Текст книги "Поэзия социалистических стран Европы"

Автор книги: авторов Коллектив

ИЗ ВЕНГЕРСКОЙ ПОЭЗИИ

ЭНДРЕ АДИ

СУДНО, КОТОРОЕ ПРОДАЕТСЯ

 
Продается судно!
Расшаталась мачта, перегнили снасти,
Словом – сколько хочешь всякого несчастья.
 
 
Продается судно!
Починить не трудно – корпус все же прочен;
Хозяин измучен – надоело очень!
 
 
Продается судно!
Было это судно доброе, как видно;
Снова выйти в море на таком не стыдно!
 
 
Продается судно!
Сотни раз то судно море штурмовало,
В тысяче Вселенных судно побывало!
 
 
Продается судно!
Кто грехов прекрасных хочет безрассудно,
Тот, завороженный, и взойдет на судно!
 
 
Продается судно!
Видно, в путь отважный хочет оно снова,
Нового желает рулевого!
 
 
Продается судно!
Это судно годно в чудный путь до ада.
Продается судно хоть дороговато, а купить бы надо!
 

НЕСЕМСЯ В РЕВОЛЮЦИЮ

 
Жандармы-псы на нашу шею
В последний раз сейчас насели,
Все решено! Ликует сила,
Она сегодня в каждом теле.
Эх, дружно вспахан, обработан
Он, полный рабством, кровью, потом,
Простор венгерский, бедный, скорбный…
Не медлите с переворотом!
 
 
Здесь, чтоб весна не наступила,
Бросали смерть, во время сева;
И все же нынче на Дунае
Всего буйнее всходы гнева.
У нас на гибельном рассвете
Сильней, чем где-нибудь на свете,-
Как узник, рвущийся к свободе,-
Провидцы жизни, всходы эти!
 
 
Куда ни взглянешь – видишь взрыва
Божественное состоянье.
Кто жив, тот мечется в тревоге,
А умирает – в ликованье.
Горим мы грешным древним жаром;
И всюду над порядком старым
Мы видим: новое восстало,
И ореол его – пожары.
Все сбудется! Судьбу любите
И поджигателя любите -
Безумца гестского, который
Дрянь как мадьяр и как правитель,
И он знак времени! Над кучей
Господской Гуннии вонючей
Он встал и, чтоб ее обуглить,
Струит в нее состав горючий.
 
 
Вонь Вены, спесь аристократов,
И униженье, и жандармы…
Смирить нас? Нет такого бога!
Жар в жилах превратим в пожар мы.
Кой-кто еще неузнаваем,
Друг друга мы в лицо не знаем
И путаем. Но пламень мщенья
И очищенья раздуваем!
 
 
Еще течет вечерний рокот
И свежие рассветы веют
Там, на проспектах Будапешта…
А в сельских недрах гневы зреют.
Земля осядет при ударе;
Услышим все, что не слыхали,-
Мадьяров лютое проклятье
И в летнем зное, и в пожаре!
Вот он идет в пустыню нашу,
Святой посланец бога, дьявол!
У Революции на ложе,
Геройском, брачном и кровавом,
Мы были девственны… Очнемся!
Проснулась кровь. Кипит огнем все!
Молчание. Никто не дрогнет.
Мы в Революцию несемся!
 

ПЕСНЯ ЛЕТОПИСЦА 1918 ГОДА

 
Страшные годы на мир надвигаются,-
Снова народы вооружаются,
Злобный грозится, а добрый печалится,
Веры людские колеблются, валятся.
 
 
Кровли не чинятся, скоро обрушатся,
Разума пламень старательно тушится…
Вы, чьим сердцам еще гаснуть не хочется,
Все же задумайтесь: чем это кончится.
 
 
Ой, как людские мечтанья калечатся,
В жестком ярме наши выи увечатся,
Нет вдохновенья, но кто же поручится,
Что за свои прегрешенья он мучится.
 
 
Кровь в берегах не вмещается, плещется.
Ужас грядущий лишь смутно мерещится,
Древняя ненависть в землю внедряется…
Ой, что готовится, что надвигается.
 
 
А музыканты не унимаются,
У балаганов толпа собирается,
Лица разбойничьи озаряются.
Добрые люди укрыться стараются.
 
 
Ой, что готовится! Что-то получится?
Светлые головы сумраком полнятся,
Ясная молодость старчески горбится,
Кладбищ земля от покойников пучится.
 
