Текст книги "Поэзия социалистических стран Европы"

Автор книги: авторов Коллектив

ЯБЛОКО

 
Яблоко со шкафа упало на пол.
Собирай свои вещи и можешь идти!
 
 
Спиною уперлась в двери
и выкрикнула глазами:
– Прошу, ради бога, нет!-
Но я уже знал, что с меня довольно -
 
 
встал,
 
 
поднял яблоко,
зеленое, запыленное,
и положил на стол.
Она продолжала просить, к столу подошла,
плакала.
Она на меня смотрела, яблоко вытирала,
плакала.
Тогда я сказал ей: – Оставь это яблоко и уходи!
 
 
События разворачивались, как и предполагал я,
только в ином порядке – но так ли уж это важно!
Она отворила двери,
я побледнел и сказал: – Останься!
Но она собрала свои вещи и ушла.
 
 
Яблоко со шкафа упало на пол.
 

ПО БУКОВКЕ

 
Я бы плакал, да только не знаю о чем,
я бы думал, да только не знаю о ком.
Я по буковке песнь собираю,
этой песней себя опьяняю.
 
 
Все по буковке… буковке…
Дальше…
Стольких букв даже в азбуке нет,
сколько лжи, и предательств, и фальши
подарил мне с тобою рассвет…
 
 
Между нами все ясно и просто:
и любовь, и разлука, и версты,
словно камня летящего след.
 

ГРУСТНЫЙ УТРЕННИЙ ТРАМВАЙ

 
Грустный утренний трамвай
в городе туманном,
и везут меня уже,
как в гробу стеклянном.
 
 
Звон печальный перед нами,
и за нами звон печальный,
в дне печальном звон печальный,
звон печальных похорон.
 
 
Так иду к тебе и плачу,
к вам спеша сто раз на дню,
плачу, слез своих не прячу -
я о смерти своей плачу,
все теряю что-то, трачу,
все я что-то хороню.
 
 
Город весь печалью полон,
парк и дом, где ты живешь.
И к тебе, печалью пойман,
я иду, когда зовешь
и когда ты не зовешь.
 

СЛУХ

 
Услышав шум далеких галактик,
потрясающе тонкий свист падающих звезд,
он ужасается,
вскакивает с постели
и убеждается
снова и снова,
что у него ненормальный слух.
 
 
Он стоит посреди комнаты с зажатыми ушами,
в которых все громче гудит
гулкий прибой тьмы.
Он засыпает только тогда,
когда на липах под окнами уже просыпаются птицы.
 
 
Когда я снова его увидел,
он шел по улице
с видом человека, погруженного в думы;
шагнул -
и в это самое мгновенье
его ноги запнулись одна за другую,
он услышал шипенье искр,
смятенный топот настойчивых слов,
оглянулся,
понял, что волосы его загорелись.
Голова закружилась горячо и сладко.
 
 
И – все.
 

*

 
Все это выдумки, заявил шофер
Заметив этого рыжего,
я сигналил, как сумасшедший,
но он и не вздумал обернуться.
Вот и все.
 
 
Кто бы подумал,
красивый парень
и глухой, словно полено.
 

ПРИКОСНОВЕНИЯ

 
С утра вам несут телеграммы,
и письма заполнили дом,
и все телефоны трезвонят…
 
 
О нет, ничего не случилось,
лишь я непрерывно звоню,
чтоб все возвратить и поправить.
Мне сразу поверили всюду -
на почте и на телеграфе,
что шлю миллионы приветов,
молю, заклинаю тебя:
не надо сердиться, не надо,
вот это действительно важно,
меня это сводит с ума.
Тебя я люблю безгранично.
Оставь все по-прежнему, друг,-
пусть в ванной вода полыхает,
пусть кухня наполнится газом,
пусть зеркало кружится в спальне…
Скорее ко мне приезжай
па тихую нашу равнину!
У поезда будет тебя дожидаться
семерка коней вороных,
и каждый со звездочкой белой во лбу.
Весною жасмин зацветет
и с персиков будет пыльца осыпаться
нежней твоей пудры.
 
