Текст книги "Поэзия социалистических стран Европы"

Автор книги: авторов Коллектив

ТИБЕРИУ УТАН

ЛЕНИН

 
Покажите мне гору,
видную так же далёко:
с севера и до юга,
с запада до востока,
как Человек-Гора
Владимир Ленин.
 
 
Покажите мне реку,
так же дающую жизнь земле,
движение гидроцентралям,
так же несущую без конца
энергию, веру и бодрость в сердца,
как Человек-Река
Владимир Ленин.
 
 
Спойте мне песню,
которая, все обнимая,
так же звучит на всех языках
от края мира до края,
как Человек-Песня
Владимир Ленин.
 

ПЕСНЯ ДУНАЮ

 
Дунай, мое счастье
И горе,-
Дорога, спешащая к морю,
Призыв кораблей белокрылых.
Тебя разлюбить я не в силах.
Легко разметал ты излуки,
Как спящая женщина
Руки,
Как будто бы руки любимой,
На коих я -
Непобедимый -
Разнежась, могу и забыться.
Ты свет мой,
Ты радости птица,
Мечта моя и улыбка,
Ты у страны под мышкой
Ее любимая скрипка.
Дунай мой,
Ты зеркало солнца,
Горнило,
Где слава куется
Народной отваге и силе,
О доблестях наших сказанье,
Дорога людского братанья.
Дунай мой,
Недаром мы ныне
На доброй
Прибрежной равнине
Стремим города в поднебесье,
Как славу тебе
В наших песнях.
Поем,
Чтоб тобой достигалось
Гнездовье орлиное – Галац,
 
 
Несите,
Дунайские волны,
Тепло в океанские чаши,
Улыбки сердечные наши,
Как огненные пионы.
 

ЧЕРЕШНЯ

 
Листвою меня облеки, ветвями,
душистой влажною тенью.
Когда бы ствола твоего я коснулся,
черешня, ты бы запела!
И останавливались бы люди,
внимая струны искрящейся пенью.
 
 
Как плод румяный созревшего лета
на нас с тобою похож – погляди!
Осталась молодость в прошлом где-то,
но жизнь у нас еще впереди.
 
 
Ты ветви простерла, а я – стремленья.
Наш ствол, поднимайся сквозь даль столетий!
Мы в землю пустили корней разветвленья,
но корни наши – ив воздухе, в свете.
 

* * *

 
Расстелило море под луною влажные шелка,
чтоб сухими вновь надеть их на заре и свежий ветер,
отоспавшийся в рыбацкой лодке, выпустить на волю.
Из глубин хрустальных волн, чтоб тебе доставить радость
разноцветные ракушки поднимает… Мы не спим.
А в распахнутые двери, как живое существо,
всё тревожащая влага в блестках света – море,
море нашу комнату и с нею наши души затопляет.
 

НИКИТА СТЭНЕСКУ

ЮНОСТЬ

 
Ты – победная песня моя.
И когда предо мной возникаешь
Из дождинок ночных,
Я вхожу, улыбаясь,
Изумленный богатством твоим,
Под твои купола…
И коней твоих белых я глажу…
 
 
Оседлаю я этих коней,
И сережкой серебряной
К уху подвешу дожди,
Чтобы слышала ты,
Как я еду.
 
 
Ты взгляни мне в глаза?
Видишь, как они сини!…
И Коммуны грядущей
Стоят купола предо мной…
 
 
И если вдруг с моих губ
Ее светлое имя
 
 
Слетает,
 
 
Значит – утро настало…
И солнцу
Навстречу
Спешу я.
 

Марице Бунеско (Румыния) Лодки в Суллне.

НЕ ЗАБЫВАЙТЕ

 
О павшем на войне не забывайте,
пусть будет он среди живых живой,
и место за столом ему порою оставляйте,
как будто бы вернулся он домой.
Ведь, в сущности, все так оно и было:
он совершил немыслимый прыжок
в тот миг, когда война его навек свалила,
он возвратился раньше тех, кто все-таки пришел.
Он сделал все, им путь до точки пройден.
Но жаром жжет его чело война,
которую все мы уже считаем прошлым…
Кропите землю каплями холодного вина!
Не забывайте никогда о павшем,
имя выкликайте, не оставляйте одного.
Тогда прибавится ко всем улыбкам нашим
невидимая,
не убитая,
его.
 

