Текст книги "Запрещенные слова. Том первый (СИ)"

Автор книги: Айя Субботина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)

Pravдорубка: «+++. Я вам больше скажу. Мне моя знакомая, которая работает в фонде, куда эта Вольская типа приезжала с благотворительностью, рассказывала. Приперлась туда с бодуна. На детей смотрела, как на прокаженных. Орала на персонал, что ей не тот кофе принесли. А потом, когда камеры включили, – сразу такая вся из себя мать Тереза. Улыбалась, обнимала этих бедных деток. А потом блевать пошла. Бррр. Мерзкая баба».

Not_an_Angel: «Девочки, я сама там была. В том онкоцентре. Моя дочь там лежала. Видела я эту… бАгиню. Она подошла к кроватке одного мальчика. Он к ней ручкой, а она начала шикать на медсестру и спрашивать, не заразно ли это, и чтобы ей принести что-то для дезинфекции. А потом, для журналистов, рассказывала, как ее сердце разрывается от сострадания. Тварь. Просто конченая тварь».

Закрываю ноутбук. Гаснет единственный источник света.

Я сижу, обхватив колени руками, и меня трясет. Не от холода. От внезапного осознания.

Те шрамы на животе – они после аварии да?

А какие-то другие, возможно, перекрыты татуировками?

Этот «другой» Слава – попытка начать заново или просто маска, за которой он теперь прячется ото всех?

Проходит минут десять, или, может, целая вечность, прежде чем я нахожу в себе силы подняться. Ноги ватные, не слушаются. Я хожу по квартире, как привидение, из угла в угол, не находя себе места. В голове – гул, как после контузии. Каждая деталь, каждая мелочь, связанная со Славой, теперь обретает новый, трагический смысл. Его резкость, его редкие, но такие точные замечания, его любовь к сложным, надрывным книгам, его мотоцикл, который для него, очевидно, не просто средство передвижения, а символ жизни после одной «маленькой» смерти.

Все это время я даже не догадывалась, какую бездну он в себе носит.

Жаловалась на свои проблемы, как будто это конец света.

Телефон, лежащий на столе, внезапно оживает, разрезая тишину пронзительной трелью. Я вздрагиваю, как от удара. На экране высвечивается «Саша».

За всю эту сумасшедшую неделю мы обменялись лишь парой ничего не значащих сообщений. Я намеренно избегала разговоров, не хотела грузить его своими проблемами, зная, что ему и без меня хватает забот с разводом и Юлей.

На часах – почти десять вечера. Обычно он так поздно не звонит, потому что чертовски деликатный. Я сглатываю комок в горле и принимаю вызов.

– Алло?

– Майя? Ты дома? – Тон у Саши сдержанный, немного уставший, но в нем слышны какие-то незнакомые, напряженные нотки.

– Да, дома, – отвечаю я, пытаясь, чтобы мой голос звучал спокойнее чем есть на самом деле. – Что-то случилось? Юля снова что-то чудит?

– Нет, – он делает небольшую паузу. – Пчелка, нужно поговорить.

– Поговорить? Сейчас? Саша, что происходит?

– Я приеду. Буду через полчаса. Впустишь?

Я неразборчиво бросаю «угу».

Григорьев отключается, не давая мне вставить ни слова. Я смотрю на погасший экран, и чувство тревоги, которое и так не отпускало меня весь вечер, нарастает с новой силой. Что еще? Что еще могло случиться в этом бесконечном, проклятом дне?

Пока жду его, механически завариваю чай, достаю из холодильника сыр и ветчину, на скорую руку делаю несколько сэндвичей. Руки двигаются сами по себе, в голове – туман. Я пытаюсь угадать, что кроется за этим визитом, прокручиваю в голове самые разные варианты. Юля? Что-то с сыном? Проблемы на работе, из-за которых его могли отстранить от полетов? Для Сашки это был бы самый страшный удар, он же на этом чертовом небе просто помешан. Что-то еще, о чем я даже не догадываюсь?

Ровно через полчаса раздается звонок в домофон. Я открываю дверь и первое, ч то сразу бросается в глаза – Сашка выглядит измученным. Под глазами – темные круги, на лбу – резкая глубокая складка. Он одет в простое темное пальто и джинсы, но даже в этой повседневной одежде чувствуется какое-то внутреннее напряжение, которое буквально вибрирует в воздухе.

