Текст книги "Поэзия социалистических стран Европы"

Автор книги: авторов Коллектив

МОТТО

 
За революцию я отдал голос свой,
Я понял роковую неизбежность счастья,
Я, отвергавший тех, кто громоздит в уме
Богатства, никому не раздавая!
Пора отнять их мощь!
Расставить часовых, чтоб были начеку!
Кто смеет собирать, копить и прятать!
Я тот, кто ощутил бесповоротность счастья.
Я в жизни понял вдруг простейшие начала
И потому имею право жить.
За революцию я отдал голос свой
И в ней прожить имею право!
 

АЛЬБОМ

 
Осенней порой, когда в парках скрипят ворота,
и грязь на дорогах чавкает, как болото,
и люди бредут на погост вереницей,
и бабка старая шепчет что-то
и поскользнуться боится,
в старинном альбоме – мяты дремота,
и мальчик листает страницы.
 
 
Увядших цветов и женщин тоска…
Осенней порой, когда сырость течет с потолка,
как духи с фаты подвенечной
той старухи, что бредет в толпе бесконечной,
берет мальчонка обломки венка
и ветхое кружевце носового платка -
комочек пыли и пены млечной -
о нищета! – и играет за печкой.
 
 
Осенней порой, печальной, как тризна,
фотография бабки сияет капризно,
декольте открывает почти что всю грудь,
на бабушку мальчик стыдится взглянуть,
но смотрит восторженно и невинно:
бабка – мадонна из книги старинной.
 
 
И осенней порою, под вечер,
старухи на кладбище гасят свечи
и бредут, затягивая платки,
и не ведают, опираясь на посошки,
что в купели альбома не стареют тела,
и, заслышав колокола,
за внуков молятся, шепчут что-то,
и грязь на дорогах чавкает, как болото,
и в грязи увязают палки и боты,
и запираются в парках ворота.
 

ОТДЫХ

 
Проснулся я средь гор, где ночь в тиши застыла.
Колодцы и жилье,– как звезды, далеки.
И понял я бродяг – им в городах немило,
а здесь душа поет и вновь шаги легки.
 
 
Как после хвори злой, отрадно сердцу было.
Я веточку сорвал, ласкал ее листки,
я шел, ведомый вдаль таинственною силой,
шел, глубоко дыша и стиснув кулаки.
 
 
Среди росистых трав впивал я чистый воздух,
и мысли обрели кристальный свет, что в звездах
морозной тишиной до блеска отгранен.
 
 
Низложенный король счастливей был едва ли,
увидев на лугу при звуках пасторали
пастушку, что встречал лишь на картинках он.
 

РЕЛИКВАРИЙ

 
Есть в старом чемодане отделенья
и для сушеных груш, и для орехов.
Как пахнет возле школы сад осенний,
я чувствую, в любую даль заехав.
 
 
Мой чемодан в альковной тьме унылой -
единственная памятка былого.
Я без конца вдыхаю запах милый,
а на ночь крышку опускаю снова.
 
 
Но чемодан средь ночи сам собою
откроется движением мгновенным.
Он тоже спит, но, тешась ворожбою,
меня чарует самым сокровенным.
 
 
Вот над столом склонилась мать устало -
мгновение покоя, отдых краткий.
Когда б не спал я, мне бы ясно стало -
что там такое: пасха или святки?…
 
 
В знакомом с детства стойком аромате
за чудом чудо, возникая, тает
над старомодною резьбой кровати,
где спит мой призрак и сквозь сон страдает.
 
 
С далекой ратуши легко и четко
доносится средь ночи звон дрожащий.
Я не в алькове, нет, я за решеткой -
во сне, в застенке, в непробудной чаще!
 
 
Я разом просыпаюсь, и узорный
дрожит от крика занавес… Как странно -
исчезло все, и я один над черной,
закрытой плотно крышкой чемодана.
 
 
Где тихий дом, где праздник тот великий,
где возвращенье драгоценной были?
Где чудо оживающих реликвий?
Где книги детства?… Пожелтели, сгнили…
 
 
Шурша страницами полуживыми,
хочу собрать распавшиеся звенья.
Цветок засохший я нашел меж ними
и мир воссоздаю в стихотвореньи.
 

