Текст книги "Поэзия социалистических стран Европы"

Автор книги: авторов Коллектив

ГАБОР ГАРАИ

ХРОНИКА

 
Пока из ребенка я становился мужчиной,
в мире под целыми странами, под континентами
клокотали ключи свободы.
Если в Кении перекрывали источник
группою мертвых тел,
он пробивался в Конго.
И кровью моих многочисленных братьев -
желтотелых и краснокожих -
приобреталось право
отвергнуть рабство,
поверить в удачу.
Изучая сиянье,
пронзали космос плоды человеческих рук -
металлические ананасы земного лета.
Они улетали к луне, бороздили небо,
пока из ребенка я становился мужчиной.
 
 
Дымно и жирно грибы висели над миром,
они -
как пираты -
смеялись над пашей надеждой.
Но день ото дня плотней становилась сеть,
сплетенная из человеческих рук,
пока из ребенка я становился мужчиной.
Пока из ребенка я становился мужчиной,
моя горделивая нация
отвергла хмель превосходства.
И стала сильнее, чем прежде.
Она достойно несет Человечеству
то, чем богата:
мудрость народа,
его свершенья,
доброе слово и музыку радости.
 

* * *

 
Как мальчик из стакана – молоко,
спокойно, безмятежно и легко
я пью твою целебную любовь,
а с нею – ты в мою втекаешь кровь.
Я постепенно становлюсь тобой.
Твоя судьба слилась с моей судьбой.
Когда я говорю, то, значит, ты
мне подала сигнал из пустоты.
Когда иду, иду лишь потому,
что я иду по следу твоему.
Не вижу ничего,– средь бела дня:
прозрею, если взглянешь на меня.
О, чудо чувств! Как выдержать его
без доброго участья твоего?
Ты укрощаешь, как любовь велит,
все, что во мне безудержно бурлит.
И потому опять тебе шепчу:
будь тайной, я разгадки не хочу!
 

ДОВЕРИЕ

 
Пускай сто раз я обманусь, сто раз
разочаруюсь в том, пред кем я сердце
свое раскрыл, как трепетный бутон.
Пусть тот меня предаст, кого я спас
ценою жизни, пусть же проклянет
меня мой сын,
пусть даже не за тридцать,
а за один сребреник меня
мои друзья спокойно продадут.
Пусть ни одна не сбудется надежда,
пусть неудачи бросят в грязь лицом,
пускай я пожалею, что рожден,
пусть вместо благодарности я встречу
лишь злобу,
пусть исколет клевета,
ты не услышишь слова: бесполезно!
 
 
Я все же не скажу, что бесполезно
любить людей, я все же не скажу,
что проживу один, что обойдусь
без посторонних, ибо жизнь – жестока.
Я тихо и задумчиво скажу:
распахнутая дверь – мое доверье,
не будет подозрение на ней
висеть замком.
 
 
Любой в нее войти
свободно, без предупрежденья сможет.
Не буду ради одного Иуды
мешать войти десятерым правдивым.
 
 
Кто слабым был,
кто оступился прежде,
прийти сегодня чистым снова может.
Кто прячет нож сегодня под полою,
раскроет завтра братские объятья.
 
 
Нет, нет – я не сторонник всепрощенья.
Ни оправдания для лжи хочу,
ни милости для зла,
ни снисхожденья
к слезливым причитаньям лицемера.
Я пагубную слабость ненавижу,
как себялюбие или жестокость.
Но верю я: пороки преходящи!
Как мамонты и ящеры, во тьме
стремительных и медленных веков
исчезнут ненависть и подозренье.
Исчезнет злоба.
Вечна лишь любовь.
 
 
Пороки смертны. Человек – бессмертен.
Бессмертен человек. И только он.
Среди своих бесчисленных терзаний
он из доверья строит прочный замок.
В мучительной борьбе с самим собой
он в доброте своей найдет опору.
 

РОЗА

 
Нет,
твое прозрение не поза!
будь фарфорового эта роза,
копия бы не передавала
всех полутонов оригинала.
И взирал бы ты в недоуменье
на цветок в лубочном преломленье,
на росинки,– до чего красивы! -
на ворсинки – до чего фальшивы!
 
