Текст книги "Запрещенные слова. Том первый (СИ)"
Автор книги: Айя Субботина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 31 страниц)
Но почему-то мне радостно от того, что Дубровского рядом с ней нет.
«Как будто это мешает им встретиться за кулисами «шоу» и вспомнить прошлое», – ядовито подсказывает моя внутренняя Майя-сука.
Я заставляю себя подняться. Нужно двигаться. Нужно играть роль. Улыбаться. Делать вид, что все в порядке. Плевать на Юлю, на Резника, на внезапно всплывшую как айсберг перед Титаником Вольскую. Не плевать только на Славу, но ему, похоже, все это претит и он решил с чистой совестью слиться. Шершень бы именно так и сделал.
Я беру с подноса проходящего мимо официанта бокал шампанского. Холодное стекло обжигает пальцы. Делаю глоток. Пузырьки шипят, царапают горло, но алкоголь на вкус как кислая, покалывающая язык вода.
Иду по залу, как лунатик, киваю знакомым, отвечаю на какие-то вопросы, которых даже не слышу. Мой мозг работает на автопилоте, выдавая стандартные, социально приемлемые реакции. А внутри как-то чертовски пусто. Наверное, просто сегодня именно тот пик усталости, который моя нервная система переварить уже не в состоянии, и меня просто «выключает», чтобы не перегорела окончательно, до состояния «не подлежит восстановлению».
Взгляд натыкается на стоящего в дальнем конце зала Орлова. Кирилл Семенович – один из главных собственников NEXOR Motors. Он мне всегда казался самым «включенным» в нашу внутреннюю кухню, потому что даже на тех небольших встречах, когда мне приходилось с ним сталкиваться, он всегда задавал вопросы не для галочки, а по существу. А еще он почему-то располагает к себе, хотя добрячком точно не выглядит. Скорее, как шестидесятилетний мужчина с умным цепким взглядом и улыбкой, за которой может прятаться как поощрение, так и кнут.
Я поджидаю момент, когда он остается один и поворачивается к окну, чтобы насладиться, наконец, коньяком в тяжелом бокале. По-моему, Орлов так ни разу к нему и не притронулся – все время переключался на гостей и формальности.
Вероятно, беспокоить его сейчас – еще одно не самое умное мое решение, но мне все равно уже совершенно нечего терять. По крайней мере вот так, предупредив заранее, я отблагодарю за то, что без его веры в то, что девчонка все-таки может рулить сложной экосистемой в офисе.
Я иду к нему. Прямо. Не сворачивая. Каждый шаг дается тяжелее предыдущего. Наверное потому, что я собираюсь сделать шаг, переиграть который уже не получится – если скажу об увольнении, переигрывать обратно и метаться как курица с отрубленной головой, точно не буду. Пока иду, замечаю как меня цепляет взгляд Резника – но стоит недалеко, разговаривает с кем-то из чиновников, но внимательно следит за каждым моим шагом. Каждое мое движение – под его пристальным, ненавидящим контролем.
Плевать. Вот сейчас на него до такой степени плевать, что в ответ на его кривую вымученную вежливую улыбку, отвечаю своей – совершенно искренней. Правда, посылающей его далеко и конкретно, но зато от всей души.
Орлов замечает меня, поворачивается. Его улыбка становится чуть теплее, приветливее.
И это заметно подбадривает.
– Майя Валентиновна, – говорит как всегда ровно и спокойно. – Прекрасный вечер, не находите?
– Добрый вечер, Кирилл Семенович, – отвечаю я, и сама удивляюсь, насколько твердо звучит мой голос. – Простите, что отвлекаю. Обещаю, что не займу много вашего времени.
Он удивленно вскидывает брови, но кивает, предлагая мне отойти чуть в сторону, в более уединенный угол.
– Слушаю, Майя Валентиновна.
Я делаю глубокий вдох. Сейчас или никогда.
– Кирилл Семенович, я хотела бы сообщить вам лично, до того, как это будет оформлено официально. В понедельник я подаю заявление об уходе.