 
Спеши, на углу уже вечер сигналит,
как старый подержанный автомобиль.
В тот самый час городское солнце
потертой, заигранною пластинкой
скрывается за горизонтом, а наше
пылает начищенною сковородкой,
и чуть лишь коснется до края равнины,
как сразу все звуки становятся звонче.
Услышишь, как бык допевает в хлеву
рыдающим басом свое интермеццо.
Равнина стихает, готовясь уснуть.
Вот время сниманья сапог,
и топот в округе, как на параде.
Здесь в доме любом – здоровые парни.
И звуку есть где разбежаться,
попробуй лишь выключить радио -
и услышишь чужие сны.
 
 
А снится вот что:
стекло,
металл,
и камни,
и ласка в касаниях рук,
и стук в окно,
и сиянье улыбки
мгновенной, которую ждал всегда,
и снится такое, что высказать трудно,
какая-то сказка и просто снегурка…
Мне снится, что ты к моему плечу
склоняешься милой своей головкой,
и взгляд мой тонет в твоих зрачках,
и что-то нам снится, спится…
Темно, как у фокусника в цилиндре,
но выверни этот цилиндр наизнанку,
и ночь становится днем…
 
 
Я понял, что сон осязаем.
Нервные пальцы антенн трогают темноту.
Новые домики рысью несутся к деревне.
Утро настанет нагретое, как танцевальный зал п
осле лихой вечеринки.
 
 
В небе кружится ворона, как вентилятор,
в поле колосья литые пригнулись к земле
от потрясенья, услышав по радио весть:
«Все на жатву!»
 
 
Вмиг опустела деревня, как выдутая скорлупка.
Только старуха одна сидит, напевает:
«Уж я сеяла мучицу
сквозь дырявую тряпицу…»
Бабушка наша – слепая.
Когда-то дояркой была в имении Герца.
Молилась, чтоб жить ей подольше, полегче бы умереть.
 
 
А жизнь огрела ее кнутом, ей все еще больно.
Старуха даже не знает, что это была за жизнь.
Не помнит, как внуков зовут,
пугается громкого слова.
Ей вечер приносит бензинный чужой перегар.
И только земля, если тронуть рукою, все та же,
все так же добра и понятна она, как тогда.
Ни платьица из крепдешина, ни косы, ни шестнадцати лет,
но поле осталось, лишь дышит все жарче и громче,
и осень, как прежде,– пора лиловых дождей,
и сливы тяжелыми каплями падают наземь.
 
 
Земля отплодоносила, ей нечего больше сказать.
Она засыпает, натягивая ватник.
 
 
А в утро святого Мартина
выпадет первый снег.
 

ОДА ВЕЧНОСТИ

 
Какой-то день, день лета, когда пчелы
настраивают в ульях пианино,
когда вода не принимает никого
и стать ничем
мечтает дождь
не без причины.
 
 
Есть что-то большее, чем музыка, в вещах,
когда уж окрыленные мужчины
из заводской вдруг вылетают черноты.
Вступи в нее -
бессмертным станешь ты!
 
 
Известно это: черви -
они-то все испортили!
Все в глине копошатся,
часы заводят в дереве.
И кланяется дерево,
и тихо в осень пятится.
Покинуто. Одно.
 
 
Оно отдаст вам вечность за сочувствие,
за ласковое слово,
за чье-нибудь лицо,
что сумрак не укрыл.
 
 
Гром. Аплодисменты
голубиных крыл.
Падение расстрелянной звезды.
Падение звезды.
Паденье
без начала и конца.
 
 
И слышен дроби полет вкруг божьей главы,
и снежно в душе бузины, как в душе скупца.
 

ЧЕЛОВЕЧЕСТВО

 
Зарниц неслышная пальба -
немое полыханье.
Безмолвием больны хлеба
порою созреванья.
 