Григорьев, не глядя на меня, молча проходит в квартиру.

Замечаю в его руке увесистый бумажный пакет без опознавательных знаков.

– Привет, – говорю я, закрывая за ним дверь. – Чай будешь? Я тут…

– Не надо, – обрывает меня на полуслове, ставит пакет на кухонный остров. Звук от удара пакета о столешницу получается глухим и тяжелым. – Это тебе.

Я подхожу, с недоумением заглядываю внутрь.

Что за…?

В пакете – деньги. Пачки евро. Аккуратные, плотные, перетянутые банковскими лентами.

Их… много.

– Что… что это? – шепчу я, не в силах оторвать взгляд от этого нереального зрелища.

– Сто тысяч, – голос Саши ровный, почти безэмоциональный. – Евро. Думаю, на первое время хватит.

Я поднимаю на него ошеломленный взгляд.

– Григорьев, ты… ты с ума сошел?! Откуда? Зачем?!

Сашка смотрит на меня как-то странно. Обычно всегда с теплом. иногда с упрямством. Иногда с улыбкой, как взрослый на маленькую, хотя всего на пару лет старше меня. А сейчас с какой-то…. обреченностью? Или даже злостью.

И его вдруг прорывает. Не на крик, нет. На что-то гораздо более страшное.

– Зачем, Майя? – в его голосе появляется горечь, обида, которую он как будто очень долго сдерживал. – А ты сама как думаешь? Я, блядь, узнаю от посторонних людей, что ты продаешь свою машину! Что у тебя серьезные проблемы! Что твоя сумасшедшая сестра вляпалась в какое-то дерьмо по уши! А ты молчишь! Ты, блядь, молчишь, Майя! Как будто мы с тобой чужие люди! Как будто между нами ничего не было!

Я отшатываюсь, как от пощечины.

– Я… я не хотела тебя грузить, – лепечу я, чувствуя, как краска стыда заливает щеки. – У тебя и без меня проблем хватает…

– Не хотела грузить?! – он делает шаг ко мне, и в его глазах я вижу такую боль, что сердце болезненно сжимается, и хочется тут же переиграть назад и не говорить все эти сухие казенные вещи. Вообще ничего не говорить. – Майя, ты серьезно? Ты думаешь, мне легче от того, что я узнаю о твоих проблемах от каких-то левых людей?! Ты думаешь, мне плевать?!

– Нет, но… – Я пытаюсь что-то сказать, но слова застревают в горле. – Я не могу взять эти деньги, Саш. Не могу.

– Можешь, – он подходит вплотную, и впервые за много лет я вижу его таким решительным и настойчивым. – И возьмешь. Потому что я так сказал.

Он берет мое лицо в ладони, заставляет смотреть ему в глаза. Его горячие, сильные пальцы впиваются в мою кожу. Дыхание обжигает щеки.

– Послушай меня, Пчелка, – его голос срывается, становится хриплым, интимным. – Хватит. Просто хватит строить из себя эту железную, блядь, леди. Хватит отталкивать меня. Ты мне не чужая. Слышишь? Никогда не была и никогда не будешь. И я не позволю тебе разгребать все это дерьмо в одиночку. Я… я же правда пытаюсь для тебя… все, что могу, Майя. Всегда пытался. А ты…

Его взгляд блуждает по моему лицу, останавливается на губах. Он наклоняется, и на мгновение мне кажется, что вот сейчас он меня поцелует. Потому что взгляд у Григорьева именно такой, как будто он уже и так это делает.

А я? Если вдруг и правда поцелует – что же я?

Отвечу? Сожму губы? «Сотру» рот ладонью, как это делают героини мелодрам?

Но долго ломать над этим голову а тем более – выбирать решение, мне не приходится – Сашка замирает в нескольких миллиметрах от моих губ. Наше дыхание смешивается, и почему-то я чувствую себя все-таки поцелованной, но как-то иначе. В душу? Господи. Да что за банальность.

В карих Сашкиных глазах плещется отчаяние, нежность и тоска. Целая вселенная невысказанных чувств.

