Текст книги "Судьба — солдатская"

Автор книги: Борис Орлов (2)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 41 страниц)

Оборудовали лагерь.

Спиридон Ильич ушел расставлять для охраны посты. Попутно хотел получше изучить округу.

Место Морозову понравилось. Он решил утром идти на «промысел» – так на его языке назывались операции, которые отряд проводил против немцев.

Вернувшись в стан, Спиридон Ильич с Вылегжаниным начали изучать карту. Просматривали дороги, останавливали внимание на деревушках, расположенных поблизости, в истоках Псковы́. Согласились на том, что оседлают дорогу; Морозов, ткнув в карту, показал где. Заговорили об Анохине. Комиссар предложил принять сейчас же от него присягу. Морозов возражать не стал, но подумал: «Присяга – не все. На деле проверять надо».

В стороне от них на тлеющих углях прела пшенная каша. Вокруг ведра, не переставая, ходил Фортэ с ложкой и то и дело помешивал в нем, чтобы не пригорело. Спиридон Ильич, посмотрев на Фортэ, подошел к Анохину и долго его расспрашивал. Комиссару он предложил принять от Мужика присягу до ужина.

– На голодный желудок оно плотнее ляжет. Да и каша лучше пропреет, – улыбнулся Морозов комиссару.

Посмотрев на него холодно, комиссар поднялся. «Сухарь», – подумал о нем Морозов. И действительно, ни когда никто в отряде не видел на его лице не то что улыбки, а и ее подобия. Говорил он редко. Старался нести службу, как рядовой боец, не выделяясь.

Отряд построился. Комиссар, вынув из кармана пиджака блокнотик в клеенчатых корочках, открыл текст им же составленной присяги – ее принимал каждый в отряде, когда ушли из Вешкина, – и сказал:

– Рассудив с командиром, мы решили принять от товарища Анохина присягу. – Он попросил Мужика выйти из строя и стать лицом ко всем. – Это, как известно, у нас порядок. Самому себе только поклясться бить вероломных захватчиков – это одно, а перед лицом товарищей по борьбе – совсем другое. – И стал объяснять Анохину: – Вот текст. Возьмите и вслух прочитайте, а потом ниже распишитесь.

Комиссар вынул из кармана огрызок химического карандаша.

Мужик взял блокнот в ладонь – широкую, с окостеневшей коркой бугристых мозолей и, шевеля губами, читал про себя. Заулыбался. Поднял на комиссара простодушно светившиеся глаза.

– А-а-а… Так, – проговорил он и почесал шею. – Они, слова эти, хороши, оно так. Я их проговорю вам, товарищ комиссар. – И повернул лицо к строю: – И вам, товарищи дорогие. Только я оговорюсь: туто не все сказано. Я уж, покорнейше извиняюсь, от себя добавленьице внесу. – И снова к комиссару: – Аль нельзя?

– Можно, – ответил комиссар.

Неровно стоявшие бойцы пересмеивались, а когда Мужик начал читать текст, как по команде замерли, а кое-кто даже принял стойку «смирно».

– Присяга партизана, – вел Мужик по страничке блокнота пальцем с черным от ушиба широким ногтем – еле разбирал почерк. – Я, сын первого в мире социалистического государства – государства рабочих и крестьян, – перед лицом своего Отечества и своего народа клянусь… – Он посмотрел на комиссара и добавил: – А еще перед всей своей деревней, перед бабой своей, извиняюсь, и перед детишками своими, а у мене их, посчитай, четверо… – и снова палец его пополз по строчкам: – …Не щадить своей жизни, не выпускать из рук оружия, покуда последний фашистский захватчик не будет уничтожен на моей земле, земле моих отцов и дедов. – Тут Мужик снова оторвался от блокнота и очень серьезно проговорил: – Я, товарищи дорогие, еще и за то, как они обошлись под Псковом со мной и кобылой, а после еще в деревне староста отхлестал на глазах у всего народа… проклятый, но я ему вечерком такую устроил баню… все бока помял… глаз, может, и до сей поры пухлый…

Вставки Анохина в текст все приняли серьезно. Спиридон Ильич, слушая его, думал: «Заварили немцы кашу – не расхлебать им будет, как весь народ поднимется вот так».

