Текст книги "Поэзия социалистических стран Европы"

Автор книги: авторов Коллектив

ИЗ ЧЕХОСЛОВАЦКИХ ПОЭТОВ

ЧЕХИЯ

МАРИЧКА МАГДОНОВА

 
Шел старый Магдон домой из Остравы.
В бартовской остановился харчевне.
Вылетел вон с головой разбитой -
Плакала Маричка Магдонова.
 
 
С рельс вагонетка с углем соскочила.
Насмерть пришибла вдову вагонетка.
Плакало пятеро бедных сироток.
Старшая – Маричка Магдонова.
 
 
Кто их накормит? Кто слезы осушит? -
Будешь их матерью? Будешь отцом их?
Сердце хозяина шахты пожестче,
Чем у тебя, Маричка Магдонова.
 
 
Сколько лесов у маркиза Геро,
Разве он дров для сирот пожалеет,
Если отцы в его шахтах погибли?
Верно ведь, Маричка Магдонова?
 
 
Маричка мерзнет в нетопленном доме…
Хворосту в горных дубравах без счета.
Видел бурмистр, как ты хворост вязала,
Выдаст он, Маричка Магдонова?
 
 
Что за жених это избран тобою?
Штык над плечом и перо на шляпе?
Что же, вы вместе пойдете во Фридек?
Свадьба там, Маричка Магдонова?
 
 
Что за невеста? Глаза опустила.
Белый платочек к глазам приложила -
Горькие слезы текут неустанно.
Что с тобой, Маричка Магдонова?
 
 
Фридек смеется. Бары довольны.
Дамы из Фридека тоже довольны.
Хохфельдер видит тебя из окошка.
Как же быть, Маричка Магдонова?
 
 
В хате нетопленной плачут детишки.
Кто их накормит? Кто слезы осушит?
Разве хозяин поможет сироткам?
Бедная Маричка Магдонова.
 
 
Маричка! Видишь – река пред тобою?
Острые камни под бурной водою.
Слышишь, как волны ревут по утесам?
Девушка с гор, ты все понимаешь?
 
 
Вот и конец! Метнулась, как птица,
Черные косы за скалы цепляются.
Белые руки кровью покрыты.
С богом, Маричка Магдонова!
 
 
Кладбище тихое есть в Старых Гамрах.
Там – без креста, без венка, за стеною,
В бедных могилах – самоубийцы.
Там лежит Маричка Магдонова.
 

КТО НА МОЕ МЕСТО?

 
Так мало крови во мне, а она еще льется и льется
Из уст.
Как будет уж дом мой пуст,
И буду я гнить, и трава надо мной
Взрастет и, цветя, заблестит,
Кто займет мое место,
Кто поднимет мой щит?
 
 
Окутанный дымом витковских печей,
В глазах моих ночь и огонь из ноздрей,
 
 
Я встал,
 
 
И солнце горело, и вечер светился,
Нахмуривши брови, врагов я считал,
На ком-то из них и венец был алмазный,
Метнулся из шахты я, темный и грязный,
Но каждый увидел мой гнев, мой отпор
И длань рудокопа из гор.
 
 
И крови так мало во мне, а она еще льется
Из уст.
Когда же мой дом будет пуст,
И буду я гнить, и трава надо мной
Взрастет, заблестит,
Кто стражем займет мое место,
Кто поднимет мой щит?
 

МОСТОВАЯ

 
Мостовая организовала демонстрацию -
восставая над городскими черепицами,
оглушила улицу знамен тысячами
с человеческими затоптанными лицами.
 
 
Выперла за город на простор,
с васильками и грибами уселась за стол:
каждый камень растет и растет,
как любое семечко,
честное и простое,
в землю вложено от сердечных щедрот
сеятелями, на коленях стоя.
 
 
А тем временем в городе
колокола раззвонились так, что колокольни рассыпались,
колокола, как птицы из клеток, вспорхнули в небесную высь,
дома вздели руки, сдались и рухнули,
а трамваи на площадях, как сорванные маки, завяли,
и кабаре разрыдались, и прогорели кафе,
нищета вознеслась в небеса, испепелились КС[6]6
  КС – сокращенно: чехословацкая крона.