А потом он резко отстраняется. Проводит рукой по волосам, делает глубокий, рваный вдох.

– Просто возьми деньги, Пчелка, – говорит он уже тише, почти совсем глухо. – И, пожалуйста, не игнорируй меня больше. Если что-то случится – просто позвони. Я приеду. В любое время. Всегда.

Он быстро идет к двери. Не оборачиваясь.

– Сашка! – кричу я ему вслед.

Он останавливается на пороге, но все равно больше на меня не смотрит, только еле заметно дергает подбородком, в мою сторону, как будто все его силы уходят на то, чтобы сдержаться и не повернуть голову. Может, так и есть.

– Спасибо, Сашка, – шепчу я, потому что ни на что другое меня не хватает.

Он молча кивает и выходит, тихо прикрыв за собой дверь.

Глава тридцать третья

Первые дни апреля приносят с собой обманчивое, почти наглое тепло. Солнце, которого так не хватало всю эту бесконечную, серую зиму, теперь заливает улицы щедрым, золотистым светом, плавит остатки грязного снега на обочинах. Воздух пахнет озоном, влажной землей и чем-то неуловимо-весенним, от чего хочется верить, что самое страшное уже позади.

Наверное.

Я ловлю это ощущение кончиками пальцев, крепче сжимая руль своей «Медузы». Пока еще своей. Музыка в салоне играет негромко, что-то легкое, джазовое, создавая иллюзию безмятежности. Я еду без цели, просто катаюсь по городу. Пытаюсь накататься до отключки, убеждая себя в том, что этого «запаса» эмоций хватит хотя бы на какое-то время, чтобы когда я, наконец, ее продам, мне не было так сильно больно.

Пока я могу это делать. Все еще могу.

Попытка продажи на прошлой неделе сорвалась. Покупатель, солидный мужчина в дорогом костюме, долго ходил вокруг машины, цокал языком, восхищался, а потом, в самый последний момент, просто… передумал. Сказал, что жена против красного цвета. Банальная, нелепая отговорка, за которой, я уверена, скрывалось что-то другое. Но мне было все равно. В тот момент я испытала не разочарование, а острое, почти болезненное облегчение. Еще немного. Еще несколько дней моя выстраданная красная «малышка» будет моей. Она же не просто маленький спортивный монстр, она – символ моей независимости, моей с таким трудом выстроенной жизни. Продать ее – значит вырвать кусок из собственного сердца, чтобы залатать дыру, пробитую чужой безответственностью.

Пакет с деньгами, который привез Саша, так и лежит в верхнем выдвижном ящике кухонного стола. Все сто тысяч евро. Чужие, обжигающие, невозможные. Брать их безвозмездно, просто так, я не хочу. Не могу и не буду. Принять их – значит расписаться в собственной беспомощности. Значит, позволить ему стать моим спасителем, взвалить на себя роль рыцаря на белом коне, который решает мои проблемы. Мне от этого тупо тошно. Он и так делает много… Просто тем, что был рядом в ту ночь. Просто тем, что не задает лишних вопросов. Тем, что что бы ни случилось – никогда не смотрит на меня как на проблему.

Принять эти деньги – значит, навсегда остаться у Сашки в долгу. Не в финансовом – эта сторона вопроса меня, как ни странно, почти не волнует. Я попаду в моральную завязку. А это тяжелее любого кредита. Я не хочу, точно так же как и со Славой, вляпаться в какие-то обязательства, природу которых не до конца буду понимать. Это просто чувство долга? Стыд? Или все же… что-то большее?

Пока стою в пробке, нахожу нашу с Сашкой переписку. Она рваная, короткая, состоящая из моих обрывочных, набранных посреди ночи сообщений – написала их через пару часов после того, как он ушел.

«Спасибо. За все»

«Ты не должен был».

Последнее сообщение, я успела удалить, но помню его на память: «Мне не нужны деньги. Мне нужно было знать, что ты рядом». Сашка, конечно, успел его прочитать. Его ответ был коротким, как выстрел: «Я рядом, Пчёлка. Всегда». И от этого только больнее. Потому его «рядом» и мое «рядом» – это как будто о разном. Но в моей жизни сейчас все так запутано, что даже это я не знаю наверняка.