Мужик передохнул, обвел бойцов строгим взглядом, и снова палец его заскользил по строчкам:

– Если я в чем-то нарушу эту мою священную клятву, пусть это будет даже простое малодушие, а не трусость, тогда пускай меня покарает возмездие моих боевых товарищей – смерть, пускай я покроюсь ненавистью и презрением как клятвопреступник и пускай узнают об этом мои родные и близкие, и пускай отвернутся они от меня с презрением… Кровь за кровь, смерть за смерть! Вон с русской земли немецких оккупантов!

Мужик покрутил усы, взял у комиссара огрызок карандаша и вывел на следующей странице размашистую подпись.

– Ну, теперича скреплено как бы… оно так… – Он торжествующе посмотрел сначала на комиссара, а потом на строй. – Теперича, дорогие вы друзья-брательники, я ваш и вы мои.

Он еще хотел что-то сказать, но в строю засмеялся Печатник. Махнув рукой, Мужик раздумал. А когда ели горячую пшенную кашу, Спиридон Ильич слышал, как он говорил:

– Оно, присяга, ничего, складная… Разве без антиреса прочитывается вот, аль не так? – И, не получив ни от кого подтверждения, ворчливо добавил: – Не мешало бы в ней оговорить, штоб с бабами не того, не приваживали, да вот в бутылку не смотрели бы. Баба да водка – самые распроклятущие для мужика враги.

Вокруг, давясь горячей кашей, посмеивались, а Спиридон Ильич думал, как испытать Анохина. Думал-думал и придумал: «Возьму завтра с собой. Пусть в бою добывает оружие себе. Там все и выяснится. Храбрый ли, трус ли, наш ли, чужак какой ли…» Оружие у Морозова в тайниках было – от Вешкина одиннадцать винтовок да две немецкие, но хотелось человека проверить на деле.

На востоке чуть занимался рассвет. Солнца еще не было видно, но лучи его вот-вот должны были вырваться из-за горизонта и облить светом землю. Постепенно поднимаясь, оно из раскаленного докрасна станет светлым-светлым и начнет палить. И не будет от жары спасу.

Морозов, выйдя на лужайку перед избушкой, так и подумал о солнце. Сбивая с травы прозрачные росинки, направился к Печатнику, который в стороне, присев на корточки, возился с холщовым мешком. В мешке лежали бутылка с типографской краской и шрифт, захваченные им из типографии, когда он убегал в леса. Морозов глядел на тощую фигуру Печатника, на его непропорционально большую голову и улыбался, покручивая кончики усов: «Опять старая история». Подошел.

– Что ты его прячешь? От кого? – спросил он Печатника и кивнул на мешок со шрифтом.

Тот поднял голову и очень серьезно ответил:

– Не прячу я, товарищ Мороз, а просматриваю, а спрячу после этого, А не прятать нельзя: уйдем на задание, а сюда вдруг как фашисты нагрянут… Ну и заберут. А шрифт – это невообразимая ценность для нас. Может, еще пригодится.

– Так тебе и пригодится, – сказал Спиридон Ильич и отошел, посматривая, как готовятся люди к выходу на операцию. Прикинул в уме, а не попробовать ли действительно оттиснуть что-то наподобие листовки. Поглядел на разговаривавшего с бойцами Вылегжанина. Жалко стало, что нет в отряде приемника. «Слушали бы сейчас, что на фронте делается. Немцы с толку сбивают: «Москву вот-вот возьмем, Ленинград, глядите, падет…» Дураки безмозглые! Да разве нас этим запугаешь? Вон Наполеон тоже Москву брал», – Морозов тяжело вздохнул – понимал: радости пока от того, как складываются дела на фронте, нет никакой и еще не видно, что будет завтра, может, и хуже будет.

Печатник ушел в кусты прятать мешок со шрифтом. Спиридону Ильичу вспомнилось, как попал в отряд Печатник. Встретили они его в лесу с молодым эстонцем, которого Печатник, да и другие теперь так Эстонцем и зовут. У них была на двоих одна двустволка, шрифт и ни крошки хлеба, так как убегали из Пскова они спешно, на глазах переправлявшихся через реку Великую гитлеровцев. Парни без опыта, они побродили по незнакомой округе да и пали духом. На что Печатник – остряк, а и тот поугрюмел. Встрече с отрядом они несказанно обрадовались. Морозов, глядя на них, с затаенной болью подумал тогда о своей Валюше: «Что с тобой? Где ты сейчас? Может, и не в Луге вовсе, а так же вот, как они, мечешься?»

