Текст книги "Поэзия социалистических стран Европы"

Автор книги: авторов Коллектив

СЛОВЕНИЯ

ЗИМНЯЯ ПЕСНЬ

 
На небе выткут полотно,
чтоб стало беднякам тепло,
прикрыться пугалу велят,
а носачам носы продлят.
Длинен твой нос,
хоть ты и бос,-
свисти им, словно клювом дрозд.
 
 
На небе мельницы стучат.
Мукой засыпать нас хотят.
Стелите под нее холсты,
сады, поля, луга, мосты.
Расстелешь холст -
и будешь сыт.
Ох, расстилать спина болит.
 
 
Идет небесная гульба.
Дымит ликующе труба,
солома крыш пустилась в пляс,
а с ней и мой пошел бы плащ.
Да нет плаща!
Никто не дал.
Раз так – на все б я наплевал.
 

РЕКВИЗИЦИЯ

 
Ночью – еще петухи не кричали -
трое с винтовками в дверь постучали.
– Во имя бога-отца,
давайте парного мясца;
во имя бога-сына -
вина и по кругу сыра;
во имя святого духа,
хлеба пеки, молодуха!
 
 
Что эти трое сказали -
без разговору им дали.
Солнце еще не выползло,
а все, что велено, выполнено.
Только хозяин молчит, не глядит.
Верно, в печенках все это сидит.
 
 
– Во имя троицы пресвятой,
телегу, хозяин, скорей приготовь.
Коней выводи,
подарки грузи
и поскорее гони, вези
в зеленый лес, куда бог велел,-
нашим ребятам пост надоел!
 
 
– Так вот оно как! -
отвечает бедняк
и зовет детей: -
Во имя чертей,
положите им еще каплуна,
цыпленка, и баклагу вина,
и пирога положите свежего,
во имя домового и лешего!
 
 
Погнал коней вперед,
А вся телега поет:
– Гей, лес зеленый, кончай свой пост,
хозяин попить-поесть привез!
 

ИЗГНАННИКУ

 
Все по-осеннему – листва, и птицы,
и дождь, и сумерки, и снег, и лед,
вдруг ярким солнцем озарились лица,
и воздух полон песен, жизнь цветет.
 
 
Разбиты все надежды, нет отрады,
в изгнании влачатся мрачно дни,
но слышишь: «Наши там поют бригады!»
Восстань и воздух родины вдохни!
 

АПЕЛЬСИН

 
Падал, упал
золотой апельсин
в девичий фартук.
 
 
Кто уронил
золотой апельсин
в девичий фартук?
 
 
Кто потихонечку
сзади подкрался;
чьи прикоснулись к очам ее
пальцы?
 
 
Кто там? Мой милый!
Кто там? Любимый!
Нет. Просто ветер!
Проваливай прочь!
 
 
Что же потом?
Ничего. Из рук
наземь упал
апельсин золотой…
 

ВЕЧЕРНИЙ НАБРОСОК

 
Во мгле невидимые крылья шелестят,
растаять не успев в огне заката;
сам воздух неспокоен и крылат,
как стая туч, что, ужасом объята,
летит, спасается от бури наугад…
Но скоро тени прекратят свой бег -
ночь выпадет из сумерек, как снег.
 

ВЕЧЕРНЯЯ МЕЛОДИЯ

 
Спать нам сегодня под ветром -
вон он как свищет и воет.
Облаком, как простынею,
нас эта полночь укроет.
 
 
Скатится с ветки намокшей
первая крупная капля.
Где-то за просекой топкой
вскрикнет встревоженно цапля.
 
 
Дождь наши лица омоет,
хлынув с ненастного неба.
Ножиком ночь нам нарежет
мокрого черного хлеба.
 
 
Но, обливаясь слезами,
мрак отгоняя и стужу,
встанет заря над лесами,
землю согреет и душу.
 
 
Лес запоет, оживая,
солнце ударит нам в лица.
Голову, брат мой, не вешай!
Длится война еще, длится!
 

В МЕРТВОМ СЕЛЕ

 
Меж стен – молчанье. Всякий звук умолк.
Дома мертвы, пустынны, нелюдимы.
Как будто ставни все рукой незримой
Давно закрыты. Крадучись, как волк,
 
 
Вошел я в дверь. И петли, как живые,
Откликнулись: – Ступай скорей назад!
Зачем пришел ты? Ведь дома все спят.
Где их жильцы? Давно в края чужие
 
 
Ушли они и с ними все живое,
Нет никого – ни кошки и ни пса,
Который в час, когда падет роса,
Приветствовал луну, бывало, воем.
 
