Текст книги "Поэзия социалистических стран Европы"

Автор книги: авторов Коллектив

ИМРЕ ЧАНАДИ

МАРТ

 
О, как люблю я – боже мой! -
щель меж весною и зимой,
когда так тишина сладка
и все отсрочено слегка,
когда, пожухла и мертва,
не пробивается трава.
Иль то навек ее покой?
Иль просто кажется такой?
А облака как полотно.
И небо синевы полно.
И вербы все желтей желтка.
И кожа у берез тонка.
У горлицы на ветке вдруг
нежданно объявился друг,
И вот выходит наконец
из камыша фазан-самец.
Он величав, неукротим,
и самка следует за ним.
Рычит, как хищник молодой,
Дунай, наполненный водой.
Там, в глубине угрюмых вод,
безбрежность страшная живет!
Уж под водою острова
между дерев видны едва.
Простор воды холодной пуст,
торчит вдали последний куст.
Где фермы, средь крутых плешин,
как звери, скопище машин.
И все же не зима уже,
но не весна – на рубеже!
Еще событий робкий ход.
А все ж куда-то все идет.
 

МИХАЙ ВАЦИ

ЗАПАХ ИВОВЫХ ПРУТЬЕВ

 
Горький запах этот не забыт.
И в ночи не по следам копыт
и не по следам колес
к дому своему искал бы путь я,-
нет, меня бы вел, меня бы нес
запах ваш, о ивовые прутья!
 
 
Спят сараи, сенники, хлева,
Зелень сада, неба синева
тоже спят.
Лишь горчайший этот аромат
и в лицо, и в сердце льется, льется.
Задохнувшись, стал я у колодца,-
уж не повернуть ли мне назад?
 
 
Дворик. Стойло. Сбруя на стене,
И сдается мне,
что вот-вот, и жалобно, и звонко,
мое детство ржаньем жеребенка
расплеснется в грустной тишине -
и сквозь набежавшую слезу
станет видно: еду я, мальчонка,
в ивовой корзине на возу…
 
 
У повозки дряхлой обода
треснули, рассохлись. Никогда,
в ней покачиваясь, пыль глотая,
даже до подобья рая
я не доезжал!… Но боль тех лет
замела уж свой тяжелый след.
 
 
Тень тех дней сонлива и тиха,
притупились гнева лемеха,
сталь серпов, засунутых в камыш,
стала просто ржавой и никчемной
рухлядью. И лишь
запах ивы, горький и бездомный,
все еще летит вдоль старых крыш!
 
 
Где бы ни был я застигнут им,
он мне сдавливает, словно дым,
горло, грудь – и как больного,
жаждущего астму превозмочь,
гонит от себя на волю, прочь.
И влечет к себе. И душит снова.
 

СЛОВНО ПРИТЧА

 
Я жизнь свою сочту удачей,
когда народный ум ходячий
хоть пару строк возьмет моих.
 
 
Чтоб люди к месту поминали,
чтоб словно притчу понимали
и при себе носили их.
 
 
Как часто мудрым поученьем,
живым, отточенным реченьем
вершит старик житейский суд!
 
 
Реченье крепче самосуда,
и людям дела нет, откуда
оно в их речь вошло, как чудо,-
 
 
откуда! Разве в этом суть?
 

ОТВЕТ НА КРИТИКУ

 
«…Его правда лишена сдержанности,
в его правде много преувеличения».
 
 
Да, я славлю преувеличенье -
выросших пропорций волшебство!…
Без него мы знали б лишь влеченье,
нам любви не знать бы без него.
 
 
Преувеличенье – страстность зова
к счастью сквозь беду, к лучам сквозь дым,
громкое пророческое слово,
ставшее оружием твоим.
 
 
Преувеличенье – дух героя,
гибель одного во имя всех,
революций сердце огневое,
трудовой невиданный успех,
 
 
крылья веры в наше назначенье
над трухой неверья и нытья…
Жизнь ведь тоже – преувеличенье,
радуга в тумане бытия.
 
 
Надо жить!… И среди жалких, слабых
вряд ли есть такой, кто б не хотел
видеть в увеличенных масштабах
мелкий смысл и дней своих и дел.
 