ПОЭТИЧЕСКОЕ ИСКУССТВО

 
Я научил свои слова любви,
Открыл им сердце,
Не успокаивался до тех пор,
Пока их гласные не зазвучали.
 
 
Я им деревья показал,
А те, что шелестеть не захотели,
Безжалостно повесил на суках.
Мне было трудно,
Но слова
До самого конца
Должны быть на меня
И мир похожи.
 
 
А после
Взял я самого себя,
И в оба берега реки уперся,
И показал им,
Что такое мост.
 
 
А после этого я перекинул мост
Между травою и рогами тура,
Меж черною звездою и камнями,
Между висками женщин и мужчин
И сквозь себя погнал по двум потокам
Слова, как поезда или машины.
Пускай они скорей достигнут цели,
Постигнут эти два стремленья мира:
Из самого себя
И в самого себя.
 

БАРЕЛЬЕФ С ВЛЮБЛЕННЫМИ

 
Как на колонны, опершись на миги,
мы снова не равны себе самим
и ничего мы про себя не знаем:
ни где начнем, ни как мы завершим.
Мы снова превратились в барельефы.
Существовать мы только тем должны,
что в мир повернуты, в его пространства
и явно выступаем из стены.
Все вновь сосредоточилось в бровях,
в улыбке, в ласковом ее привете,
в глазах, в протянутой руке,
а прочего как не было на свете.
Прижатые мгновеньем, мы как прежде,
мы снова не равны себе самим,
и ничего мы про себя не знаем -
ни где начнем, ни как мы завершим.
 

ПЕЧАЛЬНАЯ ПЕСНЯ ЛЮБВИ

 
Жизнь когда-нибудь в самом деле
окончится для меня.
Трава познает вкус земли.
Моя кровь в самом деле затоскует по сердцу,
покидая его.
Но воздух высок, ты высока,
моя молодость высока.
Приходит время умирать лошадям.
Приходит время устаревать станкам.
Приходит время лить дождям.
Но все женщины выступают, как ты,
и одеваются, как ты.
Приходит большая белая птица,
та, что с неба сметет луну.
 

СТЕРТЫЙ РИСУНОК

 
Ты гаснешь где-то в тьме кромешной
стираешься, как след улыбки -
струя блестящая и нежный
ожог улитки.
 
 
Ты и в зрачке моем незрима,
и в слове длишься лишь мгновенья -
трава, растущая из дыма,
из сновиденья.
 
 
Ты меж ресниц моих, как в чаще,
ты вся – мой выдох напряженный
и тихий стон, водой горчащей
не отраженный.
 
 
Ах, тучей черной, словно шторой,
и скрыт, и стерт я, и раздавлен.
Я королевский трон, который
тобой оставлен.
 

В МОРЕ ПЛАЗМЫ

 
В море плазмы качается птица.
С воздухом разлученная, она отныне
в ином состоянье, в ином движенье,
и в цвете ином – отныне -
совсем иною отныне ей надо быть.
 
 
Тяжесть исчезла, также исчезли
паренье и скорость…
Мечется птица, мечется в море плазмы
сущность свою сохранить пытаясь
и очертанья крыла.
 
 
Может быть, это уже не пройдет,
не пройдет никогда,
может быть, птица останется в плазме навечно,
и, может быть, мой содрогнувшийся мыслящий мозг
заселен будет вечно
фантастическим этим виденьем.
 

СТАРАЯ КОРЧМА

 
Пиво черное премерзко и отвратно,
плотный дым под потолком, как мошкара,
на столе не просыхающие пятна,
и какое-то вокруг – позавчера.
 