КОТЕЛОК

 
Больше всего я люблю котелки,
клетчатые платья
и прозрачные дождевые плащи.
Котелок был у врача, который присутствовал при моем рождении,
клетчатое платье висело у нас на чердаке,
плащ носил мой отец.
 
 
Когда мне грустно,
я окружаю себя этими предметами -
и грусти как не бывало.
 
 
Персонажей моих будущих пьес
я одену в клетчатые платья,
наброшу им на плечи прозрачные плащи
и усажу на венские стулья.
У дам будут длинные юбки,
пышные бюсты,
высокие прически, широкополые шляпы
и длинные булавки.
 
 
Все будут думать лишь о комете Галлея,
чья-нибудь булавка проткнет ее -
и пьеса окончится.
Таков мой интимный мир.
Это мой мир.
 

ПЛАЩ

 
Отец возвратился домой в плаще
и, повесив его за дверь,
сказал, что купил пианино.
А я не хотел учиться играть.
Отец посулил мне штиблеты.
Мечта моей жизни!
Когда он разулся,
я вытащил из штиблет резинку, розовую и тонкую…
Потом вдруг хлынул ливень.
Служанка набросила отцовский плащ и выбежала во двор.
Когда она в кухню вернулась,– плащ блестел, как стеклянный.
Стеклянный плащ!
Мне понравилось это.
Мне это нравится до сих пор.
 

МАЯКОВСКИЙ В ПРАГЕ

 
Не парикмахер и не поп
Атлет с проворством антилоп
Предпочитал иным забавам
Стих с револьверным барабаном
Кто водку жрет кто ищет хлеба
Левой левой левой левой
 
 
Когда Маяковский приехал в Прагу
Я был в костюмерной
В кучерском цилиндре
Который сорвать было невозможно
 
 
Это был футуризм
Как и наши недолгие жизни
Как прекрасный скороход
Скакавший на левой ноге
 
 
Он слишком серьезен был для поэта
Слишком нервен с квакушами
И что бы только могло случиться
Будь жених и невеста из одного теста
 
 
Стыд
Рождает ненависть
Подобно слонам он ни перед кем не сторонился
Чем выше небо тем однотонней
 
 
Особенно в баре
Где восхищаются чарльстоном
Но он помнил как его пляшут в Гарлеме
Любил пальмы равно и картошку
 
 
Занавес
 
 
И Маяковский мертв
Он который в одиночестве плакал
Оба мы это прекрасно знаем
 
 
Какой прекрасной нам кажется Прага
Когда один из них приезжает
Погребки поднятые вверх дном квартиры
И Влтава пленительна словно банщица
 
 
Едем ночью
И на каком-то углу Маяковский машет шляпой
Бросаюсь стремглав
В стихи неопределимые как ночь
 
 
И Прага продолжает жить
Прелесть блондинок в сосисочных
До чего же красивы работницы
А мы и не замечали
 
 
Идешь и разговариваешь
Разбегаются перспективы
Красивые и потертые
Как твой коричневый пиджак
 
 
Знаю дом на окраине
Мы похожи друг на друга
Как поэзия на реальность
А реальность на свою сводную сестру поэзию
 
 
Не парикмахер и не поп
Атлет с проворством антилоп
Предпочитал иным забавам
Стих с револьверным барабаном
Кто водку жрет кто ищет хлеба
Левой левой левой левой
 

ПРИГЛАШЕНИЕ К ПУТЕШЕСТВИЮ

 
Я знаю край на свете
близ северного льда.
Туда с тобою вместе
уедем навсегда.
 
 
Нет, то не край за морем,
пустых иллюзий брег,
где, нищетой заморен,
свободы жаждет негр.
 
 
И не растут там пальмы,
и нету там секвой,
и не поют там псальмы
в честь девы пресвятой.
 
 
То край привольный, дивный,
то край, где нету зла,
и ты была б счастливой,
когда бы там жила.
 
 
Там труд очеловечен
и всем доступен труд.
Подобно птицам певчим
там любят и живут.
 
 
Там нет господ и нищих,
хозяев нет и слуг,
там черный пласт землищи
отваливает плуг.
 
 
Там преобразованье
природы и сердец.
Там слышно песнь чабанью
и блеянье овец.
 
 
Я знаю край, где правит
мудрец с крестьянским лбом.
Там юность не лукавит.
Пойдем туда, пойдем!
 