 
Не преувеличено одно лишь;
стриженой обыденности гладь -
то, чем ты и разум не неволишь,
и душе не запретишь дремать.
 
 
Вот разросся плющ. Он тих, привычен.
В цепкости своей уверен, прост.
Рядом – тополь. Как преувеличен
и размах, и шум его, и рост!
 
 
Плющ ползет по стенам понемногу,
плющ юлит, затишье нам суля…
Но – издалека – в простор, в дорогу
нас зовут, качаясь, тополя.
 

МЕТРО

 
Под грохочущим городом, под ресторанами, под
современными зданьями, замками, виллами, под
театральными сценами, барами или соборами,
под парламентами, министерствами и конторами,
под витринами универмагов и под бульварами, под
фестивалями песен и демонстрацией мод,
под конгрессами, банками, биржами, под
переговорами и компромиссами, под
немудреными радостями и любовными вздохами,
под поцелуями и под ракетными базами, под
не стихающим гулом надземных работ
ты проходишь,
ПОДЗЕМКА.
Ты, прекрасная, ты, под сердцем моим грохочущая,
моей песне диктуя все ритмы свои,
в темноте вызревающая, как землетрясенье,
дальний гул, приближающийся ко мне,-
о, ты знаешь грядущего звонкую песню,
вся наполнена светом и тенью уплывающих вдаль деревень,
до удушья заполненная тревогой усталых рабочих
Португалии, Индии, Корсики или Алжира,
обитателей пальмовых хижин и лачуг камышовых,
под сегодняшним днем и грядущим,
под Европой и Азией, под
современною цивилизацией, под
человеческой жизнью
ты проходишь,
ПОДЗЕМКА.
Так прорви оболочку непрочную прочного этого мира
прорывайся сквозь слой асфальтированных тротуаров
сквозь бетон автострады
и сквозь полосы взлетных площадок
и катись по нарядным бульварам,
вверх на землю,
ПОДЗЕМКА!
 

ЛАСЛО НАДЬ

ГИМН ДЛЯ ВСЕХ ЭПОХ

 
О ты, солнцем рожденная,
Пламеннолонная,
Сабля, алмазом точенная,
Помоги мне, радость моя!
 
 
Пасущая соловьев во тьме ночей,
В полдень играющая на арфе лучей,
Серебряная, как ручей,
Помоги мне, радость моя!
 
 
Пальма среди пустыни,
Тайна улыбки картины,
Золото купола в синей стыни,
Помоги мне, радость моя!
 
 
Лошадь, исхлестанная жокеем,
Звезда, под которой мы души греем,
Знамя бунта, что мы поднять посмеем,
Помоги мне, радость моя!
 
 
Раны на поле боя врачующая,
Брага медовая, в жилах кочующая,
Бездомность, в тепле ночующая,
Помоги мне, радость моя!
 
 
Затолканная в толчее рынка,
Нищеты балеринка,
Новогодней трубы рыки,
Помоги мне, радость моя!
 
 
В бета-лучах дрожащая,
Многоголовых щенящая,
В пене морской горящая,
Помоги мне, радость моя!
 
 
Во все времена – своевременная,
Всегда надеждой беременная,
В своей красоте уверенная,
Помоги мне, радость моя!
 
 
Поддерживающая меня своею рукой,
Склоняющаяся на подушку вместе со мной,
Убивающая воронье песней одной,
Помоги мне, радость моя!
 
 
Если я от злобы продрог,
Если подлость сбивает с ног,
Если сам себя одолеть не смог,
Помоги мне, радость моя!
 
 
Если право есть – оно мое,
Я – власть и подъемлю за нее
Свой меч и свое копье,
Помоги мне, радость моя!
 
 
Воссияет мой двор, что давно зачах,
Восславится кровь и пепел в печах,
Заворкуют голуби у меня на плечах,
Если ты мне поможешь, радость моя!
 