На его лице отражается неподдельное удивление. Он явно не ожидал такого поворота.
– Уходе? – переспрашивает Орлов. – Озвучите причину? Если не секрет, конечно. Вы ведь только недавно вступили в новую, расширенную должность. Мы все были очень впечатлены вашей работой.
– Спасибо за высокую оценку, – я позволяю себе кривую, горькую усмешку. – Но, к сожалению, сложились обстоятельства, при которых я не вижу возможности для дальнейшей работы в компании.
– Обстоятельства? – Он хмурится. – Это как-то связано с… некоторым кадровым своеволием нашего генерального директора?
Он смотрит на меня проницательно, и я понимаю, что он не так прост, как кажется. Видит гораздо больше, чем показывает.
– Отчасти, – предпочитаю уклониться от прямого ответа, чтобы не выглядеть ябедой. – Мне жаль, что так получилось. Я понимаю, что мою кандидатуру на эту должность, вместо Елены Гречко, пролоббировал Владимир Эдуардович, и я ему за это благодарна. Но в текущей ситуации, когда наши взгляды на кадровую политику и методы управления кардинально расходятся, я считаю правильным уйти. До того, как наши… противоречия начнут плохо влиять на рабочие процессы.
Орлов молчит несколько секунд, внимательно изучая мое лицо. Потом тихо, почти недоверчиво смеется.
– Пролоббировал? Резник? – Качает головой. – Майя Валентиновна, вы меня удивляете. Можно поинтересоваться, откуда в вашей голове эта… странная мысль?
Я смотрю на него с недоумением. Вспоминаю, как Резник рассказывал, что чуть ли не когтями и зубами отстоял мою кандидатуру. Что я ему чуть ли не по гроб жизни обязана тем, что осталась в своем кресле с бонусом в виде солидного повышения.
– А разве нет?
– Нет, – твердо говорит он. – Резник не имел к вашему назначению ровным счетом никакого отношения. Он вообще был против расширения полномочий HR-департамента. Решение о вашем повышении было принято советом директоров. Единогласно. Вы были единственным кандидатом, которого мы рассматривали. Елена Гречко – прекрасный специалист, но она – функционер. А нам был нужен стратег. Лидер. Поэтому, выбрали вас. Резник был просто поставлен перед фактом.
Я слушаю – и не верю своим ушам.
Земля пошатывается под ногами, но на этот раз – от шока совершенно другого рода. Приятного, черт.
Приносящего облегчение.
Я ни хрена не должна этому мудаку!
Я – не его пешка. Я сама по себе – ценный игрок!
– Я так понимаю, – Орлов подается вперед, чуть-чуть понижает голос, как будто мы заговорщики, – до вас, Майя Валентиновна, дошла информация несколько… иного рода.
– Да, – только и нахожу, что сказать.
– Резник – балабол, – с усталостью в голосе говорит Орлов. – Талантливый, энергичный, но невыносимо тщеславный балабол. Он любит пускать пыль в глаза, создавать видимость бурной деятельности и приписывать себе чужие заслуги. Вы и без меня знаете, что это уже третий генеральный директор за два года. И, боюсь, не последний. Все они приходят, обещают золотые горы, а потом мы разгребаем последствия их «эффективного менеджмента».
Он, наконец, делает глоток коньяка, его взгляд становится задумчивым.
– Знаете, – продолжает, глядя куда-то поверх моего плеча, – может, нам пора перестать искать «варягов» со стороны? Может, пришло время присмотреться к своим? К тем, кто знает эту компанию изнутри. Кто готов расти вместе с ней, а не убегать при первых же трудностях.
И только теперь – снова смотри, но на этот раз уже четко в упор. На меня.
И мне абсолютно точно не кажется, что на этот раз в его глазах – предложение. Намек на то, что однажды… если я смогу… кресло генерального может стать… моим?
Эта мысль настолько шокирует, что на секунду лишает дара речи и слуха.
Ни о чем таком я и близко не думала. То есть, конечно, у меня огромные амбиции, но я была уверена, что теперешняя должность – это потолок моих возможностей. Какое там кресло генерального.
