победе Гитлер не придет… Помню, когда уже партизанил я, как получилось. Контра эта всякая к Питеру, а мы ее отсюда, с тылу. Они думали, им красную дорожку выстелют до Смольного… Не вышло… Я тогда был у Егорова, Матвея Егорыча… с ним и партизанил.

Отец на минуту смолк. Растирал рукой грудь над сердцем – болело. Валя глядела на узкие, костистые плечи отца и старалась представить, сильный ли он был в молодости, и не могла.

Прокашлявшись, отец снова заговорил:

– Весь народ в тот год поднялся. И старые, и молодые шли, и, как ты, девчонки были. Одна пришла, помню, к нам в отряд – тогда мы, кажись, под Островом уж были, – малюсенькая такая, и говорит: «Я на фельдшера училась. Примите сестрой милосердия».

Валя схватила отца за руку, прижалась к ней горячей щекой.

– Папа, я тоже сделаю так. Я же в дружине училась, на сестру! Что я, даром в Осоавиахим ходила?!

Валины глаза искрились, в ее голосе слышалось горячее отцовское упрямство.

Спиридон Ильич, погладив дочь по голове, положил руку на ее ладонь. Сказал:

– Трудно сейчас еще решить… Таких, как ты, вряд ли теперь возьмут… Ведь тогда что было!.. А сейчас мы… Армия-то у нас вон ведь какая!

Вошла с хозяйственной сумкой в руках мать.

– Я все равно решила, папочка, – твердо сказала, поднявшись с кровати, Валя. – Сейчас же иду в военкомат. Добровольцем пойду.

Мать, сразу взяв высокую ноту, заголосила. Сумка выскользнула из ее рук. Припав к дочери, она уткнулась ей в плечо. Валино платье мокло от материнских слез.

– Ты вот что, мать, – пробасил, насупившись, Спиридон Ильич, – слезы эти… чтобы духу их в доме не было. А дочь… Что же? Жалко. Дочь, она кровь с тобой наша. Да только, если все заголосят так, как ты, Гитлер этак, пожалуй, и до нас доберется… Вон на финскую сколько добровольцев ушло – и ничего, вернулись.

Мать опешила. Оттолкнув от себя дочь, с обидой выговорила:

– Хорош отец!.. Как был ты непутевый, так и есть. Ерманскую по фронтам горе мыкал, в гражданскую все болота на брюхе исползал, а семья хоть как тут… Хоро-о-ош!.. Да подумал бы: может, хватит с наше-то?.. Нет, надо еще и родную дочь на убиение толкнуть! Родную!..

Валя вышла на кухню. Про себя упрекнула мать: «Эх, ты… Не понимаешь ты…» – И спросила ее оттуда, через дверь:

– Выходит, зря пели мы «Как один человек, весь советский народ за свободную Родину встанет…»? Для удовольствия, и только?! Нет!

Увидав на столе кринку с молоком, Валя ощутила голод. Достала краюху пшеничного хлеба. Стала есть. Вошла мать.

– Села бы хоть, – проговорила Варвара Алексеевна и отвернулась к посуднику, не в силах глядеть на дочь, потому что видела ее уже где-то там, на черте между жизнью и смертью, отчего старые, много видавшие на своем веку глаза снова застилались слезами.

Глава третья

1

Все утро первого дня войны Чеботарев ворочал ящики, грузил в машины и на повозки продукты, боеприпасы. Пришлось даже выносить из казарм постели и таскать их на вещевой склад. И что бы он ни делал в это утро, ему все вспоминалось мирное время, счастливое, сулившее человеку много-много хорошего. Память упорно возвращала его во