[Закрыть],
камня на камешке не осталось -
все с мостовой срасталось.
 
 
И только руки мостильщиков,
схороненные под собственным трудом,
легонько из пепла выпростались. Осталось живо
сотнетысячерукое поле.
Колосья, нива.
 

ПОЭТ, УЙДИ

 
Поэт, уйди!
Брось все – вернись с киркой,
вскопай от кладбища до цепи горной,
здесь ночью сей любовь, покорность,
чтоб утро родилось в сиянье света,
где б не было ни одного поэта,
но где умел бы каждый
творить, тоскуя, песни.
 

ГОСТЬ НА ПОРОГ

 
Твое же собственное сердце тебе велело: «Лазарь, встань!»
Я за тобою вышел вслед из каменной светлицы.
Мы были радостны и светлолицы,
и вдруг почувствовали мы, что руки обрели,
и захотелось в руки взять тугой комок земли.
Земля тяжелая была, как тяжкий труд шахтеров.
Земля веселая была, как обжитой очаг.
 
 
В мощеных переулках
всегда понятней праздник.
Мы поняли и потому пойдем
в свой крестный путь к святому миру.
Но этот путь уже найти не трудно,
ведь не одна звезда,
а тыщи звезд
нас поведут во все четыре стороны от месяца от белого.
Ведь во всех странах нынче народились
младенцы.
 
 
На кусту, кусту
веточки в цвету.
А у нас – окраина
вся бедой ограяна.
 
 
Под образом семьи умученной
керосиновая лампочка коптится.
Здесь нам и остановиться,
с голодными покормиться.
В пустые тарелки очи свои положим спать.
Из крови и сажи станем стихи писать,
стихи, светящиеся, как пасхальная свечка,
чтоб утешить человека
на дороге в рай.
 
 
Человек
человеку
дверь
отворяй!
Гость на порог -
и еще… Некто.
 

ЧАС РОЖДЕНЬЯ

А. М. Пише

 
Затем пришел
 
 
на белый свет я,
 
 
чтоб строить жизнь по велению сердца.
 
 
Сердце юности – как запевки песен,
как план дворца для подарка людям, чтоб праздник
 
 
был весел,
 
 
но сердце мужчины – рука да мозоли,
кровью оно в кирпичи превращает невзгоды и боли,
чтоб не дворец у дороги – корчму возвести,
где бы могли, утомившись в пути,
путник и путница отдых найти.
 
 
Близится час рожденья.
Умерло юноши сердце во мне, и несу я его на погост,-
нового сердца в груди начинается рост;
это рожденье – тоже страданье.
 
 
Я одинок в этот час рожденья:
сердце одно схоронил, а другое родится,
и, одинокий, в смятенье я буду томиться,
станут теперь надо мной издеваться
стены, холодные камни…
Куда мне деваться!
 
 
Лампа, книги друзей, письма любимой -
вещи, рожденные верой, любовью и светом,
будьте сегодня со мной, одиноким и сирым, трижды
мне верными будьте
и помолитесь при этом,
чтобы росло во мне непримиримое, храброе сердце.
Верьте, верьте вы за меня, что так и случится,
и по велению сердца -
 
 
верьте -
 
 
жить справедливо я буду до самой смерти!
 
 
Нет еще сердца мужского в груди у меня,
я одинок в этот час рожденья,
верой не крепок.
 

* * *

 
И вот я отворил свое окно
и выпустил любовь навстречу стуже,
в ночь, полную студено-белых звезд.
Потом я стиснул голову потуже,
и видел я теней тоскливых рой,
охваченный болезненной тоской.
Я чуял – сердце превращалось в лед,
и мне казалось, что оно замрет.
 
 
Ночь медленно текла через окно
и комнату мою переполняла.
Подрагивали тени, аромат
полуживых акаций лился вяло.
Меня их запах грустно обнимал.
Я сожалел о том, что потерял.
Я чуял – сердце превращалось в лед,
и ждал, что остановится вот-вот.
 