Я встряхиваю головой, отгоняя непрошеные мысли. Сегодня не об этом. Сегодня – о другом. О том, что нужно, наконец, расставить все точки над «i». Не с Сашкой.

Вечером я паркую «Медузу» у родительского дома. Отец уже неделю в санатории за городом. Я сама нашла это место, сама договорилась, сама его туда отвезла. Подальше от эпицентра взрыва, от слез матери, от истерик Лили. Ему нужен покой. А мне – уверенность, что с ним все будет в порядке, пока я разгребаю завалы, оставленные моей инфантильной, безответственной сестрой.

В квартире пахнет жареной картошкой и аптекой. Наверное, мать как всегда хлещет валерьянку. Лиля и мои племянники теперь живут здесь. Я больше не снимаю для них квартиру. Этот аттракцион невиданной щедрости закончился. Навсегда. Сама мысль о том, чтобы продолжать оплачивать комфорт человека, который систематически разрушает не только свою, но и мою жизнь, теперь кажется дикой и абсурдной.

Я заранее попросила их обеих быть дома. Сказала, что у меня серьезный разговор. Судя по напряженной тишине, которая встречает меня в прихожей, они поняли, что это не просто очередная моя попытка «прочитать нудную мораль».

Они сидят на кухне. Мать – прямая, как струна, с поджатыми губами и знакомым выражением вселенской обиды на лице. Словно это я, а не Лиля, поставила всю семью на уши. Лиля – ссутулившаяся, с красными от слез глазами, но в них уже нет того первобытного страха, который был там еще несколько недель назад – сейчас там только глухая, упрямая злость. На меня. На весь мир. На всех, кроме себя.

Детей, слава богу, нет – наверное, во дворе, еще не очень поздно и в это время на площадке всегда полно малышни и родителей.

Я не раздеваюсь. Просто ставлю на стол сумку, достаю из нее толстую папку с документами и банковскую упаковку с деньгами. Здесь только небольшая часть денег Саши. Ровно столько, сколько нужно, чтобы закрыть самые срочные, самые горящие долги. Чтобы от Лили, наконец, отцепились коллекторы и судебные приставы. Звук, с которым пачка денег ударяется о клеенку, кажется оглушительным в этой вязкой тишине.

– Это, – я толкаю деньги по столу в сторону Лили, – на погашение первоочередных задолженностей. Здесь все расписано, – киваю на папку. – Куда, сколько и в какие сроки. Адвокат подготовил все бумаги. Тебе нужно будет только поехать и подписать.

Лиля смотрит на деньги, потом на меня. В ее глазах вспыхивает что-то похожее на надежду. Или облегчение. Не знаю.

– А остальное? – спрашивает она, и в ее голосе нет ни капли благодарности. Только требование. Как будто я ей должна. Как будто это моя обязанность – разгребать ее дерьмо.

– А остальное, Лиля, – я сажусь напротив, складываю руки на столе, и чувствую, как внутри что-то каменеет, превращаясь в холодный, твердый гранит, – ты будешь отдавать сама.

Мать ахает. Лиля вскидывает на меня возмущенный взгляд.

– В смысле – сама?! Майя, ты в своем уме?! Где я возьму такие деньги?!

– Заработаешь, – отвечаю спокойно, и от этого спокойствия им, кажется, становится еще хуже. Мне, если честно, уже вообще все равно. – Найдешь работу. Любую. Продавцом, кассиром, уборщицей. Мне плевать. Но с этого дня ты начинаешь нести ответственность за свою жизнь. И за жизнь Андрея и Ксении – тоже.

– Но я… у меня же дети! – низко хрипит Лиля свой коронный аргумент, свою индульгенцию на все случаи жизни.

– И у миллионов других женщин тоже есть дети, – парирую я. – И они как-то умудряются работать. И даже не на одной работе. Ты живешь здесь, с мамой. Она присмотрит за внуками, пока ты будешь зарабатывать. Нести ответственность, Лиля. Понимаешь это слово? Или тебе его по слогам произнести? Ра-бо-тать, Лиль. Теперь придется ра-бо-тать.