Печатник вернулся минут через десять. Подойдя к Спиридону Ильичу, он сказал, указывая рукой на вершину далекой березы:

– Вон под ней в кусты положил и мохом притрусил. – Он всегда сообщал Морозову, куда положил шрифты, так как думал: одного убьют – другой будет знать, где их найти.

Он отошел от Спиридона Ильича к Фортэ, который прощупывал пальцами траву вокруг себя.

– Что потерял, Кооператор? – услышал Морозов веселый голос Печатника.

Фортэ искал пенсне – свалилось с носа.

– Однако ты до того слеп, – посмотрев на него с усмешкой, сказал Печатник, – что тебя бы и на улицу одного не надо было пускать, а ты еще… партизанишь, – и поднял пенсне, которое лежало на виду.

– Слеп-то я слеп, да у меня ведь близорукость. Говорят, она к старости пройдет. Ослабнет мышца, и пройдет, – надевая пенсне, шутливо проговорил Фортэ.

– Здоров ты, вот мышца-то и не ослабевает, – нашелся Печатник.

– Не задумывался о причине. Не на ком проверить эту мышцу-то, – и они оба рассмеялись.

«Ну и шельма!» – простодушно, по-отцовски подумал Морозов о Печатнике и отвернулся.

Послав на условленное место бойца, который должен был там ждать возвращения направленного в Псков связного, он приказал людям идти завтракать.

Позавтракав, отряд вышел на «промысел». В головном дозоре были Печатник и Эстонец. На некотором удалении от них вытянулся цепочкой отряд. Морозов думал, что бродят они вслепую: «Агентурную сеть бы создать, вот тогда каждый «промысел» давал бы результат».

Вышли к опушке леса. На лугу, возле стогов сена, чернели четыре немецкие машины. Крестьяне кидали вилами в кузова сено, а солдаты, став поодаль, покрикивали на них на чужом, грубом языке. Спиридон Ильич окинул взглядом местность и подумал, что все-таки отряду квартировать в этих краях опасно. «Глухих лесов мало. – И вспыхнула в нем идея уйти в леса за Плюссу: – Там хоть далековато будет ходить на «промыслы», зато леса надежные, если все меры соблюдать».

Решили устроить немцам засаду.

Попятились в сосновый бор. Добрались по лесу до проселка, петляющего вдоль опушки, где должны были проехать с сеном немцы.

– Давайте так, – распределяя бойцов, заговорил Морозов. – Нас мало, а тех… два десятка. Получается – два на каждого. Значит… – и стал объяснять, кто в какого немца стрелять будет, если те растянутся. – Автоматчикам и пулемету по группам бить. – И к безоружному Анохину: – Не зевай. Тут тебе будут и автомат и патроны.

Залегли цепочкой – в кустах и разнотравье.

Ждали с час, не меньше. Стало наконец слышно урчание моторов. Вскоре показались и машины. Шли они медленно, впритык одна к другой. Между ними и опушкой леса, подгоняемые окриками солдат, двигались, заслоняя от партизан немцев, крестьяне и крестьянки. Часть солдат шла по другую сторону машин. «Вот гады! – не стерпел, глядя на это, Морозов, по автоматной очереди которого все должны были открыть огонь, и стал думать, как поступить: – Не стрелять же по своим!»

Когда машины с сеном скрылись за соснами, Морозов поднялся. Пощипывая кончик бородки, он озлобленно глядел на свой трофейный автомат, думал: «Значит, все-таки припекает наш брат эту сволотню, раз такую тактику начали применять… Ну подождите!»

Бойцы, сбившись в кучку, откровенно жалели, что все так получилось. Печатник говорил:

– Нам надо перевооружаться. Свои патроны скоро кончатся, а где их добудешь… Надо немецким всем вооружиться. Да и гранат вот почти нет у нас. Я подумал: было бы побольше гранат – закидали бы их все равно. Крестьяне бы в лес кинулись, а гитлеровцы… кто куда.

