Текст книги "Поэзия социалистических стран Европы"

Автор книги: авторов Коллектив

ХОРВАТИЯ

НОКТЮРН

 
Тихо, тихо паучишка
нить прядет.
По полянке, под сосенкой, серна малая бредет.
 
 
А на небе из-за склона
ночь серебряная встала,
ночничок она достала
из глубокого затона.
И незрячего сынишку сон ведет к жилью.
«Под ресницами людскими я гнездо совью».
«Зрейте, ягодки!» – кузнечик
верещит в траве.
И прядет паук тихонько
нити две.
 
 
Боль-тоска меня снедает,
 
 
зла, люта.
 
 
Роза шип мне в грудь вонзила, шип с зеленого куста.
 
 
Вот и плачу, плачу, плачу
посреди прозрачной ночки,
бисерные ручеечки
стряхиваю наудачу,
и звенят они о мрамор,
словно молоточки.
О ты, роза, ветвь зелена, грудь терзает шип колючий!
О ты, роза, ветвь зелена, лучше грудь мою не мучай!
Мое сердце кровоточит:
ток-ток-ток…
На шипе колючей розы ядовитый сок.
Без слезы моей ужели
все цветы бы оскудели,
месяц плыть не мог?
И земля бы в колыбели не заснула в срок?
Иль чужой тоскою хочешь утолить лихую боль!…
На поляну льют созвездья слезы, жгучие, как соль…
О, страдать при звездах легче!
Боль, боль, боль.
 
 
Эта ночь околдовала
лес и луг.
Где ты, где ты, соловейко! Без тебя скучает друг!
Слышишь тоненький звоночек:
колокольчик – синий венчик,
белой лилии бубенчик.
Слышишь, слышишь, словно струнка,
ягодка гудит любая,
незабудка голубая!
Сладкий запах льют соцветья в этот сонный мир.
Приходи скорей, колдунья,
будет славный пир!
«Зрей, невестушка!» – кузнечик
верещит в траве.
И на мягонькой постели
тянет, тянет паучишка
нити две.
 
 
Я один. Во всей округе
только ночь.
С кем тоской мне поделиться, радостью кому помочь?
С волоска, лесная вила,
ты росой меня поила!
Мне испить давала бражки
травка девичья из фляжки.
Воспеваю я сиянье звездных стай.
А в груди моей теснится и ликует целый май.
Эти пестики, тычинки, и соцветья, и былинки,
сладкий запах, источаемый цветами
над лесами, над лугами, над полями,
мотыльков полночный трепет,
ручейков немолчный лепет,
сонной залежи дыханье,
звезд бессонное мерцанье
все в груди моей, как моря
всплески, вздохи,
колыханье.
 
 
Воспеваю, воспеваю все ночное колдовство!
Это дикое цветенье, сладострастие его!
Что за ночь!
Но кому печаль поведать, радостью кому помочь?
Расцвела ночная ветка,
вырос жаждущий цветочек;
только сердце кровоточит,
льются капельки на травы -
редко-редко.
 
 
Ты пряди-ка, паучишка, свою нить,
тихо, тихо, чтоб ее не повредить.
Глядь, поймаешь этой ночью
что-нибудь!
Сможешь в сети мою песню
замануть.
 