 
Одни черешни за селом стоят,
Всем грозди спелых ягод предлагая.
И, ветки их руками нагибая,
Я к ним тянусь, я встрече с ними рад.
 
 
Я шел в село – и вот оно лежит,
Как раковина мертвая, пустая,
Что высосали здесь и, убегая,
Оставили. Час пиршества забыт.
 
 
Я шел и шел… Вдали заря волной
Хлестнула в небе. Пушки за холмами
Залаяли над мертвыми домами.
Во мраке месяц поднял над сосной
Свой яркий кубок, чистый, как стекло.
Что там вдали? Из-за гряды туманной
Ползет стоглавый змей… То партизаны
Идут отрядом в мертвое село.
 

НОЧЬ В НЕМЕЦКОМ ЛАГЕРЕ

Памяти советских пленных,

погибших от голода и морозов

в гитлеровских лагерях в Штирии.

 
1
 
 
Из бараков
из бараков,
черных лагерных бараков,
что ни ночь,
что ни ночь,
двадцать трупов -
носят, носят,
прячут, прячут.
 
 
И деревья,
что ни ночь,
видя это,
что ни ночь,
плачут, плачут.
 
 
И умершие уходят,
что ни ночь,
они уходят
в землю нашу.
 
 
Голод роет
в сердце яму,
роет, словно заведенный,
и пожар,
пожар студеный
пожирает душу…
 
 
– Эй, Голод, Голод, брось-ка, не шепчи
всю ночь, всю ночь,
что я умру в ночи!
Эй, Голод, Голод,
 
 
разве ты забыл -
 
 
как был я молод,
как здоров я был!
 
 
Эй, Голод, Голод,
в холоде, в грязи
всю ночь,
как червь,
мне сердце не грызи!
Сними веревку,
что на горле у меня,
печь разожги
да спать улягся у огня!…
 
 
Из бараков,
из бараков,
что ни ночь,
выносят мертвых,
носят, прячут.
Только голые деревья,
видя это,
что ни ночь,
плачут, плачут.
 
 
2
 
 
– Не плачь, сынок! Хоть в сырости и мраке -
а все живем! Бывает тяжелей!
Мы как на корабле, плывем в бараке.
Нас много – вон их сколько, кораблей!
Вдавил нам Голод ребра.
Смотрит с неба
одна звезда сочувственно на нас.
Как режет мать на всех буханку хлеба -
выкраивает ночь за часом час.
Все вытерплю. И голод, и усталость.
Лишь знать бы мне, что с Ваней моим сталось!
 
 
– В Ростове вся земля красна от крови -
твой Ваня спит на улице в Ростове!
 
 
– Ночь-матушка, ну что ты, право, мелешь -
видать, сама словам своим не веришь!
 
 
– В Ростове вся земля черна от крови -
твой Ваня спит на улице в Ростове!
 
 
– Ночь-матушка, за что мне эти муки!
Отец Мороз, согрей Ванюше руки!
 
 
– Иван твой спит на улице в Ростове -
В Ростове все черно уже от крови.
 
 
– Товарищи, скорей,
скорей на помощь!
Не верю, что вы спите в эту полночь!
Михайло, отвечай, где мой Иван?
 
 
– В Ростове,
где кровавый встал туман,
лежит он с перерезанною шеей!
 
 
– На помощь, эй, товарищи, на помощь!
 
 
Вставайте все!
 
 
Вперед, сквозь этот мрак!…
 
 
Плывет в ночи
невидимый барак.
 
 
Только голые деревья,
когда тех
несут во мрак,
что ни ночь,
что ни ночь,
плачут, плачут.
 
 
3
 
 
– Что ж, генералы Голод и Мороз,
мы знаем, как искусны ваши руки,
когда они в ночи ломают нас
согласно точным правилам науки!
 
 
Но Время мчит над нами.
Время мчит.
Проносится сквозь нас
и дальше мчится.
Под звон его копыт
земля кричит
и стонет, как подбитая волчица.
 
 
Но Время,
красный маршал,
мчит и мчит,
и пусть падем побитыми,
убитыми -
но мать-Россия
под его копытами
вовек не упадет, не замолчит!
 