– Я не могу пойти на любую работу! – взвивается она. – У меня образование! Я…

– Своим «образованием», Лиля, ты можешь подтереть задницу. Оно никак не помешало тебе стать соучастницей в финансовых махинациях – значит, работать не по профилю тем более не помешает. У тебя больше нет права выбора. Ты пойдешь туда, куда тебя возьмут. И будешь благодарна за любую возможность честно заработать хотя бы копейку. Я помогу составить резюме. Но это – все. Это, Лиля, мама, – специально «обвожу» интонацией их обеих, – последнее, что я для вас делаю. Больше никакой помощи не будет. Никаких денег. Никаких «Майя, реши мои проблемы».

Я смотрю на искаженное от злости и обиды лицо сестры, и не чувствую ничего. Ни жалости, ни сочувствия. Только холодную, выжженную пустыню внутри. Почему-то татуировка на руке под свитером начинает зудеть, как будто напоминая: «Ты обещала быть сильной, ты обещала себе жить для себя».

– Ты не можешь так со мной поступить! – вступает в разговор мать, ее голос дрожит от праведного гнева. – Она же твоя сестра! Мы – семья! Как ты можешь бросить ее в такой беде?! Ты же всегда…

– «Всегда» закончилось, мам, – обрываю ее буквально на полуслове, и мой голос звучит так жестко, что она вздрагивает. – Я десять лет была для вас спасательным кругом. Носовым платком, в который можно высморкаться. Банкоматом, из которого можно бесконечно тянуть деньги. Самой ужасной в мире сестрой и самой неблагодарной дочерью. Видите, я поступаю крайне благородно – избавляю вас от тяжкого беремени прислушиваться к моему занудству.

– Майя, ты не можешь…! Да я всю жизнь этот чертов долго отдавать буду!

– Очень на это надеюсь, Лиля. Может хоть так ты увидишь реальную жизнь. Заодно научишься не бросаться на красивые пустые обещания и читать мелкий шрифт в документах, прежде чем их подписывать, пока тебе ссут в уши про золотые горы и сахарные берега.

Я встаю. Понимаю, что разговор окончен. Все, что я хотела сказать, я сказала. В этой кухне, пропитанной запахом валерьянки и безысходности, для меня больше не осталось воздуха. И мне не хочется находиться здесь ни одной лишней минуты.

– Не могу поверить, что ты стала такой такой жестокой, Майя! – Мать тоже поднимается, ее лицо багровеет, пальцы, побелевшие о напряжения, комкают бумажное кухонное полотенце. – Мы с отцом не так тебя воспитывали! Ты думаешь только о себе, о своей карьере, о своих деньгах! Где во всем этом место для семьи?!

– Да, мама, – я поворачиваюсь и впервые в жизни смотрю ей в глаза без чувства вины и желания угодить. – Ты воспитывала меня удобной. Послушной. Безотказной. Ты очень хорошо научила меня жертвовать собой ради семьи, ради «приличий», ради чего угодно, но только не ради себя. Но я выросла, мам. И моя точка зрения несколько изменилась – спасибо вам обеим за этот охуенный жизненный урок. Удобной соломкой я больше не буду. Тебе придется с этим смириться.

Она открывает рот, чтобы что-то сказать или снова ударить по самому больному, надавить на чувство долга, на любовь к отцу, подергать за все те ниточки, за которые она так умело дергала меня всю жизнь.

Но я забираю у нее и эту привилегию.

– И еще одно, – добавляю чуть жестче. – Если ты или Лиля еще хоть раз посмеете втянуть в свои разборки отца, если из-за вас с ним снова что-то случится… Я не знаю, что я с вами сделаю. Но обещаю, вам это очень не понравится. Я найму ему лучшую сиделку, перевезу в отдельную квартиру, которую сниму на другом конце города, и вы больше никогда его не увидите. Я серьезно.

Я разворачиваюсь и иду к выходу. За спиной – оглушительная тишина.

Они молчат. Обе.

Наверное, впервые в жизни жестко заело обоих.

Наверное, они, наконец, поняли, что я не шучу. Что во мне что-то сломалось. Или, наоборот, выросло – твердое и несгибаемое.