ОГОНЬ

 
Огонь,
мечи лучи,
копытами стучи
и паровоз до смерти загони,
но одиночеством его не бремени,
ты сила звезд,
огонь,
искр дуновенье
и мирозданья вдохновенье,
жги птицу, кровью истекающую,
чтоб прокричала нам судьбу она -
не тлеющая смерть ее нужна,
а слово бодрости;
огонь,
большое пламя,
победно радостное надо льдами,
не потерпи, чтоб мы остыли
и бороду в душе постыдно отпустили,
благоразумья не прости,
до трезвости не допусти,
одень в волшебно-красное,
брось в искони опасное,
на красный бал над ледяной горой
своди нас, юности король,
огонь.
 

ЖЕМЧУЖНАЯ ЮБКА

 
Рано, друг, расхвастался, на улицу вышел.
Ведь ты еще и сок из винограда не выжал,
А солнце из темнеющей внезапно дали
глядит на тебя темной стороною медали.
Низко тучи стелются, сдвигаются тени.
Молнии меж тучами мечутся в смятеньи.
Гром погромыхивает – ближе, ближе…
Клонится пшеница все ниже, ниже.
Лошадь несется над травой луговою,
молнии – букетом у нее над головою.
Вспыхивают искорки на ней то и дело -
словно электричеством заряжено тело.
Через рожь бежит она с изорванной уздою
и падает пылающей синею звездою.
В страхе стадо мечется, кустарник ломая,
морды обезумевшие к небу подымая.
Мчатся, куда мчатся, не ведают сами
чудища нелепые с зелеными усами.
А гроза над ними все гремит, не стихает,
струйками из вымени молоко стекает.
А копытца цокают, а молния блещет -
словно бы кнутом их по спине она хлещет,
и хвосты трепещут, тяжелея от влаги,-
как капитуляции маленькие флаги.
Но пощады нет, и нету злобе предела.
Вон шляпа у отца с головы слетела.-
Кланяйтесь, кланяйтесь, ожидая сечу,
дикая, старинная, движется навстречу,
готовая обрушиться лавиною града,
как вражеские полчища от стен Цареграда.
Как в карете княжеской, жемчугом сверкая,
медленно покачивается, дурища такая.
Юбка жемчужная вся лентами обвита,
жемчугами-градинами туго набита.
В градинах-жемчужинах, в тяжелых льдинах
сколько перемелет она сил лошадиных!
А кони, обессилев от тоски и тревоги,
встали и мочатся посреди дороги.
А юбка зазвенела – вот-вот начнется,
пляска начнется, земля качнется.
Ураган ударит рукой озорною
в медные тарелки – в солнце с луною,
как по струнам грянет тяжелыми смычками -
скрипачи покажутся тихими сверчками.
Кружит юбка белая, музыка льется,
юбка жемчужная да по ветру вьется,
вьется, кружится белыми кругами,
сыплет на землю своими жемчугами,
сыплет, не жалеючи, тоннами града
на травы, на деревья, на кисти винограда,
на хлеба зеленые, на луг и на поле.
Никогда не кончится пляска ее, что ли?
По цветам, по травам, по камню плотины,
по сердцам, по окнам – тяжелые льдины,
В кучу муравьиную упавший холод -
словно бы разрушенный бомбою город.
Ну а человек, что он может? Очень мало.
Лишь глядеть бессильно, что градом сломало.
Увы, здесь бессильны руки человека,
даже руки человека атомного века.
И надежду даже, чтоб больней еще было,
как розу расцветающую, градом прибило.
 
 
Полевой сторож, словно бы в моленьи,
словно обезумел, стал на колени.
Языком ворочает снова и снова,
а вымолвить не может ни единого слова.
Дикой каруселью у него перед глазами
кружатся и кружатся пшеница с овсами.
Покуда этот лед истязает поле,
грудь его от боли сжимается все боле,
аж ребра похрустывают от этой муки.
Как плети, обессилев, повисли руки.
И даже увидеть уже сил не хватает,
как юбка жемчужная постепенно тает
и ширится полоска розоватого света
в небе ядовито-зеленого цвета.
 