 
Земля берет зерно на пробу -
ни колоска на дне сумы! -
и ждет – когда созреем мы.
 
 
Но ты, поэзия, будь строгой.
Суди незрелое литье.
Да придет царствие твое.
 

СТИХ

 
Дробясь, как луч на лезвии кинжала,
двоится жизнь – то вверх летит, то вниз,
дарует радость и вонзает жало,
цветами осыпает обелиск.
 
 
Таков и стих. То аромат шалфея,
то слезы, то свечение огня.
А истина? Ты сказочная фея,
что вечно ускользает от меня.
 

ТИШИНА НАКАНУНЕ СТИХА

 
Сейчас в нем кто-то, как в окне, стоит,
распахивает створки, тихий, строгий,
берет у неба высь и глубину – у недр…
В нем кто-то встал, предвосхищая строки.
Так не переступайте же порог
с любовью, гневом, праздными словами!
Он не один… Он снова будет с вами,
 
 
когда поймет, что снова одинок.
 

СЛОВА

Ф. Галасу

 
Слова – церковные ступени.
Не более, не менее.
 
 
Моя азартная игра, пожизненная лотерея!
Коварна глубь родной словацкой речи,
расступится, – сомкнётся, и опять…
 
 
Слова – церковные ступени,
не более, не менее.
 
 
Над ними в вышине – безмолвье,
на паперти которого сидит
старуха-истина… Когда-нибудь, возможно,
монетою слезы, оброненною в кружку,
я вызвоню все то, что не сказал.
 
 
Ах, слово, узелок под головой!
Я видел, как склоняются поэты
над страшной бездной немоты,
тщедушный мостик слов к величью перекинув
и заглушив рыданья опасений…
 

ЧЕЛОВЕК

 
Из тонких прутьев твой дырявый ковш.
И вытекает все, что зачерпнешь.
 
 
Рыбак безумный, сам похож на воду.
Едва придя, готовишься к отходу.
 
 
Тебе неведом дел твоих итог.
От исповедей потемнел поток.
 
 
Проклятия твои как плуга искры.
Их уносила жизнь теченьем быстрым.
 
 
И памятники из камней и книг
поведают: он жил. Смешон? Велик.
 

ПОПРОБОВАТЬ ВЕРНУТЬСЯ К ПРАНАЧАЛУ…

 
Все отмести, что было до тебя…
Ведь даже проповедь сползает в пустозвонство.
И пиджаком с умершего
стирают пыль с ботинок…
 
 
Кого берешь ты, Время, под защиту,
насмешкой уязвив свидетелей – слова?
Неужто истина молочными зубами выпадает
и – ничего взамен?
 
 
Все отмести, что было до тебя…
Попробовать вернуться к праначалу,
заговорить, как тот, кто первым сеял,
сдувая с борозды пушинку
и веруя, что главное – грядет.
Попробуй! Прослывешь в два счета чудаком!
 
 
Но в наше время только чудаки
вполне нормальны.
 

О СТИХАХ

 
Положить их на стол, как хлеб,
поставить, как воду,
или, как соль, захватить щепотью.
 
 
При этом не надо вставать на пятки, тем более – на носки.
Иметь терпение выждать, вытянуть из глубин бадейку,
но не устраивать у источника торжища или капища,
Когда форель косяком пойдет в Иордане,
не покупайте удочку, памятуя,
что река слагается не из рыб,
равно как и поэзия -
это нечто большее, чем слова.
 
 
Не камень, не изваяние.
Жена библейского Лота -
вот что такое поэзия.
 

ИЗ ПОЭТОВ ЮГОСЛАВИИ

СЕРБИЯ

ОСТАНЬТЕСЬ С НАМИ!…

 
Останьтесь с нами!… Солнце за морями
Не будет греть вас, как в отчизне милой,
Там хлеб посолен горькими слезами,
Там братьев нет и все кругом постыло.
 
 
Найдется ль мать родней своей и лучше?
А ваша мать – земля святая эта,
Взгляните на поля ее и кручи -
Везде могилы прадедов и дедов.
 