ВЧЕРАШНИЙ ДЕНЬ

Медленно гонит к Оби холодные воды Сосьва. Петр стоит на выдавшихся далеко в реку деревянных помостах пристани. Остриженный, с набитым продуктами холстяным мешком за плечами, в фуфайке и яловых сапогах. Стоит среди таких же, как он, призывников. А рядом – мать и отец. Мать время от времени уголком белого в полоску головного платка, завязанного под подбородком, утирает заплаканные глаза. Отец, не терпевший слез, от сознания, что нельзя при людях отругать жену, хмурится и глядит на белую от пены Сосьву – дует сильный низовой ветер, и по реке идут, тяжело наваливаясь одна на другую, серые, как волчье брюхо, громадные волны… А Петру, как и всем призывникам, радостно. Подумать, сколько ждали они, еще мальчишками, этого дня, когда их призовут в армию! Сколько связано было у них с этим мечтаний! Сколько надежд питал каждый из них, думая об армейской службе!.. Взгляд Петра уходил за Сосьву, за острова, за Малую и Большую Оби, за глухие таежные леса – урманы… В памяти всплывает родной Полноват, где провел отрочество. Возбужденный, думал, с каким чувством в Омске посмотрит впервые в жизни на автомобиль, на чудо-паровоз, знакомые только по кино и картинкам в учебниках и книгах. Не выходит из головы и Лиза, девушка, с которой дружил со школы и которую любил. «Как прибудем на место, надо сразу же ей написать», – неторопливо рассуждает про себя Петр.

Ветер доносит далекий приветственный гудок парохода. Все поворачивают головы на звук. Далеко-далеко, за островами, заросшими талом, стелется от него дым.

Пароход. Заволновались, зашевелились люди. Но долго еще виден был один дым. Потом наконец из-за светлой таловой зелени выплыл белый, сверкающий на солнце стеклами окон и сам пароход. Разбивая лопастями колес воду, медленно пришвартовался он к пристани… А через два часа дал уже второй гудок. Началось прощание. Мать Петра, натерпевшаяся горя, пока муж скитался по тайге с партизанами в гражданскую войну, а потом, вступив в Красную Армию, гонялся за разбитыми белогвардейцами и дрался с японцами, на всю жизнь затаила в душе страх к военной службе и поэтому сейчас обливалась горючими слезами и выла на всю пристань, так что можно было подумать, будто хоронит сына… Отца это окончательно взбесило. Поддав легонько жене в бок – а кулак у него был увесистый, – он угрожающе пробасил ей на ухо:

– Перестань! Срамота одна. – И медленно протянул сыну руку.

Они крепко, по-мужски, с ухмылкой на лице, обнялись. Отец грубовато сунулся после этого Петру в лицо щетинистыми рыжеватыми усами.

Прозвучал третий гудок, когда Петр наконец пошел на палубу… Подняли трап. Отдали носовой конец, и пароход стало относить от причала.

Работали колеса. Медленно отходила пристань. Петр все глядел на отца с матерью. Ему было грустно. Он вспомнил отцовский взгляд, когда тот стал обнимать его: та же, что у матери, только приглушенная боль разлуки. И когда пристань осталась далеко позади, он продолжал еще думать об отце с матерью – почему-то теперь оба они казались ему чем-то единым, целым.

…А пароход плывет, плывет. Гребут воду лопасти неутомимых колес. Не унимается ветер. Ходят крутые пенистые волны. Велика Обь! Кажется, нет ей ни конца ни края. Катит воды через тайгу да топи. Течет она, течет – широкая, могучая и величавая. Преодолевая течение, медленно поднимается по ней пароход вверх, чтобы через тысячи километров, пройдя по Иртышу под высоченным, больше сотни метров, отвесным яром, где, как говорят легенды, погиб Ермак, приплыть наконец туда, в Омск, и там отдать берегу все, что он везет в трюме, на палубах, в каютах…

…От Омска ехали на запад. Чугунные колеса вагонов, напевая монотонную дорожную песню, крутили и крутили версты.