 
Бьют часы, хотя куда тут торопиться,
и святые в ряд выходят из часов.
Крыш костлявых белый цинк и черепица,
двери наглухо закрыты на засов.
 
 
Пью, рыгая, каплет пиво то и дело
с бороды моей – напиться не могу…
Ты истлел давно, мой милый, твое тело
стало сочною травою на лугу.
 
 
Я хотел бы стать конем, единорогом,
стать кентавром – чтоб, взойдя на бугорок,
богу смерти помолясь, в молчанье строгом
в той траве твоей пастись под вечерок.
 

ПЕСНЯ

 
От холода в надежду прячусь
и укрываюсь вечно,
как печь – узорами фаянса,
с огнем повенчана.
 
 
Не тронь меня руками летом,
не стоит браться -
тебе, откуда этот холод,
не разобраться.
 
 
Приди, когда никто не видит,
и гаснет солнце,
когда я слеп – ты свет вечерний
в моем оконце.
 

У ПОЭТА, КАК И У СОЛДАТА…

 
У поэта, как и у солдата,
нет личной жизни.
Жизнь личная его
лишь прах и пыль.
 
 
Зажав клещами мозговых извилин,
он поднимает чувства муравья,
подносит их к глазам все ближе, ближе,
пока они с глазами не сольются.
 
 
Он ухом к брюху пса голодного прильнет
и пасть полуоткрытую все будет нюхать,
пока лицо его и морда пса
едиными не станут.
 
 
Во время ужасающей жары
себя обмахивает он крылами птиц,
которых сам вспугнул
и в воздух взмыть заставил.
 
 
Не верьте вы поэту, когда он плачет,
ведь не своими он слезами плачет:
те слезы он исторгнул из вещей
и плачет их слезами.
 
 
Поэт, он, как и время,
то медленнее, то быстрее,
то лживее чуть-чуть, то он чуть-чуть правдивей.
Остерегайтесь поэту что-нибудь сказать,
особенно остерегайтесь сказать поэту правду,
но более всего остерегайтесь поведать
то, что чувствовали вы.
Он тут же скажет, что это пережито им самим,
и скажет это он к тому же так,
 
 
что вы и сами подтвердите: да, это он сказал.
 
 
Но более всего вас заклинаю:
не трогайте поэта!
Нет, нет, не пробуйте рукой
его касаться!
 
 
…Ну если только
рука ваша тонка, как луч,
тогда она пройдет через него.
Иначе рука застрянет в нем
и пальцы ваши он себе присвоит
и сможет хвастать,
что пальцев больше у него, чем есть у вас
и вынудит с собою согласиться,
что да, действительно, их больше у него
 
 
Но будет лучше, если
поверите вы мне,
и еще лучше, если
не будете касаться никогда
рукой поэта.
Ведь и не стоит его рукой касаться…
Нет у поэта, как и у солдата,
личной жизни.
 

НИКОЛАЕ ЛАБИШ

ВОЗМУЖАНИЕ

 
Я рожден для того, чтобы нежно любить очертания дня,
Потому что любовь человечна, как наше рожденье.
Я рожден для того, чтобы слезы живые, как искры огня,
Загорались и гасли, подобно росе на растенье.
 
 
Я ребенком увидел змею, и орла, и дрозда,
И ягненка, и рысь, уходящую в бор за добычей.
Я любил одинаково всех, потому что тогда
Я не знал, что у каждого свой и закон и обычай.
Но однажды ягненка загрызла голодная рысь,
И однажды змея в золотистой, как солнце, одежде
Укусила меня. И упали три капельки вниз,
Три багровые точки, которых не видел я прежде.
Я не плачу о том. И совсем не жалею о том,
Что немедленно я одарен осторожностью не был,
Что колено разбитое вытер древесным листом
И немедленно вам улыбнулся, о солнце, о небо!
Я не стал бессердечней с годами. Но искренне рад,
 
 
Что доверчивый облик любви ограждать научился.
Виноград почернел, я сумел раздавить виноград,
И священный напиток из ягод его получился.
 