 
Можно сходство передать всецело,
но не в том, не в том, конечно, дело,
что у розы столько-то тычинок
(их нетрудно срисовать с картинок)
и что чашечка такой-то формы…
Нет, ценили в розе до сих пор мы
то, что розу розою считали
и на ней тычинки не считали.
Разумеется, фарфор не вянет,
а цветок увянет – и не станет
белой розы или розы красной…
Но ведь роза смерти неподвластна,
и на смену ей придет другая.
Не искусственная. Нет. Живая.
Не чета подделкам из нейлона.
Чуть иная, чем во время оно.
 
 
И ваятелю и ювелиру
так скажу:
не сам цветок копируй.
Жизнь цветка раскрой на всех этапах,
передай его нестойкий запах,
что сродни оброненному слову.
Тайну розы положи в основу
своего творенья, чтобы судьи
оценили верность высшей сути,
сравнивая розу с настоящей -
преходящей и непреходящей.
 

ИЗ ПОЭЗИИ ГЕРМАНСКОЙ ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ РЕСПУБЛИКИ

ЭРИХ ВАЙНЕРТ

ГРОЗА НАД ЕВРОПОЙ

 
Дрогнули от бурь твои колонны,
Абендланд, отцветший и седой!
Пусть падут! С востока разъяренный
Юный ветер мчится над тобой.
 
 
Дверь закрой! Уже гроза настала!
Первый ливень у границ твоих,
И хребты Кавказа и Урала
Сотрясает поступь молодых.
 
 
Ты же спишь, как старец, на перине.
Ты бессилен, ты давно зачах.
Пусть тебе не грезится, что ныне
От тебя Европа на сносях!
 
 
Нет, Европа мужа ждет иного.
Гниль твоя чужда ей и мерзка.
Жаждет, замирая, молодого,
Путы разорвавшего быка.
 
 
Он сумел одним ударом рога
Давний гнет разрушить до конца.
От него, разгневанного бога,
Ждет она прекрасного юнца.
 
 
Старый мир! Союз ваш был непрочен!
Юный бог возьмет ее, а нет -
Снова, шелудив и худосочен,
Лишь ублюдок явится на свет!
 

БУДНИЧНАЯ БАЛЛАДА

 
Там, где Данцигерштрассе начало берет,
Где стоит на углу ресторан,
Густав Мите с женой и ребенком бредет
И тележку со скарбом толкает вперед,
А дождь заливает разбитый комод
И дырявый, облезлый диван.
 
 
И когда ребенок до нитки промок,
Густав Мите вдруг заорал:
«Живодеры! Вы гоните нас за порог!
Вы рабочих согнули в бараний рог!
Вам бы только урвать пожирней кусок,
Благодетели, черт бы вас драл!…»
 
 
А прохожие оставались стоять
И глядели несчастью в глаза.
Сперва было трое, потом стало пять,
Десять, двадцать – уже их нельзя сосчитать,
Сотни здесь собрались – и толпу не сдержать,
И в толпе назревала гроза.
 
 
Густав поднял ребенка… Но в этот миг
За углом залаял сигнал:
Из участка полицию вызвал шпик,
К тротуару, урча, подкатил грузовик,
Господин офицер прохрипел: «Что за крик?!
Кто посмел учинить скандал?»
 
 
Он спрыгнул на землю. А кругом,
Как на кладбище, мертвая тишь.
Дюжий шуцман диван отшвырнул пинком
И ударил Густава кулаком:
«Ты, я вижу, с полицией не знаком!…»
Но тут заплакал малыш.
 
 
Это был щемящий, отчаянный плач,
И недетской звучал он тоской.
Густав сына обнял, шепнул: «Не плачь!»
Офицер стоял, надутый, как мяч.
Но толпа закричала: «Подлец! Палач!
Полицейских долой! До-лой!»
 
 
Гнев народный, казалось, рвался на простор,
Лавы пламенней, шире реки.
И, мела белее, стоял майор.
«Прочь с дороги! Я буду стрелять в упор!»
Но не смолк голосов возмущенный хор,
И сжимала толпа кулаки.
 
