Текст книги "Запрещенные слова. Том первый (СИ)"
Автор книги: Айя Субботина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 31 страниц)
Глава тридцатая
Неделя после исторического – без преувеличений – собрания, пролетела одним сплошным, гудящим, как высоковольтный провод, рабочим днем. Снег, наконец, сдался, уступив место первым мартовским ручьям и мокрому асфальту, так что моя «Медуза» снова вырвалась из заточения подземной парковки, чему я офигеть рада. Перспектива снова зависеть от капризов таксистов и их «двойных тарифов в непогоду» угнетала меня едва ли не больше, чем необходимость теперь практически ежедневно лицезреть Резника на совещаниях.
Впрочем, справедливости ради, после того эпического фиаско в конференц-зале, Резник ведет себя на удивление… сдержанно. В милого плюшевого мишку он, конечно, не превратился, но и показательных порок больше не устраивал. Загрузил нас всех по полной программе, а сам как будто утонул в своих собственных, одному ему понятных глубинах стратегического планирования.
Самое главное – проект по развитию транспортной инфраструктуры для электрокаров, ради которого, собственно, и затевался весь этот сыр-бор, получил «зеленый свет» на самом высоком уровне. Детали согласовали, рабочие группы сформировали, и теперь маховик бюрократической машины медленно, но верно набирает обороты, обещая к концу марта официальное подписание всех документов и очередное пафосное мероприятие.
Я тоже с головой ухожу в работу. Бесконечные согласования, разработка новых регламентов, адаптация кадровой политики под нужды объединенной компании – все это требует максимальной концентрации и отнимает все силы, не оставляя времени на рефлексию и самокопание. И это хорошо. Мне нужно это погружение в рутину, эта механическая деятельность, чтобы хоть немного приглушить отзвуки Юлиного предательства и грязного, унизительного разрыва с Резником. Работа в очередной раз стала моим спасательным кругом и анестезией. Два в одном.
Пятница. Вечер. Я выползаю из офиса, чувствуя себя выжатой, как лимон. В голове – гул от бесконечных цифр и формулировок, в теле – свинцовая усталость. Единственное, чего хочется прямо сейчас – горячий душ, чашку чая и тишину. Ту самую, которая уже много лет живет в моей маленькой уютной квартире, и иногда… подбешивает, но в основном – спасает. Иногда я ловлю себя на мысли, что понятия не имею, как выживают люди, которые после долгого рабочего дня возвращаются домой, готовь ужины на всю семью и делают детям дурацкие поделки в школу в полночь. Мысль о чем-то подобном в моей жизни приводит меня в ужас. И я держу ее в себе на случай тех дней, когда тишина в квартире все-таки становится не комфортной.
«Медуза» нехотя выбирается с офисной парковки, вливаясь в плотный вечерний поток машин. Город уже готовится к предстоящим выходным и восьмому марта – витрины магазинов пестрят цветами и подарочными наборами. Я морщусь. Не люблю этот искусственный ажиотаж и обязаловку «быть счастливой и желанной». А если без букета – значит, неудачница.
Телефон, закрепленный в держателе, оживает, высвечивая на экране имя – «Шершень». Сердце в очередной раз дате маленький сбой. Опять. Конечно, неделя – слишком маленький срок чтобы осознать и уложить в своей голове наш новый «просто друзья»-статус, но пока нет никаких намеков на то, что даже на его сообщения я в ближайшее время научусь реагировать спокойно.
Он пишет первым, почти всегда. Скидывает ссылки на новые треки каких-то неизвестных мне, но от этого не менее талантливых рок-групп, язвительно комментирует мои редкие сторис с книгами («Опять ревешь над соплями, Би? Может, уже что-то посерьезнее почитаешь?»), иногда присылает дурацкие мемы. Я отвечаю сдержано, стараясь хранить дистанцию, хотя сердце каждый раз предательски екает при виде его имени на экране. Эта «дружба» ощущается какой-то… искусственной. Как будто мы оба ходим по минному полю, боясь сделать неосторожный шаг и снова взорвать все к чертовой матери. И я прекрасно понимаю, что «тащит» это общение в основном он, своей наглой, обезоруживающей уверенностью, с которой он просто принял мою неловкость и продолжает писать, как ни в чем не бывало.