 
Над миром,
где так смутно и темно,
все ввысь и ввысь,
навстречу звездной сини,
несутся вместе
Время и Россия,
и никому
сдержать их не дано!
 
 
Там, за полоской брезжущего дня,
за дальними полями и лесами
дитя России
смотрит на меня
смеющимися светлыми глазами!…
 
 
… Что ни ночь,
что ни ночь,
смотрят мертвые глаза
из барака,
из барака.
 
 
И деревья
что ни ночь,
просыпаются, дрожа,
среди мрака.
 
 
Что ни ночь,
что ни ночь,
воют ветры за стеной
черного барака.
 

ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ

 
Двадцать пять нас тут заключенных,
двадцать пять наших лиц изнуренных,
двадцать пять сердец несвободных,
пятьдесят наших глаз холодных.
Кровь со лба, из пальцев, из губ стекает,
словно псов, полиция нас терзает,
кто не предан им, как собака,
в одиночке тот пропадает,
на бетоне распластан голый,
мучит жажда его и голод,
а на теле клоп копошится,
мысли, тяжко мысли копошатся в нас.
 
 
Мысли темные прочь отбросим -
ведь без жизни нет умиранья,
а свободы нет без страданья,
грязь и мусор уносят реки,
сбрось одежду, она не навеки,
человек растет в человеке!
 

ПЕСНЯ КРЕСТЬЯНИНА

 
Тело мое все избито, взгляните,
щеки пожухли,
губы опухли,
длани мои кровенеют,
очи мои пламенеют.
 
 
Было – земля, очаг,
каждый свой шаг
отдал земле я в подарок.
 
 
Эти проклятые черти явились,
трупы повсюду за ними ложились,
сына и мать у меня погубили,
жену?., быть может, жену осквернили?
 
 
Подлые твари!
Сердце вскипело,
не утерпело,
и я ударил!
 
 
Бьют меня, как скотину, за это.
В жаркие очи мои посмотрите
и мне скажите -
в глазах еще родина светит?
 

МАТЕРИ УБИТОГО ПАРТИЗАНА

 
Когда потянулся впервые сынок
к тебе, ты в слезах улыбнулась устало:
О, только бы сильным ты вырасти мог!
 
 
Его к материнской прижала груди
и сонному ласково ты прошептала:
– Расти… Твое счастье, мой сын, впереди.
 
 
Сын рос и мужал. Шли за годами годы,
и он отозвался на голос свободы.
Ему на прощанье ты руку пожала.
– Вернешься… Я верю! – ты тихо сказала.
 
 
Погиб он, в печали ломаешь ты руки,
а ветер доносит неясные звуки:
«Мать, жить хорошо, но даю тебе слово:
готов умереть за свободу я снова!»
 

ПОХОД

 
Над нами небеса н бег луны.
Она всю землю залила лиловым,
и этим блеском мы ослеплены.
 
 
Высоких сосен белые стволы
идут за нами. Нет конца дороге
и мыслям, что, как веки, тяжелы.
 
 
– Спокойной ночи, сосны,– говорю
в прозрачной ночи одиноким соснам
и сквозь снега опять тропу торю.
 
 
Идем вперед на поиски свободы.
По снегу, словно по шоссе, идем,
а на плечах – мешки и пулеметы.
 

МАЙ НА СОЧЕ

 
Давно, давным-давно, когда-то,
весенним утром
цвела черешня среди нас:
был май такой же, как сейчас.
Над белым цветом
шумели пчелы.
Над белым светом
синела синева рассвета.
 
 
Давно, давным-давно, когда-то
во мне цвело тысячецветье -
как и сейчас, был май на свете.
Средь тех цветов
черешневою белизною
твое лицо
сияло предо мною.
 
 
Давно, давным-давно, когда-то
был снова май,
но дни и ночи
гремело и рвалось на Соче.
И с той поры
в моей груди
цветут кровавые цветы.
Забыть тот май она не хочет:
в ней тени черепов хохочут.
 

