Текст книги "Запрещенные слова. Том первый (СИ)"
Автор книги: Айя Субботина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)
Но даже так все равно слишком отчетливо слышу звук льющейся воды.
Он заполняет квартиру. Монотонный и успокаивающий.
Убаюкивающий.
Погружающий в сон.
Глава двадцать седьмая
Воскресенье.
Солнце, наглое и жизнерадостное, уже вовсю хозяйничает за окном, пробиваясь сквозь полупрозрачную органзу штор. Я приоткрываю глаза и смотрю в белоснежный потолок, по которому бегают непонятно откуда взявшиеся разноцветные «зайчики».
Впервые за долгие-долгие месяцы не хочется сразу вскакивать.
Не хочется тянуться к телефону.
Не хочется проверять почту, чтобы убедиться, что мир не рухнул без моего ежесекундного контроля. Напоминания, планерки, списки дел – все это растворяется в утреннем свете, становясь каким-то призрачным и неважным.
Я просто лежу. Долго. Веки все еще тяжелые, словно налитые свинцом, но сознание уже лениво, по-кошачьи, потягивается, просыпаясь почти одновременно с мыслями. И там, в этой полудреме, чуткий барометр моего подсознания, замечает то, что еще не успели увидеть мои глаза: в квартире кроме меня больше никого нет.
Лежу еще немного, позволяя хлынувшему хаосу мыслей выстроиться в какое-то подобие порядка. Прокручиваю в голове все, что случилось вчера. Юлькины вопли, острые и режущие, как осколки стекла. Стакан с ярко-красным, как кровь, вином. Ее грязь, хлесткая и липкая, как дерьмо, брошенная на идеально чистую, отполированную поверхность моей жизни. Как она смотрела на меня – взглядом, полным яда и абсурдной ненависти. Как будто я была виновата во всех ее неправильных решениях, в каждом прожженном сантиметре ее собственной, сгоревшей жизни. Невероятный, жуткий абсурд.
Потом – Сашка. Его уставшие глаза. Его пальцы на моей щеке. Его тепло – необходимое мне вчера, как глоток воздуха.
Я резко встаю, спускаю ноги с кровати и с благодарностью встречаю ступнями прохладный пол. Это в нужной степени отрезвляет.
Иду до дивана и стою над ним, разглядывая с придирчивостью места преступления.
Растянутая простыня, кажется, еще до сих пор хранит тепло его тела. На подушке осталась едва заметная вмятина от его головы. Одеяло смято, но футболка поверх него сложена почти аккуратно. Хотя Сашка и аккуратность – это противоположные магнитные полюса. Помедлив немного, беру футболку, подношу ее к носу. Не знаю, как это работает, но на воротничке остался тонкий и едва неуловимый запах кофе, и еще немного свежести после душа. Фантомные Сашкины следы, мимолетные и чертовски настырные. Но его самого – нет.
Я не удивляюсь. Ни капли. Он всегда был таким. Уходил до слов. Не любил прощания, обещания «скоро увидимся», пустопорожние долгие обмены взглядами. Просто уходил – и возвращался: из рейсов, из долгих командировок.
Беру себя в руки и быстро снимаю все постельное белье. Сворачиваю в комок вместе с футболкой, иду в ванну и сразу заправляю в машинку. Включаю стирку. Папу минут прислушиваюсь к звуку работающего мотора и только потом поворачиваюсь к зеркалу.
Щеки у меня помятые, волосы спутались и даже немного похожи на воронье гнездо, но в остальном все не так уж плохо, несмотря на весь ад прошлого вечера.
Поднимаю рукав пижамы. Пленка на руке чуть запотела от тепла кожи. Татуировка – мой черный паук с баночкой яда – выглядит чуть отекшей, кожа вокруг покраснела, но ничего страшного. Немного притуплено пульсирует, словно тихо шепчет под пленкой: «Я здесь, мы сделали это, теперь – вдвоем навсегда».
Сдергиваю с сушилки Сашкину рубашку – она почти высохла, но пятно от вина, конечно, никуда не делось. Я подавляю желание понюхать воротник.