 
Я вдруг хочу бродяжить,
я снова жить начну.
Увидим лес и пажить,
блаженную страну.
 
 
Не плачь! Настало время!
Да сгинет старый мир!
Там вырастает племя,
исполненное сил.
 
 
Довольно разговоров!
Уедем в этот край.
Лишь в счастье миллионов
веселье, радость, рай.
 

С БОГОМ – И ПЛАТОЧЕК

 
С богом! Ну что ж! Как ни странно, мы оба не плачем.
Да, все было прекрасно. И больше об этом ни слова.
С богом! И если мы даже свиданье назначим,
Мы придем не для нас – для другой и другого.
 
 
С богом! Пришла и ушла – как перемена погоды.
Погребального звона не надо – меня уж не раз погребали.
Поцелуй, и платочек, и долгий гудок парохода,
Три-четыре улыбки… И встретимся снова едва ли.
 
 
С богом! Без слов – мы и так их сказали с избытком,
О тебе моя память пусть будет простой, как забота,
Как платочек наивный, доверчивый, как открытка,
И немножко поблекшей, как старая позолота.
 
 
С богом! И только не лги, что меня полюбила
Больше всех остальных… Все же легче нам будет в разлуке.
Пусть что будет – то будет, что было – то было.
И тобою и мной к новым судьбам протянуты руки!
 
 
С богом! Ну что ж! В самом деле! Ну да, в самом деле.
Мы не лжем, как врачи у постели смертельно больного,
Разве мы бы прощались, если б встретиться снова хотели?
Ну, и с богом! И с богом!… И больше об этом ни слова!
 

ВИТРИНЫ

 
Когда мне думается, что тебе я верен,
Когда от женщин отвожу глаза -
Знай, милая,
Что это и не фальшь,
Но и не правда.
Это – самообольщенье.
Я долго сам не понимал, что значат для меня витрины
Не понимал я их очарованья
Ведь я у них в долгу за прелесть городских прогулок.
Люблю особенно писчебумажные лавчонки.
Я там беру зеленые чернила,
Не подозревая,
Что застигаю женщину с зелеными глазами,
А шелковистая бумага
Нежна, как женское белье.
Мне все предметы эти ни к чему.
Хотя бы портсигар из темной кожи,
Но он мне страшно нравится.
О женщины – курительные трубки,
Здоровые и стройные, изогнутые в ласковом поклоне.
О женщины, чувствительнейшие приборы,
С болтливым язычком часов,
С грудями выпуклыми, словно линзы
В пенсне,
С глазами, воздействующими, как лунный камень,
С губами, жаждущими, как горлышки бутылей,
С безупречными бедрами реторты,
С руками, как трубки сообщающихся сосудов.
С объятьями, как электромагниты.
 
 
Вечер.
 
 
Их зыбкие тени выступают из мглы,
Молящие руки протягивают перчатку,
Усмешка колеблется в зеркальных стеклах.
Я брожу часами,
Несказанно взволнованный,
И вижу ночью, как проступают они в уюте цветущих закутов
Желанья их подобны орхидеям,
Мои желанья словно гладиолусы,
Они как пружинистое перышко часов,
Как вздрагиванье крышки на патентованной чернильнице
Как блужданье гусеницы в розе,
Как щелканье затвора,
Как круженье кофейной мельницы,
Как сумасшедшие зрачки световой рекламы,
Как стрелка барометра -
Желанья, для которых нет названья,
Желанья, о которых не запишешь в дневнике,
Желанья, о которых не прочтут в моих томах,
Желанья, которые снуют во мне без рассуждений и усилий
Как игла в проворных пальцах белошвейки,
Желанья, упрятанные колдовством,
Как платье в скорлупке,
Звезда в пламени,
Ручей в дереве,
Ликованье в слезе,
Жизнь в смерти,
Желанья, которые делают из меня лунатика.
О лунные ночи моих блужданий!
Когда мне думается, что тебе я верен -
Я лгу тебе, как никогда,
И ты мне лжешь, как никогда,
Ты, желающая приобрести весь мир,
Ты – нежная и верная,
Ты – женщина и малое дитя,
Женщина – и все что угодно из сущего,
Женщина – и все что угодно иное,
Женщина – и средоточье всех витрин и всех.
 