Петру все было в диковинку. Ни тайги со зловещими, темными дебрями, где впору ходить только зверю. Ни полноводных рек… Из окон вагона виднеются ровные степи да перелески, урочища. Потом Урал. Его проехали ночью. Петр впервые видит горы. И до смешного они кажутся ему невысокими и ненужными. Целый день в вагоне говорили о Волге. До полночи не спал Петр, чтобы увидеть наконец эту великую русскую реку, воспетую еще Некрасовым. Мысль о Волге всегда жила в сердце Петра. Она перемежалась со стихами о ней, с кадрами из кинофильма «Волга-Волга»… «Если Обь так огромна, то какою же должна быть она, Волга?» – думал он всегда. И великая русская река представлялась ему океаном воды с берегами, которые никогда не видят друг друга… Но вот и Волга. И Петр не верит. Разочарованно смотрит он на ленту реки, мелькающую между перилами железнодорожного моста. «Уже Оби, – думает он, кусая губу, – что за черт, может, это не Волга?» Но спросить не осмеливается. Да и у кого спрашивать, если в вагоне все – его земляки и никому из них неведома она, эта Волга, кроме как из книжек?! Потом доносится шепот: «Ну и великая русская река! Уже нашей Шайтанки», и невеселый смешок разъедает тишину… После Петр поймет, что не широтой велика Волга, а историей. И со стыдом вспомнит он этот смешок, которому сейчас вторил в душе сам.

Постепенно, по мере приближения к Пскову, Петр начинает думать, что здесь, на Руси, все не как у них, в Сибири. Здесь все в других, уменьшенных масштабах. И когда выгрузили их в Пскове, то река Великая показалась ему просто самозванкой, а о ее притоке – Пскове́ – и говорить было нечего: так себе, проточка. Но Петра поразил Псков. Зачарованный, ходил он вокруг древнего, сложенного из дикого камня кремля, похожего, скорее, на царство Черномора, чем на грозное оборонительное сооружение псковитян. Ходил возле городских полуразрушенных стен, пялил глаза на церкви и церквушки, которых в городе оказалось бесчисленное множество, замирал перед тяжелыми, скрывшими не одну тайну стенами Поганкиных палат… И многое еще – интересное, необычное – захватило с первых дней службы в этом городе воображение Петра, полонило его сердце. С языка не сходило: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет…» Написал об этом и Лизе… Постепенно пообвыкли. Прошел год. Побежал второй. Все стало своим, привычным и близким. Бывая в увольнении, Чеботарев уже не засматривался древностями сказочного города. Чаще жались к кинотеатру «Пограничник». Заглядывались на девчат… Петр никак не мог простить Лизе, что изменила ему, вышла замуж… Чеботарев полюбил ходить и на Великую. Неторопливо плыли по ней лодки – не такие, как на Оби, проще. На таких там делать нечего – опрокинет, зальет волной даже при слабом ветре. Изредка пробегал пароходик – тоже по сравнению с теми, которые ходили там, на родине, малюсенький… С крутого берега хорошо было смотреть и на Завеличье, и вдоль реки, туда, за Мирожский монастырь, на голубые дали. А как чудно было зимой! Здесь – не в Сибири. Морозы маленькие, снег мягкий, ветер не жгучий. Повзводно ходили на лыжах за город. Легко бежали по засыпанным снегами полям. В зимние выходные дни горожане часто устраивали лыжные соревнования. От гарнизона на них попадали обычно сибиряки. Один из таких дней врезался в память Петра на всю жизнь: тогда он познакомился с Валей Морозовой. Было это так. Чеботарев на лыжных соревнованиях защищал честь роты. Складывались они для него неудачно: часто спадало с правой ноги крепление. Когда до финиша оставалось каких-то двести – триста метров, он увидел сбоку мелькание медленно отстающих от него лыж. Это бежал Сутин. «Поднажми!» – приободрил его Петр. И тут… Чеботарев вдруг почувствовал, что летит головой вперед. Упал. Встал. Разозлился, потому что за это время пропустил троих. Побежал. Сначала никак не мог понять, почему упал, а потом разобрался, что виновата была – палка Сутина, угодившая ему под ноги. Финиш Петр прошел сконфуженный. А когда остановился, постоял – почувствовал боль в руке. Пошел к медпункту – щиту с красным крестом. Девушка с санитарной сумкой долго прощупывала предплечье. Потом, подняв на Петра миловидное лицо с большими глазами, усмешливо сказала:

– Перелома нет, по-моему. Может, к врачу обратитесь? Вон он, у финиша, – и показала рукой на женщину, окруженную работниками Осоавиахима.