После душа возвращаюсь на кухню. Рубашку бросаю на кресло, одновременно прикидывая, в чем же уехал Саша, если и моя футболка осталась на месте. В пиджаке на голое тело? Я чувствую легкое покалывание в ладонях, вспоминая его вчера, пока он переодевался. Нужно подключать всю силу воли, чтобы не зацикливаться на этих картинках. И не вспоминать его нервное «Пчелка, ты ни хрена не помогаешь».
Чашка с остатками Сашкиного кофе так и стоит на столешнице. Споласкиваю ее, возвращаю в сушилку.
Завариваю себе большую порцию американо. Заказываю завтрак на дом и делаю доставку продуктов из магазина, хотя обычно по воскресеньям в это время уже бегу в любимые ресторации после тренировки и завтракаю чем-то, к чему не приложила свои руки. Но сейчас мысль о том, чтобы высунуть нос из дома, кажется чем-то похожим на подвиг. Возможно, после обеда, когда еще раз в своей голове упакую весь вчерашний вечер в маленькие коробочки для утилизации. Почему-то сейчас, в пустой квартире, они поднимают голову с новой силой. И кружат рядом с любопытными взглядами: «Ну и что ты будешь теперь делать?»
Кофе обжигает язык, но это приятное, заземляющее жжение. Сижу, поджав под себя ноги, в своем любимом кресле у окна, кутаясь в старый кашемировый кардиган, который помнит времена, когда мир еще казался проще, и я наивно верила, что предательство Юли будет последним в моей жизни. Но моя лучшая подруга прекрасно справилась на бис.
Вопрос: «И что теперь?» – продолжает чесаться где-то под кожей.
В голове снова всплывает Дубровский. Или Шершень. Или Слава. Даже не знаю, как его теперь называть. Рука сама тянется к телефону. Открываю нашу новую короткую переписку. Закрываю. Открываю снова. Думаю написать что-то – просто, нейтрально, без подоплеки. Но все, что приходит в голову, звучит либо глупо, либо слишком многозначительно. «Дубровский, ты как, еще не передумал насчет того, чтобы поговорить? Кстати, забыла сказать – весь офис в курсе, что ты меня трахнул!» Господи. Боюсь, что даже если просто напишу ему – обязательно сорвусь и позволю пальцам выйти из-под контроля. Очень в духе той «Майки», которая вчера наряжалась в оверсайз и надевала кеды, потому что позволила себе думать, что может жить без оглядки. А сегодня нужно снова становится серьезной стервой и принимать неприятные, но необходимые решения.
Но пока я думаю, телефон вибрирует входящим. От Сашки: «Пчелка, прости, что ушел, не попрощавшись. Ты так сладко спала, не хотел будить. Спасибо, что приютила». К горлу подкатывает знакомый комок. Вот он, типичный Григорьев. Даже когда мир рушится, он умудряется оставаться… правильным? Деликатным? Не знаю. Просто Сашкой. Быстро набираю ответ: «Все ок. Ты поехал без рубашки – совсем с ума сошел?!» Отправляю и тут же смахиваю уведомление о сообщении от Наташи – она писала вчера вечером и вот снова, очень беспокоится. Натка беспокоится, спрашивает, как я, и снова предлагает свою компанию, чтобы переварить весь этот пиздец. Она обычно всегда очень беспокоится, и мне становится стыдно, что раньше я недостаточно часто благодарила ее за это. Я пишу ей, что у меня все хорошо, что просто выпила перед сном успокоительные и немного торможу, но рад меня совершенно точно не нужно упускать выходные с семьей.
И только потом замечаю, что есть пара пропущенных вызовов. Оба – от Резника. Один – в полночь, второй – в половине первого. Его сообщения я даже не открываю. Нет, Вова, сегодня точно не твой день. Сегодня вообще ничей день, кроме моего, и я планирую провести его максимально эгоистично – жалея себя, как маленькую, и собирая по кусочкам.
Звонок в дверь заставляет сползти с кресла.
Думаю, что это доставка, и только когда нажимаю на защелку, вдруг доходит, что обычно курьер сначала звонит. И что вообще-то доставка из магазина у меня только к полудню, да и завтрак не успели бы привезти так быстро.