* * *

 
Кого-то ты должен любить,
хотя бы траву или реку,
дерево или камень.
Кому-то на плечи ты должен руку свою положить,
чтоб насытилась близостью этой рука.
Кому-то ты должен отдать
облака свои белые,
птиц беспокойных мечты,
птиц бессилия, полных тревоги.
(Ведь где-то есть и для них
гнезда покоя и нежности!) Должен,
ты должен кого-то любить,
хотя бы траву или реку,
дерево или камень.
Потому что деревья и травы
об одиночестве знают
(остановившись на миг,
шаги удаляются дальше и дальше),
о жалости знает река
(над своей глубиною склонившись),
а камень знает о боли
(когда на безмолвное сердце его
тяжело наступает нога).
Кого-то ты должен любить!
Кого-то ты должен любить!
И с кем-то ты должен рядом идти,
всегда только рядом.
Камни, травы, деревья, река -
молчаливые спутники всех чудаков
молчаливые добрые спутники,
что говорят лишь тогда,
когда умолкают люди.
 

* * *

 
Я в трансагентствах задаю вопрос,
когда же во Вселенную отчалит
первый корабль?
Должны мы все, кто в это верит, чаще
в служебные стучаться кабинеты,
чтоб, час отхода выяснив,
просунуть контрабандой меж мотков
колючей проволоки, пороха, товаров -
пшеницы семена,
и певчих птиц,
и несколько поэтов.
 

ПОЭЗИЯ

 
А вечером растрепанное тело
я привожу в порядок,
латаю мыслей порванную сеть
и отправляюсь с нею на охоту,
как в море, в ночь.
Мне удается выловить звезду,
набить суму чешуйчатыми снами
и возвратиться на берег счастливым.
Я счастлив и тогда, когда встречаю
на острове каком-нибудь безлюдном
богиню под руку с поэтом,
слеп, как сверчок, он для нее поет
О море ночи – ты моя земля,
я по тебе ступаю, как по суше,
и ты – мой день, так ясно на душе!
Никто ничем вокруг не угрожает.
Я погружаюсь, словно жабрами дыша,
и кораблей потопленных касаюсь,
приветствуя блуждающих матросов -
таких же, как и я, скитальцев вечных,
и раковину с жемчугом ищу
средь пучеглазых рыб.
Мне раковина с жемчугом нужна,
мне, и поэту, и его подруге,
его Венере. В лопнувшие сети,
что тяжести не выдержала дня,
чешуйчатые сны ловлю весь вечер,
всю ночь, чтоб не сойти с ума.
 

РАЙ

 
Мир начинался при сотворенье
большим одиночеством человека.
В каменном этом, скучном раю
змеи шипели и волны шипели,
и оставалась от этого после
в сердце зеленая рана тоски…
После явилась Она.
Словно львица,
рану она языком зализала,
тесно прижалась к нему
и сказала,
тайну ему величайшую выдав:
– Вот я,– сказала,– смотри, я твоя!
– Вот я, я твой! – он ответил.-
О боже,
как повторяется это!
Мы тоже
рядом сидим все на той же скале,
и говорим мы, наверно, похоже -
шепчем все те же молитвы влюбленных,
вновь открываясь ветрам и волнам,
что, приближаясь по берегу к нам,
наши сердца обнаженные лижут…
Ну, а когда она снова уйдет,
так же внезапно, как прежде явилась,
вновь мне останется каменный рай
и одиночество человека,
век обреченного плыть на скале
к дальнему берегу, следом за нею,
следом за нею, за той, что ушла.
 

ПЕПЕЛ НА ЗВЕЗДАХ

 
Воспоминанье, скрючившись, приходит
к юности,
на ее могилу.
Эта могила – на большом кладбище,
где немые колокола
беспрерывно звонят по мертвым
с безмолвных сторожевых башен.
В могиле
покоится закованная в цепи юность.
Над нею -
плакучие, как ивы,
куски ржавой проволоки
свисают с бетонных столбов,
как обезумевшей колдуньи космы.
У могилы,
подобная молящейся старухе,
сидит любовь, не любленная, первая.
Что ж, если вы вдвоем сюда пришли,
молитесь тоже вместе -
ты, скрюченное воспоминанье,
и ты, так и не ставшая невестой.
Молитесь грубыми, святыми словами проклятий
за тех, чей пепел покоится на звездах.
Молитесь, чтобы люди,
когда придет любовь,
любили не откладывая,
чтобы огонь больше не жег посевов
и больше никогда не приходили
вы, скрюченные, словно старики,
искать свои могилы
и просить за тех,
чей пепел там, на звездах.
 