 
И сквозь окно, куда я упустил
тепло и счастье, хмуро ночь глядела
колючим взглядом, острым, как игла…
Сидел я бледный, все во мне немело.
Сгустилась тьма, и аромат пропал,
и рой теней все ближе подступал.
Я чуял – сердце превратилось в лед,-
сейчас оно сожмется и умрет.
 

ЯРМАРКА

 
Ярмарка, гомон, гнездо осиное -
будки, лавочки и шатры
крыты ветхою парусиною.
Хошь – покупай, хошь – так смотри.
 
 
Пряник сердечком – берите, девушки,
а там за крейцер – счастье в кульке.
Ребятишки сжимают денежки -
мелкие денежки в кулачке.
 
 
Ходят суровые старые барыни,
трогают, щупают, смотрят на свет,
ищут себе подходящий товар они -
чтоб без износу на десять лет.
 
 
Лает щенок – от тоски, от обиды ли,
что происходит, ему не понять.
Дамы в шелках – деревянные идолы.
Хочется мять, продавать, покупать.
 
 
Толпы людей валят по городу,
голос свистушек, хохот и спор.
В каждом трактире люда-то, гомону,
крику-то, дыму-то – вешай топор!
 
 
Все здесь шумит, покупает, торгуется,
пьяные крики срываются с губ.
Ветер шалит, парусина волнуется…
Ну а мне прицениться к чему б?
 

НА РЕНТГЕНЕ

 
Здесь души не подвергают проклятью, вы не у Фауста в кабинете
это рентгеновский аппарат с магической красотой XX столетья
ультрафиолетовые лучи проникают здесь в мясо, мышцы и шрамы,
тело человека раскрывается, как зашифрованная телеграмма,
ибо тело сегодня – это душа, на которой начертано заранее,
для чего человек рожден – для счастья или страдания.
 
 
– Пан доктор, скажите, чем болен я,-
в груди как будто свинец и змея.
Тело мое лучами своими пронзите,
что вы увидели в нем, скажите!
 
 
– Мне легкие рассмотреть удалось.
Фабрика расписала их сажей и дымом.
В них свист трансмиссий и шум колес,
что кричат о труде твоем невыносимом.
Мне легкие рассмотреть удалось,
их голод сожрал и туберкулез.
Умрешь.
 
 
– Тяжелое бремя – болезнь и смерть,
но то, что во мне, и того тяжелее.
Доктор, прошу вас, меня не жалея,
тело лучами своими пронзите,
что вы увидели в нем, скажите!
 
 
– Я вижу сердце твое, человек,
семя, мечтавшее дать побег,
там, в мире, любовью и дружбой согретом,
где дети, жена и надежный друг,
где можно на хлеб обменять силу рук
и есть за столом под солнечным светом.
Я вижу сердце твое, человек,
и легче ему умереть, чем весь век
жить без любви.
 
 
– Об этой тяжести знаю я сам.
Но глубже меня просветите, до дна!
Гигантскую тяжесть найдете вы там.
С трудом я ношу ее. Кажется мне,
мир вздрогнет, когда сорвется она.
 
 
– Бедняк, я ненависть вижу на дне.
 

* * *

 
На койку немощного свет упал,
он под бинты проник, тревожа боль мою.
Товарищи идут за справедливость в бой,
товарищи идут – все, как один, в строю.
 
 
На койку немощного свет упал,
и дышит на нее из мрака ночи смерть.
Но почему идти я с вами не могу?
Я пасть хотел в бою, а должен умереть.
 

ЭПИТАФИЯ

 
Здесь Иржи Волькер погребен – любивший мир поэт.
Он жаждал справедливости служить,
но, прежде чем успел он к бою сердце обнажить,
умер двадцати четырех лет.
 

ЗИМНЯЯ НОЧЬ

 
Нет, это не земля, а сон,
лучистых колдовство ночей
под темным пологом небес,
на бархатных волнах полей.
 
 
Нет, это не земля, о нет,
но белых музыка дорог,-
они, чтоб лить свой тихий блеск,
свет звездный ввергли в глубину.
 
 
Нет, это не земля – она
дар бесконечности самой.
Морозной вечностью бреду
ничтожный я, чудак смешной.
 