Но дверь по инерции открывается.
Резник стоит на моей лестничной клетке, в джинсах и темном свитере, и коротком пальто. Почему-то отмечаю, что его я на нем еще не видела. В руках – бумажный пакет из кондитерской. Выглядит решительно и так, будто готов штурмовать эту дверь, если вдруг я решу захлопнуть ее у него перед носом.
Только этого мне сейчас не хватало для полного «счастья».
– Привет, – говорю максимально нейтрально, стараясь, чтобы голос не дрожал. Отступаю на шаг, пропуская его в квартиру. – Неожиданно.
– Доброе утро, Майя, – он проходит мимо, и я ловлю знакомый аромат перца и виски. Когда-то он приятно и вдохновляюще щекотал ноздри, а сегодня бьет по ним с какой-то агрессивной настойчивостью. – Принес тебе кофе и кюрташи из твоей любимой кондитерской.
Он ставит пакет на кухонный остров с таким видом, будто это не угощение, а улика. Достает оттуда два больших стакана со знакомым логотипом и две перевязанных лентами продолговатых коробки. Я не даю ввести себя в заблуждение этим жестом внимания. Отлично вижу, что Резник не в духе. Это читается в каждом его движении, в том, как напряжены плечи и плотно сжаты губы.
– Могла бы и трубку взять, Майя. Или хотя бы ответить на сообщения. Я, знаешь ли, уже не в то возрасте, чтобы меня отфутболивать. И ты не настолько наивная дура, чтобы всерьез верить, что это сработает.
Его нарочитое «дура» тоже совершенно не случайно.
– Я спала, – вру почти не моргнув глазом. – Вчера был тяжелый день. И вечер. И ночь.
– Я заметил, – голос Резника сочится неприкрытым раздражением. Он даже не пытается это скрыть. – Особенно учитывая, что ты проигнорировала около пяти моих звонков. Или память отшибло после бурного празднования?
Он поворачивается ко мне, и я вижу, как ходят желваки на его скулах. Темные глаза буравят меня насквозь, и в них нет ни капли того тепла, которое я видела в Швейцарии. Только холодный, оценивающий взгляд Потрошителя – того самого, про которого я при первой ж встрече подумала, что от него лучше держаться подальше.
– Если ты приехал читать мне нотации о том, как я должна отвечать на звонки своего начальника в свой законный выходной, то можешь разворачиваться и…
– Я приехал, потому что у меня, в отличие от некоторых, есть такое понятие, как «обязательства»! – рявкает он, перебивая меня на полуслове. Голос срывается на крик, и я инстинктивно делаю шаг назад. – Я, блядь, как идиот, несколько ёбаных дней провел на ногах, решая проблемы, чтобы утром, как последний мудак, мчаться к тебе через полстраны с этими гребаными кюрташами, потому что кто-то вчера был не в настроении! А ты даже телефон взять не соизволила!
Его лицо искажается от злости. Он выглядит так, будто готов разнести мою кухню к чертовой матери.
– У тебя были обязательства, – повторяю я ледяным тоном, чувствуя, как внутри все закипает от обиды и гнева. – А передо мной, значит, никаких обязательств у тебя нет? Например, провести со мной хотя бы один сраный вечер, потому что это мой День рождения, и потому что он всего раз в году, и твоя сраная малолетняя истеричная проблема могла бы просто пойти нахуй?! Или это другое, Владимир Эдуардович? Это, блядь, другое?!
Я сама не замечаю, как перехожу на крик. Слова вылетают изо рта, острые и ядовитые, как осколки стекла. Мне плевать на субординацию, на его статус, на все. Сейчас передо мной просто мужик, который меня предал. Который просто… как будто наигрался в охотника и дальше ему стало просто не интересно.
– Я был занят! – орет в ответ Резник, размахивая руками. – У Оли серьезные проблемы, я не мог ее бросить! Ты хоть представляешь, что такое ответственность за другого человека, Майя?! Или в твоем мире существуют только твои «хочу» и «не хочу»?!