 
Они для нас богатырями были,
Вот эту землю защищая смело;
Живите здесь, где деды кровь пролили,
И вы своей возвысите их дело.
 
 
Как ветвь, с которой осенью дождливой
Сорвет все листья, так земля родная
Без вас пребудет чахлой, сиротливой.
Так мать по детям плачет, изнывая.
 
 
Не дайте ей окаменеть от горя,
Слезами очи выжечь, как отравой,
Останьтесь здесь, чтоб на родном просторе,
На отчих нивах умереть со славой.
 
 
Здесь любят вас, здесь все свои, родные,
А там и знать-то вас никто не будет.
Нет, лучше камни родины нагие,
Чем сад цветущий, где чужие люди.
 
 
Здесь каждый вас, как брата брат, приветит,
А там для вас цветет полынь седая,
Сроднили нас навеки скалы эти,
Язык единый, имя, кровь святая.
 
 
Останьтесь с нами!… Солнце за морями
Не будет греть вас, как в отчизне милой,
Там хлеб посолен горькими слезами,
Там братьев нет и все кругом постыло.
 

ВЕСНА

 
Не спи сегодня ночью, дорогая,
Прильнув к подушке теплою щекою!
Едва заблещет месяц над рекою,
Росой земля покроется нагая, -
 
 
Невидимо в ночи весна родится,
Польется запах голубой сирени,
Посыпется деревьев оперенье
В ручей бурливый, что в саду струится.
 
 
И юный Лель взовьется над Мостаром,
Сердца людей зажжет любви пожаром,
Ворвавшись в окна бурею цветочной.
 
 
Поэтому не спи порой полночной,
Приди – благоухай мне первой розой,
Пока восход забрезжит нежно-розов.
 

МОЯ ОТЧИЗНА

 
Я плачу о тебе, убогая земля,
Не только кровью собственного сердца.
Всей болью моего народа-страстотерпца
Я о тебе скорблю, судьбу его деля.
 
 
Его обид и мук на мне лежит проклятье,
Я кровью заплатил за каждый сердца стук.
По капле кровь моя стекает с вражьих рук.
На землю скорбную она легла печатью.
 
 
В моих слезах – чужой слезы святая соль.
И сотни душ с моей сливают боль.
И в жалобах моих звучат их укоризны.
 
 
Везде, где сербская отыщется душа,
Я нахожу приют, взволнованно дыша
Священным воздухом своей отчизны.
 

МОИ КОЛОСЬЯ

 
Мои колосья на пустынном взгорье,
Мой черный хлеб, политый нашей кровью.
Кто сбережет тебя своей любовью
От птиц голодных? Горе мое, горе!
 
 
Дни жатвы близки. Созревают зерна.
Как над родным селеньем солнце жгуче!
Но наплывают на душу мне тучи,
Жжет молния ее, как пламень горна.
 
 
Серпом блестящим колос будет ранен,
Сноп за снопом, как золото, заблещут,
Но скова сердце мукой затрепещет:
Опять страдай, терпи опять, крестьянин!
 
 
Твой рабский труд и все твои страданья
На пиршествах поглотят богатеи,
Тебе лишь крохи со стола злодеи
Швырнут, как псу. О, стыд! О, поруганье!
 
 
Что пользы плакать? Ваша боль, поверьте,
Не тронет потонувших в изобилье.
Крестьянин, ты лишь прах, лишь горстка пыли,
Тяни ярмо, тяни до самой смерти!
 
 
Мои колосья на пустынном взгорье,
Мой черный хлеб, политый нашей кровью,
Кто сбережет тебя своей любовью
От птиц голодных? Горе мое, горе!
 

К МОЛОДОСТИ

 
О молодость, молодость!
Говорят, ты исчезнешь, как тают миражи,
но мне ли проститься с тобою!
Возле сердца поставлю на страже
радость мою и страдание.
Тайный сад закляну ворожбою,
обсажу его хмелем и соснами,
опояшу рекой голубою,
окружу луговинами росными,
а по самому дальнему кругу
околдую морозами грозными
и завью над сугробами вьюгу.
 