ПОЛЕ БОЯ ВНУТРИ НАС

 
Мы -
поле боя
с мыслями, сердцем и нервами всеми,
каждый таит в себе поле боя,-
грохот и крики терзают простор,
часто приходится туго;
ноги, колеса разрыхлили землю,-
это твоя заслуга,
Москва!
 
 
Мы -
поле боя;
как четверть столетья назад,
часто приходится туго.
Два мира друг друга теснят и громят -
мир новый и мир былого,
чувства и мысли из пушек палят,
старая проза сражается с новой,-
это твоя заслуга,
Москва!
 
 
Так
день за днем
в гуле дневном, в ночах ли бессонных
стоны звучат побежденных
и победителей смех.
Бьются, безжалостно бьются
сын рабства и сын революции,
собственник и пролетарий;
часы за часами летят,
мы чувствуем времени бег,
и нет надежды на отдых,
о сердце!
 
 
Разве,
 
 
товарищи, только тот
к свету выходит из тьмы,
кто чист и безгрешен вполне?
Пусть битва бушует в тебе и во мне,-
к этому призваны мы.
Ленин – вершина, мы – поле боя,
пусть суждено нам погибнуть в сраженье с самими собою,-
мы верим,
что в землю сойдем перегноем,
потом
новый род
 
 
расцветет,
 
 
достойный тебя,
Москва!
 
 
Так
день за днем!
Пусть сердце стонет, трещит голова,
убьем, убьем в себе обывателя,
убьем, убьем в себе предателя.
Пусть продолжается борьба
до победного конца.
Приверженца тьмы и лжеца
удавим, друзья, в петле!
Голову он подымает в тебе?
 
 
Целься верней – бей!
 
 
Кто хочет, чтоб в сердце звучал оркестр?
В нем – шум боевой!
Мы готовим для битвы его,
это есть наш последний
и решительный бой!
 

БЛАГОДАРНОСТЬ СОВЕТСКОМУ СОЮЗУ

Фрагменты

 
Вам благодарность и любовь!
О, если б колокольным звоном
они гремели!
Я ведь не один -
нас миллионы.
Когда-нибудь потом
сравняемся мы с вами кое в чем,
теперь же только благодарность шлем.
 
 
За то, что вы не цените дороже жизни прибыль,
что ваша детвора не чахнет от нужды
и безработный с голоду не умирает, ибо
для всех есть труд у вас и плечи он не гнет;
он не навязан теми, кто несет
с собою зло и темноту,
кого не трогает чужое горе
и кто привык разбойничать весь век;
ваш урожай не отдают скоту
и не выбрасывают в море,
его хозяин – человек.
В стране у вас трудом гордятся,
и всем его плоды принадлежат.
А из-за моря ваши тунеядцы
лишь глупостью предательской смердят.
За то, что трудится весь ваш народ,
а кто не трудится, тот завтра сгинет,
за то, что ваш народ земли хозяин ныне,
владеет всем, что создает.
 
 
За то, что не хотите, чтоб ваш светлый путь
пустое словоблудие марало
да болтовня оригинала,
что любит красноречием блеснуть.
 
 
За то, что вы от буржуазных всех свобод
освободили настоящую свободу
и что мыслитель ваш не слеп, как крот,
за то, что стал он рычагом народов.
 
 
За то, что личность может быть у вас волной
в потоке общем, что стремится к новым далям,
а не тщеславной головой, не хищником, не девкой площадной
и не ученым попугаем.
 
 
За то, что создаете мир такой,
такую человечества отчизну,
где все живет борьбой за новый строй,
живет во имя коммунизма.
 
 
За то, что проникает свет зари
в жизнь тех, кто ждет еще, в потемки глядя,
за то, что и у нас родятся бунтари
в позорном этом маскараде.
За эти-то великие дары,
за луч, который светит угнетенным,
мы вам любовь и благодарность шлем.
О, если б колокольным звоном
они гремели!
Верю я, потом
сравняемся мы с вами кое в чем,
земли свободной миллионы!
 

НЕ ИЗМЕНИ!

 
Лишь о тебе, народ, все помыслы мои,
лишь о тебе, народ,
не измени!
На край наш тьма ползет,-
изменишь ли своей отчизне,
сиянью правды, детям, жизни?
Не измени!
 