– Ответственность?! – Я смеюсь ему в лицо, и этот смех настолько злой, что царапает даже собственные губы. – Ты говоришь мне об ответственности, Резник? Ты, который сначала рассказывал сказки о том, какая я важная и неповторимая, как нужна, как ты почти готов ради меня на переезд – но даже не соизволил выделить мне один вечер?! Ты даже букет на мой День рождения прислал с курьером, и поздравил по СМС! А теперь приперся с на хрен никому не нужным кофе и едой, считая, что этой щедрой компенсации достаточно, чтобы я растеклась в лужу? Да пошел ты к черту со своей ответственностью!
Я разворачиваюсь, собираясь выставить его вон, лишь бы не видеть перекошенное от ярости лицо. Но он хватает меня за руку, дергает на себя так, что я едва не падаю, и на секунду теряю ориентир в пространстве от приступа головокружения.
– Не смей так со мной разговаривать! – шипит Резник, и с каждой секундой его пальцы все сильнее впиваются в мою кожу, как тиски.
– А ты не смей меня трогать! – Злость придает мне силы – выдергиваю руку и отталкиваю, увеличивая расстояние между нами. Делаю глубокий вдох. И еще один. На таких тонах мы сейчас точно ни до чего не договоримся. – Я не готова сейчас ничего с тобой обсуждать. Я даже в одних стенах с тобой находиться не могу. Уходи.
Говорю это внезапно сильно тише, почти шепотом, потому что силы резко подходят к концу. Внутри все выжжено дотла. Осталась только тупая, ноющая боль и всепоглощающее отвращение. Господи, да где же были мои мозги, когда я во все это вляпалась?
Вопрос риторический.
Резник на секунду замирает, его взгляд мечется по моему лицу, и я вижу, как в нем гаснет ярость, уступая место… чему? Растерянности? Недоумению? Мне, если честно, все равно. Рука, в том месте где он ее держал лишком крепко, ощутимо побаливает, не давая снова свалиться в сожаление и мою любимое: «Ну я же могу уступить и сгладить».
Ни черта я не хочу сглаживать – ни сегодня, ни, скорее всего, больше вообще никогда.
Уж точно не за свой счет.
Резник делает шаг назад, и еще один.
Я поджимаю губы, давая понять, что сожаление, стремительно сменяющее ярость на его лице, меня не интересует. И свое мнение точно не изменю.
А потом его взгляд натыкается на диван. На Сашкину рубашку, которую я туда бросила.
Твою мать.
Я не успеваю даже дернуться – а Резник уже там. Сдергивает, вертит в руках, изучая. Явно соображая, что она слишком велика на меня, и что она в принципе – мужская. А я, какой бы нелепой не была ситуация, почему-то фиксирую: он ниже Сашки, и очень-очень сильно ниже Дубровского. Хотя, справедливости ради, я вообще не знаю никого, кто был бы не_ниже Славы.
На лице Резника появляется сначала – недоумение, потом – подозрение. И, наконец, – ярость. Новая, еще более страшная, чем минуту назад.
– Это что, блядь, такое?! – Его голос снова срывается на крик, но теперь в нем звучат другие нотки. Ревность. Грубая, животная ревность. Он сжимает ткань в кулаке, как будто хочет раздавить. – Чья это, нахуй, тряпка?!
– Тебе. Лучше. Уйти. – повторяю по словам. Хотя в моменте хочу вырвать рубашку у него из рук и заново постирать. В самом ядреном пятновыводителе, который только можно купить за деньги.
– Отвечай, сука! Какой выблядок здесь ночевал?!
Я молчу. Смотрю на него пустыми глазами. Мне больше не больно. Мне просто… никак. Как будто все эмоции выключили тумблером.
– Я спрашиваю, кто это был?! – Резник почти рычит, наседает до тех пор, пока его лицо не оказывается в нескольких сантиметрах от моего. И вдруг на нем мелькает тень озарения. – А, блядь. Это тот твой малолетний трахальщик-механик?! Дубровский?! До сих пор приходит возвращать должок?! Весь офис, блядь, уже гудит, как ты под него легла! А я, как последний лох – цветы рестораны, заграница, блядь! А ты просто раздвигаешь ноги как последняя шлюха!