– Да? – Я включаю громкую связь, стараясь, чтобы голос звучал как можно более спокойно. Хотя даже это короткое «да», кажется, выдает с головой тот «маленький факт», что в эту минуту я четко виду перед мысленным взглядом его, задирающего футболку.
Господи боже.
Дыши, Майя, ты сама хотела эту френдзону.
– Привет, Би, – в динамике раздается его голос, все такой же хрипловатый, с едва уловимыми фирменным ироничными нотками. – Ты где? Спасаешь очередной дедлайн?
– Десять минут как прекратила, – усмехаюсь я. – Мы с «Медузой» радуемся покатушкам и передает привет твоему черному монстру.
Он пару раз писал, что дуреет – так ждет, когда сойдет последний снег, чтобы, наконец, выкатить «Ниндзю» из гаража.
– Ты за рулем? – В голосе Славы появляются напряженные нотки. – Не разговаривай за рулем, пока едешь. Я перезвоню.
Я медленно прикусываю нижнюю губу.
Мелочь, а приятно.
Заботушка, блин.
Господи.
– Дубровский, я не «рулю», – снова стараюсь подстроить голос под «я взрослая женщина, меня таким не прошибешь». – Я «ползу в пробке». Это разные вещи. Скорость – примерно пять километров в час. Я быстрее пешком дойду. Такое чувство, что весь город решил одновременно рвануть за тюльпанами и мимозой. Так что можешь расслабиться, моя драгоценная «Медуза» в полной безопасности. И ее не менее драгоценная хозяйка – тоже.
Он молчит несколько секунд, потом я слышу тихий смешок:
– Ладно, Би, убедила. Передай «Медузе», что хоть меня и привлекают ее блестящие фары и крутые бампера, но жопушка ее драгоценной хозяйки всегда в приоритете.
– Ты со всеми друзьями так разговариваешь? – не могу не подколоть.
– М-м-м… нет, – тянет с некоторой задумчивостью. – Просто все мои друзья – мужицкого пола, поэтому логично, что их пятые точки меня не интересуют.
– Ну представь, что я тоже…
– Хуй там плавал, – перебивает Слава. – Помнишь, Би? Я не обещал быть хорошим парнем.
Да, не обещал.
Да, наша «дружба» – это черте что, выражаясь человеческим языком.
Но это единственная форма взаимодействия, которую я могу предложить на данный момент. И Дубровский на нее согласился, но на своих условиях. Мне кажется, что это его стиль по жизни: не можешь изменить ситуацию – войди в нее со своими правилами.
Мне нравится его голос. Нравится эта его немного грубоватая забота. И, конечно, очень сильно нравится он. И неловкость, которая возникает каждый раз, когда он пишет или звонит, никуда не девается. Как будто я пятнадцатилетняя девчонка, которая боится ляпнуть какую-нибудь глупость перед самым крутым парнем в школе. Хотя парадокс как раз в том, что в школе и университете у меня отбоя не было от крутых парней, которые рядом со мной подбирали слова. И в мои тридцать три я впервые чувствую неловкость при общении с мужчиной.
– Пошли в кино, Би? – Слава делает маленькую паузу. И продолжает уже более расслабленно, как будто чувствует, что в ответ на его предложение мои пальцы плотнее сжимают кожаную оплетку руля. – По-дружески, само собой. На какой-нибудь мультик, чтобы мозги отдохнули.
Кино. С ним. По-дружески. Звучит… опасно.
И, конечно, он даже не скрывает, что это его «по-дружески» – откровенная издевка. Прекрасно же понимает, что никакой дружбы вот в таком формате между нами быть не может. Не после всего.
– Я… – Запинаюсь, пытаясь придумать вежливый отказ. Но язык почему-то не слушается. А где-то глубоко внутри предательски пищит тоненький голосок: «Соглашайся! Ну пожалуйста!»
– Не ломайся, Би, – в голосе Дубровского снова появляются фирменные насмешливые нотки, от которых у меня мурашки по коже. – Я же вижу, что ты там сейчас начнешь придумывать сто пятьдесят причин, почему «нет». Просто скажи «да». Обещаю тебя не лапать.
– Прикалываешься? – немного нервно смеюсь в ответ.