КЛЮВ

 
Осень скользит над рощами,
Крылья во мгле теряются.
Горы, к земле приросшие,
Меркнут и заостряются.
 
 
Несмелая, онемелая
Медлит над нами стая,
Воспоминанье белое
Темным крылом листая.
 
 
Я остаюсь у дерева,
Там, где рожок мечты
В небо трубит уверенно,
Если проходишь ты.
 
 
Но сумерки все сползаются.
И, ударяясь оземь,
В нас глубоко вонзается
Клювом холодным осень.
 

ТАНЕЦ

 
Эта осень меня погрузила в серебряный дым.
Эта осень во мне закружила багровые листья,
Мы танцуем свой медленный танец, кончается день,
И качается тень, и мерцают осенние мысли.
С черной скрипки на зеркало капает черная кровь.
И ни звука, ни ропота. Вот наступило смиренье.
Я прошу об одном, протяни на прощание вновь
Две прозрачных руки уходящего в небо мгновенья.
У тебя безупречны глаза. Под моими – круги.
Мы танцуем свой медленный-медленный танец осенний.
О, печалью какой обозначены эти шаги!
Так печалится ветер, срывающий листья с растений.
На рассвете, наверно, расстанемся молча навек.
Ты увидишь деревья, как будто сквозь толщу стакана.
И на голой земле, опечаленный, как человек,
Будет молча кружиться серебряный стебель тумана.
Ты со мной переступишь в молчанье осенний порог,
Так безмолвно, как я погребал и оплакивал чувство.
Будет ветер трубить над равниной в неистовый рог,
Собирать облака в ледяное, бездонное русло.
Я пойду и шаги погашу в сероватом песке,
И каштаны меня оградят, словно спичку в ладони.
Я уйду, унося, как последнюю пулю в виске,
Угрызения совести, бедной, как трус при погоне.
 

ЗНАМЯ

 
Я видел сверкающий танец
Над кровлей завода, в глуши.
Опасный, диковинный танец
Под небом, где нет ни души.
 
 
Я видел, как там пролетали
Шары голубого огня,
И ветер багровое знамя
Сорвал на глазах у меня.
 
 
Я видел, по кровле железной
Прошел человек не спеша,-
И молнии вдруг надломились
И вниз полетели, шурша.
 
 
Враждебные посвисты ветра,
Дождя перекрестный допрос.
Но шел человек в поднебесье
И знамя за пазухой нес.
 
 
Он был не волшебник, я знаю,
А был он из наших парней.
Поэтому красное знамя
В руке его стало красней.
 
 
И там, в поднебесье дождливом,
Где ропот, и рокот, и треск,
Упал на лицо человека
Сияния алого блеск.
 
 
Враждебные посвисты ветра
И молнии выпад крутой,-
Но знамя над нами, как пламя.
Принес его парень простой.
 

СМЕРТЬ КОСУЛИ

 
Жара. На землю каплет солнце.
И нет ни ветра, ни дождя.
В грязи вернулась из колодца
Моя порожняя бадья.
И над лесами пламя вьется,
Ветвей зеленых не щадя.
 
 
А мы с отцом идем по склонам,
Подстерегая диких коз.
Жара. На языке соленом
Витает привкус детских слез.
По камешкам, от солнца сонным,
Ручей проносится вдали.
Наверно, я иду по склонам
Необитаемой земли.
 
 
Мы ждем в кустарнике, у самой
Прозрачной, неземной струи.
Сюда придут при звездах самки
И губы освежат свои.
Единый выстрел – кровь из ранки,
 
 
Я пить хочу. Звенит источник.
Наверно, жаждой связан я
С тем существом, что этой ночью
Должно погибнуть у ручья,
Хотя законы и обычай
Велят не убивать зверья.
 
 
Кровавы сумерки. Алеет
Моя одежда. Вновь и вновь
Мне кажется, что это тлеет
На мне самом чужая кровь.
Мерцают алые соцветья,
Как жертвенник на алтаре.
О лучшая из жертв на свете,
Не приходи! Не верь жаре!
 