 
Густав Мите шагнул из рядов вперед,
Но грянул тут выстрел вдруг.
Густав Мите упал. И отхлынул народ.
И толпа бежит. И сирена ревет.
И дубинками шуцманы машут. И вот
Пусто-пусто стало вокруг…
 
 
Там, на Данцигерштрассе, лежит у столба
Человек. Он навеки умолк.
Вытирает женщина кровь с его лба.
Мокрый ветер ревет и гудит, как труба.
Плачет мальчик… А впрочем, они – голытьба.
Ни к чему их рыданья, и тщетна мольба.
А время бежит, и слепа судьба…
Государство исполнило долг.
 

БЫК ПРОСИТ СЛОВА

 
Любезные слушатели, позвольте и мне
Обратиться к собранию с краткой речью.
Считаю бестактным я – в нашей стране
Подчеркивать классовые противоречья.
 
 
Я не приверженец новых мод
И новым не доверяю фразам.
Я – старогерманский рогатый скот
И сохранил свой нехитрый разум.
 
 
Вы проповедуете всерьез
Убою оказывать сопротивленье.
Мне кажется, надо смотреть на вопрос
Не с этой низменной точки зренья.
 
 
Ведь бык и мясник испокон веков
В содружестве жили, отчизне полезном.
Мясник существует, чтоб резать быков,
А бык существует, чтоб быть зарезанным.
 
 
И если мясник развернет свой стяг,
Должны мы, быки, умирать без страха,
Само провиденье решило так,
И надо спокойно идти на плаху.
 
 
А тот, кто кричит: «Убийство! Разбой!»
И речь мою считает обманом,
Тот, видно, забыл, что сегодня убой
Стал действительно очень гуманным.
 
 
У цивилизованных мясников
Теперь имеется «оглушитель».
Чего не делают для быков?
А мне говорят, что мясник – мучитель!
 
 
Нет, мы добровольно полезем на штык!
Меня не смутят ни смех ваш, ни злоба,
Затем что я старой закалки бык
И мясникам своим верен до гроба!
 

ИМПЕРСКИЙ ПОЭТ

 
В архив сдан Гете, не в почете Шиллер,
Лауреатства Манны лишены.
Зато вчера безвестный Ганс Душилер
Достиг невероятной вышины,
Назначенный «певцом родной страны».
 
 
В его стихах грохочет шаг парада.
Грамматикой он их не запятнал.
Ганс интеллектом сроду не страдал.
Как Вессель, он строчит бандитирады.
В них – кровь и пламя, в них звенит металл.
 
 
Не знает Ганс, что значат муки слова,-
Слова он в книге фюрера найдет.
К чему сидеть все ночи напролет?
Два пруссаизма вставлены толково -
И вот стихотворение готово.
 
 
Он пишет кровью. (Кровь, согласно штата,
От «государства» получает он.)
Гремит строка, взрываясь, как граната.
Он ловко достигает результата,
Сварив рагу из пушек и знамен.
 
 
В былые, трижды проклятые дни
Канальи, что в редакциях сидели,
Душилера печатать не хотели,
И возвращали гению они
Его проникновенные изделья.
 
 
А ну попробуй откажи теперь,
Когда особым фюрерским декретом
Имперским он провозглашен поэтом!
Его отныне повой мерой мерь!
И проникает он в любую дверь.
 
 
Ведь никому погибнуть неохота -
Печатают! Невиданный тираж!
И Ганс Душилер входит в дикий раж.
Пропахпув запахом мужского пота,
Его стихи шагают, как пехота.
 
 
Там, на Парнасе, прозябает лира.
Душилеру властями отдана,
Свой прежний тон утратила она.
Ах, будь ты первым стихотворцем мира -
Что толку в том? Перед тобой – стена.
 
 
Но Ганс Душилер – тот себе живет,
На холм священный взгромоздясь умело.
И лира, что когда-то пела,
Теперь в руках его ревет.
Сидит Душилер, струны рвет.
Душилер знает свое дело!
 

СОН НЕМЕЦКОГО СОЛДАТА

 
Я видел сон, страшней всех прежних снов,-
Я был убит на линии огня.
Не помню, как меня швырнули в ров,
Как трупы навалили на меня.
 