 
О молодость, ты ли покинешь подругу!
Кто станет безудержней плакать от счастья,
кто будет от счастья, как я, молчалив!
О молодость, молодость!
В чьем сердце твои бескорыстные страсти
горят словно солнце, как в сердце моем?
Кто верен, как я, упоительной власти
грехов беспорочных, не каясь ни в чем?
О молодость, молодость!
Говорят, ты навеки уносишь с собою
и радость свою, и страдание.
Но мне ли расстаться с моею судьбою!
 
 
Возле сердца поставлю на страже
единственную любовь.
 
 
О молодость, молодость!
Для тебя насаждаю весну, для тебя же
будет сад мой дышать и цветами и травами.
Задержу я и солнце, и звезды, и зори,
что румянцем горят в ожидании дня…
Ты сама не захочешь путями лукавыми
разминуться со мною, уйти от меня.
 

ЗИМНИМ ДНЕМ

 
Снег тихо до самого вечера падал,
как яблони цвет.
О, я улетела б с такою отрадой
сквозь дали пространства и лет;
куда-то меж снежными лепестками,
как легкий летит мотылек,
кого-то утешить такими словами,
какие другим невдомек.
 
 
И в сумерках снег так же медленно падал,
усталый, пустой.
Мне встретить кого-то
такая отрада…
Ни тени в долине пустой!
И ночью весь мир, словно в белых тенетах,
снежинки ложатся у ног.
Как больно следить беспрерывный полет их,
когда человек одинок.
 

СЧАСТЬЕ

 
Я время по часам не отмечаю,
по ходу солнца не считаю срока,
заря встает – когда его встречаю,
и снова ночь, когда он вновь далеко.
 
 
И смех не мера счастья. Не хочу я
знать, чье сильней и тягостней томленье.
Есть счастье в грусти: вместе с ним молчу я,
и слышно двух сердец одно биенье.
 
 
И мне не жаль ветвей моих весенних,
что будут смыты жизни водопадом.
Пусть молодость уходит легкой тенью:
он, зачарованный, со мною рядом!
 

КОЛЫБЕЛЬНАЯ КРЕСТЬЯНКИ

 
Спи, сынок, до зорьки недалеко.
Надо мне управиться до срока.
Век бы я над зыбкою сидела,
да ведь веток наломать мне надо,
скоро солнышко взойдет высоко,
до рассвета не приделать дела…
Спи, сыночек, спи, моя отрада.
 
 
Спи, сыночек, спи, моя отрада.
В роще веток наломать мне надо,
развести огонь, месить лепешки,
перемыть корчаги, миски, плошки…
Зорька разгорается в окошке,
всходит солнце за оградой сада.
 
 
Спи, сыночек, спи, моя отрада,
Спи-усни, мой мальчик яснолицый.
Уж мычат в подклети два теленка,
будто плачут жалобно и тонко,
ждут, чтоб я им принесла водицы,
напоила их и накормила…
Спи, мой ясноглазый, спи, мой милый!
 
 
Спи, сынок. С тобой бы я сидела
целый день с восхода до заката,
да заждутся на лугах ягнята,
надо к ночи их загнать в закуты,
под вечер доить овечек надо,
посидеть спокойно нет минуты…
Спи, сыночек, спи, моя отрада.
 

ПОЭТ И ОТЧИЗНА

 
Когда я на горной вершине стою
и вижу сплетенье скалистых хребтов,
лабиринт зеленых оврагов,
быстрых рек серебристые воды,
и заповедный сумрак дубрав,
и шелковистое море трав,
и стайки домов, что надели красные шапки
и вокруг кудрявых садов ведут хороводы;
 
 
когда я слушаю утренний лес,
голос птицы, потерявшей рассудок от счастья,
н мальчишеский крик ручья,
и шепот листвы, согретый дыханием лета,
слушаю юный, распахнутый настежь,
трепетный мир
в колыхании тени и света,-
 
 
я начинаю себя понимать.
В этой книге, на этих страницах,
записано то, во что мне верить,
что мне делать, о чем мечтать,
чему новой песней излиться.
Здесь, на ладони родной земли,
предначертано все заранее -
моя любовь и думы мои,
беды мои и страдания.
 