ПОСЛЕДНЯЯ ПЕСНЯ ТОВАРИЩА ГОРАНА

 
Что грозите окруженьем?
Что пугаете нас смертью?
Окруженье! Но всегда мы
Жили тесно в окруженье,
За оградой заточенья,
Где цепей звенели звенья!
Смело сам я сбросил тягость,
Угнетавшую мне душу,
Одолел я все преграды
Стен высоких и широких.
Вылез из капкана злобы,
Сеть отчаяния сбросил,
И одним прыжком могучим
Я, как зверь, ушел на волю
А с вершины той, где ветер
Треплет волосы, где вольно
Дышит грудь, там будет легче
Вылететь из окруженья.
В высоту взлечу я смело,
Устремлюсь в даль без предела.
Что грозите страшной смертью,
Мне про молодость напомнив?
Я как ветвь в цвету весеннем,
Что плоды приносит летом.
Ширь шагами измеряют -
Жизнь годами не измерить,
Ведь и в час один возможно
Пережить всю жизнь, как вечность.
Светлый месяц в полнолунье
Повстречал я на вершине,
С неба колесом огромным
Он катился вниз по склону.
По лугам я шел цветущим
И взбирался на вершины,
Все спешил я дальше, дальше
Через горы и долины.
Пробираясь, шел на север,
Шел к селенью небольшому,
Шел туда, где я родился,
К старому родному дому,
Чтоб в саду моем весеннем
Утром с веточки на ветку
Нежные развесить нити
Юношеских грез, мечтаний.
Пусть блистают одиноко
Темной полночью глубокой.
Здесь стою и жду я солнце,
Молодое, на восходе.
Я приветом встречу солнце,
С ним хочу я побрататься!
Солнцу так скажу: «Я утром
Заблещу в твоем сиянье.
По всему большому миру
Дай с тобою прокатиться.
Над людьми ты только ходишь
По просторам поднебесья,-
К людям ты проникни в души,
Скованные льдом ужасным.
Тьма отчаянья в их душах,
В их сердцах лишь ил кровавый»
Просвети людские души,
Шилы и сердца прочисти!
Свет сияет на востоке,
Гибель всем богам приходит,
Время восставать титанам,
С небосклона ниспровергнуть
В мрачные, как тьма, теснины,
В топи самой черной тины,
В холод, в льдистые глубины
Солнце старое и звезды.
Молод я, и мне недавно
Вещий сон веков приснился.
Видел я, как небо в блеске
Опускается на землю.
Все колышется, все блещет,
Ярко ветви расцветают,
И сады моих желаний
Ширятся, растут и крепнут.
Нет ни старости, ни смерти,
Если в жилах кровь струится.
Для вершин страны свободной
Нет преград и окружений!
Солнце новое с востока,
Окружить меня не смогут,
Погубить меня не смогут -
Ты меня обнимешь, примешь:
На вершине той над кручей
Я взлечу в твой пламень жгучий!»
 

ВЕЛИКАЯ ПЯТНИЦА 1919 ГОДА

Памяти Карла Либкнехта

 
О Великое Безголовое Нечто, будь ты проклято вечно!
Вновь гноятся ладони людские – это раны на них гвоздевые,
и опять погребальную песню захрипели птицы слепые,
тьмы зловещие птицы – совы.
О Великое Безголовое Нечто, будь ты проклято снова и снова!
Встарь, толпу лихебогов разогнавши сурово,
принял крест Человеческий Сын.
Переместились кресты голгофского цирка
из гнилой Иудеи в королевский Берлин.
 
 
При кровавом тюремном мерцании шуцманской лампы
что ты можешь, хорват, поделать?
Остается одно хорвату – глотать свои горькие слезы!
Солоны слезы те.
 
 
Сохранится ли белым
оплеванный, голый идеал твой, распятый навек на кресте?
При кровавом тюремном мерцании шуцманской лампы
что ты можешь, хорват, поделать,
если длится Европы Страстная Пятница,
если Сын Человеческий вздернут на крест,
если жгут ему раны и кожу дерут,
если пули летят и проклятья камнями катятся?
Длится, тянется Европы Страстная Пятница!
Содрогается шар кровавый – Земля -
от Капштадта до Пекина, от Рима до стен Кремля.
При мерцании заупокойной лампады
пьет за тризной хорват и печально поет:
вот еще одна голова, как кровавое семечко, с плеч слетает.
К мачте вновь пригвожден адмирал!
Но смотри:
 
 
рассветает
 
 
Интернационал!
 

СУМЕРКИ НА СТАНЦИИ ПРОВИНЦИАЛЬНОГО ГОРОДКА

 
Стала, понурив голову, больная белая кляча,
бросив гири боли в глубины печали и плача,
больная, последняя, белая, покрытая язвами кляча.
 