– Никаких приколов, Би. – Пауза. Слышу как он там затягивается сигаретой и отдаленный шум, голоса, среди которых проскальзывают разговоры о «системе» и «тестах». Он еще в техцентре. Не я одна – трудоголик. Меня этот маленький факт почему-то немного успокаивает. – Но я не обещаю не делать так, чтобы тебе самой не захотелось об этом попросить. И даю тебе святое разрешение и безвозмездное право лапать меня.
– Это противозаконно, Дубровский, – с трудом выдавливаю из себя. Снова вспоминая – господи! – что у него под футболкой.
– Я взрослый мужик, Би, – смеется, снова затягивается и еле слышно ругается, что снова сорвался и закурил. – Клянусь, тебя не посадят за совращение, если вдруг ты ползешь ко мне… м-м-м… целоваться.
Но мы оба понимаем, что в это многозначительное, вибрирующее «ммм…» было совсем о другом.
– Противозаконно быть таким наглым, – пытаюсь отшутиться, потому что аргументы, почему я не могу пойти с ним в кино, стремительно заканчиваются. Справедливости ради – их и так было всего несколько. Откровенно идиотских.
– Противозаконно было сажать меня во «френдзону», Би. И очень неосмотрительно – делать это без предварительных условий.
Я закусываю губу, пытаясь справиться с внезапно нахлынувшим возбуждением. Этот мужчина – чистое искушение. Он знает все мои слабые места, все мои тайные желания. И беззастенчиво этим пользуется. Даже в рамках нашей дурацкой «дружбы».
И настойчивость, с которой Слава продолжает поддерживать наше «общение», несмотря на мою откровенную зажатость… Она ведь что-то значит? Наверное.
– Ну-у-у-у, мы как раз можем их озвучить, – говорю – и офигеваю от игривости в своем голосе, которую я точно не планировала.
– Боюсь, Би, поезд ушел. Так что насчет кино? Выбирай сама, куда хочешь, сбрось ссылку – я закажу билеты.
– Ладно, – выдыхаю я, чувствуя, как сдаюсь под его напором. – Я буду дома примерно через час – посмотрю, что сейчас показывают и предложу варианты на выбор. Завтра… днем?
Потому что днем – как будто безопаснее. Днем – это как будто мы правда просто_друзья.
Пытаюсь нарисовать себе эту картину: молодая свободная женщина идет в кино с молодым мужчиной, который на пять лет ее моложе и выглядит как смесь бэдбоя и порно-звезды.
Не смешно, Майка, вот ни хрена не смешно – думать, что дневной сеанс предаст этому абсурду хоть какой-то налет приличия.
– Днем? – Слава хрипло смеется. – Трусиха. Но ок. Заеду за тобой – отказ не принимается. Считай, это компромиссом на «дневной сеанс» и…
Его слова тонут в гудках парольного входящего вызова. На экране высвечивается – «Мама».
Я сбрасываю. Ну почему именно сейчас?
Почему они все выбирают самые неподходящие моменты?
– Прости, ты не мог бы повторить? – переспрашиваю Славу, – это… тут у меня…
Но договорить не успеваю.
Мама тут же перезванивает. Снова.
И снова. Настойчиво, требовательно, без вариантов что это – не показательная истерика.
– Блин, – я снова сбрасываю, чувствуя, как внутри стремительно закипает раздражение. – Слава, прости, я тебе перезвоню, хорошо? Тут что-то… срочное, видимо.
– Без проблем, Би, – его голос моментально становится серьезным, в нем нет и тени прежней игривости. – Разбирайся. Жду звонка.
– Хорошо.
– Перезвони, Би, ладно? – настойчивее. – Если вдруг что-то… ты поняла?
– Поняла, – соглашаюсь послушно, как маленькая.
Я отключаюсь и с тяжелым вздохом принимаю очередной вызов от матери.
– Майя! – Ее голос врывается в динамик резко и пронзительно, как сирена. – Ты где?! Я тебе звоню, звоню, а ты трубку не берешь! Совсем совесть потеряла?!
– Мам, успокойся, – пытаюсь ее урезонить. – Я за рулем, в пробке. Что случилось?
– Что случилось?! – Она переходит на крик. – У отца сердце прихватило! Ему плохо! Очень плохо! А ты просто сбрасываешь!
У меня в груди все ухает куда-то вниз, обрывая ниточки самообладания.