А теперь, когда Орлов озвучил эту мысль – даже как слишком многозначительный намек – она моментально вгрызается мне в голову. Как заноза.
– Майя Валентиновна, – он делает еще глоток, поглядывая на меня поверх стакана, на этот раз со слегка задумчивым выражением лица, – думаю, мы с вами может сделать вид, что ничего такого вы мне сегодня не говорили. Впереди целые выходные. Если вы так же будете полны решимости искать счастье на стороне – просто пишите заявление, а я со своей стороны могу пообещать, что ваш расчет будет максимально комфортным.
– Да… – говорю все еще слегка растеряно. – Кирилл Семенович… я даже не знаю, что сказать.
– Скажите, что как следует подумаете, – предлагает он, а потом кивает куда-то мне за плечо. – Прошу прощения, но мне нужно… на пару слов.
– Спасибо, – говорю уже ему в спину.
И на мгновение становится не по себе от того, насколько… вовремя прозвучали его слова.
Глава тридцать седьмая
Даже спустя примерно полчаса, когда я, наконец, заканчиваю круг почета по залу и нахожу место у окна, где не особо бросаюсь в глаза, слова Орлова все равно меня преследуют. Мир, который еще утром казался черно-белым, вдруг обрел новые, неожиданные краски.
Я ведь правда могу попытаться. Почему нет? Только потому что сама никогда не допускала такой мысли? Поставила ограничительна свои амбиции? Но если решение о моем назначении было принято не из-за каприза Резника, а потому что я была незаменимым сотрудником – то это же о чем-то говорит?
Эта мысль – хрупкая надежда, пробивающаяся сквозь толщу бетона моего отчаяния. Она еще не дает ни тепла, ни света, но она уже есть. Она существует. И этого почему-то достаточно, чтобы я снова начала цепляться за свои очень амбициозные планы на будущее.
Я делаю глубокий вдох, пытаясь унять дрожь в руках. Бокал с шампанским кажется неподъемным. Ставлю его на подоконник, понимая, что сегодня я больше не притронусь к алкоголю. Мне нужна ясная голова.
– Майя Валентиновна?
Я вздрагиваю от низкого, бархатного голоса за спиной. В нем нет и тени той отеческой снисходительности, с которой говорил Орлов. Этот голос вибрирует силой, заставляя воздух вокруг сгущаться.
Оборачиваюсь. На секунду задерживаю дыхание, потому что сначала кажется, что это – Слава. Кто еще может быть таким же высоким? Осознание наступает через секунду, когда взгляд падает на покрытые легкой сединой виски.
Форвард.
Вблизи он выглядит именно так, как я себе его и представляла, разглядывая со сцены. Высокий, подтянутый, за пятьдесят, но на свой возраст он не выглядит – скорее сойдет за ровесника Резника. Энергия, властность, уверенность – все это исходит от него волнами, заполняя пространство вокруг. Русые волосы, ухоженная щетина, которая придает его лицу оттенок брутальности. Вблизи он еще более невероятно похож на Славу. Только глаза… Глубокие, проницательные, как у хищника, который видит свою жертву насквозь. И сейчас этот хищник смотрит прямо на меня.
– Простите, не хотел вас напугать, – говорит он, четко улавливая мой конфуз, и его улыбка сходу обезоруживает. – Просто не мог упустить возможность лично выразить свое восхищение. Организация конференции – на высшем уровне. Я много где бывал, поверьте, но такая безупречная работа – редкость. Видна рука мастера.
– Благодарю, Павел Дмитриевич, – отвечаю я, и сама удивляюсь, насколько спокойно и ровно звучит мой голос. Чувствую себя актрисой, вышедшей на сцену в роли уверенного профессионала. И я должна сыграть ее безупречно. – Это заслуга всей нашей команды.
– Не скромничайте, – слегка снисходительно усмехается. – Команда работает ровно так, как ею управляют. А ею управляют, судя по всему, железной рукой в бархатной перчатке. Я знаю, чьих это рук дело. Мне докладывали.