ТАЛИСМАН

 
II
 
 
Будь терпелив и выжидай поры
Пока твоим окаменевшим оком
Не сотворится грозная слеза
Не выплавится из-под тесных век
Чудовищный предмет твоих раздумий
Который схож не с влагой
А с бревном
Пробившим брешь в заветном тайнике
Твоих мучений очевидных ныне
И схож с гигантской связкою ключей
От всех дверей и фонарей погасших
 
 
III
 
 
Упавшая слеза отобразит в себе
Весь мир замысловатый как игрушка
Так смятая бумажная салфетка
Воспроизводит муку лихорадки
В ее углах таится ночь любви
А посредине – золотой дукат
Сосредоточен на твоем раздумье
Покуда ты не думаешь и спишь
 
 
V
 
 
Дай вечеру подумать за тебя
Пускай раскинет гением луны
И выскажет тебе твои же мысли
Так станешь ты мудрей премудрой книги
Той над которой голову ломал
Покуда не взбрело тебе на ум
Ей предпочесть всезнание садов
И опыт отдыхающего плуга
Так станешь ты счастливей игрока
Чей выигрыш богатство Исфагани
 
 
VII
 
 
Исправленная кривда – это кривда усугубленная
Одной слезы не дам для плача о вчерашнем дне
Я точно знал что завтра это завтра
Пусть горше чем Вчера но не Вчера
Подправленное наспех чьей-то кистью
 
 
IX
 
 
Все души скоро отуманит осень
А в этих строчках лето расцветет
И потому радетельные пчелы
Пекитесь о читателях моих
Даруйте им раскидистое древо
Пусть постоят под ним на холодке
 
 
XV
 
 
Я издавна храню мой талисман
В единственно надежном месте
В сердце
Я никогда его не потеряю
Пока я верен моему бездумью
Ведь только в совершенстве тишины
Когда смолкает мельничный жернов
Вы сможете услышать и понять
Что жаворонок говорит с небес
Не повышая голоса до крика
Что значит пианиссимо струи
Что предвещают дождевые капли
И вечную молитву двух влюбленных
Взывающую верность верность верность.
 

КОГДА СОСТАРИШЬСЯ

 
Когда состаришься и станешь слышать хуже,
Когда одну лишь тень руками будешь прясть,
Когда озябнешь ты от неприметной стужи,
Когда твой блудный сын утратит пыл и страсть,
 
 
Когда под гнетом туч твои согнутся плечи,
Когда и я прощусь с раскрашенным жезлом,
Тогда, как инвалид, вернусь я издалече
К тебе, в наш старый дом – и сядем за столом.
 
 
Тогда, клонясь к земле свинцовой головою,
Услышим звон ручья, откуда – не постичь!
Тогда – когда-нибудь – расстанусь с немотою,
Забуду, может быть, свой стыд, свой стыд, свой бич.
 
 
И прошепчу слова, какие шепчут внуки,-
Я не дал их тебе по собственной вине.
Как скроешь ты тоску, куда упрячешь муки,
Куда упрячешь стыд, который страшен мне?!
 
 
Что ж, разве не тебя искал я жадным взглядом,
Когда любил других – надеясь, что найду!
Я звал тебя с отцом, и ты сидела рядом,
Когда метался я в горячечном бреду.
 
 
Губительны слова, губительней, чем чувства,
И звуки их страшны, как эхо в тишине;
И я закован в них, как будто в панцирь узкий,
А реки вен моих безумствуют во мне.
 
 
Когда состаришься и станешь слышать хуже.
Когда одну лишь тень руками будешь прясть,
Когда озябнешь ты от неприметной стужи -
В твоей крови моя заледенеет страсть.
 

* * *

 
Я тоже ведь деревенский,
Хоть за плугом и не шагал.
Я тоже ведь деревенский.
Над зыбкой моей жаворонок распевал.
 
 
Мои предки так же трудились,
Над землей склоняясь родной,
И так же на лавках дубовых
Хлебали из миски одной.
 
 
И где-то еще в деревне,
Где жить мне уже не судьба,
И где-то еще в деревне
Стоит и моя изба.
 
 
Висит суковатая палка -
Мой посох в лесу теней.
Висит суковатая палка,
Что блудных бьет сыновей.
 