 
Мрак – лишь игрушка времени, пойми,
Мрак – только эпизод,
не измени!
Ведь существует солнечный восход,
пробьются всходы, будет урожай,
сердца мильонов встретят май,
не измени!
 
 
Цветы увяли, свет померк в тени,
как призрачные сны,
не измени!
Не заглянул ты в закрома весны,
но ты как дерево – когда зима пройдет,
зазеленеешь снова, мой народ.
Надейся, верь, не измени!
 

СЛАВА ОКТЯБРЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

 
Лениния, красная и крамольная,
с голубыми глазами, полными чаяний,
стройная, трогательная, веселая, вольная,
в вихре гнева, в борьбе отчаянной
тому назад двадцать восемь лет
родилась в мудрой голове Ленина:
десять дней сотрясался прогнивший свет,
мировой буржуй ползал в страхе и в исступлении.
В то время как моряки плели ей окровавленные венки
капиталисты и авантюристы на нее направляли штыки
 
 
Восстала Лениния, восстала широкоплечая Русь
за святые права людей, привыкших трудиться.
По дорогам боев и ужасов пронесли они ее груз,
сберегли они красную молодость! Кто за нее стыдится?
Из Смольного и до Крыма, из Москвы до Владивостока
падали, вставали, били и трудились при этом.
Буржуй не дождался сумрака, обманулся жестоко.
СССР стали звать шестым континентом,
из животворных грудей страны текли молока потоки,
и благословляла она своих пятилеток итоги.
 
 
Цвет всего человечества смотрел на Страну Советов,
на нее же был обращен ненасытный гангстерский взгляд:
убивала, грабила, жгла целая армия людоедов.
Голодал Ленинград, страдала Украйна, наступил Сталинград.
 
 
Красная Армия побеждала, шла все вперед и вперед она.
Ее вело дорогое воспоминание о Ленинии,
ее вела победная гордость за родину,
ее вела и воля к расплате… Нет, солдаты Советской России
убивают, когда это необходимо, а не чтоб убивать…
Двадцать восемь лет. И непобедима! Здравствуй, мать!
 

МАДОННА РАБОЧЕГО КВАРТАЛА

 
Спустишься в подвал – и ты увидишь
в грязном полумраке плесень на стенах,
ржавую кровать и на кровати
женщину.
Нынче без чудес – от человека
ты, Мадонна, сына родила.
 
 
Фимиамы! – дым щелястой печи,
запахи прогорклого обеда…
Коляду нужды споет пришельцу
с брошенного на пол тюфяка
куча ребятишек.
 
 
Огрубела ты и отцвела, Мадонна!
На руках сплетенье синих жил,
трещины на высохших губах
и упорство самоотреченья
под нависшим лбом.
Все слова любви давно уж поглотил
зев нищеты.
 
 
Где же три волхва?
Обошли они твой дом, женщина с ребенком!
И звезда господня разрешила заблудиться дароносцам:
для тебя им не хватило благовоний,
золота и ласковых речей.
Пышные, в парче, они входили во дворцы
и растрясли дары по квартирам теплым, мягким спальням.
 
 
А печальный Вифлеем
полон бедняков убогих, жалких, немощных,
заблудших и слепых.
Тяжко дышится тебе, Мадонна, красота твоя поблекла,
чудо-мальчик тянет молоко
горькое из жил твоих иссохших…
 
 
Но поверь: будет время – и тридцатилетний
сын твой выйдет на просторы площадей,
и, с евангельем восстаний на устах
справедливости приход провозглашая,
толпы он вооружит. Мечту он вложит
в грудь мильонов, даст им в руки меч,
действие его молитвой будет.
 

В МОСКВЕ

 
Открыты взору
белые просторы.
 
 
Ударили куранты.
Час который?
 
 
По Красной площади иду
с мечтой о Ленине.
 
 
И бьется сердце.
Это ритмы времени.
 

СТИХИ О ПРАГЕ

 
Твой образ осенью в туманной сини неба
растаял, как дыханье на стекле.
Я жажду уст твоих, как жаждет корки хлеба
голодный нищий в моросящей мгле.
 