Мы стоим посреди гудящего зала, но мне кажется, что вокруг нас образовался невидимый кокон тишины. Он смотрит на меня в упор, и в его взгляде нет ни грамма той похоти или снисходительности, которую я так часто видела в глазах мужчин его статуса. Только интерес. Искренний, глубокий, почти… личный. Оценивающий. Как будто Форвард пытается понять, из какого теста я сделана.
– Знаете, я всегда считал, что эйчары – это не просто отдел кадров, – продолжает он, делая маленький глоток из своего бокала с виски. – Это сердце компании. От того, какие люди организовывают работают, как они мотивированы, как они взаимодействуют, зависит все. Это создание экосистемы, в которой таланты могут расти. И то, что вы делаете… это не просто работа. Это искусство.
– Вы мне льстите, – я позволяю себе легкую улыбку, поддерживая игру. Хотя все равно чувствую странную сковывающую неловкость. – Это просто набор технологий и методик.
– Технологии – лишь инструмент, – Форвард качает головой. – А чувствовать людей, видеть их потенциал, создавать для них условия, в которых они захотят не просто работать, а творить – это дар. У вас он есть.
Я на мгновение задумываюсь. Что ему ответить? Стандартную фразу про «командный дух» и «корпоративные ценности»? Но я чувствую, что он ждет не этого. Он ждет честности.
Дежавю с прямыми вопросами Шершня и его буквально беспардонной проницательности снова здесь. Но я держу себя в руках. По крайней мере – очень надеюсь, что не выгляжу перед Форвардом слишком сбитой с толку.
– Мне просто нравится давать шанс там, где им готовы воспользоваться, – встречаю его проницательный взгляд. – Видеть, как потом эти люди растут. Как раскрывают свой потенциал. Как из неуверенных новичков превращаются в профессионалов. Помогать им находить свое место, свое призвание. Наблюдать, как человек, которого ты когда-то выбрал из сотен, вдруг начинает сиять… Вот что для меня важно.
Форвард слушает меня внимательно, не перебивая. На его лице – ни тени скуки или снисходительности. Он действительно слушает. И слышит – это так же очевидно, как и неуловимый флер интереса, пересекшего границу сугубо вежливого и профессионального.
– Очень редкое качество, – комментирует мою речь Форвард, когда я замолкаю. – Очень редкое. Большинство руководителей видят в людях только ресурс, винтики в большом механизме. А вы видите… глубже, я прав? Вы говорите как созидатель, а не как функционер. Именно такие люди и должны стоять у руля больших проектов.
Его слова – как бальзам на мою израненную душу. После унижения от Резника и жалких, но все равно отравляющих попыток Юли загнать меня под плинтус, этот разговор кажется глотком свежего воздуха в душной комнате.
– У вас очень… необычная татуировка, – вдруг говорит он, его взгляд скользит по моему предплечью, где из-под рукава платья виден крошечный фрагмент паучьей лапки.
Я инстинктивно хочу одернуть рукав, спрятать своего паука от его проницательных глаз. Но сдерживаюсь.
– Это… личное.
– Все самое важное в нас – всегда личное, – кивает Форвард, и в его зеленых глазах мелькает что-то теплое. – Вам идет. В этом есть характер.
И в этот момент, когда я почти начинаю верить, что этот вечер может закончиться не так уж и плохо, когда во мне зарождается безумная надежда на то, что, возможно, я смогу найти общий язык с этим миром, взгляд цепляется за знакомые фигуры за спиной Форварда.
В другом конце зала. У барной стойки.
Слава и Алина.
Они стоят совсем близко друг к другу. Так близко, что между ними почти не остается воздуха. О чем-то говорят. С такого расстояния я не могу расслышать слов и не умею читать по губам, но вижу их лица. Его – напряженное, непроницаемое, как всегда. И ее – взволнованное, умоляющее. Алина что-то доказывает, жестикулирует, ее тонкие пальцы порхают в воздухе. Она высокая, но на его фоне все равно выглядит как фарфоровая статуэтка, хрупкая и безупречная. Без единого изъяна.