Папа. Сердце. Плохо.
Эти слова молотом бьют в виски, выхолаживая кончики пальцев до полного онемения.
– «Скорую» вызвали?! – Забываю о пробке, о правилах дорожного движения, обо всем на свете. – Мам?!
– Да какая «скорая»! – она всхлипывает. – Пока они еще доедут…!
Я судорожно пытаюсь сообразить, как развернуться в этом чертовом потоке машин. Руки дрожат, сердце колотится так, что, кажется, вот-вот выпрыгнет из груди.
– Я еду, мам! – кричу и одновременно выкручиваю руль, пытаясь втиснуться в соседний ряд, под возмущенные гудки других водителей. – Я уже еду! Я еду, мамочка, все будет хорошо. Не плачь, мам! Мам?!
Слова матери – «сердце прихватило», «очень плохо», – ввинчиваются в мозг раскаленными иглами, выжигая остатки самообладания. «Медуза» ревет, как раненый зверь, продираясь сквозь вечерний городской трафик. Я нарушаю все мыслимые и немыслимые правила, перестраиваюсь через две сплошные, лечу на мигающий желтый, игнорируя возмущенные гудки и матерные выкрики из соседних машин. Плевать. Сейчас мне на все плевать. Лишь бы успеть. Лишь бы папа был в порядке.
Знакомый двор встречает меня миганием сине-красных огней. «Скорая» стоит прямо у подъезда, ее тревожный свет режет глаза, отражаясь в мокрых от подтаявшего снега окнах. Сердце ухает куда-то в пятки. Я вылетаю из машины, даже не заглушив мотор, бросаю ее как попало, перекрыв выезд какой-то старенькой «девятке».
Подъезд. Знакомая, обшарпанная дверь. И, конечно же, не работающий лифт – эта сволочь ломается с завидной регулярностью. Чертыхнувшись, несусь вверх по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, чувствуя, как легкие разрываются от нехватки воздуха. Седьмой этаж. Когда-то я взбегала сюда играючи, а сейчас каждый пролет – как пытка.
Дверь в квартиру родителей приоткрыта. В нос ударяет резкий, тошнотворный запах лекарств – валокордин, корвалол, что-то еще, от чего меня мутит. В прихожей – никого. Только брошенное на пол Лилькино пальто и разбросанные детские ботинки. Андрей и Ксения здесь? Где? У соседей?
– Мама! – кричу я, врываясь в квартиру.
Тишина. Гнетущая, вязкая, от которой стынет кровь.
Наконец, из кухни появляется мать. Лицо у нее заплаканное, осунувшееся, волосы растрепаны. Увидев меня, на мгновение замирает, а потом на ее лице появляется привычное выражение – смесь упрека и вселенской скорби.
– Ну наконец-то! – ее голос дрожит, но в нем отчетливо слышны обвиняющие нотки. – Явилась! А мы тут… Отец…
– Что с ним?! – перебиваю, не давая ей развести очередную трагедию с заламыванием рук.
– В комнате, – она машет рукой в сторону спальни. – А ты где была?! Я тебе звонила, звонила… Если бы с ним что-то случилось…
Я прохожу мимо, игнорируя ее причитания. Сейчас не до этого. Сейчас главное – папа.
В спальне полумрак, еще сильнее пахнет лекарствами и чем-то кислым. Отец лежит на кровати, бледный, с закрытыми глазами. Рядом с ним – двое врачей «скорой», мужчина и женщина, что-то быстро пишут в своих планшетах. На тумбочке – пустые ампулы, шприцы, упаковки от таблеток. Капельница. Тонкая игла воткнута в его вену на сгибе локтя, прозрачная жидкость медленно стекает по трубочке.
– Что с ним? – мой голос звучит хрипло, почти шепотом.
Врач, пожилой мужчина с уставшими глазами, поднимает на меня взгляд. Несколько секунд изучает.
– Сердечный приступ на фоне сильного нервного перенапряжения, – говорит спокойно, без лишних эмоций. Явно по привычке. – Давление подскочило, пульс зашкаливал. Успели вовремя. Сейчас состояние стабилизировали. Пару уколов сделали, капельницу поставили. В госпитализации острой необходимости нет, но…
– Но? – тороплю, слишком нервно и резко.