 
Я тоже ведь деревенский,
Хоть город меня и сманил.
Я тоже ведь деревенский -
И ничего не забыл.
 

НОКТЮРН

 
Как садовник, склоняясь над струями вод,
Ты сорви этот плод.
 
 
И в ладони, которой теплей не сыскать,
Дай ему дозревать.
 
 
И когда над садами, блаженно горя,
Тихо встанет заря,
 
 
Заглядевшись на этот небесный огонь,
Разожми ты ладонь,
 
 
Чтоб стеклянный фонарь, в небо вырвавшись, мог
Осветить даль дорог.
 
 
И увидишь, как он над речной глубиной
Встанет полной луной.
 

НАДПИСЬ

 
Бесхитростно пропетые мной песни
Когда-нибудь понравитесь и вы
Так вырезанное на коре древесной
Растет с годами сердце средь листвы.
 

ДИКИЕ ГУСИ

 
Стоит деревня, будто снится:
Домишки те же, те же птицы.
Скрипят колеса вперебой,
Взлетают гуси над тобой.
Двенадцать их. Не Музы ль это?
Их гогот провожает лето.
О гуси, гуси! Ваш полет
Увлек мальчишку вдаль, вперед -
Мечтой пронизанный одною,
Покинул я гумно родное.
Лететь! За тридевять морей!
Все выше, выше! Все быстрей!
Чудесно было в старой школе.
Бывало, возвращались с поля
Зарей зажженные стада,
А ты считал их – и тогда
Твои глаза и в самом деле
С фламандской страстностью глядели.
Жара стояла. Сено сохло.
А деревенька вся заглохла,
Чернели кухни без огня,
Косьба, косьба до склона дня.
Над косами и косарями,
Сверкая в серебре, как пламя,
Бывало, гуси там и тут
Лазурью радостной плывут,
А ты глядишь и кликам вторишь,
Чудес девятилетний сторож.
О гуси,– явь иль забытье,-
Верните мне село мое!
 

ЗНАМЕНА 9 МАЯ

 
Небо, небо – цвет свободы,
Цвет лазури и победы,
Все в пыли, в цветах и в песнях
Танки, танки пролетают!
Окна улиц повернулись
И бегут за ними следом.
Прага, Прага, наконец-то
Ты свободна, Золотая!
Я влюблен в тебя в такую,
Мы такой тебя забыли.
Пусть еще стреляют немцы
Из подъездов и подвалов,
Но железом и камнями
От разрушенных Бастилий
Мы с тобою вместе, Прага,
Их накормим, как бывало.
Возле танков, где на башнях
Едут пыльные мессии,
У домов, еще звенящих
Ранеными зеркалами,
И в глазах, где, пролетая,
Отражается Россия,
Сбросив путы полонянки,
Прага пляшет вместе с нами.
 

КОГДА ТЕБЕ ВЗГРУСТНЕТСЯ

 
Когда тебе взгрустнется,
приди.
Когда слеза печали навернется,
ты приходи, не жди!
От ночи той уже не остается
ни рыболовной сети, ни звезды.
И новый день очнется.
Придешь? Приди!
 

СУДЬБА, О СУДЬБИНА!

 
Судьба, о судьбина,
как всех я покину,
мне в целой вселенной
не будет замены.
Появятся вещи
того-то, того-то,
слова будут хлеще
и тоньше остроты.
Но суть не во вкусе,
не в блеске работы.
Стихи мои – гуси
порой перелета.
 
 
Часть стихотворений
 
 
погибнет в дороге,
а те, что смиренней,
спасутся в итоге.
 

БЕЗ НАЗВАНИЯ

 
Я вам прощаю, люди, слепоту
Стяжанья, чванства жалкие потуги.
Я вашему тщеславью предпочту,
В траве валяясь, думать на досуге.
 
 
Я лягу под сиреневым кустом,
Где пахнет дерном и болиголовом,
И, вспомнивши о чем-нибудь простом,
Почувствую себя совсем здоровым.
 

НАД СВРАТКОЮ-РЕКОЙ

 
Над Свраткою-рекой вероника в цветенье
и берега в густой траве и тростнике.
Купаться счастье тут, бродить тут – наслажденье,
Над Свраткою-рекой вероника в цветенье.
Темна и холодна как лед вода в реке.
 