Мир вокруг меня снова сужается. Гул голосов, музыка, смех – все это отступает на второй план, тонет в вязкой, оглушительной тишине. Остаются только они. Вдвоем. И я – третий лишний. Наблюдательница из-за кулис.
– Майя Валентиновна… все в порядке? – голос Форварда-старшего возвращает меня в реальность.
Не дождавшись ответа, отслеживает мой взгляд. Тоже смотрит на них.
Я вздрагиваю, как от удара.
– Да… да, конечно, – кое-как выдавливаю из себя, пытаясь натянуть на лицо улыбку. – Просто немного устала. Длинный день. Много поводов для нервов.
Но Форварда, кажется, таким не провести. Он смотрит на меня так, будто видит насквозь. Он снова смотрит на них – на своего сына и свою, видимо, несостоявшуюся невестку. Возможно, я надумываю, но его лицо на долю секунды каменеет, а потом снова приобретает невозмутимое, расслабленное выражение.
– Может, хотите проветрится? – Форвард как будто нарочно немного меняет положение тела, чтобы загородить мне обзор.
Но за секунду до того, как он это делает, я все-таки успеваю заметить, как Алина делает шаг к Славе, кладет руку на его предплечье. Прикосновение выглядит легким, почти невесомым. Но моя голова наделяет его чуть ли не сакральным смыслом.
Дубровский замирает. Не двигается. Но и не отдергивает руку.
Просто стоит и смотрит на нее. А она смотрит на него. И в этом обмене взглядами буквально читается целая история, которую мне никогда не перечеркнуть?
Внутри меня вспыхивает боль, острая, как удар ножом.
И пластырь «мы-просто-друзья» никак не помогает. От него только еще больше зудит тихое, но ядовитое: «А если бы я не придумала про дружбу – он бы смотрел на нее вот так же, или просто прошел мимо?»
– Простите, Павел Дмитриевич, мне нужно идти, – улыбаюсь, выдерживая необходимый вежливый тон, хотя голос звучит слегка механически.
Я разворачиваюсь, чтобы уйти.
– Майя Валентиновна, подождите, – окрикивает Форвард.
Оборачиваюсь. Он смотрит на меня, и в его зеленых глазах я вижу неподдельное разочарование, как будто в его планы не входил мой такой быстрый побег.
– Я бы хотел продолжить наше знакомство. В другой обстановке. Когда вы… когда мы все будем в более подходящем настроении. Без галстуков и протоколов, если вы понимаете о чем я.
Он протягивает свою визитку. Плотный картон, золотое тиснение: Павел Форвард, номер телефона и никаких регалий.
Я беру ее. Пальцы не слушаются, визитка почти выпадает из рук.
– Спасибо, – шепчу я. – Я… дам знать, когда…
Вру.
Знаю, что не позвоню.
Какое, к черту, знакомство? Его сын вставлял в меня член, а секунду назад разбил сердце, когда позволил своей бывшей невесте к себе прикасаться. А еще Форвард-старший – моя работа, даже если это слегка с натяжкой. Даже если в понедельник я все-таки положу на стол заявление об увольнении. Более странную конструкцию для начала любого знакомства и представит нельзя.
Я остаюсь на этом празднике чужой жизни еще примерно час. Час, который тянется, как резина, липкий и бесконечный. Я превращаюсь в идеальную социальную единицу: улыбаюсь, киваю, поддерживаю ничего не значащие разговоры о погоде и политике. Пью какой-то безалкогольный коктейль, но не чувствую его вкуса. Он как вода. Все вокруг – как вода. Размытое, бесцветное и приторное.
Я двигаюсь сквозь толпу, чувствуя себя маленькой подводной лодкой, погруженной на предельно допустимую глубину, где любое неосторожно движение запросто может меня расплющить. И я знаю как минимум парочку людей в зале, которые очень этому порадуются.