– О перевооружении ты, Печатник, правильно говоришь, – вмешался в разговор комиссар, – а вот о конкретном случае… не того, недопонимаешь, хоть и в печати работал. Пойми, всех их нам не убить бы было, а они потом… Они потом с этих беззащитных десять шкур спустят, а крестьяне на нас же через это и зло затаят. Скажут: «Не могли выбрать другого случая».

Углубились в лес.

Было часов двенадцать, когда они вышли на опушку соснового бора. Впереди за рожью серела, маяча над землей широкими избами, деревушка без немцев. В ней выпросили у крестьян продуктов. Те дали. В придачу кто-то из них принес выпотрошенного барана с неободранной шкурой.

По дороге в лагерь из головы Спиридона Ильича не выходила эта деревушка.

Стояла деревушка в стороне. Немцы сюда не заходили, и крестьяне жили в ней своей тихой жизнью. «Мужичье – оно тертое, – сопел Морозов. – Сидит по-медвежьи в берлогах своих… Припечет вот… – И, вспоминая, как дружно поднялось против белогвардейщины и интервентов в гражданскую войну крестьянство: – Вот тогда уж эта силушка покажет себя!» Не стерпев, бросил Вылегжанину, будто так, между прочим:

– Вот как прикажешь быть с такими деревнями?

Комиссар сначала не понял его. Догадавшись наконец, в чем дело, ответил, что все-таки это, по существу, предательство, ибо тут налицо линия на приспосабливание, и что это, очевидно, надо пресекать, так как фашистам от того, что деревня ненавидит их, а с ними не борется, ни жарко ни холодно.

– Думаешь, фашисты не знают, что их советские люди любят, как собака палку? – заключил он свое рассуждение. – Знают. Но им надо от населения не любви, а покорности. Только.

Он замолчал. Морозов, похвалив в душе своего комиссара за ум, стал думать над тем, как расшевелить мужика, встряхнуть, поставить на путь борьбы. До него долетели из-за спины слова Печатника, который полушепотом говорил Анохину:

– Не повезло тебе, Мужик… А вдруг как война скоро кончится? Ударят наши, и капут гансам, – так Печатник называл теперь немцев, – а ты… безоружным воякой и останешься.

– Не останусь. Война скоро не кончается, – ответил Мужик веско.

Морозов вздохнул. Весь остаток пути думал об Анохине, о Печатнике и других бойцах отряда. Подытоживал, что же в конце концов свело всех их вместе.

В лагере Морозов тем, кто ходил на задание, разрешил спать.

Фортэ, обрадованный обилию продовольствия, которое принесли бойцы, по-хозяйски раскладывал все в тени под осиной. Озадачила его баранья тушка с неободранной шкурой. Смотрел он на нее, смотрел и попробовал, взяв нож, ободрать. Мужик поглядел со стороны и подошел. Вернулся от березы Печатник со шрифтом.

Спиридон Ильич, которого начало одолевать беспокойство за посланного в Псков бойца, сидел на пороге избушки и, наблюдая за ними, прислушивался.

– Да разе так с тушкой надо? – выговаривал Мужик Кооператору.

Печатник, поглядев на Мужика, засмеялся:

– Алена, да разве его научишь?

– Ты, в общем, прав, – безо всякой обиды сказал Печатнику Фортэ. – Тут, как с деньгами, тоже нужен навык.

Мужик со знанием дела подвесил баранью тушку на толстую ветку и начал сдирать с нее шкуру. Печатник, развязав мешок, перебирал литеры.

Освежевав баранью тушку, Мужик подошел к Печатнику. Долго, пристально вглядывался в литеры. Присев, взял одну.

– Ты что? – недовольным голосом проговорил Печатник и стал было отбирать литеру, но она упала в траву..

Печатник побелел. Долго вдвоем прощупывали они траву – осторожно, с терпеньем. Когда Анохину надоело это, он сказал ворчливо:

– И на кой она тебе? У тебя их мешок целый. Разе мало?