 
Земля сырая на лицо легла.
И тишина могильная за ней.
И умер я, но мысль моя была
Отчетливей, чем раньше, и ясней.
 
 
Так я лежал и думал много дней.
Но вдруг шаги услышал над собой,
Услышал песню, звонкий смех детей…
О, белый свет! О, полдень голубой!
 
 
И голос над собой услышал я:
«Вот здесь фашисты спят в сырой могиле.
Они несли смерть в дальние края
И пол-земли в пустыню превратили».
 
 
И кровь в лицо мне бросилась в тот миг.
И захотел я крикнуть людям в дали:
«Я невиновен, я боялся их.
Они меня вас убивать послали».
 
 
От ужаса вскочил я. День вставал.
Кивали мертвецы на смертной тризне.
Я от собачьей смерти в плен бежал,
Сюда – навстречу новой, честной жизни.
 

ДОЛГ ПИСАТЕЛЯ

Третьему съезду немецких писателей

 
Вдумчиво вчитайтесь в слово это.
В нем загадок отвлеченных нет.
Мир и счастье строит стих поэта,
Если долг свой осознал поэт.
 
 
Если он, великой цели ради,
Сможет с пьедестала ложь столкнуть
И, в лицо бесстрашно правде глядя,
Озарит к победе трудный путь.
 
 
Он поэт! Он силой слова может
Заговор банкротов обличить -
Тех, кто сеет хаос, мир тревожит,
Чтоб в капкан народы залучить!
 
 
Это он – писатель – ныне призван
Труд воспеть, который мы ведем,
Всех подняв на стройку новой жизни
Жарким поэтическим огнем!
 
 
Это он – поэт, певец свободы,
Должен стать глашатаем страны,
Возвестить решение народа
Драться против смерти и войны!
 
 
Да! Молчанье было бы изменой!
Хочешь мира – бойню заклейми!
В этом – долг твой, высший и священный,
Перед всеми честными людьми!
 

ЛУИС ФЮРНБЕРГ

22 ИЮНЯ 1941 ГОДА

 
Поэт, говори!
Великая битва настала.
В цветущую родину счастья
вломилась шальная орда!
Сегодня молчанье преступно!
Сквозь гул орудийного шквала
пусть слышится голос поэта,
как праведный голос суда!…
 
 
Запад раздавлен: пепел и дым.
Черная смерть прокружилась над ним.
Гордость столетий – столицы столиц
в щебень размолоты, рухнули ниц.
Взорваны храмы и замки старинные,
разорены галереи картинные,
втоптаны в землю созданья веков…
 
 
Хрип умирающих стариков,
мертвых детей искаженные лики
и матерей исступленные крики -
все это в сердце запечатлено;
сдавлено болью и горем оно.
 
 
Трупы на улицах… Беженки… Беженцы,
Бомбы… Бомбежки… Бомбоубежища…-
хищный, тысячеглавый дракон
здесь утвердил свой преступный закон
и подавил своей черною властью
жизнь и любовь, человечность и счастье…
 
 
Север ли, юг ли, пески иль фиорды -
всюду вершатся злодейство и мор:
тысячеглавый и тысячемордый
враг в нас стреляет, стреляет в упор.
Скорбные трупы и скорбные трубы,
пепел и щебень у нас на пути.
И посиневшие, мертвые губы
шепчут молитвы и молят спасти…
 
 
Сегодня пусть смолкнут флейты
перед звуками всемирного гимна!
Борцы и поэты,
пусть сталью гремит ваша песня!
Исполним свой долг!
Он безмерно высок!
В это горячее, в это горючее лето
в далекой России решаются судьбы планеты,
и, затаив дыханье,
мир смотрит туда: на Восток.
 

«ЧТО ДЕЛАТЬ?»

 
И во мглу эпохи ударил свет,
И разлился он, как река,
И на давний вопрос обрели ответ
И мечты, и дни, и века.
 
 
И людей, которых скрутило зло,
Тех, чьи души изгрызла тоска,
Слово Ленина подняло и повело
Сквозь мечты, сквозь дни, сквозь века.
 
 
И что делать – отныне узнал любой,
Стали явью мечта и сон,
Слово сделалось делом, а дело – борьбой,
И победой, и славой времен.
 