Я больше не ищу его взглядом. Не пытаюсь найти в толпе знакомый силуэт. Я знаю, что его здесь нет. Они ушли. Вместе. Я этого не видела, но я в этом абсолютно уверена.
Мысль о том, что они ушли вспоминать прошлое и склеивать осколки сексом – тупой, ноющий гвоздь в моем мозгу.
Пару раз я натыкаюсь взглядом на Павла Форварда. Он тоже смотрит на меня. Внимательно, изучающе. В его зеленых глазах – смесь интереса и чего-то еще, чего я не могу понять. Любопытство? Оценка? Возможно, я слишком преувеличиваю и додумываю, но он смотрит на меня не как на связующее звено в цепочке сложных будущих взаимодействий между NEXOR и госаппаратом.
Каждый раз, когда наши взгляды пересекаются, я отворачиваюсь первой. Мне не нужно его внимание. Мне не нужен его интерес. Мне вообще ничего не нужно от… них обоих.
В какой-то момент я замечаю, как к Форварду-старшему подходит Юля. Она вся светится, как начищенный самовар. Порхает вокруг него, пытается завести разговор, улыбается своей самой обворожительной, натренированной улыбкой, что-то щебечет, кокетливо склонив голову. Но Форвард-старший – не Резник. Он слушает ее с вежливой, но ледяной отстраненностью. Я вижу, как его лицо каменеет, как на нем появляется едва заметная брезгливая складка у рта. Он отвечает парой коротких, рубленых фраз и, не извиняясь, просто разворачивается и уходит к группе чиновников, оставляя ее одну, посреди зала, с застывшей улыбкой на лице.
И в этот момент я испытываю злорадное, мстительное удовлетворение. Маленькая, грязная радость.
Получила, сука? Не все в этом мире ведутся на твою фальшивую сладкую идеальность.
Наконец, политический бомонд начинает расходиться. Процесс этот похож на хорошо отрепетированный спектакль. Сначала уходят самые важные фигуры, окруженные свитой помощников и охранников. Потом – те, кто рангом пониже. Зал постепенно пустеет. Я понимаю, что это мой шанс. Мой билет на свободу.
Я прощаюсь с Орловым, который снова бросает на меня долгий, многозначительный взгляд и желает «хорошо отдохнуть». Прохожу мимо Резника, который делает вид, что меня не замечает, увлеченно разговаривая с каким-то депутатом. И иду к выходу. Навстречу холодному, влажному воздуху и спасительному одиночеству.
Дорога домой похожа на путешествие по лабиринту собственных мыслей.
Стеклоочистители монотонно скребут по лобовому стеклу, смывая пелену дождя и отражения ночного города.
В голове – хаос.
Слова Орлова о том, что я – не пешка, что в меня верят, что у меня есть будущее в этой компании, борются с образом Славы и Алины. С этим их молчаливым, интимным прикосновением, которое как будто перечеркнуло… все.
«Возможно, компании пора перестать искать «варягов» со стороны, а стоит присмотреться к своим…»
Слова отца Славы о продолжении знакомства, его пронзительные зеленые глаза, его визитка, которая лежит в моей сумочке и как будто прожигает ее насквозь. Что это было? Просто жест вежливости? Что-то большее? Приглашение в другой мир, в другую игру, где ставки гораздо выше?
Я веду машину аккуратно, почти на ощупь. Руки крепко сжимают руль. Сердце помнит, как он лежал в его ладонях. Уверенно, властно. Вспоминаю ту ночь, когда Дубровский гнал мою «Медузу» по пустым улицам. Как машина ревела под его управлением, как меня вжимало в кресло на поворотах. Как я боялась и одновременно хотела, чтобы это никогда не заканчивалось. Как будто тогда я проживала какую-то совсем другу жизнь – острую, сумасшедшую… но настоящую.
На мгновение вспыхивает потребность выжать педаль в пол, улететь от себя и от своих мыслей.
Но я сдерживаюсь.
Дождь. Скользко. Опасно. Я слишком устала, чтобы рисковать.
Я всегда все контролирую. Всегда выбираю безопасность.
Может, в этом и есть моя главная проблема.