 
Здесь знойным летом тень, как дома на картине,
висящей на стене в гостиной меж зеркал.
И пахнет тмином здесь, ромашкой и полынью,
а знойным летом тень, как дома на картине,
как в том саду, куда я в детстве забредал.
 
 
Есть радостней места и краше, может статься,
и реки веселей, чем Свратка, может быть,
но здесь пришлось семье обосноваться.
Есть редкостней места и краше, может статься,
но там, быть может, мать не захотела б жить.
 
 
Быть может, в мире есть блистательней державы,
где реки голубей и зеленей поля,-
любимицей моей останется Морава.
Быть может, в мире есть блистательней державы,
но те мне не сродни, как здешняя земля.
 

Вицент Гложник (Чехословакия).

Иллюстрация к тексту Конституции Чехословацкой Социалистической Республики.

 
Есть кладбища пышней, нам с ними не сравниться,
над Прагой Вышеград роскошнее втройне,
но мне милее в Брно гранитные гробницы;
есть кладбища пышней, нам с ними не сравниться,
но памятники в Брно милей раз во сто мне.
 
 
Вероника в цвету над Свраткою весною,
а летом этот склон под кукурузой сплошь,
как сожалели мы, покинув Брно родное.
Вероника в цвету над Свраткою весною,
нигде подобных мест на свете не найдешь.
 
 
Есть редкостней места и краше, может статься,
чем Свратки берега, не буду отрицать,
но родиной ни с кем не стал бы я меняться.
Есть редкостней места и краше, может статься,
но здесь моя земля, моя родная мать.
 

НАДПИСИ В ЗАЛЕ КРАСНОЙ АРМИИ

 
I
 
 
Друг мой, бдителен будь на земле, под которой я стыну!
Право требовать это я смертью в бою заслужил.
Я ушел на войну. Я убит в день рождения сына.
Я убит – чтоб он жил. Я убит – чтоб ты жил.
 
 
II
 
 
Человек! Я хочу, чтоб с войною повенчай ты не был!
Чтобы кровь моя самой последнею кровью была!
Я, объятья раскрыв, как свобода, летел к тебе с неба;
Парашют мой сгорел. Но свобода – пришла!
 
 
III
 
 
Когда пушки мои говорили с врагами, как судьи,
Когда мир содрогался в хрустящих объятьях войны,
Догадайся, о чем я мечтал у лафета орудья?
О цветах полевых. Об улыбке жены.
 
 
IV
 
 
Хочешь знать, почему мы навеки великими стали?
Почему нас враги ни согнуть, ни сломать не могли?
Нас никто никогда не ковал из железа и стали,
Превратила нас в сталь – цель, к которой мы шли!
 
 
V
 
 
Побеждая, я умер! Я мост наводил через реку.
И по мне, как но мосту, взбежала победы заря.
Если пал человек, чтобы жизнь сохранить человеку.
Значит, верно он жил. Значит, умер не зря.
 
 
VI
 
 
Если горе войны среди ночи придет к тебе на дом,
Если меч занесен над отчизны седой головой,
Будь с народом своим. Будь не ниже, не выше– будь рядом!
Нету званья в бою выше, чем рядовой!
 
 
VII
 
 
Не жалей, что я умер. Я умер, себя не жалея,
За тебя и за мать, за просторы родимых полей!
Хочешь быть как отец? Стой в бою, где всего тяжелее,
И себя, если надо, как он, не жалей!
 
 
VIII
 
 
Кто там? Брат мой? Сестра? Кто там молча простился со мною?
Я не слышу – я мертв. Твоего я не вижу лица,
Но я верю тебе, что свой долг перед этой страною
Честно выполнишь ты, как солдат, до конца!
 

ДЕНЬ ПОМИНОВЕНИЯ, 1938

 
Торчит репей где штык торчал когда-то
смерть в глине отпечатывает лица
как осы гнезда Блиндажи солдаты
покинули И вот пуста граница
 
 
Там только тени тянутся унылые
убитые разыскивают тропку
в отечество утраченное милое
 
 
Сиротства зерна свечек семя
оно рассеет в день поминовенья
над кладбищами нынешними всеми
 
 
Неловкие как дети несмышленые
слоняются в лесах погибшие
запекшеюся кровью награжденные
 
 
Остановились Пьют они Но что же
так искривились губы онемевшие
Пьют желчь земли Голгофы нашей Боже
 
 
Далекий ветер грозно задувает
отчизны кладбище – последней цели
он очи мертвых с силой закрывает
но тень винтовку держит на прицеле.
 