– Чудак, – услышал Морозов глухой голос Печатника. – Ее одной не хватит, и слово не соберешь. Например, «Гитлер», а «Г» упало. Как тогда? «итлер». А кто поймет?

Литеру нашел Анохин. Подкинув ее в жесткой ладони, молвил:

– Как таракан аль еще какая такая живность… наподобие букашки… а вот «Гитлер» не выйдет без нее, – и от души, поджимая живот, засмеялся.

Морозов, улыбнувшись, поднялся и пошел в кусты. Когда вернулся, то Анохина на лужайке уже не было. Печатник, подложив под голову мешок со шрифтами, спал. Фортэ шел к нему с белой тряпицей вроде простыни. Морозов опять сел на порожек. Засмотрелся на Фортэ. Тот, смахнув с лица Печатника комаров, накрыл тряпицей парня и долго стоял над ним, скрестив руки на широкой груди. Его нос совсем свесился над толстоватой губой, прикрыв ее своим острым, загнутым книзу кончиком, а глаза, широко открытые, смотрели тоскливо, и отражалось в них, показалось Морозову, все: и мохом поросшая кочка, и простыня, и кусты, и легко покачивающаяся редкая осока, и цветок иван-да-марья, и бог весть еще что, очутившееся здесь. Знавший о Фортэ много по гражданской войне да и по Вешкину, Спиридон Ильич догадывался, о чем сейчас тот думает: и о судьбе этого подростка, и о цветке, занесенном сюда неизвестно каким ветром, и о своей семье, которую подхватила и понесла предвоенная знобкая хмарь. Знал Спиридон Ильич, у Фортэ был сын, артиллеристом служил в армии, да две дочки. «Может, и не добрались девицы еще до этого Свердловска, – покручивая в пальцах сорванный стебелек, рассуждал Морозов, – а добрались, так и другое может: посмотрят родственнички на них, скажут: «А, нищета прибыла!.. Не выйдет – в революцию ваш отец помогал нас обирать, а как прижало, снова к нам? Не по тому адресу приехали. К своей власти обращайтесь», – да и дадут от ворот поворот. Прошипят: «У самих полон дом ртов». Подумал так Спиридон Ильич и вздохнул: «Да, контра снова оживет. Еще тогда, в гражданскую, подушить бы всю, так нет… Гуманные мы больно». Он поднялся. Пошел к дальнему краю болота – просто так пошел. От дум о Фортэ перекинулся на думы о своей семье, и до слез больно ему стало, что так все сложилось у него непутево. Дошел до болота, посмотрел в ту сторону, где дежурил боец, поджидая связного из Пскова, и… увидел: прямо на него через болото идут трое. Шел дежуривший боец, связной и… девушка. И до рези сдавило ему сердце – узнал он сразу в девушке свою дочь.

Морозов приложил к груди руку. Не сводя глаз с Вали, кинулся ей навстречу. Ноги тонули в болоте, цеплялись за высокую траву. Лез напролом через кустарник, бежал по черничнику, сбивая еще зеленые, но уже крупные ягоды.

В привычной, размеренной жизни отряда Морозова с приходом Вали сразу все пошатнулось. Некоторые стали на нее заглядываться. Анохин, с которым она ехала в Псков, после того как рассталась на шоссе с Момойкиным, узнал ее и насупился. Отец Вали стал раздражительней. А тут еще заметно прибавилось карателей. С комиссаром у него произошел довольно-таки грубый разговор. Валя слышала, как отец ее, отведя Вылегжанина за орешник, доказывал ему в сердцах:

– За Плюссу обязательно надо уходить. Не в боязни дело. Дело в живучести нашей… При чем тут дочь? Отряд сохранить надо. Сил у нас мало, и леса не позволяют…

Неприятно стало Вале. Она ушла к Фортэ помочь готовить ужин. Кооператор был рад помощнице и даже сказал с усмешкой:

– Вот подучу вас кашеварить, а сам бойцом настоящим стану, а то и винтовка заржавеет.

Валя не обрадовалась этому, но подумала: «Можно пока и кашеварить… Потом посмотрим. У нас равенство – по очереди будем. Я из малокалиберки вон как стреляла».