 
А люди несут чемоданы, пакеты со снедью разной,
свертки в газетных обрывках, жирных, мягких и влажных,
светится никель пуговиц у носильщиков важных,
а все краски серые, с серой палитры грязной.
 
 
Все движенья тяжкие, люди согнуты, немы,
какая-то горбунья несет три хризантемы.
Блеет где-то в кустарнике голодная обиженная овца,
шуршит юбка молодого монаха,
веренице серых тряпок не видно конца,
в протянутую руку лысого слепца
звенят монеты.
Гудок!
Как яхта из бронзы и лака,
грохочет железный грохот – экспресс рванулся из мрака,
сквозь серую гниль заборов, печальную серость бараков,
несутся на белых скатертях рюмки виски, рома, арака,
чемоданы свиной кояш, ярлыков гостиничных драка,
серебряные приборы несутся мимо оврага,
блистающие окна под лентой дымного флага
несутся сквозь серые тряпки и серую голь барака.
Сияют дверные ручки, красное дерево блещет,
огромные светильники в светлых вагонах трепещут,
в лживом облаке дыма горит небесная блажь!
 
 
Стала, понурив голову, больная белая кляча,
бросив гири боли в глубины печали и плача,
больная, последняя, белая, покрытая язвами кляча.
 
 
У станционной ограды лысый слепец причитает.
Он валится на колени и землю руками хватает,
и мрак опять мрачнеет, а темнота нарастает.
 

НАШИ ВОСПОМИНАНИЯ

 
Как в толще дерева, воспоминанья
кругами ширятся в теснинах плоти.
Как воду из колодца, достаете
виденья эти, спящие в тумане.
 
 
Но сердце глубину колодца чует.
Там прошлое живет, не убывая.
Воспоминанья, как вода живая,
виденьем затонувшим нас врачуют.
 
 
Уют забытых комнат в нас таится,
спят города, и мрак живет ненастный,
и опочивших дорогие лица.
 
 
Во тьме сияет круг колодца ясный.
Видения на зов печали властной
взмывают, как встревоженная птица.
 

ПЕТРУШКА И ПОВЕШЕННЫЕ

A. D. [8] 8
  Anno Domini – год от рождества Христова (лат.)


[Закрыть] 1570

 
Повешено три поганца, три вора, три оборванца…
Керемпух, черный бродяга, от виселицы – ни шага!
Эй, потаскухи, внимайте, блудницы,-
клейм кренделями припечены ваши лица -
Керемпух, барсук кайкавский, честь имеет к вам обратиться!
 
 
Все это, видно, глумятся черти,
чтоб человека огнем печь до смерти. На сковородке – смотреть жутко -
человек поджаривается, как утка! Вот истязанье!
А четвертованье? Семь раз в неделю на то наказанье мы глядели.
 
 
О, шествие нищих, голодных и босых,
сеченых, клейменых, гнусавых, безносых!
Вот сигнум[9]9
  Клеймо (лат.).


[Закрыть] жидовский: желтая метка!
А вот кобыла. Вот графская клетка!
В ней лихо вы пляшете танец кандальный,
многострадальный,
а я, Петрушка, певец печальный,
под виселицей и повесил
свою тамбуру. Ах, не весел
напев керемпуховских песен!
 
 
Но день придет – поверьте, люди,-
под косу смерти лягут судьи.
Они позабудут кричать нам: «Сигнаре
кум ферро!»[10]10
  Клеймить железом (лат.).


[Закрыть] и больше уж запахом гари
с костров не повеет. Имею я веру:
услышат и судьи: «Сигнаре кум ферро!»
 
 
Судейские перья смерть вырвет! И я вам,
Керемпух, скажу: унесет еще дьявол
епископа в пекло! Пойдут туда графы
и бары!… О, подати полные шкафы!
Кровавый платок Вероники – в рубцах наша кожа! Но трубит,
в трубу свою трубит товарищ крестьянин по имени Матия Губец.
 