ОСВЕНЦИМ

 
Самое страшное, что люди сами
уготовили людям такой удел.
 
 
До смерти, наверно, смерть устала,
но библейский ад – осуществила.
Ремеслом здесь преступленье стало,
миллионы в прах передробило.
А теперь здесь лишь трава, и ветер,
и земля. А бесконечность неба
зажигает звезды каждый вечер
над могилой этих миллионов.
 
 
Здесь кишело бесконечно много
голого беспрозванного люда.
В новый мир кровавую дорогу
вышли строить именно отсюда.
Тот землянин, что придет увидеть
кратеры погаснувшего ада,
пусть представит страха пирамиды,
бога нового златые храмы.
А поэт бесхитростный прославит
и убийство, и убийц привычно.
Старое вранье историк вставит
в новую историю цинично.
А про миллионы, что погибли,
над которыми до сей поры проклятье,
знают лишь глухонемые вихри
и земли проклятое молчанье.
Здесь, на величайшем погребенье,
я кляну истории уроки.
Научили страху, преступленью
человека
боги и пророки.
Проклинаю храмы, пирамиды,
старую неправду о величье,
кровь кляну, пожары и обиды,
что назвали нагло просвещеньем.
 
 
Ложь все то, что эпосом считают.
Лживы Цезари любого рода.
Правда – здесь. Но пусть не засчитают,
не поставят в счет людскому роду.
Нету выше правды и величья
тех, что здесь я осознал и понял,-
страшного Освенцима обличья
и сознанья этого позора.
 

В БУХЕНВАЛЬДЕ 1960

 
По моим кровавым следам
бредут любознательные туристы
и фотографируют погасшие печи,
где сжигали моих братьев.
 
 
На землях ужаса и смерти,
на землях, где человек был опозорен,
откуда даже птицы улетели,
сейчас устроили идиллию,
площадку для сентиментальных воспоминаний,
с экскурсоводами, проспектами
и весьма назидательной выставкой преступлений.
Нам, как мышам, прививали чуму,
нам стреляли в сердце,
сдирали заживо кожу,
отрубали члены и головы,
чтобы сегодня
по этим препарированным головам,
по этим переплетенным в человеческую кожу книгам,
по этим мешкам с волосами задушенных девушек
землянин мог узнать свою точную цену.
 
 
Моя кровь жива, как и прежде,-
каждая пролитая здесь капля
жива… Как живы
позабытые в траве мины,
покуда они не вспыхнут
под незваными
и не крикнут
в уши неба
огненные слова:
раз нет наказания и нет преступления,
пусть сгинет все,
носящее имя человека.
Пусть сгинет
род, желающий достичь небес,
покорить все крутизны Вселенной,
если он до сих пор не заплатил
все свои земные долги.
 

* * *

 
Колумб уплывает все дальше,
все грозней его приказанья:
 
 
Запрещаю оплакивать мертвые корабли,
их будет все больше.
 
 
Запрещаю о женщинах думать,
ибо женщина – матерь сомненья,
а сомненье – смерти подобно.
 
 
Запрещаю птиц ожидать -
ласточки уже туда улетели,
а воробьи туда не летают.
К мачте велю привязать любого,
кому страшные сны приснятся.
 
 
Девяносто девять из нас
на землю уже не ступят -
и все же она существует.
Видите мертвый корабль вдали?
Мертвый, он верит – земля существует.
 
 
Не слушайте чаек -
девяносто девять из нас достанутся им,
и все-таки цель путешествия вовсе не в этом,
нет, высшая радость его заключается в том,
чтоб угадывать ветра движенье
и рыб,
и всего, что над ними,
и кто из нас будет тем сотым – не знать наперед.
Посему умирать на моем корабле
запрещаю.
 
 
И корабль уплывает все дальше.
Земля, словно яблоко,
висит на самой высокой веточке вечности.
 

* * *

 
О, непростительная радость начинанья,
почти животная: не знает темный зверь,
который роду предан фанатично,
какой удел печальный ждет его,
недуги старости, болезни,
жестокий призрак бойни,
угрюмость дикая, крик одиночки,
когда-то зачатого безрассудно,
и жилы вздутые, и тьма в глазах,
и милость отрезвленья,
и боль бессмыслицы, и грусть банальности,
с арены вопли дикие,
тоска закланья, гибель существа,
бессмысленного, как само зачатье,
и отрезвленья жалкие слова…
О, радость начинанья, о, проклятье!
 