Из-за орешника вышли разгоряченные отец и комиссар. Спиридон Ильич подозвал к себе Печатника и Анохина. Печатнику сказал:

– Собирайтесь и – марш!.. Помнишь, где с тобой лишние винтовки схоронили?.. Возьмешь обе немецкие винтовки и три наши. Патроны заберешь все. Идите живо. К утру снимемся. Ждем вас до восхода солнца. Опоздаете – не найдете, – и отпустил их.

Подойдя к костру, Морозов спросил Фортэ:

– Как считаешь, правильно я доверил Анохину? Не ошибемся?

Фортэ пробовал кусок баранины, поддев его ложкой из ведра. С силой дул на мясо. Ответил не сразу, но категорически:

– Вовнутрь человеку не заглянешь, а сомнения он не вызывает, да и дочь ваша знает его.

– А вдруг там, у немцев, обработали?

– Его в родной деревне обработали, – улыбнулась отцу Валя. – Что ему не доверять-то?

Спиридон Ильич ушел в избушку. Фортэ поглядел на Валю, заговорил:

– А вы знаете, что, проснувшись и увидев вас, сказал Мужик? «Ну, теперь добра, – говорит, – не жди. Раз баба в отряде появилась… Я, – говорит, – в Псков ее вез. Может, через то и пострадал… Ослобониться бы надо тогда от нее, а не догадался… да и не посмел бы: уж больно она ковыляла… так, как бы на костылях».

Валя смутилась. Глаза ее вспыхнули.

Вернулся Спиридон Ильич.

– Вот тебе, – сказал он, подавая Вале маленький браунинг. – Без оружия-то здесь… мало ли что! – И стал объяснять: – Это еще у парашютиста-диверсанта отнял.

Валя повертела пистолет в руках. Боясь прикоснуться к спуску, спросила:

– Заряжен хоть? Не выстрелит?

Они отошли в сторонку. Спиридон Ильич, взяв у Вали браунинг, стал объяснять, как из него, стреляют, как заряжают его. Тут же разобрал пистолет и снова собрал. Учил, как надо целиться, стрелять. Валя взяла незаряженный браунинг и по команде отца целилась и «стреляла», нажимая на спуск.

– Вот пойдем отсюда. – сказал Спиридон Ильич, – дам выстрелить пару разиков. Патронов-то… каждый на счету. – И добавил: – Утром двинемся за Плюссу. В ночь хотели идти, да дороги плохо знаем, еще на засаду нарвемся. А днем-то виднее.

Он ушел, а Валя еще долго продолжала, воображая, что перед ней гитлеровцы, прицеливаться и «стрелять».

После ужина она собрала посуду и мыла ее в вырытой недалеко яме. Вода была желтоватая и прозрачная, как янтарь. Потом Валя помогала укладывать на подвешенную под крышей сторожки площадку из сплетенных толстых веток лишние продукты: пшенную крупу, засоленную в ведре баранину, соль и еще что-то в двух мешках. Спать легла опять в сторожке. В углу. Проснувшись ночью, скосила глаза на спящего рядом отца и вдруг вспомнила почему-то разговор с ним, когда только пришла в лагерь из Пскова. Он осторожно выспрашивал обо всем, что творится в городе. О Соне спросил: была ли у подруги? Валя шепотом рассказала и о Соне, и о Зоммере, и о Фасбиндере… Спиридон Ильич, пока она говорила, не перебивал, а когда смолкла, тихо произнес:

– Дела-а… Ничего не поймешь! – И вздохнул: – Хорошо, что связной встретил Акулину Ивановну, а то, в конце концов, схватили бы там тебя.

Валя уже засыпала, когда вернулись посланные за оружием бойцы. Слышала, как отец поднялся. Ее разбудили, когда все уже завтракали.

После завтрака отряд двинулся на северо-восток. Валя шла в кофточке с рукавами, в истрепанных коричневых полуботинках и подогнутых запасных отцовских брюках – заставил надеть, чтобы не обдирала ноги о кустарник и осоку. Шла и не думала, куда идет, потому что идти было хорошо: в лучах солнца горела, переливаясь на траве и листьях роса, чистый утренний воздух поил своим ароматом, а главное, шла рядом с отцом. И может быть, потому, что рядом шел отец, была она необычайно спокойной, уверенной в себе.