 
Тихо, не шелохнется побитое поле.
Мертвые колосья не поднимутся боле.
Тишина безмолвия – что делать мне с тою
страшной, неподвижной, мертвой немотою?
Зимняя, студеная, нелепая сила
лампу, ее пламень золотой, погасила.
Ниву, что о будущих снопах тосковала,
стужа январская железом сковала.
Единственный мужчина среди мертвой округи
стоит, опустив обессилевшие руки.
Шагает он по полю под лучами косыми,
на льдины наступает ногами босыми,
один посреди этой печальной картины,
в глазах его печальных – льдины, льдины…
Сколько тут погибло всего и пропало!…
Вот дерево у самой дороги упало.
Вот сломанная ветка на мокрой тропинке.
Мертвый муравьишка лежит на спинке.
Поле кукурузы – как поле сраженья.
Зайчата оглушенные лежат без движенья.
Птицы перебитые крылья распластали -
льдины перебили их, как дробь, исхлестали.
Птичья кровь запекшаяся, черная, а рядом -
яйца куропаточьи, побитые градом.
 
 
И все это пшеницей было, хлебом, калачами,
урожаем будущим, бессонными ночами.
Так можно ли запросто повытоптать разом
все то, что вами создано, сердце и разум!
И человек прищурился, он все понимает -
он величаво голову опять подымает
и видит поле будущих боев перед собою,
и он уже готовится к новому бою.
 

КОГДА ЗЕМЛЯ ДРОЖИТ

 
Я знал, когда земля дрожит,
мать приближается ко мне,
в слиянье запахов сует -
акаций, меда, молока.
Ворот холщовых слышен скрип
она их настежь распахнет,
и убаюкает меня,
и в Мирозданье усыпит.
 
 
Позднее я видал: мешок,
словно ребенка, волокла,
а ночи, чугуна темней,
прокатывались по бедру.
Из свеклы сахарной зимой
алмазный делала стожок.
В сорочке белой по полям
гуляла ночью под грозой.
 
 
В воображении моем
она – Чудеснейшая Мать,
И в дрожи радуги она.
И в кроне дерева она.
Напрасно целится в нее
стальных винтовок точный ряд
бескровно пули сквозь нее
летят, как будто сквозь мираж.
 
 
Она ведь Лошадь Белая,
а я ее приемный сын.
Она приносит мне закон
в жемчужно-огненных зубах
и, прирастив меня к спине,
мчит сквозь терновники небес,
так, чтоб терновники небес
лишь кудри мне чесать могли,
 
 
Европа, вот я пред тобой,
ты фокус страха моего.
Здесь больше блуда и ножей,
чем среди варварских равнин.
Нагой, я вздрагиваю здесь,
костей берцовых посреди.
Наматывает Корбюзье
на спицы жилушки мои.
 
 
Но музыка великая
за эшафотами гремит,
и стену вечной гибели
сметает грива матери,
и если задрожит земля,
мать, значит, приближается,
а если море заревет -
то Мироздания призыв.
 

ИШТВАН ШИМОН

МУШТ ПОЕТ

 
Пресс подкрутит туго
старый винодел,
проворчит: – А ну-ка,
начинай, пострел!
 
 
И пойдет потеха,
захрустит мезга.
Вот уж не до смеха,
если мнут бока.
 
 
В горловине душной
корочка скрипит.
Синий голос мушта
сумерки кропит.
 
 
Это сок в избытке
плачет в тишину,
как кузнечик прыткий,
отходя ко сну.
 
 
Всхлипнет – и повторно,
и еще – чок, чок,
как сверчок проворный
или родничок.
 
 
Льется голос чей-то
в деревянный слив.
Может, это флейта
тянет свой мотив.
 
 
Так свободно тянет,
так легко ведет,
как сирена манит
из туманных вод.
 
 
Эти повторенья,
этот звук сырой -
в хаосе творенья
ключик золотой.
 
 
Так за марлей в нише
чмокает дитя.
Так в сосульке дышит
первенец дождя.
 
 
Гулок сон подвала,
черный чан глубок.
Капнет – и сначала,
и опять – чок, чок.
 
 
И летит отвесно,
словно пот с лица.
Просто так и песня
не рож-да-ет-ся!
 