ПАМЯТНИК

 
Поскольку всякий, кто сумел
наделать шуму больше прочих,
посмертно памятник имел
(народ почтить героя хочет,
чтоб, наконец, забыть в момент),
и мне возможен монумент.
На кой он мне… Но кто уверен,
что мой отказ не лицемерен?
Никто. Так позабочусь лучше,
чтоб вышел памятник получше.
 
 
Во-первых, статуя моя
должна стоять в сторонке, чтобы
не лез в глаза поэтам я
и путь не преграждал из гроба.
А так как всюду – вор на воре,
прошу ограду на запоре.
И постамент хочу повыше,
чтоб не мочился на меня,
как ныне, всяк, кому охота
прослыть тушителем огня.
 
 
Не гипс, а бронза мне по вкусу:
дороже, крепче, вид здоровый,
и даже труженик искусства
ее не сделает дешевой.
А что до стороны формальной,-
я предпочел бы торс нормальный.
Входить в историю неловко,
когда взамен башки – квадрат,
а треугольник – бывший зад,
и дырка спереди – издевка.
 
 
Одежда красит человека,
я не хочу стоять нагим:
я – не титан, зачем другим
поэтам из другого века
мой фигов листик наблюдать
да меньшей завистью страдать?
К тому же девичьи натуры,
боюсь, вблизи нагой скульптуры,
к физиологии склонясь,
с поэзией утратят связь.
 
 
Скульптурой ныне быть не сладко
у них все время физзарядка.
Я так ленив, что все, что мог,
я в этой жизни делал лежа.
Писал,– когда писалось,– тоже
на ложе развалясь, как бог.
Изображайте без прикрас
мой поэтический экстаз,
ваяйте, чтоб для высшей цели
валялся памятник в постели.
 
 
Не надо муз – вокруг и выше,
их любят школяры-невежды!
Я предпочту надежность крыши,
а не туманные одежды:
хоть воспеваю непогоду,-
простуду схватываю с ходу.
Ну, если с крышей я зарвался,
поставьте зонт из парусинки,-
как над зеленщиком на рынке,-
чтоб монумент не простужался.
 
 
В обузу мне златая лира,
она – предмет приятных чувств,
но искажает сущность мира:
ведь золото – не дух искусств.
Уж если мне решит ваятель
всучить духовный указатель,-
тогда бы книгу я избрал:
свою, чтоб знать без дураков,
что я хороший том стихов
прочту, войдя в мемориал.
 
 
А надо мной, сидящим с книгой,
абстрактный холстик был бы мил:
квадрат зеленый с желтой пикой
иль просто рамка – дырка в мир.
Под голову, чтоб спать без звука,
нужна журналов наших скука,
да серия (ведь я смешлив),
где есть веселые репризы.
В ногах – включенный телевизор,
но скачет надпись ПЕРЕРЫВ.
 
 
Марать не нужно пьедестал
сентенцией, что сын народа
свои, мол, рифмы завещал,-
ведь у отчизны год от года
и без того – стихов излишек,
но меньше нужного детишек.
Прошу, как скромный патриот,
фамилию на пьедестале
(в конце не «д», а «т»!), и дале -
СЛОВЕНЦЫ, УМНОЖАЙТЕ РОД!
 
 
Вблизи должна скамья скрипеть
(кривая, с дырками – подавно,
мне будет вечером забавно
на трюки парочек смотреть),
за кипарисом кипарис,
густую тень бросая вниз,
должны укромной сделать местность,
чья всенародная известность
подскажет всем пароль для встречи:
«У Янеза, как в прошлый вечер!»
 
 
Сюда направить хорошо бы
прямой троллейбусный маршрут
и город выстроить особый
или страну раскинуть тут.
В стране бы этой ели, спали,
взамен налогов – песни брали,
мои, конечно. В сей момент
я государственно созрел.
Как хочется, чтоб я имел
конкретно этот монумент!
 
 
Он безопасен, в полном смысле,
для тех и этих. Он торчит,
в дела не воплощает мысли
и чудно день и ночь молчит.
Кому он костью в горле стал,
тот передвинет пьедестал.
А устаревший атрибут
легко по моде переплавить,
и можно голову подправить -
ту слепят, эту отобьют.
 