Выхожу на улицу, вдыхаю прохладный вечерний воздух. Руки дрожат. Ноги подкашиваются. Но сквозь ледяную пустоту, пробивается что-то похожее на выстраданную свободу.

Я сажусь в «Медузу». Долго сижу, упершись лбом в холодный руль. Слезы все-таки находят выход. Беззвучные, горькие, очищающие.

Я реву не от жалости к ним. Я оплакиваю себя. Ту Майю, которой больше нет. Удобную хорошую девочку, которая так отчаянно хотела быть любимой, что была готова заплатить за эту любовь любую цену. Сегодня эта девочка умерла. Земля ей пухом.

Кто родиться из пепелища – я пока и сама не понимаю.

Но знаю одно: это будет кто-то другой.

Кто-то, кто больше никогда не позволит вытирать о себя ноги.

Кто-то, кто, наконец, научится говорить «нет».

И жить для себя.

Глава тридцать четвертая

Сегодня вторник и до конференции осталось всего три дня.

Три дня, которые кажутся одновременно и бесконечностью, и одним коротким, судорожным вдохом перед прыжком в ледяную воду.

Мой кабинет превратился в штаб-квартиру, в центр управления полетами, где вместо космических кораблей – судьбы людей, многомиллионные контракты и репутация компании (почти без преувеличения) которая теперь стала и моей. Стол завален распечатками, графиками, списками. В воздухе висит плотный, наэлектризованный запах кофе и озона от работающего принтера. Я существую в этом хаосе и даже пытаюсь получить от него удовольствие. По своему извращенное, конечно. Последние несколько дней я почти не сплю, питаюсь на ходу, подпитывая себя кофеином, сэндвичами и боулами, которыми меня заботливо подкармливает моя верная Амина.

После того разговора с матерью и Лилей что-то внутри меня окончательно окаменело. Я выстроила стену. Высокую и непробиваемую. Времени прошло немного, но ни одна из них не дает о себе знать. Зато я каждый вечер с папой на связи. Ему явно пошел на пользу этот детокс: голос стал бодрее, он уже не просто отвечает на мои вопросы, а рассказывает о чем пишет свою новую статью, о своих учениках, которые где-то там по миру достигают своих вершин и он ими гордится, но больше всех гордится, конечно же, мной. Если бы я была уверена, что отселение его от матери будет и его решением тоже – не задумываясь уже бы это сделала. Но… они ведь семья. Моя семья.

Но, как ни странно, эта новая жесткость помогает держаться на плаву. Она – мой бронежилет, моя вторая кожа. Я дотошно проверяю каждую деталь предстоящей конференции. Списки аккредитованных журналистов. Рассадка гостей в зале – боже, это отдельный вид дипломатического искусства, рассадить всех этих «важных шишек» так, чтобы никто не почувствовал себя уязвленным. Тайминги выступлений, согласованные до секунды. Техническое обеспечение. Меню фуршета. Я контролирую все. Все на моих плечах, и от этой тяжести гудят виски, но она же и не дает мне развалиться на части.

Дубровский… молчит. Я тоже. Последние сообщения были от него, но я так погрузилась в решение Лилькиных проблем, что отвечала рвано и на бегу. В конце концов, ему надоело делать эти первые шаги – ничего удивительного. Он и не должен – мы же… друзья. Логично, что следующий шаг должен быть мой, но я понятия не имею, с чего начать. Что я ему скажу? «Привет, тут такое дело, я, кажется, уже почти не вывожу все это, не подскажешь, как с этим справиться?» Он и так слишком много для меня сделал. Я не могу повесить на него еще и это. Мое молчание – это тоже стена. Стена, которую я возвожу между нами, чтобы защитить его от своего хаоса. И себя – от ложной надежды на его терпение.

Резник тоже затаился. Мы как будто существуем в параллельных вселенных, пересекаясь только на общих совещаниях, где он демонстративно меня игнорирует. И слава богу. Мне хватает и того, что его присутствие в одном здании ощущается почти физически, как низкочастотный гул, от которого неприятно вибрируют внутренности.

– Майя, можно?