 
Издревле распевали песни мои
маленькие боги родного края.
Все стихи мои наизусть
знают бессчетные духи, веселый лесной народ.
Во всем, что я делала, о чем писала,
душа моей отчизны живет.
 

СМЕРТЬ КРЕСТЬЯНИНА

 
Сады источают дух сливы сладчайший,
недавно вино забродило в подвале,
пал желтенький листик в зеленую чашу пруда.
Значит, летние дни миновали.
 
 
Священник молитву читает,
но пчелы жужжат слышнее,
и стук молотилки сильнее,
и голос его – заглушают.
 
 
Волы мычат слышнее,
а кто-то ладит повозку
для похорон. Под нею,
согнувшись, колотит жестко.
 
 
Из дуба, что рос над домом,
доски для гроба тесали.
В гости пришли сегодня
те, что на свадьбе плясали.
 
 
Солнце начинает садиться.
В землю засветло надо ложиться,
и в дорогу выходит покойник,
оставляя амбар за спиною
и тропу, что своими ногами
протоптал он к водопою.
 
 
Проехал он мимо плуга
и руками к нему не рванулся,
мимо сада проехал и луга
и ни разу не улыбнулся.
 
 
Без улыбки идет по злату,
по тому, что роняют ветки.
Молча топчет листья-дукаты,
попирает их без привета.
 
 
Волы еле двигают ноги,-
как будто из дальней дороги,
а процессия, в тихой тоске,
говорит о ценах на сливу и на пшеницу,
а также о боге,
о небесном большом мужике.
 

ОТВЕТ СОВРЕМЕННИКУ

 
Все реже о любви пишу стихи я.
Все реже голоса слышны в них молодые.
Да, у моих стихов теперь иные темы,
и заняты они вещами теми,
которые на первый взгляд
поэзии немногое сулят.
 
 
Но почему ты этим удивлен?
Осенних песен и весенних песен
напев совсем по-разному чудесен,
и дрозд поет не так, как соловей,
а старый дрозд – не так, как молодой.
 
 
Когда слагаю песни о деревне,
стоят крестьяне за любым стихом.
Любой рассвет, изображенный мной,
по-сельски пахнет молоком и сеном.
Я детство провела среди крестьян,
и мне естественно писать о них.
 
 
Я потому о них стихи писала,
что радовалась с ними и страдала.
Не по велению политика,
не по указке сельского попа -
по женской, по исконной и по древней
моей безмерной нежности к деревне,
ко всем, кто угнетен и оскорблен.
 
 
Я жать умею и копать умею,
поэтому и право я имею
петь о крестьянах так, как я пою,
Меня крестьяне сызмала учили
и до ботаники мне объяснили
луга, поля и землю всю мою.
 
 
Я не стыжусь, когда мои стихи
читают старики и батраки,
когда их дети в сельской школе слышат.
Для избранных пускай другие пишут,
а мне мои читатели близки.
 

ПЕСНЯ О ПОРАБОЩЕННОМ ХЛЕБЕ

 
Стучит украдкой жернов,
шуршит мука по ситам.
Зерно тихонько мелют
во тьме, во мраке черном
по деревням несытым.
 
 
Тот хлеб посеян в рабстве,
в безвыходной печали,
и убран тоже в рабстве -
глубокими ночами.
Хоть печи жаром пышут,
но хлеб тоскою дышит.
 
 
Он вырастал в неволе.
Созрел под наши стоны.
И вот его смололи
на мельнице замшелой,
обросшей паутиной,
слезами орошенной.
 