БРАТ БЕЗЫМЯННЫЙ

Отрывки из поэмы

 
*
 
 
Замерли, смолкли вдруг
шумные бури.
Вот уже лес и луг
тонут в лазури.
 
 
Сладко уйти, упасть
в глубь этой сини.
Жажда, мечта и страсть
дремлют отныне.
 
 
Вечность спешит помочь,
снять с тебя путы,
тает, уходит прочь
бренность минуты.
 
 
Бедной душе несет
сон исцеленье,
и для земли грядет
час избавленья.
 
 
Глушь… Синева… Туман…
Боль замирает.
Слышишь: на флейте Пан
где-то играет.
 
 
Птица, пчела и жук
тихо запели…
И нарастает звук
виолончели.
 
 
*
 
 
Но эта книга жгла сильней огня.
Еще рука ее раскрыть не смела,
а имя – Ленин – прямо на меня
с обложки строгой пристально смотрело.
 
 
Впервые имя Ленин встретил я,
одним искусством занятый всецело,
и долго ждал, пока душа моя
раскрыть мне книгу жизни повелела.
 
 
Так что за маг околдовал меня,
заполнив разом все мои пробелы?
О, эта книга жгла сильней огня.
Как сердце заглянуть в нее сумело?
 
 
Кем вдруг была расколота броня,
которую земное зло надело?
Как я в ночи увидел близость дня
и как завеса с глаз моих слетела?
 
 
Каким лучом мой разум осеня,
ко мне явилась радость без предела,
в тот самый миг, когда он спас меня,
земля в предзимней хмури опустела.
 
 
Но, зиму наступавшую гоня
и затопив вселенские пределы,
весна победно песнь свою запела
в тот самый день, когда он спас меня.
 
 
*
 
 
О, не страшись, когда бурь порыв,
безумствуя, бьет в набат
и виснут тучи, полнеба скрыв…
Ведь все, чем движим ты, все, чем жив,
сильнее их во сто крат!
 
 
Не бойся, когда в твой заглянет дом
эпохи кровавый лик,
все взроет, перевернет вверх дном!
Ты, распростившийся с долгим сном,
божественен и велик!
 
 
Ты злу неподвластен! Так не страшись!
Ты все одолел наконец.
Мечты и надежды твои сбылись,
солдат человечества и певец!
Не бойся же! Не страшись!
 

ЭРИХ АРЕНДТ

АЛЬБАТРОС

 
Занимались, угасали зори…
Шел корабль издалека домой.
Тучи плавно опускались в море.
Но везде и всюду надо мной
Крыльев свист я слышал на просторе.
 
 
Будто в небо надо мною врос
Друг моих скитаний – альбатрос.
 
 
Если море тихо, без усилья
Зеркалом серебряным течет,
Узкие расправленные крылья
К водам направляют свой полет -
Словно свет их парусность несет…
 
 
Если же затишье день принес -
Раздраженно кличет альбатрос.
 
 
В полдень над зеленым океаном
Круто подымается в зенит
И оттуда свистом ураганным
Мимо судна в волны прозвенит:
Метко бьет он клювищем багряным!
 
 
Опытный, бывалый, как матрос,
Рыбу добывает альбатрос.
 
 
А когда безумная вода,
Вздыбив океанскую равнину,
Пенит ночь и тучи и когда
Судно низвергается в пучину
И вот-вот исчезнет навсегда,-
 
 
В смехе молний, в громыханье гроз
Проскользнет стрелою альбатрос.
 
 
С громким криком пролетает птица.
Как горяч и светел этот клик!
Гневный, возмущенный – он велик,
Этот клик из сердца бури мчится,
 
 
Это клич восстания пронес
Брат по духу, гордый альбатрос.
 
 
В тропиках, в кипящем океане,
В час, когда темнеет все вокруг
И зари багровое пыланье
В черный мрак преобразится вдруг,-
Тень полета слышу в океане:
 
 
Пусть и звездам выйти не пришлось,
Но всегда над морем альбатрос.
 
 
Так текли медлительно недели.
И однажды показался риф:
В жарком солнце пальмы зеленели,
Рощицы над бухтою шумели…
Мы входили в голубой залив.
 