Его слова – как удары под дых. Грязные, мерзкие и несправедливые. Но я даже не пытаюсь оправдываться. Зачем? Он все равно не поверит. Он уже все для себя решил.
– Ты мне не муж, – говорю тихо, но твердо. – Не твое сраное дело с кем я трахаюсь.
Каждое слово дается с трудом, как будто я продираюсь сквозь плотную вату. Понимаю, что он не то, что не поверит – даже не услышит. Но, видимо, мозгу нужно зафиксировать, что я хотя бы попыталась. Правда, я даже не знаю, во имя чего, если уже совершенно очевидно, что сказано достаточно, чтобы ставить на этом служебном романе большой и жирный крест.
– Да неужели?! – Он снова смеется, и этот смех полон яда и презрения. – Ну и кто ты после этого, Майя? Святая невинность? Расскажи мне, блядь, как ты, такая правильная и принципиальная, оказалась в одной постели с этим дырявым щенком?! Или он тебе тоже про «обязательства» втирал, пока трахал?!
Его несет. Окончательно и бесповоротно. Резник уже не слышит ни меня, ни себя. Только свое уязвленное мужское эго, обиду и злость. И в этот момент я окончательно понимаю, что все. Конец. Точка невозврата пройдена.
– Знаешь, – я поднимаю на него взгляд, и, наверное, в моих глазах сейчас отражается все то отвращение, которое я к нему испытываю. – Ты прав. Я действительно провела эту ночь с мужчиной. Со своим бывшим. И это было охуенно. Гораздо лучше, чем все ночи с тобой. По крайней мере, после него мне не хотелось срочно бежать в душ.
Я вру. Цинично и ядовито. Каждое слово – как плевок ему в лицо. Я хочу сделать ему больно. Хочу эту маленькую справедливую месть за «шлюху». Хочу, чтобы он захлебнулся ревностью и собственной грязью.
Резник замирает. Его лицо становится белым, как полотно. Глаза расширяются от осознания услышанного. Или, может, от шока. Он смотрит на меня так, будто я только что вонзила нож ему в спину. А потом его черты снова искажает ярость.
– Сука, – выплевывает, и в этом слове столько ненависти, что меня невольно передергивает. – Просто дешевая, блядь, шлюха!
Он разворачивается и идет к двери. На пороге останавливается, оборачивается.
– Чтобы ноги твоей, блядь, в моем кабинете без личного приглашения больше не было! Поняла?! Уволю нахуй, без выходного пособия!
Дверь за ним хлопает с такой силой, что звенят стекла в окнах.
Я остаюсь одна. В пустой квартире. С запахом его парфюма и вкусом его грязи на губах.
Подхожу к кухонному острову. Беру стаканчики с остывшим кофе, коробки с кюрташами. И с размаху выбрасываю все это в мусорное ведро.
Не испытываю ни сожаления, ни боли.
Только отвращение.
И отзвуки звенящей за ушами пустоты.
Глава двадцать восьмая
Завтра среда, на которую у нас запланировано собрание ТОПов, и для меня целое испытание.
Потому что завтра, впервые за десять дней я столкнусь с Резником.
Десять дней, которые тянулись, как расплавленный сыр, липкие и безвкусные. Каждое утро я заставляла себя вставать, натягивать маску «Майя Валентиновна Франковская, HR-директор всея NEXOR Motors» и тащиться в офис. Раньше я бежала на работу, как на праздник. Обожала это чувство – быть нужной, быть в центре событий, решать сложные задачи, видеть результат. Теперь офис превратился в персональный филиал ада. Каждый взгляд кажется осуждающим, каждый шепот за спиной – ядовитым комментарием в мой адрес. «Смотри, это та самая Франковская, которая…» А что «которая» – додумать несложно, человеческая фантазия всегда охотно лепит из дерьма самые виртуозные скульптуры.