 
В просторы я вхожу обманчиво пустые,
где листопад меж белых башен тих.
Люблю, люблю твои мгновенья роковые
и музыку на островах твоих.
 
 
Ты в ночь мою войдешь, и явственно для слуха
раздастся топот войск. В мой чуткий сон
ворвется шум плотин, гул парков, сонмы духов,
блеск волн и стали звон.
 
 
Под веками твоих свинцово-тяжких статуй
спи на распутье всех дорог,
в сугробах злых времен, минувших дней глашатай,
тоскующий призывный рог.
 
 
Вот с факелом в руке танцуешь ты над бездной,
красавица в расцвете лет.
Я с именем своей отчизны бедной
иду сквозь тьму ее – в рассвет.
 

* * *

 
Быть свидетелем последнего сраженья,
что угрюмо зреет в глубине…
А чего просить у провиденья?
Чтоб глаза оставило при мне.
 
 
Быть свидетелем стремительного роста
мира, что осилил столько сил…
И посметь сказать – как это просто:
«Хорошо, что есть я и что был».
 

ПЕСНЯ ШЕСТЕРЕНКИ

 
Рядовой солдат пехоты -
он не ведает заботы,
за него – ему на счастье -
мыслит высшее начальство:
взводные, ефрейтора,
фельдфебели, унтера.
 
 
Взводные, ефрейтора,
фельдфебели, унтера!
И за вас, на ваше счастье,
мыслит высшее начальство -
прапорщики молодые,
капитаны удалые.
 
 
Прапорщики, капитаны -
в голове у нас романы,
но за нас, на наше счастье,
мыслит высшее начальство.
За нас думает штаб.
 
 
Офицеры мы штабные,
любим деньги наградные.
И за нас, иа наше счастье,
мыслит высшее начальство,
за нас думает генерал.
 
 
Генерал живет безбедно,
генералу думать вредно.
Министерство для того,
чтобы мыслить за него.
 
 
Министерству же, понятно,
думать тоже неприятно.
Небольшая в этом честь,
если генералы есть.
 
 
Генерал живет безбедно,
генералу думать вредно.
Он уж стар, он уж слаб.
За него пусть мыслит штаб.
 
 
Офицеры мы штабные,
любим деньги наградные.
И другие господа
думают за нас всегда -
прапорщики молодые,
капитаны удалые.
 
 
Прапорщики, капитаны -
в голове у нас романы,
мы пируем, веселимся,
думать вовсе не стремимся.
Наш фельдфебель и капрал
все дела и сам решал.
 
 
В голове же у капрала
мыслей тоже слишком мало.
Взяв винтовку, рад не рад,
Пусть-ка думает солдат.
 

ПРОЛОГ

 
Коня крылатого седлать, поэт, не станем,
нам не витать в заоблачном просторе,
с землей связали нас любовь, и гнев, и горе,
мы эту землю не оставим.
 
 
Без верных крыльев верного Пегаса
нелегок путь, но ты из-под ладони,
как странник, разглядишь на небосклоне
цель путешествия, и, может статься,
туда удастся
пешком добраться.
 
 
О, дайте, матушка, благословенье!
Не плачь, сестра, возлюбленная. Лучше
благословите вы мое оружье
и уповайте. Ждите возвращенья.
 
 
Друзья мои, вы явственней, чем прежде,
меня бросаете в последний час разлуки,
но все ли знаете, что я – в одной надежде:
на ваши руки!
 
 
Наступит время – время наступило!
Вот мой клинок. Звенит о шпагу шпага.
Луч солнца! Если б мог тебя вонзить я
в глубины мрака!
 
 
Наступит время – время наступило!
Все хлопоты закончил, завершил я.
Убил ли, боже? Хорошо ль убил я?
Дай силу мне.
Уверенности силу!
 

ПОСВЯЩЕНИЕ

 
Нет, не случайно сквозь «измы»
всяческой породы
пророс лавр ленинизма
и осеняет народы.
 
 
Сквозь всевозможные «измы»
только один из стольких -
бесспорный лавр ленинизма,
выигравший историю!
 