 
Он рос во тьме кромешной
и выпечен ночами -
с опаской и поспешно,
украдкой и в молчанье,
когда никто не слышит,
как хлеб жарою пышет.
 
 
Большущими кусками
тот рабский хлеб кусают -
покуда не забрали,
пока никто не знает,
что под полночным небом
сидит крестьянин с хлебом.
 

КРОВАВАЯ СКАЗКА

 
Это случилось в одном государстве
балканском
в горном, крестьянском.
Горькое там приключилось злосчастье
с группой ребят -
целым классом пали они в одночасье
смертью героев.
 
 
Все они были ровесники;
все – одногодки.
Вместе учились и вместе играли,
хором стихи наизусть повторяли.
Вместе ходили к врачам на прививки.
Все у них общее было:
уроки, болезни, привычки.
Вместе они и погибли.
 
 
Это случилось в одном государстве балканском
в горном, крестьянском.
Горькое там приключилось злосчастье
с группой ребят -
целым классом пали они в одночасье
смертью героев.
 
 
Ровно за сорок минут до их смертного часа
вот что умы занимало
этого класса:
«Грядки. Их шесть на моем огороде.
Десять арбузов на каждой».
И прочее в этом же роде.
Мысли мальчишек касались домашних заданий,
по выполненью которых
качество ими усвоенных знаний
будет измерено грудой никчемных пятерок,
Детям казалось,
что долго бродить им по белому свету,
Долго решать им задачи -
сначала вот эту,
кто помешает?
Все, что им задано,
перерешают.
 
 
Это случилось в одном государстве балканском
в горном, крестьянском.
Горькое там приключилось злосчастье
с группой ребят -
целым классом пали они в одночасье
смертью героев.
 
 
За руки взявшись,
пошли они на смерть рядами.
Самые слабые дети и те не рыдали.
После уроков, сложив аккуратно тетрадки,
шли на расстрел они поступью твердой
в полном порядке,
прямо и гордо.
За руки взявшись,
прямо под пули
эти ребята навстречу бессмертью шагнули.
 

ХЛЕБ МЕСЯТ

 
Солнце спало, и птицы спали,
спрятав клювы в теплые крылья,
Женщины раньше солнца встали,
двери пекарни они открыли.
 
 
Они забыли о скорби вчерашней,
о всей суете желаний мелких.
Словно пахарь, когда он на пашне,
словно мельник, когда он – мельник.
 
 
Муку просеивают снова и снова.
Волосы словно в белых цветочках.
Работают, не говоря ни слова,
думая о сыновьях, о дочках.
 
 
В море хлебного запаха канув,
они смеются пьяно, счастливо,
словно не тесто мнут руками,
а мнут руками цветущую ниву.
 
 
Солнце спит, и птицы не слышат
женщин, тех, что пришли на работу.
Хлебный запах из печи пышет -
это пекарня раскрыла ворота.
 
 
Руки на хлебе горячем грея,
женщина думает: «Пусть настанет,
пусть придет благодатное время,
когда всем людям хлеба достанет!
 
 
А враг пусть подавится нашим хлебом!
Пусть в горле вражьем он станет комом!»
Женщина смотрит с порога на небо,
внемля птичьим напевам знакомым.
 

«Я ЗДЕСЬ, ОТЧИЗНА!»

 
Бледнеет небо, птица бьет крылом.
Испуганно дрожит листва.
Старик пастух шапчонку снял рывком,
и слышны причитания слова:
«Отчизна! Люди!»
Замолкни, утро! Стихни, тишина!
Пусть вся земля застынет на мгновенье,
чтоб выстрелы услышала она
и слова каждый звук в последнем пенье:
«Отчизна! Люди!»
 