– Так вы не врач? – проговорил Петр, не скрывая разочарования. – А кто же вы? Сестра?

– Да как сказать, – смутилась девушка и начала прихлопывать озябшими руками в перчатках, – и сестра и не сестра. Я на курсах в Осоавиахиме учусь.

Петру девушка понравилась. Он хотел узнать у нее имя, но удержался. Разглядывая ее простое темно-синее пальто с серым заячьим воротником, спросил:

– Вы учитесь или работаете?

– У вас, я вижу, и рука прошла? – сказала девушка и залилась смехом.

– Рука? – растерянно переспросил Петр и вдруг почему-то тоже засмеялся.

В девушке было что-то от Лизы.

Пальто плотно облегало ее тонкую в талии фигуру. Румяные щеки горели от морозца, еще сильнее подчеркивая высокий лоб и игриво-доверчивые глаза.

Звали ее Валей. Рослая и стройная, с длинной тяжелой косой, она влекла к себе… И Лизина красота, блеклая, спокойная, подавлялась броской красотой этой девушки.

Смущаясь, Петр упросил Валю встретиться с ним у кинотеатра в следующую субботу. Валя обещала прийти с подругой.

Петр не верил, что девушки придут, но в субботу все же явился к «Пограничнику», прихватив на всякий случай и Зоммера. Девушек не было. Ждали. Зоммер высмеял Петра за то, что тот привел его на свидание, даже не зная, откуда девчата.

Петр отмалчивался. С девушками всегда робкий, он завидовал Федору. Тот был с ними дерзок и смел. Он подходил к ним легко. Находчивый, артист по натуре, Зоммер сразу становился среди них своим.

Вечер был холодный. Зоммеру надоело попусту тратить время. Потоптавшись на месте, чтобы согреть ноги, он сказал Петру:

– Подшутила она. Или была, а ты не узнал ее.

Петр молчал. Придумывал, что сказать в ответ. Оглядывал гуляющих по тротуару девушек. Ломал голову: стоит ли еще ждать?

Девчата подошли откуда-то сбоку. Петр обрадовался. Проговорив «здрас-с-сте», протянул своей знакомой руку. Робко пожал тонкие горячие пальчики…

Валину подругу звали Соней.

Этот вечер они провели все вместе. Петр не мог нарадоваться, что прихватил с собой Зоммера, потому что вдвоем с Федором все получалось у него легко и просто.

Гуляли по улицам. Разговаривали о пустяках. Шутили.

Вечерний город притих. В неярком уличном свете падали редкие снежинки…

Подойдя к Крому, все четверо остановились. Валя показала рукой в темноту на древние высокие кремлевские стены, сказала задумчиво и тихо:

– Я люблю наш город. Порой мне кажется, что на всем свете нет больше такого красивого, такого мужественного, такого… такого древнего-древнего города. Его любил даже Пушкин. Когда он приезжал к нам, – она сказала именно «к нам», будто он приезжал сюда, когда она уже жила на свете, – он часто поднимался на Кутекрому – вон та башня, видите? – и смотрел оттуда, смотрел… А с нее далеко видно, даже Ваулины горы. И все вокруг красиво-красиво…

От высоких кремлевских стен уходили они молча, взявшись за руки, как давние друзья. Говорить никому не хотелось.

Вторично Петр увиделся с Валей только через две недели. Зоммер пойти на свидание не смог: полковая самодеятельность, в которой он считался чуть ли не главным заводилой и актером, готовила программу ко Дню Красной Армии. Терять субботний вечер Федор никак не хотел – остальные дни недели были заняты напряженной боевой учебой.

Встретив Валю с Соней у Поганкиных палат, Петр объяснил, почему не пришел Зоммер. Чтобы смягчить охватившую Соню грусть, сказал, что, мол, на праздник пригласит всех в часть на концерт и они там увидят Федора во всей его красе. Девчата посмеялись, но согласились прийти.