 
Розги, крюк, четвертованье,
угли, дыба, петли, петли,
пламень, как из ада…
И еще, какие надо, все другие истязанья, все другие смерти.
В башне замка, в графской клетке лютые парады.
За голову нашу рабью танец без пощады,
уж поверьте мне, поверьте – не звучало даже в пекле
этакой баллады.
Коли голоден и бос я, если красть мне надо -
я-то знаю, куда лягу и на что я сяду…
 
 
Под бичом трепещем, наги! Вывернуты руки, ноги…
И в петле-то вам, бедняги, передышки нет, бродяги.
Не мечтал господь об этом благе,
чтоб епископы, как попугаи,
возле виселиц болтали, призывая
нас благословить свои вериги.
Сказано: если кто козу украл, тот вор
приведет пострадавшему вола на двор.
Вот приговор! Но о чем разговор?
Кто имеет вола, тот не станет красть коз!
Кто имеет вола, у того – полный воз!
 
 
Зашипит под клеймом только тот, кто гол и бос!
Мол, украл кусок хлеба – повесят за шею и вздернут под
самое небо,
чтоб как памятник правде висел и качался в петле бы!
А чтоб снял с себя преступник тяжесть смертного греха -
пусть отдаст он свой живот для органа на меха.
Просверлите ему око, чтобы стал слепой мешок он!
К хвосту кобылы привяжите и по городу влачите мимо окон!
 
 
Иродовы розги, жгучие бичи!
Как рыба на суше, нищий, трепещи!
Чье под серным пламенем личико морщится?
Хорошо спеченная ведьмочка там корчится!
А епископ в своем плювиале домастовом
по-латыни намекает голосом ласковым:
мол, в молитвеннике старом есть премудрые слова,
что за нищего в ответе беднякова голова!
 
 
О вы, грамотеи славные, коварные,
наши гуманисты прегуманитарные!
О грабанцияши, вы, студенты наши, некроманты наши,
псалом по панихиде эти речи ваши -
это яд змеиный в гефсиманской чаше!
Ведьмы на могильщике мчатся, хохоча,
гробовщик с доносчиком кличут палача…
Тот, кто на ветру не вывернет плаща,
будет этим ветром погашен, как свеча!
 

И СРЕДИ ЦВЕТОВ СПРАВЕДЛИВОСТИ НЕТ

 
Меж цветов нет правды тоже,-
так вонючий подорожник,
завистник жалкий,
говорил фиалке:
 
 
«Тебе любо, тебе любо,
фиалке кудрявой,
когда ходит по дорожке
цветастая пава.
 
 
А нам тяжко, а нам тяжко
на пашне на черной,
рядом с жалкими друзьями -
с повиликой, с терном.
Подсолнухи, розмарин
да на грядке георгин.
Маргаритки, францискан
пахнут, словно марципан.
 
 
А бедняк болиголов
вреден для иных голов.
Крапива жалит, а лопух
воняет, как нечистый дух.
 
 
Травка, кротовик и лютик,
от них и кошка носом крутит,
воняют, как чихирник,
смердят, как гной,
от них и пользы нет никакой.
Когда в божьей простынке
возлежит на спинке
младенец Иисус,
не ищет он постели
в осоке, в чистотеле,
и в цикории робком,
горьком на вкус».
 
 
Цикламен и бархатец, горошек и вьюнок
слышат, как бунтует подорожник-дурак;
и бархатец молвит: «Дурак ты, дурак,
да будет так, как велел нам бог.
 
 
Я, к примеру, не лилия, не розовый куст,
не родился сиренью и о том не пекусь!
Я бархатец скромный, и жить я умею,
пускай, как ландыш, а не как Галатея!»
 
 
Но сказал подорожник: «Нет уж, мой сударь,
простите меня за дерзость и удаль,
я, как колокольчик, кланяться не буду.
 
 
Вы себе в садочке живете, как боги,
а нас воробьи клюют при дороге,
на нас коровы гадят, цыган мочится -
на нас и черту поглядеть не хочется,
у молочая, у барвинка похабный вид,
а в ваших простынках младенец спит.
 