* * *

 
Сильней, чем плач воды на перекатах,
туда манит меня паром знакомый,
где утки опускаются все в более
глубокие и сладкие затоны.
 
 
Вы можете их угадать заранее
по блеску в воздухе,
покуда стая
кружится в ожидании свидания
с печалью уток древнего Китая.
 
 
Они умчатся,– тростники останутся
их шорохом шуршать первоначальным…
Они сегодня на Градчаны тянутся;
и вот – одна, и тоже – на Градчаны…
 
 
Сквозь тучи,
мимо башен с гордым прошлым,
летит… И шея нежная ранима…
 
 
Не знаю, что мне делать с этим перышком:
она его на берег уронила.
 

В ТРАМВАЕ

 
Ребята едут из лесхозов,
шумят в трамвае, на площадке.
Весьма изящную блондинку
коробят эти непорядки.
 
 
Она домой из театра едет.
Не на такси. Пришлось – в трамвае.
В клубок свернувшись по-барсучьи,
она тихонько злость срывает.
 
 
В меха кокетливо упрятанную,
высовывает дама голову
на шум ликующей площадки,
на смех бригадника веселого.
 
 
Она плечами пожимает.
Лиса седая шерсть ерошит -
подарок пана фабриканта
за этот год, что вместе прожит.
 
 
Где вы расстраивали нервы?
Над чем вы целый день трудились?
Таскали перстни и браслеты?
В наряды новые рядились?
 
 
Американская прическа
и кружев белизна брабантских
не стоит грязи на ботинках
смеющихся вот здесь бригадниц.
 
 
Пусть нос лиса седая морщит
на ваших дорогих обновах.
Стократ дороже мне охапки
ветвей заснеженных, сосновых,
 
 
которые везут в подарок
(все – свежее и все – лесное!)
простоволосые девчата,
смеясь за вашею спиною.
 
 
Как убиваете вы время,
вы – то брюнетка, то шатенка?
Включаете радио – Лондон?
Волос меняете оттенки?
 
 
А кто опрыскал вас духами,
что Францией благоухают?
С такими длинными ногтями
и на рояле не играют.
 
 
Вы любите литературу?
Я вижу книжку на коленях.
Она успешно согревает
живот, привыкший к сытой лени.
 
 
Когда, еще совсем недавно,
мы к голодухе привыкали,
нетронутую отбивную
вы от себя отодвигали.
 
 
В обед – вам гренадин предписан.
Лимонный сок – на ужин пьете.
О сбережении фигуры
вы в круглосуточной заботе.
 
 
В каком убожестве ужасном
вы провели младые годы -
уже низвергнутого мира
уже отвергнутая мода!
 
 
Вы – худосочнее, бледнее,
больнее ландышева цвета.
А для чего? Для сохраненья
осиной талии все это.
 
 
Для сохранения химеры -
красы, которая не в моде
и не приносит дивидендов
ни на Парнасе, ни в народе.
 
 
Морщин красноречивых веер.
В глазах угасших спит усталость.
Они подведены до сини,
но это оттеняет старость.
 
 
Быть может, фабрикант ваш бывший
еще не сразу вас оставит:
за бывшие свои заводы
бутылку с вами он раздавит
 
 
и в напомаженные губы,
что улыбаются несчастно,
высокомерно улыбаясь,
он влепит поцелуй бесстрастный.
 
 
Глаза, которые потухли
и не сияют вечерами,
прижмет к пенсне, к толстенным стеклам,
как бабочку – к оконной раме.
 
 
Искусанные ваши губы
под жирным кремом вянут, старясь,
и все-таки остался выход,
два выхода у вас осталось.
 
 
Угаснут пурпурные ногти,
и сникнете вы вместе с ними.
А может быть, привыкнут ногти
сдирать кору с больной осины,
 
 
как это делают в посадке,
которую болезни точат,
бригадники, что иа площадке
над вами весело хохочут.
 
 
Я спрашиваю, что вы мните,
ленивая, большая кошка,
когда вы пальчик свой слюните
и трете шелк чулка немножко?
 
 
Два выхода: начать работать
или же кончить жизнь у Влтавы,
плыть по ее спокойным волнам
Офелией, без лилий славы.