 
Она пришла и сбоку встала.
Спасайся, господи, скорей!
В ручье вода затрепетала
От этих тоненьких ноздрей.
Она умрет, ей будет больно.
И миф о девушке,– о той,
Косулей ставшей,– вдруг невольно
Воскрес и былью и мечтой.
 
 
А лунный луч, далекий, бледный,
На теплый мех стекал звездой.
Минуй чело косули бедной,
И боль, и смерть,– во имя той!
 
 
Но загудела даль. Колени
Согнулись, к небу – голова.
И все-таки одно мгновенье
Она была еще жива.
Душа ее легко взлетела
С печальным криком журавля,-
Как будто все осиротело
И пахнет холодом земля.
 
 
Покуда не остыло тело,-
Косуля из последних сил
Еще по воздуху летела,-
Рога чернели вместо крыл.
Я вздрогнул. Радостно и бодро
Отец присвистнул: «Мясо есть!
Теперь бы дождичек и вёдро,
Чтоб дух немного перевесть».
 
 
Я пью и пью. Звенит источник.
Навеки жаждой связан я
С тем существом, что этой ночью
Упало мертвым у ручья,
Хотя законы и обычай
Велят не убивать зверья.
Но наш закон жесток предельно
И милосердность жестока,-
Моя сестра больна смертельно,
И в доме – хлеба ни куска.
 
 
Одной ноздрей ружье дымится.
О, как переменило лес
Одно убийство! Словно птица,
Летит листва наперерез.
А я беру цветок на память,
Стою с серебряным цветком.
А с вертела отец ногтями
Снимает сердца алый ком.
 
 
Что сердце? Я хотел бы жить… Я голоден!
О дева -
Косуля, ты меня прости навеки, насовсем.
Спать! Как высок костер и как дремучи древа!
Что думает отец? Я плачу, ем и ем!
 

МАРИН СОРЕСКУ

ШАХМАТЫ

 
Я хожу белым днем,
Он отвечает черным днем,
Я наступаю мечтой,
Он берет ее войной.
Он нападает на мои легкие,
И я на год задумываюсь в больнице,
Нахожу блестящую комбинацию
И один черный день снимаю с доски.
Он угрожает мне смертью,
Которая ходит крест-накрест,
А я выставляю книгу щитом
И заставляю смерть отступить.
Я выигрываю у него еще несколько фигур,
Однако, смотри, половина моей жизни
Уже за краем доски.
– Я объявляю тебе шах, и ты сразу скиснешь,
Говорит он.
– Ничего,– отшучиваюсь я,-
И рокируюсь чувствами.
За моей спиной жена, дети,
Солнце, луна и остальные болельщики
дрожат за каждый мой ход.
 
 
Я закуриваю сигарету
И продолжаю партию.
 

ДВУКРАТНО

 
Я смотрю на все на свете
Двукратно.
Сначала, чтоб развеселиться,
Потом, чтобы опечалиться.
 
 
У деревьев крона листвы
Взрывается хохотом,
Но корни таят
Большую слезу.
Солнце
Молодо в истоке лучей,
Однако они
Вонзаются в ночь.
 
 
Мир безупречно захлопнут
Этим переплетом,
Под которым собрано все,
Что я перелюбил
Двукратно.
 

ВОТ ВЕЩИ…

 
Вот вещи,
они пополам разрезаны точно:
с одной стороны – сама вещь,
а с другой – ее имя.
 
 
Там, меж ними, большое пространство,
где и бегать возможно
и жить.
 
 
Вот и ты распадаешься надвое тоже:
ты – с одной стороны,
а с другой – твое имя.
 
 
Приходилось тебе ощутить
хоть однажды
во сне,
как на мысли твои
наложились другие какие-то мысли,
а на руки твои
наложились другие какие-то руки?
Кто-то понял тебя на мгновенье
и провел твое имя
сквозь тело твое
с тихим звоном
и с болью -
словно медный язык колокольный
в пустоте колокольной.
 