– За ним нужен глаз да глаз. – Мужчина делает многозначительную паузу, внимательно глядя мне в глаза. – И полный покой. Категорически никаких волнений. Понимаете? Малейший стресс – и все может повториться. Только в следующий раз мы можем и не успеть.
Его слова – как удар под дых. «Малейший стресс». Я смотрю на бледное, осунувшееся лицо отца, на его неподвижно лежащие на одеяле руки, и чувствую, как к горлу подкатывает тошнотворный ком. Что же здесь произошло? Что могло так сильно его подкосить?
– Я могу с ним поговорить? – спрашиваю я, когда врачи заканчивают свои манипуляции и начинают собирать вещи.
– Не сейчас, – качает головой врач. – Пусть поспит. Лекарства сильные. Лучше не тревожьте. Я оставим рекомендации.
Вкладывает мне в ладонь сложенный вдовое листок, в который я зачем-то остервенело цепляюсь пальцами.
Я провожаю их до двери. Мать семенит следом, что-то бубнит про благодарность, пытается сунуть врачу в карман скомканную купюру, но тот вежливо отказывается.
Когда за ними закрывается дверь, я поворачиваюсь к ней всем корпусом.
– Что здесь произошло? – повторяю свой вопрос, стараясь, чтобы голос звучал твердо, без тени истерики. Хотя матерится хочется так сильно, как никогда в жизни. – Почему отцу стало плохо?
Она отводит взгляд, начинает теребить край фартука.
– Просто… разволновался…
– Из-за чего?
Молчит. И в этом упрямом нежелании смотреть мне в глаза, я чувствую что-то неладное. Что-то, что она отчаянно пытается скрыть.
– Почему Лиля здесь? – спрашиваю, оглядывая стоящие в прихожей битком набитые детские рюкзаки и две спортивных сумки явно с вещами моей сестры. – Где Андрей и Ксеня?
– Лиля… на кухне, – неохотно отвечает мать. – Дети у соседки. Тетя Валя их забрала, чтобы не мешали.
Я иду на кухню. Сестра сидит за столом, обхватив голову руками. Перед ней – пустая чашка из-под кофе и пепельница, полная окурков.
Она курит. Снова. Значит, дела действительно хреновые.
– Лиля, – я сажусь напротив, стараюсь смотреть ей прямо в глаза, но она упорно отводит свои. – Что случилось? Рассказывай.
Она зло на меня зыркает, но не произносит ни звука. Только снова закуривает, и на этот раз я просто выбиваю сигарету из ее пальцев. Лиля поджимает губу – зло, как будто это я виновата в том, что произошло, хотя меня здесь даже не было. Но не произносит ни звука – и это лучше всяких слов подчеркивает, что на этот раз случится реальный пиздец.
Мать стоит в дверях, как изваяние, не решаясь ни войти, ни уйти.
– Лиля! – я повышаю голос, теряя остатки терпения. – Хватит молчать! Из-за чего отцу стало плохо?! Это ты его довела?!
Сестра вздрагивает, поднимает на меня заплаканные, опухшие глаза. В них – смесь страха, отчаяния и какой-то детской обиды.
– Я… я не хотела, Майя, – шепчет она, и ее голос срывается. – Я не думала, что все так получится…
– Что «так получится»?! – я почти кричу. – Говори уже!
Я чувствую, что на этот раз случилось что-то посерьезнее, чем ее обычные фокусы. Потому что когда она залетает по мелочам, то виноватой себя не чувствует, списывает все на «не повезло», и как следствие – не отводит глаза, огрызается и делает всех вокруг виноватыми.
То, что сейчас сестра ведет себя кардинально наоборот, умножает на ноль остатки моих попыток верить, что все может быть не так уж плохо.
Лиля начинает говорить. Сбивчиво, путано, глотая слова и слезы. Рассказывает про Игоря. Про то, какой он был «замечательный», «заботливый», «перспективный». Про их «большие планы на будущее». Про то, как он «попросил помочь» с одним «маленьким дельцем». «Чисто формальность», «просто подписать пару бумаг». «Это для нашего общего блага, Лилечка, мы же скоро поженимся, будем жить долго и счастливо».
Я слушаю ее, и волосы на моей голове начинают шевелиться. Сестра еще не закончила, но картина вырисовывается жуткая.