В этот вечер они гуляли недолго. Дул неприятный, пронизывающий ветер. Метелило. Билеты в кино достать не удалось. Продрогнув, Соня стала прощаться. Без подруги и Валя не хотела больше гулять. Петр решил проводить девушек.

Шли к Крому, потом по мосту через Пскову́, мимо церкви, отдававшей холодом и мертвенным покоем… Проводив Соню, пошли назад, к Вале. Петр держал подругу за локоть. Под тяжелыми арками Солодежни они остановились. Ветра здесь почти не было. Петр взял Валю за руки и слегка привлек к себе. Ему хотелось поцеловать девушку, но он никак не мог пересилить робость. Потихоньку вздыхал. Наконец наклонил к Вале голову. Лоб его прикоснулся к выбившимся из-под вязаной шапочки волосам. Девушка продолжала стоять недвижимо, не сопротивляясь и не отталкивая его. Он прикоснулся к ее губам… Валя на поцелуй ответила неумело и пугливо…

В тот вечер Петр вернулся в казарму лишь к отбою. Почти всю ночь не спал. Память уносила его к дому, где жила Валя. Казалось, и она там, у себя, не спит… Вспомнив, что обещал девушкам пригласить их на вечер в День Красной Армии, потянулся под легким байковым одеялом и сел. Провел по стриженой голове пятерней. Думал: «И сорвалось же с языка! А вдруг не разрешат? В клубе ведь не так много мест». И стал смотреть туда, где стояла койка Зоммера. Потом откинул одеяло, босиком пошел к другу. Потихоньку, чтобы не разбудить соседа, потряс его за плечо. Зоммер открыл глаза. Увидев Петра, сел. Петр примостился на койке рядом. Рассказал о приглашении.

– Ерунда, – прошептал заспанным голосом Федор. – Из-за этого можно было и не будить. Сделаем. Скажу, что гримеры из… ну, придумаю откуда. – И, дружелюбно столкнув Петра с койки, лег: – Спать! Сделаем.

Петр ушел. Старался уснуть, но все грезилась Валя, ночной город, на улицах которого завывал жгучий, пронизывающий ветер, и сон не шел. Перед глазами маячили крепкие, на века поставленные колонны Солодежни…

Зоммер обещание выполнил. Когда пришло двадцать третье февраля, он провел Соню с Валей в клуб.

Концерт начался после торжественной части. Зал не вмещал всех, и многие стояли в проходах, в распахнутых настежь дверях, сидели перед первым рядом прямо на полу. Валю с Соней Зоммер посадил во втором ряду – почти в центре. Петр, уступив свое место жене какого-то командира, смотрел концерт сидя на полу.

Зоммер прекрасно сыграл матроса-предателя. Когда пьеса кончилась и актеры высыпали, раскланиваясь, на сцену, все кричали: «Браво Зоммеру! Браво!..» А пением своим Зоммер просто покорил. Зал буйствовал и требовал: «Бис!..» Конферансье – женщина лет двадцати пяти, жена командира третьей роты, – краснела и кланялась слегка то певцу, то залу. Подойдя к Зоммеру, она зашептала что-то.

– «На заре ты ее не буди». Слова Фета, музыка Варламова, – объявила конферансье.

Зоммер спокойно глядел в сторону баянистов. Боец Слинкин, у которого по вечерам Зоммер учился играть на баяне, нащупывал нужные клавиши. Младший оперуполномоченный Вавилкин замер в ожидании. Невысокий и хлюпкий, из-за инструмента он был еле виден… Подав рукой знак баянистам, Зоммер запел:

 
На заре ты ее не буди,
На заре она сладко так спит;
Утро дышит у ней на груди,
Ярко пышет на ямках ланит…
 

Петр слушал, и ему казалось, что песня эта сложена про него с Валей и что не Федор вовсе, а он поет ее своей Валюше. Даже вспомнилась Солодежня и почудилась та метельная, беспокойная ночь, полная счастья и еще чего-то хорошего, когда он впервые поцеловал Валю, а после в казарме долго не мог уснуть, обуреваемый мыслями. Представилось, как Валюша спала тогда – и были «и подушка ее горяча, и горяч утомительный сон…» И хотя Чеботарев не умел петь, но молча стал подпевать Зоммеру… Хотелось повернуться, посмотреть на Валю, но, почему-то оцепенев, он не двигался, хотя можно было лишь чуть повернуть голову, и глаза увидали бы ее, сидевшую рядом с Соней, – околдованную, захваченную исполнением романса.