УРОК СЫНУ

 
Мышь это проснувшейся глины немножечко
стекло это ветвь расцветающая в холода
рыба это просто водяного ложечка
а слеза это очень одинокая вода.
 

1 МАЯ 1942 ГОДА

 
Пусть не настал еще черед,
повсюду ненависти ворох,
кто не забился в щель, тот ждет,-
фитиль зажжен, и вспыхнет порох,
глаза горят, глаза горят,
и грозен тишины заряд.
 
 
И если выпала нам честь
быть первыми, нести знамена,
главнокомандующий месть
ведет несметные колонны.
 
 
Идут, кто был казнен, убит,
расстрелян, заживо зарыт,-
о, это страшный динамит!
 
 
Ты слышишь залпы на востоке?
Там без тебя ведется бой.
Возмездия настали сроки.
И ныне – слово за тобой.
Нам, окровавленным, усталым,
нельзя довольствоваться малым!
 

1 ФЕВРАЛЯ 1943 ГОДА

 
Шел сорок третий год
вдаль уносились мысли
хоть проблеск радости ища
над мраком сорок третьего И вот
виденье женщине какой-то было
 
 
Пробив курган
столб крови поднялся
кровь растекалась лавой алой
людей сметала
и обессилев замер человек
объятый ужасом
 
 
А я узнал ту кровь
разлившуюся по России
ту кровь которую артерии земли
в себя вбирать уж больше не могли
и вырвался из-под погибших
кровавый паводок
 
 
Там в небе сталинградском
в гниющей стуже в черном свисте
грозило солнце утонуть
младенцы тыкались в пустую грудь
и щупали штыками крестоносцы
убитых женщин
 
 
Был страшен плач мужчин
но то был плач на счастье
История как Бланик расступилась
и золотым огнем возмездья
плеснул восход
в лицо смертельной тьме
Шел сорок третий год
 

ЛЕНИН

 
Можно скрипку подложить в огонь
чтоб ярче вспыхнуло воспоминанье,
 
 
Золото отыщет златокова
Ленина – бедняк
Ленина – правдолюбец
 
 
Поколение
что лишь мечтой богато
словом пробудил
шелково-тонким
и железно-твердым
с простотой природной
времени рукой нетерпеливой
он махнул из рукава пальто
 
 
Века нужды сокрытые в глазах
глядящих на него
с невыносимой красотой мольбы
вдруг взорвались Интернационалом
поющимся еще нестройно
 
 
Бешеный оскал
изменников и трусов
сопровождал его
«Убить! убить!»
хватая за полу
почти уж вызревшее время
 
 
И Ленин – он помог ему созреть
 
 
Расплавил
бесправье жалости
смехом презрительным
смехом заразительным
махнул рукой нетерпеливой
под древом познанья
 
 
И время стало резать саван на пеленки
и места не было для смерти
 
 
И встали статуи в недоуменье
над разбивающим египетские вазы
 
 
Как веселиться только на бумаге
Как радоваться лишь пролив чернила
но скрипку можно подложить в огонь
чтоб ярче вспыхнули воспоминанья
 

ЛИДИЦЕ

 
Отверзли землю осквернили поле
Нечистые на нем валялись звери
Потоки крови стоны детской боли
 
 
Камнями кружилась Ниобея
От женщин остаются комья горя
Склонились тени грозно цепенея
 
 
Как порохом кровавою золою
народ навеки голову посыпал
и станет горе этих мест бедою
 
 
виновникам И слышен голос хора
эринний тех что раздерут Германию
здесь в Лидице в местах ее позора
 

ВСЯ ОСЕННЯЯ

 
Платье было осеннее
волосы были осенние,
и очи были осенние.
 
 
Губы были осенние,
и груди были осенние,
и грезы были осенние.
 
 
Доля была осенняя,
и бедра были осенние,
и улыбка была осенняя.
 
 
Желанья были осенние,
и нега была осенняя,
и робость была осенняя.
 
 
Вся ты была осенняя,
как стих поминовения.