Фиктивные фирмы.
Подставные директора.
Финансовые махинации.
И Лиля, как последняя дура, вляпавшаяся во все это по уши.
– Он… он сказал, что это просто… чтобы налоги оптимизировать, – всхлипывает Лиля, нервно затягиваясь почти на половину сигареты. – Что многие так делают. Что это безопасно. А потом… потом начались какие-то проблемы. Какие-то люди стали звонить, требовать деньги. Большие деньги, Майя. Я… я ничего не понимаю! Он клялся, что все под контролем! А сегодня… сегодня пришли какие-то бумаги… из налоговой… там такие цифры… я…
Она снова громко ревет, пряча лицо в ладонях. Мать, наконец, выходит из ступора, подходит к ней, гладит по голове, что-то утешительно бормочет.
А я медленно, на деревянных ногах, подхожу к ближайшему стулу. Сажусь и пытаюсь переварить услышанное еще раз. Наивно веря, что со второй попытки масштаб катастрофы немного стухнет. Ничего подобного. Охреневаю. Просто охреневаю от масштабов ее глупости и наивности. И от той бездны, в которую Лиля умудрилась затащить не только себя, но и всю нашу семью. Потому что я прекрасно понимаю, чем все это может закончиться. И суммы, которые там, скорее всего, фигурируют, мне даже представить страшно.
– Какие цифры, Лиля? – спрашиваю посл небольшой заминки. Пытаюсь дать себе время морально подготовится, но в итоге машу рукой. Это бессмысленно. – Сколько ты должна? И кому?
Сестра поднимает на меня испуганный, затравленный взгляд.
– Я… я не знаю, Майя. Там… там много. Очень много. И еще… еще сказали, что если я не заплачу… то… то могут посадить…
Посадить. Это слово эхом отдается в моей голове, смешиваясь с запахом лекарств и вкусом горечи на языке. Моя сестра. В тюрьме. Из-за какого-то мудака, который воспользовался ее доверчивостью и втянул в свои грязные игры.
Я смотрю на нее, на ее искаженное паникой и слезами лицо, и чувствую, как внутри поднимается волна ярости. Слепой, всепоглощающей ярости. На нее. На афериста Игоря. На весь чертов мир.
Но злость быстро сменяется ледяным, почти животным страхом. Потому что я понимаю, что это только начало. Что это далеко не вся правда. Что Лиля, как обычно, рассказала мне только верхушку айсберга, самую безобидную его часть. А что там, в глубине, под этой мутной водой ее слез и оправданий, мне еще только предстоит узнать.
И мне становится по-настоящему страшно.
Потому что ощущение надвигающейся грозы теперь полностью цементируется.
Чутье подсказывает, что из этого дерьма выбраться малыми потерями, как было раньше, уже не получится.
Но я беру себя в руки.
Проблемы нужно решать по мере возможности их решения.
В голове вспыхивает красная лампочка, перекрывая на мгновение все остальные мысли – папа. Я могу вывезти все, что угодно, любые последствия Лилькиных тупости, но если из-за нее с папой что-то случится…
– Мам, – я поворачиваюсь к ней, стараясь, чтобы голос звучал максимально твердо, хотя внутри все вибрирует от напряжения. – Иди к отцу и не отходи от него ни на шаг. Говори с ним о чем-нибудь спокойном. О внуках, о его книгах, о погоде. Только не об этом. Поняла? Ни слова вообще. Ни-че-го.
Мать испуганно кивает, ее глаза смотрят на меня с какой-то новой, непривычной покорностью. Кажется, масштаб катастрофы, пусть и не до конца осознанный, все-таки пробил брешь в ее привычной манере драматизировать и обвинять. Она молча уходит в спальню, и я слышу, как тихонько прикрывается дверь.
Хорошо. Одним источником потенциальной паники меньше. Теперь – Лиля.
Я снова поворачиваюсь к сестре. Она все так же сидит, ссутулившись, за кухонным столом, ее плечи мелко дрожат. Пепельница перед ней уже напоминает маленький, извергающий окурки вулкан.
– Так, – я сажусь напротив, отодвигаю подальше сигареты, зажигалку и пепельницу. – Теперь давай по порядку. И без истерик. Мне нужны факты, Лиля. Только факты.