 
Надо жизнь оставить,
чтобы жить в других;
сепия и та ведь -
жертва мастерских -
 
 
жизнь свою не пишет.
Кто же в тишине
слышит песню? Крыша
да звезда в окне.
 
 
Так и запропала б,
плача в три ручья,
если б долгих жалоб
 
 
не расслышал я.
 
 
Как в раструб рыдает
хриплый граммофон,
как труба вздыхает
на печной заслон,
 
 
так хрипит недобро
и душа моя,
взятая под ребра
прессом бытия.
 
 
Рдеет кровь густая,
и весь мушт красно
бродит, вызревая
в доброе вино.
 
 
Пусть же ради слова -
свежего вина -
от винта резного
вся душа больна.
 
 
Есть и за мученья
свой отстой в крови:
песня – облегченье.
Так дави, дави!
 

НАПУТСТВИЕ СЫНУ

 
Мой сын, ты начал говорить,
а я за все слова в ответе.
Ты видишь, в слове должен быть
свой смысл, как и во всем на свете.
 
 
Ты постигаешь, мальчик мой,
что слово – суть и хлеб насущный:
попросишь – и перед тобой
и яблоко, и шар воздушный.
 
 
Потом обыденность сотрет,
как с запыленного ранета,
со слова золотой налет,-
но пусть попозже будет это!
 
 
Ты слову на слово не верь,
а то не избежишь ловушки.
Оно мне кажется теперь
мишенью на твоей макушке.
 
 
Вот я и вынужден смотреть
на слово с пристальностью Телля,
весь опыт в яблочко нацеля,
чтоб ты не промахнулся впредь.
 

ЦВЕТЫ НА ЛАВКЕ

Памяти бабушки

 
Что за присказка: в окошке
в ряд на лавочке стоят
чашки старые и плошки,
а над ними – целый сад!
 
 
Сколько лет они калились
в круглом пламени печном,
а худыми становились -
выставлялись под окном.
 
 
И не то чтоб было жалко
прогоревших чашек тех -
просто выкинуть на свалку
было совестно – и грех.
 
 
Потому любая лавка
привечала свой горшок:
там, где жарилась заправка,
перец тянет язычок.
 
 
Вон из медного кувшина
молоко бежит,– снимай!-
Всходят стебли розмарина
и стекают через край.
 
 
Что там? Масленица в дымке -
чад идет от сковород -
или блинные поминки? -
В крынке примула цветет.
 
 
Уж не саван ли белеет,
не жених ли мнет фату?
Это ветер смерти веет
над петуньями в цвету.
 
 
Так и кажется: вернулись
те, что жили – и ушли,
над кастрюлями согнулись,
пламя в плошках разожгли.
 
 
И сгорают без остатка
на невидимом огне,
и мерцают, как лампадка,
эти примулы в окне.
 
 
И на чистом пепелище -
под окном – цветет погост:
варят умершие пищу
на горячих углях звезд.
 

РЕШЕТО ЛЕТАЕТ

 
То не туча грохотала -
решето в руках летало,
так легко-легко, казалось,
что и рук-то не касалось,
висло коршуном кружащим
над потоком восходящим
в неподвижном небосклоне,
а проворные ладони
с яростью какой-то злой
били, били в бок оглохший,
и метался с криком коршун
между небом и землей.
 
 
Это жаркая работа -
очередь из пулемета,
а за нею ходко-ходко
барабанная трещотка,
а потом – пальба иная,
пыль на гумнах подымая,
всюду после обмолота
били в пыльные решета;
и, как все, с веселой злостью
мать моя на сквозняке
отвевала от охвостья
семена в сухом лубке.
 
 
Было радостно, не скрою,
все казалось мне игрою,
мне и дела было мало -
решето в руках летало;
может быть, от той свободы
завертелся ритм работы
и пошло иное дело,
музыка везде гремела,
бил тамтам, и там, вдали,
там, где веялась полова,
вздрогнув, я вписал два слова,
рифмы начертал в пыли.
 