 
Но ежели так надо и есть на свете так,
чтоб на одного мочились цыган или вол,
а другой чтоб, как лилия, во садочке цвел,
ежели так должно быть, то пусть будет так,
а я, как завистник, как дурак и бедняк,
вставлю себе в шляпу полыхающий мак,
и пусть подует ветер, ветер – северян!
 
 
Северян – козодер, жабогуб, змеестрах,
он сдерет все краски на ваших штанах,
а нам все равно – мы плевелы, терны,
сорняки, подорожники, коровьи блины».
 

ВЕСЕЛАЯ ЦЕРКОВЬ

 
На холме она высоком,
И веков немало ей,
Заросла травой до окон,
Приютив нетопырей.
 
 
Голубей пугливых стаи
Не тревожит медный звон.
Эту церковь, умирая,
Запереть велел барон.
 
 
Он желал, чтоб страстотерпцы
Были строги в меру сил,
Но ваятель, щедрый сердцем,
Их весельем одарил.
 
 
В алтаре Антоний мудрый,
Светлым пламенем одет,
Смотрит, лихо вскинув кудри,
Как насмешливый студент.
 
 
Смех в глазах его лучится;
Замер с поднятой ногой
И, чтоб наземь не свалиться,
Оперся на посох свой.
 
 
С царственным жезлом Микола
Рядом с ним – и тоже рад,
Митра – башнею тяжелой,
Борода – как водопад.
 
 
Петр святой в углу бряцает
Золотым ключом своим:
– Кто здесь путь нам преграждает?
Ну-ка, схватимся с любым!
 
 
Там монашек седовласый,
Как юнак, пустился в пляс,
Разметались полы рясы,-
Нынче грех, мол, не про нас!
 
 
Деревянными крылами
Машет ангельский народ,
Славно топают ногами,
Скачут, будто грех не в счет.
 
 
Сквозь проем, заросший цвелью,
Солнца луч блеснет из мглы -
Тут уж нет конца веселью,
Что достойно похвалы.
 
 
Моисей один сурово
Накреняет грозный рог…
И от зрелища такого
Улыбнулся старый бог.
 
 
О милейшие святые,
Вы теснитесь по углам,
Страсти в вас кипят людские,
На простор бы выйти вам,
 
 
В белый свет, в родные дали,
Чтоб весельем да игрой
На земле лечить печали,
Ободрять народ простой.
 
 
Вечно б вы бродили в мире,
Согревая смехом всех,
Часом с чаркою в трактире
Посидели б,– то не грех.
 

ТРОПА

 
То в пятнах солнца, то голуба,
Сквозь чащу леса бежит тропа.
 
 
На ней и зайцев и серн следы,
И шрам колесный увидишь ты.
 
 
Должно, с дровами тянулся воз:
Там – птичьи стежки, здесь – червь прополз.
 
 
И вновь не видно нигде следов,
Тропинка вьется среди кустов,
 
 
Вокруг оврага скользит петлей,
Играет в прятки сама с собой,
 
 
Взлетает к небу и вдруг стремглав
Ныряет в бездну, совсем пропав.
 
 
Дивишься – в яви то иль во сне,
В какой ты сказке, в какой стране,
 
 
Не слишком ярко и не темно,
И сердце миром полным-полно.
 
 
И все печали, и все труды
Тобой забыты, и счастлив ты.
 

МОЯ МОГИЛА

 
Пусть в горах над бездной гроб поставят мой,-
Черный шорох сучьев, лютый волчий вой
 
 
Пусть я слышу, мертвый, сквозь снегов лавины,
Недоступный зовам кинутой долины.
 
 
Пусть к гремящим тучам вознесут, как трон,
Чтоб не оскверненным был мой вечный сон
 
 
Благовестом, страхом, покаяньем сирых,
Горькими мольбами о спасенье мира.
 
 
Пусть лишь друг заветный гроб в горах найдет,
А когда простится – след свой заметет.
 

* * *

 
Все, что рождается, несет свою кончину,
и свой восход, и временности прах,
а если месяц над селом – в улыбке,
не холодит меня, как прежде, страх.
 
 
Чередованье жизней – непременно,
оно оставит кости от меня.
Товарищ юности моей, откуда
явился ты на пламени коня?
 