В ее глазах появляется такой первобытный ужас, что мне на мгновение становится почти жаль ее. Почти. Потому что жалость сейчас – непозволительная роскошь.
– Я… я не знаю, Майя, – снова начинает свой плач Ярославны. – Он… он такой хороший был…
– Лиля! – резко обрываю ее мелодраму. Мой голос звучит жестче, чем я планировала, но сейчас не до сантиментов. – Мне плевать, какой он был. Мне нужно знать, что он сделал. Какие бумаги ты подписывала? Помнишь хоть что-нибудь? Названия? Даты? Суммы?
Она всхлипывает, трет кулаками глаза, как маленький ребенок.
– Там… там много всего было. Игорь говорил, это для для нашего общего дела. Какая-то фирма… Общество с ограниченной ответственностью. «Мечта-Капитал»… или что-то вроде того…
«Мечта-Капитал». Мечта-Капитал. Какая ирония. Игорь, похоже, не только мошенник, но еще и с извращенным чувством юмора.
– Документы, – я стараюсь говорить максимально строго, чтобы она даже не думала снова скатиться в истерику. – У тебя остались какие-нибудь документы? Копии? Письма из налоговой? Хоть что-то?
– Он все сам делал… – Лиля мотает головой, ее светлые, спутанные волосы падают на лицо. – Говорил, чтобы я не заморачивалась, что это мужские дела. А сегодня… сегодня пришло вот это.
Дрожащей рукой сестра достает из кармана кофты несколько сложенных вчетверо листов.
Я выхватываю их, разворачиваю. Сердце ухает куда-то вниз.
Официальные бланки. Печати. Подписи. И цифры. Цифры с таким количеством нулей, что у меня темнеет в глазах. Налоговое уведомление-решение. Требование об уплате долга. Суммы недоимки, штрафные санкции, пеня…
Господи.
– Это что, все на тебе? – шепчу я, чувствуя, как ледяные пальцы страха сжимают горло.
Лиля снова разражается рыданиями.
– Я не знаю! Я ничего не понимаю! Он говорил, что это… это просто формальность… что он все решит!
– Формальность?! – Почти срываюсь на крик, но вовремя беру себя в руки. – Лиля, ты понимаешь, что ты натворила?! Ты понимаешь, что это не просто «проблемы»? Это, блядь, криминал!
Она смотрит на меня испуганными, широко раскрытыми глазами, в которых плещется непонимание. Кажется, до нее только сейчас начинает доходить весь ужас происходящего.
– Но я же ничего не делала! – лепечет как ребенок. – Я просто ему верила! Игорь говорил – и все казалось таким… правильным!
– Верила, – повторяю, как эхо. В голове стучит только одна мысль: «Нужно что-то делать. Срочно. Немедленно». – Лиля, отвечай честно. Ты получала от этого какие-то деньги? Он давал тебе что-нибудь? Покупал что-то дорогое? У тебя есть счета, куда он переводил деньги? Любые? Наличка?
Я внимательно смотрю на нее, пытаясь поймать малейший признак лжи. Если она была в доле, если хоть что-то знала… тогда все гораздо хуже.
Лиля яростно мотает головой, слезы снова текут по ее щекам. А потом в ее глаза округляются, она сует руку за шиворот, несколько раз дергает цепочку с дурацким кулоном.
Я не сразу понимаю, зачем она это делает, а когда доходит, из горла вырывается напряженный истеричный смешок. Даже сейчас она и близко не осознает о каких суммах идет речь, и что эта дешевка на ее шее – просто пыль. Хотя она же видела эти документы. Видела цифры. Это такое избирательное зрение?
Копаться в этом прямо сейчас нет ни сил, ни желания. И целесообразности – тоже. Нужно решать проблему, а заниматься перевоспитанием взрослой женщины, у которой в голове, прости господи, опилки.
– Забудь про кулон, Лиль. Какие-то другие деньги – ты брала? Игорь просил переводить какие-то суммы, прятать что-то?
– Нет! Клянусь, Майя, нет! Он только обещал! Говорил, что скоро мы будем жить как короли и что у нас будет все. А денег… денег он почти не давал. Только на продукты, на детей. Иногда…
Я верю ей. Не потому, что она моя сестра. А потому, что в ее глазах сейчас – не хитрость и не попытка выгородить себя, а только первобытный, животный страх. Страх человека, который, наконец, начинает понимать, что его обманули, использовали и подставили.