Я вздрагиваю от голоса Амины. Она стоит в дверях, и вид у нее какой-то… странный. Бледная, с огромными глазами. В руках – одна-единственная бумажка. Не толстая стопка, как обычно, а только одна. Какая-то слишком тонкая как будто – я даже зачем-то всматриваюсь в продавленные с той стороны строчки.

– Что там? Опять правки по списку гостей? – спрашиваю я, отрываясь от экрана ноутбука. – Клянусь, у меня точно поедет крыша, если придется снова добавлять в список кого-то «важного и незаменимого».

– Это… от генерального, – голос у Амины тихий, скорее шепот. – Приказ. На ознакомление. Срочно.

Она кладет бумагу на стол передо мной. Делает это как-то слишком медленно, почти с оттяжкой, словно это не А4, а ящик Пандоры.

– Что еще за срочность? У нас до конференции три дня, а он…

Я пробегаю взглядом по первым строчкам.

Замолкаю на полуслове.

Официальный бланк NEXOR Motors. Строгие, казенные строчки. В самом верху, жирным шрифтом: «ПРИКАЗ №… О создании специальной проектной группы».

Холодок пробегает по спине. Что еще за группа? Почему я ничего об этом не знаю?

Читаю дальше, и воздух в легких начинает стремительно заканчиваться.

«…В связи со стратегической важностью инфраструктурного проекта и необходимостью обеспечения эффективного взаимодействия с государственными структурами…»

«…Создать Специальную проектную группу по координации протокольных мероприятий и связям с общественностью…»

Внизу, отдельным блоком, в самом конце документа, напечатан список фамилий, которых нужно ознакомить с приказом под личную подпись. Моя – первая.

Я должна просто… расписаться?

Не утвердить, не согласовать. Просто поставить подпись в знак того, что я ознакомлена. Что я видела этот приказ. Приняла к сведению. И не имею права вмешиваться, а тем более – возражать.

Под моей фамилией – фамилии других руководителей департаментов. И только потом, на второй странице, я вижу суть.

«…Назначить руководителем Специальной проектной группы…»

Я замираю. Сердце пропускает удар, потом еще один, а потом начинает колотиться так сильно, что отдает в висках.

Я вижу имя.

Вижу буквы.

Но мозг отказывается их принимать. Этого не может быть. Это же полный абсурд. Опечатка. Взгляд цепляется за фамилию, и мир сужается до этих трех слов. Все остальное – гул в ушах, размытые силуэты мебели, серое море за окном – перестает существовать.

Григорьеву Юлию Николаевну.

Нет.

Нет, господи

Я мотаю головой, пытаясь стряхнуть наваждение. Перечитываю строчку еще раз. И еще. Буквы пляшут перед глазами, сливаясь в одно сплошное, уродливое пятно.

Григорьеву. Юлию. Николаевну.

– Майя? – голос Амины доносится как будто издалека, сквозь толщу воды. – Майя, ты в порядке?

Я поднимаю на нее взгляд, но место обеспокоенного лица Амины вижу только насмешливое, торжествующее лицо Юли. И ее полную яда и триумфа улыбку.

– Когда? – сил хватает только на шепот. Или, может, я просто боюсь открыть рот сильнее, чтобы не закричать.

– Только что, – Амина подсаживается ближе, на ее лице такое же выражение беспомощности и полного непонимания, как и на моем. – Приказ пришел пять минут назад. Он все сделал за нашими спинами, Майя. Я даже проект приказа не видела, клянусь!

У меня нет повода ей не верить.

Тем более, что обо всем этом я тоже узнаю впервые, хотя подобные вещи должны напрямую проходить через меня!

Я растираю пальцами веки, пытаюсь сосредоточиться, чтобы прочитать приказ еще раз. Шансов, что я что-то не так поняла практически никаких – его видела Амина, и она явно поняла его ровно так же, как и я. Но я все равно пытаюсь.

Пробегаю взглядом по строчкам, теперь уже более вдумчиво, пытаясь выключить эмоции и полагаться только на зрение и здравый смысл. Это ведь не может быть правдой. Но даже после двух прочтений, смысл приказа не меняется. Точнее – теперь я до конца понимаю всю его «глубокую» суть. Резника создал эту группу как специальное подразделение, подчинил ее напрямую себе. Это исключительные полномочия, но как у гендиректора, они у него есть. Скорее всего, он, конечно, поставил собственников в известность. И получил их одобрение – он же так филигранно умеет пускать пыль в глаза. Таким образом Резник получил структуру, в которую может назначать кого угодно, и для одобрения каждой кандидатуры ему не нужно ничего согласовывать, например, со мной.