Я паркуюсь у дома, поднимаюсь в свою пустую, тихую квартиру. Сбрасываю туфли, платье, украшения. Вся эта броня, теперь ощущается чужим, нелепым маскарадом. Иду в душ, стою под горячими струями, пытаясь смыть с себя этот день. Но он чертовски сильно въелся под кожу, и одной мочалкой тут явно не ограничится. Даже если я счешу ею всю кожу.
Я как раз успеваю набросить халат, когда резкая, настойчивая трель домофона разрывает тишину.
Вздрагиваю. Кто это может быть в такое время? Нажимаю на кнопку.
– Да?
– Майя, это я. Открой.
Саша. Хотя сейчас его голос звучит странно и незнакомо. Впускаю, не задавая вопросов.
Григорьев стоит на пороге, промокший до нитки. С волос стекают капли дождя, пальто намокло и потемнело. Он смотрит на меня, и в его глазах – целая вселенная боли, отчаяния и… алкоголя. От него пахнет чем-то крепким и сигаретами. Резко и горько.
Он переступает порог и, не говоря ни слова, просто меня обнимает. Бескомпромиссно, отчаянно, как в спасательный круг в шторм. Вжимает меня в себя, утыкается лицом в мои волосы, и я чувствую, как его тело дрожит.
– Она пообещала, – шепчет он, его голос срывается. – Она пообещала все подписать, Пчелка. Если я отдам ей все – квартиру, машину, все счета. В обмен на развод и на право видеться с сыном… На свободу. Она обещала больше тебя трогать…
Я слушаю его рваные признания, и с трудом верю своим ушам.
Он откупился от Юли? Заплатил за свое спокойствие. И за мое?
Господи.
Из груди врывается непроизвольный и слишком едкий смешок, но быстро беру себя в руки. Сашка точно не виноват в том, что Юле просто надоело амплуа «идеальной жены и подруги» и она решила показать свое настоящее лицо. И он точно никак не мог повлиять на то, что она оказалась подходящим инструментом в руках моего разобиженного бывшего.
Бывшего, боже.
До сих пор не могу думать так о Резнике. Сейчас наш короткий роман воспринимается как «А что это вообще было?»
– Юля теперь у меня в офисе, Саш, – говорю я, стараясь снизить градус этой «приятной новости». – Она пришла туда не за карьерой. Она пришла за мной.
Сашка на минуту замирает, потом отстраняется, смотрит на меня сверх вниз, хмурится.
Я хочу рассказать ему все. Про Резника, про Юлю, про то, как они меня растоптали. Но, глядя на его осунувшееся, измученное лицо, понимаю, что не могу. Точно не сейчас.
– Ты весь мокрый, Григорьев, – провожу ладонью по его взъерошенным волосам. – Заболеешь же.
Я тащу его в ванную. Сашка идет послушно, как ребенок. Он пьян, но это другая пьяность. Не веселая, не буйная. Это алкоголь от отчаяния. Помогаю снять мокрое пальто. Сашка начинает расстегивать пуговицы на рубашке, но пальцы его не слушаются. Подхожу ближе, сама выуживаю их из петель, одну за другой. Мои руки касаются его теплой, влажной кожи.
Воспоминания накатывают одно за другим – сначала какие-то хаотичные, обрывистые, а потом сразу – валом.
Как мы были вместе. Как любили друг друга. Как мечтали о будущем.
От этих воспоминаний становится невыносимо больно. Он все такой же. Плечи стали шире, кожа – грубее, мышц под ней тоже заметно прибавилось, но родинка на ключице – та же, на том же месте, где я до сих пор слишком хорошо помню. И пахнет от него точно так же, сильно и до головокружения.
Сашка перехватывает мои руки, прижимает к своей груди.
Его сердце колотится так сильно, что я чувствую его удары своими ладонями.
– Майя… Пчелка… – шепчет и его дыхание обжигает мне щеку. – Я такой дурак. Такой идиот. Я все эти годы… каждый день… думаю только о тебе.