Я стараюсь не обращать внимания. Или, по крайней мере, делать вид. Работа, как ни странно, немного спасает. Ее много, она сложная, требует максимальной концентрации. Слияние двух гигантов, LuxDrive и Elyon Motors, – это не просто смена вывески. Это полная перестройка всех HR-процессов, разработка новой кадровой стратегии, интеграция команд, которые еще вчера пересекались друг с другом исключительно по поверхностным вопросам, а сегодня уже начинают ставить друг другу палки в колеса. Приходится заниматься оптимизацией штата – красивое слово для увольнений, от которого меня до сих пор передергивает. Я провожу бесконечные встречи, согласования, пытаюсь сгладить острые углы, сохранить ценных специалистов и при этом выполнить директивы сверху. Мой новый кабинет с видом на море мог бы стать местом силы, но сейчас он больше похож на аквариум, в котором я все чаще начинаю задыхаться.
С Сашкой мы созванивались еще пару раз. Короткие, дежурные разговоры. «Как ты?» – «Нормально». – «Точно?» – «Точно». Ни он, ни я не предлагаем встретиться. Наверное, ему тоже нужно время, чтобы переварить Юлькин перформанс. А может, он, как и я, просто не знает, что говорить. После того, как он провел ночь у меня на диване, между нами повисла какая-то новая, еще более сложная недосказанность. Как будто мы выросли из чего-то старого, а новое примерять боимся. Или просто не хотим.
Резник… молчит. Словно воды в рот набрал. После того воскресного утра, когда он вылетел из моей квартиры, как ошпаренный, мы ни разу не пересеклись в офисе. Удивительно, учитывая, что наши кабинеты теперь на одном этаже. Видимо, мы оба настолько взаимно хотим избегать нежелательных встреч, что это работает как магниты с одинаковыми полюсами – мы отталкиваемся в разные стороны даже на физическом уровне. Или он просто окончательно переключился на свои очень важные «обязательствами». Сейчас, когда полностью спал флёр моей увлеченности, я вдруг отчетливо понимаю, насколько в действительности странно выглядели со стороны его поездки. И непонятная несовершеннолетняя то ли крестница, то ли племянница, о которой почему-то не могла позаботиться собственная мать, но заботился почти посторонний мужик, и ради этого даже срывался за тридевять земель. Мне было не все равно, но тогда мне казалось, что это все – маленькие приятные штрихи к его ответственности, доказательства того, что Резник может мир на уши поднять ради близких. Теперь я чувствую себя так, будто меня… поимели.
Да и плевать. После той сцены и его мерзких обвинений, я вычеркнула Резника из своей жизни. Жестко, без сожалений. Отвращение – сильное чувство. Оно, как кислота, выжигает все остальное. Даже ту симпатию, которая успела зародиться в швейцарских Альпах. И из которой я на полном серьезе собиралась потихоньку вырастить настоящее чувство.
А вот со Славой… все гораздо сложнее. Я так и не решилась ему позвонить. Номер, который он прислал, так и висит в моей телефонной книге немым укором – «Шершень». Каждый раз, когда я случайно натыкаюсь на него взглядом, внутри что-то болезненно сжимается. Наша переписка в Инстаграме сошла на нет. После моего обещания позвонить и его «Теперь у меня есть твой номер – ты попала, Би» он больше не писал. И я не пишу. Мне отчаянно не хватает нашего книжного клуба. Его язвительных комментариев, наших споров до хрипоты о мотивах героев, его неожиданно глубоких мыслей, замаскированных под цинизм. Мне нужен Шершень. Тот самый, анонимный, с аватаркой в виде скелетоидной руки и любовью к Ницше. Тот, кому я могла вывалить всю свою боль и не бояться осуждения. Но Шершень теперь – это Дубровский. Вячеслав Павлович Дубровский, руководитель проектного отдела разработки NEXOR Motors, мой коллега, важный – один из самых важных! – кадров в новой структуре, потому что в отличие от нас, моря офисного планктона, он занимается созданием тачек. То есть буквально – на него и его двух конструкторов, возложена самая важная на ближайшие годы задача. Я уже давным-давно простила ему все те слова, которые он сказал после самого крышесносного секса в моей жизни. Писать ему я не могу совсем не по этому.