 
А вдали – за пальмы, за утес
Улетал навеки альбатрос.
 
 
Годы шли. И только в сновиденье
Изредка мелькнет его полет.
Но когда сгибаются колени
Оттого, что непосилен гнет,-
Гневный зов я слышу в озаренье:
 
 
Это кличет сквозь удары гроз
Надо мной, как встарь, мой альбатрос.
 

Э Л Е Г И Я.

Памяти Альберта Эйнштейна

 
Мыслитель, прежде
Чем навсегда уйти,
Предупреждая, поднял
Руку… В ответ
Тревожно напряглось пространство.
И смолкло сердце, скрипка,
Искавшая для нас мотив, созвучный
С нерасторжимым миром.
Спадали, как следы прибоя
На берегу истерзанного болью моря,
Тени у рта его. И все же
Так много значил
В уловленном полете темных звезд
Его последний час.
В его вселенской
Поэме чисел, таинственная для нас,
 
 
Вызревала
 
 
Ночь!
Над миром
Неподвижная рука.
 
 
Над гладями вселенной
Вихрь! Жизнь и смерть -
О боль! Вдали от сени бога
 
 
Развеянные,
 
 
Застывают мысли.
 
 
Но ты, летящий
Над бездной ночи, вдаль,
От белого виска твоей земли,
От детских недоумений, от деревьев,
От тихой, как трава, луны:
Ты, уходящий,
Среди отдаленных
Светил отыскиваешь
Всем сердцем власть вселенной: мысль.
Прислушайся: молчанье…
Сверхтихая, над миром
Мысль: гибкий напряженный
Мост!
 
 
И все же, быть может,
В твоих глубинах страшно, сумрак
Вокруг, ты постигаешь боль
На дряхлом рембрандтовском лике,
И память боли
В твоем зрачке под веком
Прочна, как корень, и темна, как тень?
Век человека – миг… И только брезжат,
Его переживая на дыханье,
Горы, и меркнет все,
Что было человеческим
В его глазах… Раздавлена уже
Его гордыня, как в бурю мотылек.
II только по течению мечты,
Почти как облака, скользят
Твои шаги, и вот
Уже расколота
Носившая тебя
Земная скорлупа.
Сочится кровь, о
Снова и снова кровь!
 
 
Скрой, с пепельно-холодным сердцем,
Скрой свои руки! Спрячь
Ко всему причастные,
Умевшие скрывать свои дела:
Руки, за картой карту бросавшие
В пустой игре на обагренный стол,
Чтобы не видеть: там
За ремеслом своим – убийца. Скрой свои руки-
От проклятий, сделай вид, будто ты хочешь спать, и
Смерть пусть скроет
Твое лицо.
 
 
И все же,
 
 
Где истина? Там
В Бухенвальде, где
Тот, великий любящий
Прислушивался к сердцу, там
Не билась ли надежда? И однажды
Не стала ли она словами? – Выкорчевана
Гора его сердца. О, пепел, стужа -
Не зарастают раны!
И под корой деревьев
 
 
Бродит беспалый страх.
О, ночь ночей!
О, тень
На наших сердцах!
Германия, слишком много
Знают твои деревья.
 

ПЕСНЬ ЛЮБВИ

 
Милая, знай: звезда
Женской твоей судьбе
Будет светить и тогда,
Когда стану чужим тебе.
 
 
И от былого вновь
Улыбки не расцветут.
Может уйти любовь -
А мы остаемся тут.
 
 
Ветер умчит мечты -
Все, чем полны сердца;
Смертны и я, и ты -
Коснись моего лица.
 
 
Приходит ночная тень,
Страшит понимание нас -
И стать я обязан тем,
Который молчит сейчас,
 
 
Которого скрыла мгла,
Чьи горести не видны;
Ты так далеко ушла,
Мы так разъединены!
 
 
В сумрачном свете ты
Мимо меня пройди -
Такими твои черты
Пребудут в моей груди.
 
 
Иначе в сердце своем
Этой тоски не снести:
С травами и зверьем
Сгину в конце пути.
 