Он тянется ко мне, пытается поцеловать. Его движения слегка вязкие, неуклюжие, пьяные. Ругается сквозь зубы, называет себя мудаком, говорит, что я свожу его с ума. Это так на него не похоже. Так сильно отличается от моего спокойного, деликатного Сашки Григорьева, что в моменте действует отрезвляюще, смывает остроту с воспоминаний. Потому что они как будто про кого-то другого, похожего на него, но не вот этого.
– Я все просрал, Май. Все, блядь, так тупо… проебал. Нашу любовь. Нашу жизнь. Все из-за моей трусости. Но я больше не боюсь. Слышишь?
Я пытаюсь отстраниться, мягко, но настойчиво.
– Ты пьяный, Григорьев.
– Пьяный, – безропотно соглашается. – Но я никогда не был трезвее, чем сейчас. Смотрю на тебя и понимаю, что потерял. А я больше не хочу тебя терять.
Он снова обнимает, утыкается лицом мне в шею.
– Я люблю тебя, Пчелка, – шепчет он, и его голос дрожит. – Люблю. Буду бороться за тебя, можно? Со всем миром. Только скажи, что у меня есть шанс. Хоть один. Скажи, что я, блядь, не все разрушил.
Я с трудом вырываюсь из его объятий.
– Мне… мне нужно… поменять полотенца, – лепечу первое, что приходит в голову, и выбегаю из ванной, оставив его одного, без ответа.
На часах почти десять вечера. Я мечусь по своей пустой квартире, как загнанный зверь. В голове – гул.
Слова Орлова.
Образ Славы и Алины.
Признание Саши. Все смешалось в один безумный, невыносимый ком.
Я не знаю, что делать. Я в панике.
И в этой панике, в этом отчаянии, делаю единственное, что кажется спасением.
Хватаю телефон. Дрожащими пальцами нахожу номер Славы.
Пишу быстро и сбивчиво, не давая себе времени подумать. Пальцы летят по экрану, подгоняемые диким, иррациональным импульсом: «Завтра суббота. Если ты не против, можно сходить в кино. Даже на вечерний сеанс».
Нажимаю «отправить» и замираю, глядя на экран.
Что я наделала? После нашего последнего разговора, после той безобразной ссоры…
Это безумие. Я же сама его оттолкнула.
Но что, если это – мой единственный шанс?
Шанс… на что?
Я не знаю. Просто поговорить. Услышать его голос. Увидеть его. Убедиться, что он настоящий, такой, как сейчас, а не тот модник трехлетней давности, который смотрел влюбленными глазами только на одну женщину – ту, которая, возможно, носила его ребенка и подаренный им бриллиант.
Проходит пять минут. Десять. Дубровский не отвечает.
Я иду на кухню, механически ставлю чайник. Готовлю Сашке чай с лимоном, как он любит – выдавливаю сразу много, а дольку бросаю в мусорное ведро, чтобы не горчила. Несу его в спальню. Но Григорьев уже спит. На моей кровати, на животе, уткнувшись носом в подушку.
Чашку ставлю на тумбочку, а сама усаживаюсь на край кровати, разглядываю, как изредка подрагивают его длинные ресницы, а из приоткрытого рта раздается размеренное дыхание. Набравшись смелости, убираю со лба волнистые выгоревшие на солнце пряди – его волосы до сих пор влажные, а я до сих пор помню, как они завиваются даже просто от влажного ветра.
Мой Сашка. Мое прошлое. Моя боль.
Телефон в руке безмолвствует. Через полчаса, через час и когда стрелки переваливают за полночь.
Слава так и не отвечает. Это впервые, когда он так долго молчит. А я, хоть и знаю причину, стараюсь о ней не думать.
Хотя наша с ним история наверняка подошла к концу – как прочитанная книга, которые мы так любили обсуждать. Мы с ним – сложная и надрывная история под типовой обложкой. История, которую интересно было обсудить, но которую не захочется перечитывать снова.
Я как будто стою на самом главном перекрестке в своей жизни.
И понятия не имею, куда идти.