 
Нехорошо. Но повсеместны
проделки эти с древних пор.
И, думая о них в упор,
я наполняюсь грустью бездны:
заманчив памятник вполне,
но бронза плавится в огне.
Заботы памятника жутки:
не лезть в глаза, уважить всех,
не то – влетишь в литейный цех,
где перевоспитают в сутки.
 
 
А после будешь в лучшем виде
для славы скульптора блистать,
держать коня, чужие груди,
а то – средь парка диск метать…
Опасность этого сгустится,
коль монумент мой воплотится.
Немедленно отказ пишу!
А все динары, что как раз
вам сэкономит мой отказ,-
при жизни выдать мне прошу.
 

МАКЕДОНИЯ

ДНИ

 
Как ожерелье на шею -
каменное украшенье,
так дни ложатся на плечи,
бременем давят на плечи.
 
 
Дни мои, дни, вы, бедняжки,
муки поденщика тяжки.
 
 
Утром проснись рано-рано,
а возвратись поздно-поздно;
радость захватишь с собою,
а возвратишься с тоскою -
 
 
эх, жизнь моя собачья,
я шлю тебе проклятье!
 
 
Люди, родившись рабами,
мы умираем скотами:
скот век свой трудится даром,
все для чужого амбара.
 
 
Дом ты другим строишь белый,
черную яму себе рой!
 
 
Как вол, работай в поле
и вздрагивай от боли…
Дней ожерелье на вые,
кованы кольца стальные.
 
 
С каждым днем тяжелее
Цепь из железа на шее!
 

КОЛЬ ИМЕЛ БЫ МАСТЕРСКУЮ В СТРУГЕ

Ремесло – золото.

Народная пословица

 
*
 
 
Сгори, мое горе! Ветер,
Развей на просторе пепел!
Лишь старый и добрый мастер
Не огорчился бы этим.
Тяжелое время настало,
Тяжелое бремя давит,
И гибнем со дня мы на день,
Борясь со своей душою.
Тоскливых песен не надо -
Вот осень, пора листопада.
Вода подмывает берег,
Осинки поток уносит.
 
 
*
 
 
Под вечер приди, под вечер,
Когда начинает смеркаться.
А сгнивший порог переступишь,
Очутишься в ветхом покое,
На лавку кривую сядешь,
На шее тоска – черный камень:
Где радость? Куда девалась?
О, где же ты, дом веселый?
 
 
Тихо. Ни вздоха, ни шепота.
О тишина, будь ты проклята!
Боже! Чума как будто
Все, что было, косой скосила!
Подкованные гвоздями,
Гремят каблуки по камню,
Мглу кто-то сечет ножами,
Алеет вино в стакане.
 
 
И розы где-то в садах там
Шепчутся с темнотою,-
Слышишь ты – о любви без горя,
Про время золотое.
 
 
*
 
 
Вот я сижу у окошка…
Выйди на рынок, Фиданче,
В гулких своих обутках
На деревянных подошвах.
 
 
Ах, молодое ты деревце,
Писаная красавица,
Пусть мое око вытечет,
Коль на тебя подымется,
Пусть и рука отвалится,
Если к тебе протянется.
Ну а если смогу устыдиться
Тем, что жив я, мертвец погребенный,
Ты скажи мне, ответь, Фиданче,
Куда от стыда мне скрыться!
 
 
Мастер был, над другими начальник,
Нынче сделался я подручным,
За долги продал я мастерскую,
За долги продал все инструменты…
Вот они – две руки мои. Обе
Иссыхают сейчас без работы!
 

ЛЕНКА

Биля полотна белила.

Народная песня

 
С тех пор как Ленка рубашку,
Из тонких ниток рубашку
Ткать на станке перестала
И нанялась на работу,
Ленка табачницей стала,
Очи ее притупились,
Веки ее опустились
И запеклись ее губы.
 
 
Не рождена была Ленка
Для едкой пыли табачной:
Желтый табак – отравитель
Розовым грудям погибель.
 
 
В первую же годину
Сникла, поблекла девчина,
А на вторую годину
Ленку болезнь придавила;
Третий год отнял все силы,
Ленку довел до могилы.
 
 
Ночью глядит на могилу
Месяц с вершины небесной,
И только ветер унылый
Шепчет печальную песню:
– Ах, почему не успела
Ленка доткать рубашонку,
Ту, что была для подарка?…