 
И с тех пор, как бьют в решета,
я и сам стучусь во что-то,
в чьи-то руки и ладони,
и, как будто сам в загоне,
пленник, это я летаю,
мир сквозь сито пропускаю,
все делю наполовину -
на зерно и на мякину,
ощущая мимолетом,
что и я под обмолотом;
а во всех глазах испуг:
не отбился бы от рук.
 
 
Шутка ль, решето летает,
но пока его толкают,
бьют в бока и взашей гонят -
слава богу, не уронят;
а когда я долетаюсь,
с пылью белою смешаюсь
и к бокам примерзнет время,
вот тогда прощусь со всеми,
потому что и простится
и отплатится сполна
тем, кто дал охвостья птицам,
а посевам – семена.
 

ПОСЛЕ ТРИДЦАТИ

 
Дни. Недели. Месяцы. Годы.
Как сцепились десятилетья?
Как идущие вдаль вагоны?
Может быть. Не могу глядеть я
А опомнись – и нет ни стука,
пробегающего по рельсам,
ни гудка за спиной, ни звука,
затихающего за лесом.
 
 
Пролетела дуга стальная,
обдала сквозняком дорога.
Юность, что ли, напоминая,
одуванчик летит высоко?
Тихо-тихо. Не тишь, а пытка.
Завилась на реке воронка.
Заплелась моей жизни нитка -
не распутывай! – тонко-тонко.
 
 
Где вы, долгие перегоны?
Где акации вдоль откоса?
Торопливо прошли вагоны.
Пробежали стремглав колеса.
Видно, молодость источилась,
иссучилась по нитке пряжа.
Почему же так покатилась
жизнь моя? И не знаю даже.
 
 
Что завязано как попало -
не распутаешь, не помешкав.
Так затягивались, бывало,
на ботинках шнурки при спешке.
Я распутывать не умею
жизни связанной. Только, медля,
озираюсь: а вдруг на шее
затянулась тугая петля?
 

ФЕРЕНЦ ЮХАС

КРЫЛАТЫЙ КОНЬ

 
…Мой Пегас, крылатый конь мой быстрый.
Ржет: «Я здесь! Садись!»
Мечет он из-под подков алмазных
брызги алых искр.
 
 
Вскакиваю. Бешеная скорость -
кругом голова!
Мы смеемся и летим, как звезды.
Бездна. Синева.
 
 
Вот так вихрь! И в гриву я вцепился -
не упасть бы вниз.
Вниз гляжу. Ликуй от счастья, сердце,
да не разорвись!
 
 
Как дитя, которое ласкают,
нежится земля.
Хлопок, гуще, чем ребячьи кудри,
увенчал поля.
 
 
Выросли мосты над голубыми
ленточками вод,
все поля железная дорога
в сети рельс берет!
 
 
И с небес слетел на землю
добрый мой Пегас.
На какую чудную планету
я попал сейчас?
 
 
Средь каких миров мы заблудились
в синеве небес?
Выдержит мое земное сердце
блеск таких чудес?
 
 
Я взглянул кругом. Был вечер близок.
В солнечной пыли
я заметил: бесконечным строем
тракторы пошли.
 
 
Все строенья в зелени тонули!
что ни дом, то – сад.
Я увидел школу. В ней собрались
тысячи ребят.
 
 
В домике качала мать ребенка,
юная сама.
В книжном шкафе Ленина и Маркса
видел я тома.
 
 
На меня взглянул с улыбкой мальчик,
и в глазах его
вдруг узнал я своего ребенка,
сына своего.
 
 
Это сын мой будущий! Я дома!
И услышал я
речь жены, знакомый милый голос!
– Спи! Встает заря!
 
 
И, как солнце, заалела радость.
Друг мой, знаешь ты -
станут после первой пятилетки
явью все мечты!
 

ВЕЧЕРНЯЯ ПЕСНЯ

 
Я люблю, наработавшись вдоволь, когда тяжелеют ладони
и легко на душе, позабывшей дневные тревоги,
постоять в тишине, рядом с синими флагами дыма,
и глядеть, как темнеют деревья у края дороги;
 
 
когда в мягком свечении раннего вечера я различаю -
эти листья, из меди отлитые, густо-багровы,
и звезда зажигается первая где-то за ними,
и, качаясь, несут свое вымя тугое коровы.
 