А теперь он просто ставит меня перед фактом.

И заставляет расписаться в собственном бессилии. Моя подпись под этим приказом – это просто формальность. Но для него выглядит как акт моей полной капитуляции.

Я откидываюсь на спинку кресла. Шок понемногу сходит, но на его месте нет ни злости, ни обиды. Только всепоглощающее чувство бессилия. Когда он провернул все это за моей спиной? Почему я не заметила? Ведь должна же была? А потом вспоминаю последние две недели, слившиеся для меня в один сплошной бесконечный кошмарный сон. Все мои силы уходили только на то, чтобы вытащить семью из созданных Лилей проблем и подготовку к конференции. А Резник, конечно, прекрасно это знал – я же сама ему позвонила и фактически расписалась в том, что в моей жизни максимально черная полоса и мне будет, мягко говоря, не до того, чтобы искать подвох в каждом его слове.

Нужно признать – он нашел изящный и жестокий способ меня унизить. Не уволить, не подставить – для этого у него недостаточно полномочий, для этого пришлось бы вызывать меня на «ковер» к собственникам. А меня, как бы он не старался, увольнять просто не за что.

Я еще раз перечитываю фамилию – Григорьева. Ноль шансов, что это какая-то ее полная однофамилица. Пытаюсь вспомнить, что он может знать о нашей «маленькой войне». Закрываю глаза. Делаю глубокий вдох. Знает он достаточно. Сначала я слишком бурно отреагировала на ее возможную кандидатуру на замену Амине, потом пару раз упоминала какие-то детали, уже когда мы были в отношениях.

Господи. В отношениях. Меня подташнивает от одной мысли о том, что всего каких-нибудь несколько недель назад я разрешала этом ублюдку себя трогать, ложилась с ним в постель. Во рту от этого такое гадкое послевкусие, что я изо всех сил начинаю елозить во рту. Амина тут же заботливо протягивает жвачку, которую как будто заранее держала наготове.

– Майя… что мне делать? – очень-очень осторожно спрашивает она.

Мне хочется заморозить время и отложить этот вопрос на самую дальнюю полку. Желательно вообще до конца жизни. Потому что это – еще один крест в крышку гроба.

Структура, которую создал Резник, будет напрямую организовывать взаимодействие с госчиновниками. Фактически, он отдает в руки Юли весь мой труд. Все мои бессонные ночи. Все мои усилия. Она будет пожинать плоды моего труда, улыбаясь своей фальшивой, глянцевой улыбкой. А мне, согласно этого приказа, следует немедленно передать «Григорьевой Ю. Н.» Все наработки, документы, вручить ей уже готовую конфетку и смотреть, ка кона собирает сливки, пальцем об палец для этого не ударив – буквально! Я должна просто обеспечить «полную поддержку». Превратиться в терпилу, обслуживающую Юлин триумф.

– Май, хочешь, я просто… все удалю? – шепчет Амина. Она прекрасно все понимает. – К черту его!

Я с трудом выдавливаю из себя улыбку.

Моя верная Амина, предлагает то, за что готова поплатиться собственным увольнением.

– Нет, – я мотаю головой. – Все равно где-то на сервере… Амина, не вздумай. Я без тебя все это не вывезу.

И это же действительно самое важное для NEXOR событие. Даже если каким-то образом вся моя работа исчезнет и Юле придется делать все с нуля – виноватой буду я. А «выгребать» будет вся кампания, потому что эти контракты и подряды, буквально, наша главная цель на ближайшие годы. Нет смысла запускать электрокары в серийное производство и делать ставку на экологию, если эти машины буквально негде и нечем будет обслуживать.

Внутри что-то ломается. С хрустом, с болью.

Гранитная стена, которую я так старательно выстраивала, дает трещину. И из этой трещины начинает сочиться ярость. Настолько горячая, что сжигает на хрен остатки моего благоразумия.