И что на этот раз она вляпалась по-крупному.
– Хорошо, – я делаю глубокий вдох, пытаясь унять дрожь в руках. – Документы. Все, что у тебя есть. Любые бумажки, связанные с Игорем, с этой «Мечтой-Капитал». Ты что-то сохранила?
Пока Лиля, подтирая сопли, убегает в комнату со словами «Да, я тут собрала…», достаю телефон. Пальцы плохо слушаются, несколько раз промахиваюсь мимо нужных контактов. Наконец, нахожу. «Кирилл Олегович Юрист». Наш корпоративный юрист. Молодой, толковый, немного занудный, но с очень светлой головой. Мы с ним не то чтобы дружим, но пару раз пересекались на корпоративах, и он всегда производил впечатление человека, который знает свое дело.
На часах – начало одиннадцатого. Пятница. Шансов, что он ответит, почти никаких. Но я все равно набираю. Гудки. Длинные и мучительные. Я уже почти готова сбросить, когда на том конце раздается сонный, немного раздраженный мужской голос:
– Слушаю.
– Кирилл Олегович, это Майя Франковская, – выпаливаю я, стараясь, чтобы голос звучал как можно более мягко. – Извините, что так поздно. У меня… у меня очень серьезная проблема. Личная. С работой этот никак не связано. Но мне в данный момент просто больше не к кому обратиться.
Пауза. Я слышу, как он там ворочается, вздыхает.
Наверное, решает, стоит ли вообще ввязываться.
– Майя Валентиновна? – в его голосе удивление. – Что случилось?
– Это… это не телефонный разговор, – я понижаю голос. – Речь идет о моей сестре. Кажется, ее крепко подставили. Очень серьезно. Финансовые махинации, фиктивные фирмы. Честно говоря, я пока сама до конца не осознаю всю степень проблемы – узнала об этом всего пару часов назад.
Снова пауза. Долгая, напряженная.
Я почти физически чувствую, как на том конце, он взвешивает все «за» и «против».
– Я понимаю, что сейчас пятница, вечер, – продолжаю с легким нажимом, не давая ему ни шанса на отказ. – Но ситуация очень сложная. Мне просто больше не к кому обратиться. Я была бы вам безмерно благодарна, если бы вы могли… хотя бы просто посмотреть документы. Завтра утром. Это было бы огромной услугой.
– Завтра суббота, Майя Валентиновна, – в его голосе все еще слышна сонная усталость, но уже без прежнего раздражения. – У меня были планы…
– Я все понимаю, – перебиваю я. – И я готова компенсировать ваше время. Просто… пожалуйста.
Он снова молчит. Я задерживаю дыхание, боясь услышать отказ.
– Хорошо, – наконец, соглашается. – Привозите документы. Завтра. Часов в десять. В «Лемур», знаете, где это?
– Да, конечно. – Энергично киваю, хотя он и не может этого видеть.
– Но, Майя Валентиновна, я ничего не обещаю. Я корпоративный юрист, а не специалист по уголовному праву. Просто посмотрю, что там у вас. Возможно, порекомендую какие-то первые шаги. У меня есть пара знакомых, кто, возможно, мог бы взяться за ваше дело. Но более точнее я смогу сказать уже после встречи. Скорее всего, в любом случае не понедельника.
– Спасибо! – выдыхаю я с таким облегчением, что на мгновение слабеют колени. – Кирилл Олегович, спасибо! Вы даже не представляете, как вы меня сейчас выручили!
– Не за что, – его голос становится немного теплее. – До встречи. И… держитесь там.
Я отключаюсь.
Делаю глубокий вдох.
Первое, самое болезненно-острое отчаяние потихоньку отступает. Глупо, конечно, надеяться, что один юрист сможет решить все проблемы. Но по крайней мере, это хотя бы что-то. Первый конкретный шаг в трясине, из которой час назад вообще не видела способа выбраться.
Лиля тем временем приносит еще несколько бумаг – какие-то банковские выписки, договор аренды на квартиру, которую Игорь якобы снимал для них (и за которую, конечно же, не платил последние два месяца, о чем Лиля тоже «забыла» упомянуть). Все это – жалкие крохи, но хоть что-то.