После концерта, убрав из зала стулья, объявили танцы. Валя пошла с Петром танцевать танго «Дождь идет». Петр смущенно вел ее среди пар. Думал только об одном: не сбиться бы с такта. Валя сразу поняла, что танцор он никудышный, и, чтобы подбодрить его, сказала:

– Ты смелей. Не бойся… И меня слушайся…

В это время Петр наступил ей на носок, и она смолкла, улыбнулась, а потом прошептала:

– Ничего, до свадьбы заживет, как говорит мама, – и покраснела, покосившись на Петра: уж не принял ли он ее слова всерьез?

Но Петр и виду не подал, как приятны были ему эти слова.

Когда наконец танец кончился, они подошли к Зоммеру. Тот стоял с Соней возле Шестунина, державшего под руку свою жену. Старшина, не скрывая восхищения, говорил снисходительно улыбающемуся Зоммеру:

– …Нет, ты природный актер. Тебе бы, если уж честно говорить, надо не здесь топать, а быть… ну… ну, хотя бы в МХАТе… Ты бы Москву сразу покорил!

Заиграли вальс-бостон. Зоммер с Соней, а Шестунин со своей женой пошли танцевать. Петр мялся: никак не мог понять, что играют. К ним подлетел, улыбаясь, младший лейтенант из второй роты. Он пригласил Валю на танец, та пошла с охотой. Петр, привалившись к стене, не спускал с них глаз, и в нем росла ревность, потому что командир, выгнувшись, прижимался к Вале и непрерывно говорил что-то, а та, смущаясь, отстранялась…

Так и прошел этот вечер для Петра – в смятении, зависти, боли, что не научился раньше танцевать, – и в то же время он наполнил его какой-то еще никогда ранее не испытанной радостью.

Хорошо запомнился Петру из «вчерашнего дня» и Первомай, который встречал он в доме Морозовых. Пришел туда и Федор с Соней.

Стол был великолепный. Спиридон Ильич и Варвара Алексеевна хотели уйти, но молодежь их не отпустила. Сели в большой комнате. Спиридона Ильича попросили произнести первый тост. Сухой, высокий, с рюмкой водки в полувытянутой руке, он заговорил, поглядывая на гостей:

– Ну, что ж, дорогие наши гости и вы, мать и дочь, прошу выпить за наш счастливый Первомай! За ваше счастье, за счастье нашего народа! – А потом как-то тепло-тепло сказал, обращаясь к жене: – За тебя, голубушка.

Все чокнулись, выпили и стали закусывать.

– Давайте петь! – минут через пять весело предложила Соня и тут же затянула:

 
Когда б имел златые горы
И реки, полные вина…
 

Ей дружно подтянули:

 
Все отдал бы за ласки, взоры,
Чтоб ты владела мной одна…
 

Голос у Сони был низкий. Она пела размашисто, вкладывая в слова удаль, сопровождая их жестами, мимикой, придавая им какую-то свою особую окраску. Поэтому не одному Петру, даже Зоммеру, судя по тому, как он посматривал на свою подругу, – ее пение нравилось.

Потом попросили Зоммера спеть на родном языке, и Федор спел старинную немецкую песню, в которой, как он перед этим перевел, рассказывалось о несчастной любви крестьянского парня к дочери богатого человека. Песня была грустная и всех тронула.

После пения Федор и Петр вышли на крыльцо… Валя и Соня убежали в другую комнату.