 
Все, что рождается, несет свою кончину,
и свой восход, и временности прах,
а если месяц над селом – в улыбке,
не холодит меня, как прежде, страх.
 

ВСАДНИК

 
Скачи, мой конь. Ты слышишь зов трубы?
Скачи,
мой милый.
 
 
– Эй, всадник, всадник мой,
длинна ль твоя дорога?
И где твоя звезда?
 
 
Ты слышишь ржание? И барабан. И топот.
И лезвий звон.
Ты слышишь, конь мой милый?
 
 
– Там, где заря и солнечные копья?
И глиняный корчаг воды,
мой конь?
 
 
Скачи, мой конь. Ты слышишь зов трубы?
Скачи,
мой милый.
 

КРЕПОСТЬ, КОТОРАЯ НЕ СДАЕТСЯ

 
Я крепость, и сердце – это мое знамя.
Мои стены невидимые – из ран они сложены.
Против нападенья
выставляю колыбельную песню.
На всех моих башнях бодрствует стража,
а на берегу стоят корабли
из камыша и тамариска.
Железные флюгера
смотрят туда, где войско,
где точат стрелы
и маслами мажут бедра и мышцы -
там поднимается солнце.
Я крепость, и сердце – это мое знамя.
Крепость, которая не сдается.
Не сдаются мертвые, они ничего не чувствуют.
Не сдаются молнии в полете своем стремительном.
Не сдаются живые, у которых глаза – как алмазы.
Рушатся укрепленья,
Но не эти, из мечты моей созданные.
Я крепость, и сердце – это мое знамя.
 

ПАМЯТИ ИВАНА ГОРАНА КОВАЧИЧА

 
Ищу твою могилу в глубинах своей крови.
О черные, подлые ножи, отрезающие землю от мечты,
бьющие под корень дыханье и слово.
Смерть в угрюмых горах.
В угрюмых горах
пролилась кровь поэта.
 
 
Петухи каждое утро провозглашают, что в любом солнечном луче
 
 
ты вечен.
 
 
Быки ревут над мертвыми ангелами скорби,
кони твоей тревоги влачат по кругу отчаяния твои кокарды и
твои кости.
Врбница – не гробница, а река, вечно смывающая земли твоей крови.
 
 
Рожденный в первый день весны
ты пребудешь в веках ласточкой, верной голубизне.
Луна тебя завлекла и тучи взяли к себе.
О большое дитя, удивляющееся в мире рыб и вод,
в мире звезд, в мире пещер и трав,
в мире стеблей, потоков, мельниц, мостов и лесов,
в мире волков, волков, волков,
в мире рвущих на куски волчиц.
 
 
О ребенок с глазами мотылька и златоколосными кудрями,
если б мог я создать тебя заново
пли оживить в твоем Луковдоле,
если б мог я сделать это сегодня утром,
нарек бы Землю твоим именем,
превратил бы твои глаза в солнце и голубизну.
Но ты знаешь слово, что горше тревоги, острее ее лезвия.
В миллионах твоих сердец умножается боль.
Ты имеешь право глядеть сурово,
потому что роздал себя людям,
разделил свой гнев и свои стихи между ними
с геометрической прямотою.
 
 
Тебе знаком язык вещей, язык языка, язык пустоты,
и судорога одиночества на кладбищенских перекрестках,
и одиночество эскиза,
одиночество крика, приходящего издали,
отзывающегося в крови,
одиночество плача.
 
 
Укройся в ветвях, Иван Горан,
и восстань шумом водопада.
Приди в трепете листвы с голубкой на ладони,
с цветами в глазах, с пламенем в мыслях.
О юноша с мощью мужа, с мощью жернова, землекопа и дровосека,
юноша, заглядевшийся на аквариум неба.
Пусть течет время.
Пусть течет время.
Пусть течет время.
 
 
Приди ко всем любимым тобою и любившим тебя, даже не зная о тебе,
приди со свитою твоих вымыслов,
с твоими семью звонарями,
с твоим мраком
и опочившей на волнах Офелией.
Поэт в шеренгах мятежа,
в омутах безнадежности,
на материках надежды,
на всех берегах сущих, но еще не заселенных искусством.
 