Просто после Юлькиной истерики и всплывших на поверхность «приятных» фактов, мои глаза открылись не только на странные поездки Резника, но и на наши со Славой… «отношения». Которые не могут быть либо только рабочими, либо только личными. И вариант с «личным» возможен исключительно в случае, если один из нас отсюда уйдет. Просить без пяти минут тридцатилетнего мужика забить ради меня на свою карьеру и грандиозные перспективы в жизни – это запредельный уровень эгоизма. Даже для той части меня, которая прямо сейчас хочет уволить Дубровского к чертовой матери, а потом набрать его номер и напомнить, что он, вообще-то, должен мне свидание.
Я запрокидываю голову на спинку кресла и горько смеюсь. Господи, да какие отношения, о чем я вообще? Мы коллеги. У него, судя по всему, уже есть какая-то постоянная «брюнетка». Но даже если по какой-то причине он и правда совершенно свободен… Что я могу ему предложить? Себя? Женщину, которая на пять лет старше, с багажом из прошлого в виде тайного романа с генеральным директором в структуре, где мы оба с ним работаем? Меня замыкает от одной мысли о том, какими глазами будет смотреть на меня Дубровский, когда об этом узнает. А может, уже знает? Может, это я, как обычно, обо всем узнаю последней?
Все десять дней я пыталась убедить себя, что все это – просто блажь. Что мое влечение к Дубровскому – это всего лишь реакция на стресс, на одиночество, на чертовски привлекательную внешность и ум. Что меня отпустит. Должно отпустить. Но каждый вечер, когда я остаюсь одна в своей пустой квартире, рука сама тянется к телефону. Открыть его профиль в Инсте, посмотреть на эти черно-белые эстетичные фотографии, на которых нет его лица, но есть его душа. Прочитать его старые сообщения. Вспомнить его удаленные фото на большом черном байке.
Мне нужен Шершень. Просто поговорить. О книгах. О фильмах. О жизни. О том, как хреново бывает, когда тебя предает самый близкий человек. Но его больше нет.
Есть только Дубровский.
А с ним я говорить не могу.
Потому что не знаю как.
Длиннющий рабочий день, наконец, заканчивается. Я закрываю последнюю папку с документами для завтрашнего «исторического» собрания, тру виски, пытаясь унять ноющую головную боль, которая преследует меня уже несколько часов. В кабинете тихо, но если прислушаться, то можно поймать шуршание шин по снегу, который валит уже третий день не переставая. Моя маленькая «Медуза» продолжает жить на подземной парковке, пока я езжу на такси.
– Мы готовы? – Амина заглядывает в кабинет с неизменной чашкой дымящегося капучино и стопкой свежих распечаток, которые она, кажется, генерирует с космической скоростью. – Я тут пробежалась по списку приглашенных… Там такой состав, что мне заранее дурно. Помощник вице-премьер министра, серьезно?
– Успокойся, Амина, – пытаюсь выдавить из себя подобие ободряющей улыбки, хотя у самой под ложечкой неприятно сосет от предвкушения завтрашнего «шоу». Но совсем не из-за парочки громки фамилий, а потому что придется провести в одних стенах с Резником минимум полтора-два часа. – Нам с тобой не придется отчитываться за внешний госдолг. Наша задача – четко и профессионально представить новую структуру, а дальше пусть уже большие дяди решают, кто кому Буратино. Ты свою часть подготовила идеально, я – свою. Так что выдыхай.
– Легко сказать «выдыхай», – она ставит чашку мне на стол, рядом с почти остывшим обеденным кофе, который я так и не успела допить. – У меня от одного вида Резника сегодня уже глаз дергался. Он последнее время сильно не в духе.
Я задерживаю руки на чашке свежего капучино, так и не рискнув оторвать ее от столешницы. Кручу в голове паническую мысль, почему Амина именно сейчас вдруг решила заговорить о генеральном. Но быстро себя останавливаю, потому что это и правда начинает походить на паранойю.
– Наверное, он тоже беспокоится о том, как завтра все пройдет, – говорю максимально ровным тоном.
– Ага, – фыркает Амина. – Как обычно, когда ему нужно выпендриться перед большими людьми.