Через тонкую переборку был слышен возбужденный голос Сони:

– Нет, ты мастерица, Валька. Как красиво ты сшила это платье. Нет, посмотри… Мне бы такое! Сама кроила или мать? Сама? Молодчина ты, Валька…

Спиридон Ильич постучал в переборку: дескать, куда там делись? Подруги, возбужденные, веселые, вернулись. Появились и Петр с Федором. Соня спросила у Варвары Алексеевны:

– Когда же вы меня будете учить шить?

– А когда у тебя охота придет, – посмеивалась та, а по голосу, каким говорила это, чувствовалось, что гордилась дочерью.

Федор завел патефон. Девчата поочередно начали учить Петра танцевать. Тот сначала смущался, а вскоре, войдя во вкус, сам стал приглашать их поочередно. Федор, станцевав по разу с Валей и Соней, подсел к счастливому Спиридону Ильичу, который стал ему рассказывать о своих делах в годы гражданской войны. Сидевшая через стул от них Варвара Алексеевна слушала-слушала и перебила.

– Хватит тебе об этом, – урезонила она его. – Рассказал бы еще, как в коллективизацию белогвардейку спасал и через это чуть партбилета не лишился. Моли бога, что колхоз сколотил, а то бы… – И смолкла, потому что усы у Морозова сердито задергались, что означало его крайнюю раздраженность.

– Ну и ботало, – выговорил он после паузы. – Женщину с ребятенком спас, не контру ведь! Да и мужика-то у ней белые по мобилизации забрали, насильно… Не сам он подался к ним.

Петр и Федор снова вышли на крыльцо. Когда вернулись, застали такую картину: Соня, Спиридон Ильич и Валя сидели за столом. Соня говорила:

– Если так Гитлер думает, то у него не мозги, а мякина в голове.

– Но ведь все говорят, что на границе неспокойно, – ставя на стол самовар, сказала Варвара Алексеевна.

– Пусть пошебаршится, – присаживаясь к столу, безразлично бросил Петр, имея в виду Гитлера.

– Как двинем на него всю нашу армию, так от его хваленых войск перья полетят, – поддержала его Валя.

– О-о, как ты научилась в горкоме-то! – невесело засмеялся входивший в азарт Спиридон Ильич. – Нет, голубушка! Германия, она испокон веку против нас была, сколько крови из нас повыпустила… Моря не хватит, если собрать бы ее всю вместе.

– А что? – вскипела Валя. – У них, если не считать рабочих, и воевать некому. Это раньше, когда народ, как овец, гнать можно было…

Спиридон Ильич сердито посмотрел на дочь.

– Вот ты говоришь, – начал он. – если не считать рабочий класс… А как это не считать? – Тут лицо его с густыми бровями и остренькой седеющей бородкой посуровело, большой белый лоб покрылся испариной. – Как?

– Как? А вот так! – решил помочь Вале Федор. – Рабочий не станет стрелять в рабочего. Нет!

– О-о, еще как стреляли, – невесело усмехнулся в усы Спиридон Ильич. – Все революции душили чьими руками? Руками рабочих же. Оденут их в шинели и… Приказывают им, а они… стреляют. Куда денешься? Страх многих согнет. А немецкие рабочие что, не такие же люди? Прикажет Гитлер – и будут стрелять… В концлагерь тоже мало охоты идти…

– А Тельман? А коммунисты? – не унималась Валя, ошеломленная мыслями, которых никогда раньше не слышала от отца. – Они вот идут в концлагеря… а в братьев по классу стрелять их не заставишь. Не заставишь!

Спиридон Ильич вышел из-за стола. Соня пыталась затянуть «Тамару», но ее никто не поддержал.

– Коммунисты… – заложив за спину руки, заговорил наконец Валин отец. – Вот ты про что… Умница… Но ты знаешь, когда коммунисты – сила? Когда с ними народ. А Гитлер и Геббельсы там разные сумели устрашить народные массы, а компартию загнали в подполье, и она оказалась от основной части народа изолированной, а народ, получилось, остался без ее идейного и организационного руководства. Больше, гитлеровская пропаганда разными посулами да обманом, подачками как бы переманила отсталую часть народа на свою сторону. Вот оно все как обстоит. – Спиридон Ильич снова сел, взял вилку и, начав есть винегрет, добавил: – Вот когда отрезвеет немецкий народ от геббельсовской пропаганды, тогда уж он воздаст нацистам за все, что они с ним сделали, – и смолк.