 
Ты, солнце, выглянь из-за облаков
и освети разверстую могилу,
чтоб веселей, бодрей им сделать было
последние десятки их шагов.
Благоухай, осенняя трава,
последнее их ложе окаймляя.
Пускай у них замлеет голова
от запахов родного края.
Последний крик, последний их привет
ты, ветер, унеси в леса и горы,
чтобы узнали родины просторы,
кто вспомнил их в последний свой рассвет.
«Отчизна! Родина!» – кричит гора горе.
«Отчизна!» – подхватила вся округа,
перекрывая эхом пулеметы,
а издали, как будто голос друга,
доносится из свежей их могилы:
«Я здесь, отчизна!»
 

КОГДА ПРОМЧИТСЯ ВАША ЮНОСТЬ, ПТИЦЫ…

 
Когда промчится ваша юность, птицы,
что делаете вы, дрозды, овсянки и синицы?
Ты, жаворонок, что устал бороться с вышиной?
Что зяблик делает под августовским светом,
когда приходит срок прощаться с летом
и пенье птиц заглушено поющей тишиной?
 
 
Почуяв аромат снегов, дыхание мороза,
услышав осени шаги, что делают леса?
Что делаете, тополя, что делаешь, береза,
когда минует лето, и слышен ветра свист,
и по ветру кружится ваш первый желтый лист,
и облака над вами плывут, как паруса?
 
 
Когда в хрустальной синеве летают паутинки,
что делаете вы, поля, луга, покосы,
когда колючий иней все одел,
когда в железную броню закованы травинки,
и стали искристым ледком сверкающие росы,
и в изгороди ломонос внезапно поседел?
 
 
Когда от северных высот за южные отроги
подует ветер ледяной, что делает вода,
когда стихают подо льдом порывы и тревоги,
когда потока синева
внезапно вянет, как трава,
и цепенеет пульс, и плеск смолкает навсегда?
 

ДЕТСКАЯ КОСИЧКА В ОСВЕНЦИМЕ

 
Осень сменяет лето, пятый раз сменяет,
а тонкая, словно ящерка, девочкина косичка
лежит в Освенцимском музее – живет и не умирает.
 
 
Мамины пальцы сгорели, но все-таки ясно видно,
как девочку в путь-дорогу пальцы те собирают,
то они цепенеют, то беспомощно виснут
и черную ленту предчувствий в тонкую косу вплетают
 
 
Туго косичка закручена, не расплетется до вечера.
Слезные змейки стелются – мама горько плачет.
Девочка улыбается ласково и доверчиво,
девочка не понимает, что эти слезы значат.
 
 
Вот палачи ледяные – банды их ясно вижу -
косят людские волосы, мечут в стога большие.
Легкие детские локоны ветер уносит выше,
в грузные копны сложены женские косы густые.
 
 
Словно шерсть настриженную, словно руно овечье,
в кучи их кто-то сваливает и приминает ногами.
Вижу – пылают яростью большие глаза человечьи,
вижу старух испуганных рядом со стариками.
 
 
То, что словами не выскажешь, тоже вижу ясно:
пламя пышет из топки и палачей озаряет,
длинные их лопаты – от детской крови красные,
стылые детские трупы в топку они швыряют.
Вижу седины бедные – все в серебристом инее,
и рядом – как ящерка – тонкую девочкину косичку,
вижу глазенки детские – большие, синие-синие.
 

ВСЕ РАВНО

 
Даже тысячу лет проживши,
после смерти я буду схожа
с теми, кто не родился.
 
 
Даже век свой прожив счастливо,
после смерти я буду схожа
с теми, кто плакал.
 
 
Даже запятнанная клеветою,
после смерти я буду cxoжa
с теми, кого хвалили.
 
 
Даже память оставив в душах,
после смерти я знать не буду,
что меня вспоминают.
 
 
Даже мудрость впитав земную,
после смерти я знать буду меньше,
чем ком земли у дороги.
 
 
Даже доброе сердце имея,
после смерти я стану
равнодушнее камня.
 
 
Даже радуясь ясному солнцу,
не смогу после смерти
выйти из мрака.
 
 
И, полна сознания жизни,
после смерти я знать не буду
о том, что жила на свете.