 
Нет моря без потонувших кораблей.
Нет берега без израненных скал и леденящих взоров ветра.
Вершина – не вершина, если до нее можно дотянуться рукою.
Спасибо тебе за болезненную сентиментальность твоих стихов,
разбегающихся, как овцы небесные.
 
 
Иван Горан сущий душой и телом.
Иван Горан над уплывающими трупами.
Иван Горан над ямой.
Иван Горан над могилой в угрюмых горах.
Певец с перерезанным голосом.
Цветок, выросший в мире вещей,
столь же ненужных н брошенных,
как стихи.
 
 
Иван Горан -
рана, огромная, как народ, высокая, как солнце.
 

КОЛЫБЕЛЬНАЯ ВРЕМЕНИ

 
Не забывай -
ничему умереть не дано под звездами.
 
 
Ты, убивающий,
мертвый сильнее, чем смерть его.
 
 
Ты, любящий,
ты знаешь пахучих птиц и цветы поющие.
 
 
Не забывай -
только раз мы живем под звездами.
 
 
Ты знаешь пахучих птиц и цветы поющие,
ты, любящий.
 
 
Не забывай -
только раз умираешь под звездами.
 
 
Мертвый сильнее, чем смерть его,
ты, убивающий.
 
 
Не забывай -
ничему умереть не дано под звездами.
 

РЕКА, ОБЛАКО И ЧЕЛОВЕК

 
Река, что течет,– она навсегда уходит.
Она течет далеко и уже не вернется назад.
Она уходит, чтоб уже никогда не вернуться.
Почему, о река, уходишь ты навсегда?
 
 
Облако, что исчезло,– оно возвращается снова.
Оно возвращается, и солнца тогда не видать.
Исчезает облако и возвращается то и дело.
О солнце, пожалуйста, не исчезай никогда!
 
 
Человек, что родился,– он потом умирает.
Он не зверь, не трава и не дерево, тот человек.
Он страдает и любит и после себя оставляет песню
Потому что не зверь он, не дерево, не трава.
 

ЛАСТОЧКИ

 
Ласточки приносят весну неизменно
Даже те что мертвы
Даже те что нарисованы
Даже те что выдуманы нами
И пока они не исчезнут
Мертвые
Нарисованные
Или выдуманные нами
Будут расти деревья
Будут шуметь волны
Будет сиять солнце
 
 
Когда их больше не станет
Черная тьма настанет
 
 
Останутся руки совсем пустые
С тайными знаками на ладонях
Чуть освещенные звездным светом
 
 
Останется мертвых крыльев полет незримый
Потому что ласточки всегда летают
Даже те что нарисованы
Даже те что выдуманы
Ибо ласточки приносят весну неизменно
Даже те что мертвы.
 

МОЯ РОДИНА

 
Тысячу лет ищу тебя. О моя родина, где ты?
Кроны старых каштанов сонно дышат ночами.
Солнце в огромный колокол звонкими бьет лучами,
песни птичьего лета все до поры не спеты.
 
 
Месяц идет на убыль, передвигая тени.
От набежавшей тени берег ночной в смятеньи.
Шлях каменистый медленно тянется сквозь рассветы.
Где ты, отчизна милая, о моя родина, где ты?
 
 
Где вы, ручьи и песни, где вы, полые воды,
пряник медовый детства, праздничный гомон в селах?
Где вы, на крышах ласточки, танцы и хороводы -
разве вы были в сказках, грустных, а не веселых?
 
 
Вы приходите, девушки, песню запойте громко,
милых заворожите, головы им вскружите!
Вот они ходят рядом, дышат, как дышит буря,
думают все о поле да о поспевшем жите.
 
 
В этих лесах багряных, где красота такая,
бьется сердце земли моей, бьется не умолкая.
Гордое сердце земли моей зреет в цветах пурпурных,
в этих вершинах горных, в травах и реках бурных.
 