Установилось тягостное молчание. Стараясь примирить обе стороны, Зоммер, неторопливо подбирая слова, негромко сказал:

– Вообще-то, этот вопрос сложный. Что говорить! Гитлер оболванил народ – это ясно. Но немало в народе осталось и честных немцев. Мне, как их соплеменнику, вдвойне горестно сознавать трагедию немцев. Даже порой непонятно, как это немцы, такой деловой и умный народ, оказались в руках отребья человечества, изуверов, палачей.

Зоммер горько усмехнулся, встал, поднял стакан с вином и, задумавшись о чем-то, предложил выпить каждому «за свое».

Петр не знал, за что пил Федор. Сам же он выпил за любовь, за Валю. Выпил и стал у раскрытого окна.

День был по-весеннему теплый. Солнце преображало мир: оно грело измерзшуюся за долгую зиму землю, отдавая ей свое тепло, чтобы она, в свою очередь, передала его через плоды, через урожай людям. Набирала цвет яблоня. Подсыхали грядки. В ленивой неге отражалось в речке Запсковье…

Красивый был этот день – Первое мая! Да и не только он – вся жизнь, находящаяся сейчас там, по ту сторону роковой черты, которой перере́зала судьбы людей начавшаяся война, представилась Чеботареву сплошным потоком счастья. Но ему и теперь, когда война уже шла, казалось еще, что оно, счастье, все-таки не оставит человека.

2

Пока бойцы и младшие командиры свертывали ротное имущество, получали все, что следовало получить, в клубе со средними и старшими командирами полка было проведено совещание.

Грузный, в летах уже командир полка изложил густым, в меру сильным голосом обстановку, сложившуюся на границе. Он говорил о том, что фашистская Германия, нарушив пакт, вероломно напала на нашу страну, о том, что у нас хватит сил и энергии нанести ей сокрушительный, беспощадный удар. Полковник сообщил и о том, что по всей стране сейчас идут митинги и советский народ, как один человек, клянется в верности своему Отечеству, своей родной Коммунистической партии и ее вождю товарищу Сталину и готов взять в руки оружие и вместе со своей славной Красной Армией встать на защиту социалистических завоеваний, не жалея ни крови, ни жизни.

Об обстановке на границе, кроме того, что передали из корпуса, полковник ничего не знал. Поэтому он сказал далее о задаче, которую должен выполнять полк на ближайшее время. Батальон Похлебкина рассредоточивался поротно в деревнях севернее и северо-восточнее Пскова – полковник провел пальцем по висевшей карте-двухверстке, указав район рассредоточения, – а все остальные подразделения должны были занять позиции по Рижскому шоссе в районе Псковского укрепленного района (УР).

Выступил и комиссар полка. Он больше касался морали, долга, ответственности каждого перед народом, перед партией и правительством, перед идеями, за которые наши отцы и деды проливали кровь в классовых битвах. А завершил он свое выступление таким образом:

– Надо личным примером, выдержкой, спокойствием укреплять боевой дух красноармейцев. В мирное время, знаете, полк был не на плохом счету. Значит, задачу выполнить можем. – Он поднял глаза, передохнул, обвел всех взглядом, в котором были и мудрость старого человека, и суровость бойца, и отцовская доброта. – Война – это испытание нашей закалки, нашего мужества, нашей верности, нашего умения воевать… а учиться воевать время у нас было, и кое-чему мы научились… Не спасуем, думаю. – И сурово: – На это и нацеливать личный состав. – Комиссар посмотрел на командира полка, проговорил: – С политсоставом на эту тему я буду еще беседовать. Собрания проведем – партийные, комсомольские. Митинг… – и отошел в сторону, дав понять, что у него все.