ИГРУШКИ

 
Мы, ужасно большие,
мы, не падавшие на льду
с довоенной поры,
ну, а если нечаянно и поскользнулись однажды,
при паденье мы год себе некий сломали
из важнейших один, из негнущихся наших,
из гипса…
Мы, которые взрослые,
чувствуем вдруг временами,
что нам не хватает игрушек.
 
 
Все имеем, а все не хватает чего-то -
непременно нужны нам игрушки.
Мы тоскуем по оптимизму,
заключенному в сердце у куклы,
и о парусном судне волшебном,
что плывет одинаково быстро
и по бурным волнам,
и по суше.
 
 
На коня деревянного нам бы вскочить,
чтоб он всем своим деревом лихо заржал,
ну а мы бы сказали: «Свези нас туда-то,
или, впрочем, вези нас, куда пожелаешь,
ибо нам все равно,
где свершить свои подвиги
нам предстоит!»
 
 
Ох, как нам иногда не хватает игрушек!
Но грустить из-за этого нам невозможно, увы,
и поплакать нельзя от души,
ножку стула рукой обхватив,-
потому что мы взрослые очень,
и нет никого старше нас,
кто бы мог нас утешить.
 

АДАМ

 
Невзирая на то, что живет он в раю,
озабочен весьма был Адам и печален,
потому что не знал он,
чего ему тут не хватает.
 
 
Тогда бог сотворил ему Еву,
взяв ребро у Адама.
Это чудо Адаму понравилось так,
что он в ту же секунду
стал ощупывать следующее ребро,
ощущая, как сладостно поражены его пальцы
нежной грудью упругой
и прелестью бедер, округлых,
словно контуры нотных значков.
Так явилась пред ним его новая Ева.
В этот миг она красила губы как раз,
перед зеркалом стоя.
«Что поделаешь, жизнь такова!» -
так вздохнул наш Адам
и еще сотворил одну Еву,
и еще, и еще…
Чуть лишь только официальная Ева отвернется на миг
или мирру и ладан на рынок пойдет покупать
он опять извлекал себе новую Еву
из межреберного гарема.
 
 
Бог заметил
разнузданно наглое творчество это,
и призвал он Адама к себе,
обругал его крепко
и выгнал из рая
за приверженность к сюрреализму.
 

Я ЗАВЯЗАЛ ГЛАЗА

 
Деревьям завязал глаза
платком зеленым.
– Попробуйте меня найти! – сказал им.
 
 
И сразу же меня нашли деревья
под хохот листьев.
 
 
Я птицам завязал глаза
платком из тучи.
– Попробуйте меня найти! – сказал им.
 
 
И сразу же меня поймали птицы
под звуки песен.
 
 
Тоске я завязал глаза
улыбкой.
Тоска на следующий день
меня в любви сыскала.
 
 
Я солнцу завязал глаза
ночами,
сказав ему: – Теперь найди попробуй!
 
 
– А, вон ты где! – ответило мне солнце.
Тебе ни за какой погодой
не укрыться.
 
 
– Тебе не скрыться! -
так весь мир сказал мне
и чувства все, которым
пытался я завязывать глаза.
 

AHA БЛАНДИАНА

ЗАКЛИНАНИЕ ДОЖДЯ

 
Люблю дожди, без памяти ливни люблю,
Бешеный ливень и тихий дождь,
Девичий дождик и по-женски безудержный ливень,
Дождик грибной, и накрап, и осеннюю морось,
Люблю дожди, без памяти ливни люблю,
Люблю кувыркаться в их белой высокой траве,
И нити их рвать, и идти с их былинкой в зубах,
Чтоб, видя меня, хмелели мужчины.
 
 
Я знаю, говорить некрасиво:
«Я самая красивая женщина».
Это дурно и, может, неправда,
Но позволь мне, когда начинается дождь,
Лишь когда начинается дождь,
Произнести волшебную формулу:
«Я самая красивая женщина».
 
 
Я самая красивая женщина, потому что идут дожди,
Мне сквозная к лицу бахрома в волосах,
Я самая красивая женщина, потому что ветер в лицо
И платьице бьется, отчаявшись спрятать колени.
 