Я поднимаю на нее вопросительный взгляд, Амина секунду выжидает, а потом, привычно подсаживаясь на стул, делает «особенное лицо» – как всегда, когда приносила мне в клювике очередную сплетню. После Юлиного бенефиса на моем Дне рождения, она не пыталась приходить с новостям из-за кулис, видимо, чувствовала себя виноватой, что самую главную сплетню обо мне никак не могла пресечь. Но теперь явно намерена оторваться.
А у меня, если быть до конца откровенной, нет ни единой причины закрывать ей рот.
Во мне до сих пор горит злость за те его слова. Может, мне просто хочется, чтобы слова Амины окончательно сбили с Резника его фальшивую позолоту?
– Ты же помнишь ту историю с немцами, когда они приезжали «перенимать опыт»? – начинает Амина, понизив голос до заговорщицкого шепота, хотя в кабинете, кроме нас, никого. – Тогда еще все носились как ошпаренные, потому что Резник устроил показательную порку отделу логистики прямо перед их приездом. Мол, смотрите, какие мы тут все эффективные и как быстро решаем проблемы.
Я киваю, смутно припоминая тот аврал. Тогда это казалось просто очередной демонстрацией «жесткого менеджмента» от Потрошителя.
– Так вот, – продолжает Амина, ее глаза блестят от предвкушения, – немцы-то, конечно, покивали, сделали умные лица, но потом, в кулуарах, один из их переводчиков проболтался нашему парню из маркетинга, что вся эта «эффективность» – чистой воды показуха. Что у них в Германии такие «проблемы», как у нашей логистики, решаются одним звонком и без публичных экзекуций. А Резник просто… ну, ты понимаешь, пустил пыль в глаза. Создал видимость бурной деятельности, чтобы на его фоне выглядеть спасителем отечества.
Я молча отпиваю капучино. Слова Амины ложатся на благодатную почву моей недавней обиды. Тщеславие. Да, это очень в его духе. Он всегда стремился быть в центре внимания, всегда хотел, чтобы его решения казались единственно верными и гениальными. Даже когда это было не совсем так.
– А помнишь презентацию «Фалькона»? – не унимается Амина. – Когда он так красиво распинался про инновационные подходы и прорывные технологии, которые он лично курировал? Так вот, половина тех «прорывных технологий» – это наработки еще команды Ермакова, которые Резник просто… «творчески переосмыслил».
– Присвоил, – говорю то, что она из деликатности не решается сказать.
Амина не громко, но выразительно постукивает ладонью по столу, и продолжает:
– Нет, он, конечно, умеет красиво упаковать и продать. И пара-тройка его стратегий действительно сработали. Но чтобы прямо гений управленческой мысли… Сомневаюсь. Но вот чего у Владимира Эдуардовича не отнять, – замечаю, что она намеренно произносит его имя отчество с легким оттенком иронии, – так это эффектно играть роль незаменимого человека, на котором все держится.
Я слушаю Амину, и внутри что-то неприятно скребется. Не потому, что ее слова – откровение. Я и сама подмечала за Резником эту склонность к самолюбованию, к преувеличению собственных заслуг. Просто сейчас, после всего, что между нами было – и не было, – это знание ощущается особенно горько. Как будто я позволила обмануть себя не только в личном, но и в профессиональном. Поверила в образ, который он так старательно создавал.
– Он просто очень любит, когда все крутится вокруг него, – заключает Амина, заметив, видимо, перемену в моем лице. – Когда его хвалят, когда им восхищаются. А большие люди, шишки из министерств – это же идеальная аудитория. Вот он и старается. Помяни мое слово – завтра будет снова будет павлиний хвост распускать, рассказывая, как он в одиночку спас нашу компанию от неминуемого краха и вывел на орбиту мирового автопрома.
Я криво усмехаюсь. Да, пожалуй, именно так все и будет. И от этой мысли становится еще противнее. Как будто та тонкая, едва уловимая симпатия, которая еще теплилась где-то в глубине души к «Вове», окончательно гаснет, оставляя после себя только холодный пепел разочарования. И злость. Даже не на него, а на себя – за то, что позволила этому «павлину» так близко подобраться.