 
Ветры твои и песни, весен твоих начало,
о, золотой олень мой, синяя даль сквозная!
О, этот плющ зеленый, эта листва резная,
слышу, как твое сердце в полночи застучало!
 
 
В росной траве, невеста, в шелесте, в колыханье,
о колыбель колосьев, горных снегов дыханье,
звезд ночных полыханье, алых цветов цветенье…
 
 
О, моя светлая родина, прекрасно твое виденье!
 

* * *

 
Созрела свобода. В саду созиданья
плоды на могучих деревьях поспели.
Колосья ветрам назначают свиданье,
качается мирный рассвет в колыбели.
 
 
Рассвет расплескал синеватую краску,
земля после тяжких боев оживает,
с изломанных ребер снимает повязку -
излечит все раны трава луговая.
 
 
Врачует болящих трава луговая,
алеют поля от полдневного света.
Вершина соседней вершине кивает,
утесу утес поверяет секреты.
 
 
Земля, погляди: в безмятежной светлыни
так молодо вечер струится над нивой!
Печальница наша! Ты будешь отныне
для всех сыновей колыбелью счастливой.
 

ОТКРЫТЫЕ ДВЕРИ

 
Я думаю, и птицы, покидая
свои болота, говорят «прощай»
склоненному немому камышу,
с которого сползает отсвет лета.
 
 
Я думаю, деревья, расставаясь,
по-своему прощаются друг с другом,
друг к другу прикасаются ветвями,
прислушиваясь, как шумит река.
 
 
А он открыл широко двери дома,
и поглядел на небо, и ушел,
оставив непогашенную лампу
у неподвижных книг и тишину,
клубящуюся смутными тенями.
 
 
Ночь, преврати его в угрюмый камень
на перекрестке, под утесом острым,
откуда волчий вой доносится до моря.
 
 
Пусть листья падают на этот камень,
пускай их мертвый шелест заглушает
его безрадостную одинокость.
И месяц пусть проходит стороной,
не золотя краев его лучами,
которые в долины льют покой.
 
 
Ночь, это сердце преврати в цветок
на склонах гор беспечности его,
куда мои не достигают слезы,
соленые, как водоросли моря.
 
 
В холодный остров преврати его,
пусть на его суровые уступы
по собственной охоте не садятся
ни аист, ни серебряный журавль.
 
 
Пусть дуют ветры с севера и с юга,
вздымая волны вкруг его мысов.
Пусть вечно простирается вокруг
одно только отчаянье морское.
 
 
Тогда я наконец закрою двери
и погашу измученную лампу.
И будет ночь со мной великодушна,
не вспоминая, не напоминая.
 
 
Он перестанет жить. Его не станет.
Одна лишь даль протянется меж нами,
как дружеская добрая рука,
заполнив пустоту пространства мирового.
 

Николай Пирнат (Словения) Встреча. 1944 г.

РЕКА И МОРЕ

 
Он – река, а я – море.
Волненье стремительных вод (это он)
поглотит тишина (это я).
В узком русле бушует,
пробиваясь сквозь тесный каньон,
нетерпенье его,
утомившее кротость мою.
 
 
Он – река, а я – море.
Все его – лишь его.
И его корабли – не мои.
Но его корабли окунают в меня якоря,
и матросы садятся к огню,
чтоб плести и выслушивать небылицы.
Эти птицы – его.
Мне не жаль его птиц приютить
в тихих скалах.
Пусть думают скалы,
что птиц отнимают у моря.
 
 
Он – река, а я – море.
Что мое – то его. Его воды усилю я солью и синью
и помножу на бурю мою.
И в мятущейся бездне моей обретет он покой.
 

ВОССЛАВЬСЯ ДЕНЬ

 
Восславься день, когда к человеку приидут
древо и зверь, чтоб от него научиться любви.
Восславься день, когда от каждой любви
породятся оратаи земле и морю птицы.
Восславься день, когда цветы и жены
отдадут свой плод мудрейшему садоводу.
Восславься день, когда вместо «злоба»
скажут «любовь», вместо «страданья» -
«солнце»!