 
Я самая красивая женщина, потому что ты
Далеко от меня и я тебя жду,
Я самая красивая женщина, потому что умею ждать.
И ты знаешь, что я тебя жду.
 
 
В воздухе веет влюбленностью, свежестью.
Все прохожие ловят запах дождя,
А во время дождя влюбленность мгновенна.
Все прохожие влюблены,
И я тебя жду.
 
 
Ты же знаешь -
Люблю я дожди,
Я без памяти ливни люблю,
Бешеный ливень и тихий дождь,
Девичий дождь и по-женски безудержный ливень.
 

В ГЛУБОКОЙ ТИШИНЕ

 
Мне жаль всех тех, кто учится молчать,
менять легко, как веера, щиты молчанья:
за этими щитами – тишина, калейдоскоп безмолвии,
там скользят немые тени чувств:
презренье, мудрость, унижение, злорадство…
Мне жаль старательных учеников, самозабвенно
затягивающих петлю беззвучья.
Они молчат и кажутся мудрее, лучше,
старше…
Но как им страшно!
Храниться в вакууме и спасаться от кого?
 
 
Так под водой, под толщей тишины,
умноженной столь безъязыким эхом,
однажды задохнулась я от звука:
неслышно закрывались створки раковин.
 

ИНТИМНЫЙ МИТИНГ

 
Я стыжусь каждого мгновения, растраченного в одиночестве,
Каждой слезы, отдаляющей мои глаза от звезд,
Когда белый череп моей комнаты
Наслаивается на мой мозг.
 
 
На площади этого шахтерского города
Мои плечи, из массы других вылепленные необратимо,
Стыдятся к строгим погонам зрелости
Вновь приладить крылья из дыма.
 
 
Рядом с ними я сильна, я верю в дружбу,
Мой лоб смиренно и радостно склониться готов,
Мой белый лоб, как платочек, которым машут
У окон всех бегущих в будущее поездов.
 
 
С трибун, предоставленных каждому, мы смотрим в будущее,
Скрытое в цифрах и песнях, в шифрах, сигналах.
Тревоги чеканят на наших лицах суровые линии,
Как отбойные молотки в неприступных скалах.
 
 
Счастье – это митинг, на который я приглашена,
Под огромными знаменами, то очевидными, то скрытыми.
Для меня ты, Партия,– вот эти улыбающиеся шахтеры,
Отрицание одиночества.
 

РЕВОЛЮЦИЯ

 
Минута горем скована в сгусток молчания.
Молчал молодой боец над умершим другом,
Странно походя на триумфальную арку,
Согнувшуюся над умершим другом.
 
 
Плакали липы, по-отечески роняя листья,
Каждая такая же близкая, как Ленин.
Молодой боец слушал крик улетающих журавлей,
Волнующий, как голос Ленина.
 
 
И под красными липами, под полетом журавлей
К лучшему времени, сквозь смерть давящего воздуха,
Как тяжелая триумфальная арка,
Молодой боец понял Революцию и пошел вперед.
Молодой боец – это я.
 

ГРАНИЦА

 
Ищу начало зла,
Как в детстве я искала дождя границу.
Все силы напрягая, я мчалась,
Чтоб найти то место,
Где, сев на землю,
Я была бы одною половиной под дождем,
Другой под солнцем.
Но дождь всегда кончался раньше,
Чем находила я его предел,
Чем удавалось мне узнать,
Доколе небо чистое простерлось.
Напрасно стала взрослой.
Все силы напрягая,
Я до сих пор бегу и все ищу то место,
Где, сев иа землю,
Ощутить могла бы ту линию,
Что отделяет добро от зла.
 

ГЛАЗА ЛОШАДИ

 
Я – лошади глаза.
Их оградили шоры,
Чтоб мне не спрашивать,
Что за деревья, за цветы
Мне повстречались.
Я вижу лишь дорогу
И изредка порой
Лишь тени облаков,
Их странные рисунки,
Которых я не понимаю.