КУБА

БУДУТ ГОВОРИТЬ ПРО НАШИ ДНИ ПОТОМКИ…

 
Будут говорить про наши дни потомки:
– Нелегко далось им
все отстроить вновь.
От былого им достались лишь обломки,
щебень городов
да черствый хлеб в котомке,
горечью была отравлена их кровь.
 
 
Жизнь их с рельс сошла,-
в раздумье внуки скажут,
поглядев с балконов
вдаль перед собой.
На мосты посмотрят,
на сады укажут
и у самых ног увидят город молодой.
 
 
И промолвят:
– Тем, кто заложил фундамент,
было нелегко:
ползли насмешки вслед,
голод их терзал,
но честными руками
строили они,
кладя за камнем камень,
двигались вперед и увидали свет.
Был войной у многих разум затуманен,
грызли их сомненья,
страх тянул их вниз.
Но потом пришла Эпоха Трудовых Соревнований
и эпоха эта означала
жизнь!
 

ПОЙ НА ВЕТРУ!

 
Пой на ветру
чисто и звонко
да оградит в колыбели ребенка
наша единая воля к добру!
 
 
Зло осуди!
Новое строя,
свежей, как жизнь, родниковой струею
мир, раскаленный от войн, остуди!
 
 
Цвесть? Вымирать?
Рваться ли к высям?
Знайте, во всем от себя мы зависим,
все нам сегодня самим выбирать!
 
 
Мрак или свет?
Хлеб или камень?
Затхлость ума или разума пламень?…
В каждом поступке таится ответ.
 
 
Слышишь во мраке
вопль Нагасаки,
вопль Хиросимы
невыносимый?
– Мы– пепелища,
наши жилища
сделались пищей
всесветного зла.
О, как позорно,
если повторно
гибель над миром раскинет крыла!
 
 
Благодаренье
ясности зренья!…
Ночью ли поздней
иль поутру
славь не ослепший
разум окрепший,
силу и молодость!…
Пой на ветру!
 

ХЛЕБ И ВИНО

 
Вовеки да здравствуют
хлеб и вино! Пусть каждому многое
будет дано,
чтоб спать безмятежно,
вставать без печали,
а днем – чтоб, работая,
не подкачали.
 
 
И страха народ
чтоб не знал никогда,
стеклянные строя
себе города.
Всем созданным вами
себя награждайте!
Построили город стеклянный?
 
 
Въезжайте!
 
 
Да. Все для себя:
и ученье, и стройка,
и хлебопеченье,
и варка, и кройка.
Одеться красиво
и досыта есть -
тут не пострадают
ни скромность, ни честь!
 
 
Оружье, чтоб мир защищать,
вручено!
Да здравствует мир!
Славьтесь, хлеб и вино!
Да здравствуют хлеб и вино!…
 

ИСКУССТВО – ЗЕРКАЛО

 
Искусство – зеркало,
и отразится в нем все то,
что нынешним у нас зовется днем,
с его заботами,
исканьями,
трудами
и зреющими в нем
грядущими годами.
 
 
Мазок на полотне,
слова стихотворений,
волненье скульптора,
певучий взлет смычка -
 
 
так сохранят наш день
для сотен поколений
картина, музыка
и точная строка.
 

КРЕСТЬЯНСКАЯ ПЕСНЯ

 
Колышется ветка,
качается сад…
Земля наша – в клетку,
наш край – полосат.
Все, клетчатое, полосатое,
как
матрац и рубаха, штаны и пиджак.
Четыреста лет мы носили такой
лоскутно-пятнистый наряд шутовской.
От плети помещичьей след полосат.
Железные прутья. Тюремный халат.
Жандармская метка горит на спине,
квадратная клетка – в тюремной стене
Калечат
четыре столетья подряд.
Решетчато-клетчат
немецкий наряд.
Четыре столетья,
 
 
четыреста лет -
 
 
треххвостою плетью
оставленный след.
Столетья молчанья печальных
могил…
Но вечный молчальник
вдруг заговорил!
Мир мерзости начисто
нами сметен.
Сказало батрачество
юнкерству: – Вон!
Пусть в полосах света,
 
 
сердца веселя,
осенняя эта
пестреет земля
и, как от азарта
качаясь, сады
в твой клетчатый фартук
роняют плоды!