 
И какой-то вечерний жучок, пролетающий мимо,
об меня ударяется,– я, улыбаясь, беру его в руки
и пускаю жужжащего странника в сумрак вечерний,
и летит он куда-то на поиски милой подруги.
 
 
Так и я отправлялся искать тебя, тоже вслепую,
хоть и знал, что найду все равно, у любого предела.
Так всегда в темноте мирозданья друг друга находят
две далеких звезды, два взаимно влекущихся тела…
 
 
Я люблю это время, когда, наработавшись вдоволь,
я полней ощущаю, как трудна моя ноша мужская,
и стою неподвижно, и слушаю вечер, и слышу -
перелетные птицы в тумане кричат, не смолкая.
 

ПЫЛАЮЩАЯ ЛИЛИЯ В НОЧИ

 
Пылающая лилия в ночи,
не верю в песню соловья, молчи, молчи,
в не доброту людскую мудрую не верю,
не верю в то, что человек подобен зверю,
безумье скрыто в этом лете, хоть кричи,
пылающая лилия в ночи,
не верю в песню соловья, его величества,
седая бабочка в сиротстве электричества,
она звезда в улыбке бога, о, молчи,
пылающая лилия в ночи,
парализованных растений трепыханье,
растенья-зверя учащенное дыханье,
тоска ужей и змей среди песков,
волокна тишины, лоскутья лепестков,
кобылья похоть над листвой зеленой,
накрапы крови опьяняюще соленой
в соседстве с яростным и диким соловьем,
о, расскажи об одиночестве своем,
кричи о нем, рассказывай, шепчи,
пылающая лилия в ночи,
я верю в человека, в это званье,
таящее высокое призванье,
пылающая лилия в ночи,
в ветвях ореха свет луны, ее лучи,
пылающая лилия, комета
в венце из электрического света,
пылающая лилия, распутница
Земли-звезды, ее пылающая спутница,
мольба пространства, зов его старинный,
пылающая похоть, рык тигриный,
тяжелый хвост кометы, ярко блещущий,
тебя по черепу пылающему хлещущий,
до преисподней землю рассекает
своим мечом, и кровь с него стекает,
пылающая лилия в ночи,
безумье скрыто в этом лете, хоть кричи,
на сердце давит мне кометы шлейф дрожащий,
как мертвый кит, среди медуз на дне лежащий,
сжимает голову мою, как осьминог,
ее клубящийся пылающий венок,
в ночи какой-то дикий ангел плачет,
в иных мирах крылами огненными машет,
в слепом пространстве дьявол топает слепой
под пенье труб и барабанный бой,
и жеребец – производитель вод и суши -
копытом бьет и ржет надсадно богу в уши,
огонь карающий из глаз творца течет,
небесный свод меня огнем своим сечет,
бык Гильгамеша надрывается в дыму,
сегодня не на кого броситься ему,
разбухший шар земной клубится и сверкает,
помои огненные в космос извергает,
безумье скрыто в этом лете, хоть кричи,
пылающая лилия в ночи,
амеба-чудище дрожит, слюну пуская,
к луне дотянется вот-вот волна морская,
безумье скрыто в этом лете, хоть кричи,
пылающая лилия в ночи,
уже ореховому дереву невмочь,
пыланьем лилии охвачена вся ночь,
и снится дереву сколоченная грубо
Лаокоона каменная группа,
сплетенье мускулов, змеящиеся линии,
кровавая над ними язва лилии,
звезда-самец, кровавый цвет сырого мяса,
пурпурной гидры огнедышащая масса,
над тайной связью листьев и корней
рыдает кровь – прислушаемся к ней:
пылающая лилия в ночи,
не верю в песню соловья, молчи, молчи
у нас тень листьев на руках, пучки теней
они длинней ресниц дракона и темней,
не верю в песню соловья, молчи, молчи,
пылающая лилия в ночи,
она возникла в тишине, в ее оправе,
как пламя погребальное свечи.
О Человечество – оно сгореть не вправе
как огненная лилия в ночи!