 
Скорбные матери родами маются,
Мальчики-с-пальчики в смерть погружаются
Старый очаг остывает, и губится
Милая девственность, выйдя на улицу.
 
 
Но человечество не отвращается,
Даже и радо порой. Забывается
Всякая скверна. И вновь проливается
Кровь, и убийство опять затевается.
 
 
Лишь бы убить – все на этом покоится.
Люди лишь разве во сне успокоятся,
А поутру вновь гневятся, кусаются,
Грешные гномы, на гибель бросаются.
 
 
Многих казнят… Так в петлях и качаются
Вороны стаей на падаль бросаются,
И улетают, и возвращаются.
А человечество не пресыщается.
 

ДЮЛА ЮХАС

БАЛАЛАЙКА

Русским братьям

 
Тихо пела о беде
балалайка в Сегеде.
 
 
Тихо лился лунный свет,
словно из дому привет.
 
 
Луч сиял в глубинах глаз,
как слеза или алмаз.
 
 
Песня, музыки полет,
так о мире ночь поет.
 
 
Эта песнь во мне звучит,
это сердце в такт стучит
 
 
Эта песня – мне родня,
с колыбели ждет меня.
 
 
Я в ней скорбь услышал сам
по нездешним небесам.
 
 
С музыкантом мы друзья,
он такой же, как и я,
 
 
он, как жухлый лист, со мной
рос на веточке одной.
 
 
Мы – цветы одной земли,
с ним росли и с ним цвели.
 
 
Той же веры сыновья,
мы тоскуем – он и я.
 

МАЙСКАЯ ОДА

 
О люди, жизнь прожить, как поле перейти:
кладбищенский покой кивнет в конце пути.
 
 
Но было б хорошо установить: каков
в конце концов удел несчастных бедняков?
 
 
От имени творца тираны там и тут,
кичась, вершили над людьми неправый суд.
 
 
Но было б хорошо хотя бы раз еще
в державность прав людских поверить горячо!
 
 
Чтоб вместо выстрелов, штыков, колоколов
сверкала бы любовь, звенела бы любовь;
 
 
чтоб вместо всех границ был безграничный мир,
и только он один был дорог нам и мил;
 
 
и чтобы, разгромив казарму и тюрьму,
летели грезами мы к небу самому,
 
 
на крыльях музыки и пламенных стихов
мы возносились бы превыше облаков.
 
 
О будущее, стяг свой алый подымай
и всем нам подари цветущий, вольный май.
 
 
Надеюсь, человек, что ты всю жизнь свою
в маевку превратишь,– об этом я пою!
 
 
Надеюсь я на май, весенний день хвалю.
О брат мой, человек, как я тебя люблю!
 

БЕДНЫЙ СОЛДАТ

 
В четырнадцатом осенью лежал
в кровавой глине, грязный и голодный,
мок под дождем, под стужею дрожал
бедняк безродный.
 
 
В пятнадцатом под осень из траншей
отправлен в тыл и, воевать не годный,
кормил на госпитальной койке вшей
солдат безродный.
 
 
В шестнадцатом под осень – снова бой
и дух кладбищенский земли холодной.
И воронье кружится над тобой,
бедняк безродный.
 
 
В семнадцатом попал под осень в плен,
брел по чужим полям в колонне взводной.
И жил, не ожидая перемен,
бедняк безродный.
 
 
Под осень в восемнадцатом – домой
его нес дух восстанья всенародный,
и он тогда почувствовал впервой -
я не безродный.
 
 
Под осень в девятнадцатом – в тюрьме.
А в мире ветер бушевал морозный,
и приговор звучал ему во тьме,
что он – безродный.
 

РАБОТА

 
Я славлю лишь ее. Работу, жизни мать,
которая, ведя нас в будущие годы,
меж траурных руин способна указать
нам самый верный путь, победный путь свободы.
 
 
Гудки фабричные спешат ей честь воздать,
хвалу на струнах рельс поет ей поезд скорый.
Она – прогресс, и мир, и истина, которой
все молнии небес удастся обуздать.
 
 
В столицах и в полях, просторных бесконечно,
пока все идолы не рухнут, будет вечно
ее напев торжественный звучать.
 
 
Я славлю лишь ее. Работу, жизни мать.
И двух ее сестер – Свободу с Красотою,
чьи зори алые покончат с темнотою.
 

АТТИЛА ЙОЖЕФ

ПОСЛЕДНИЙ БОЕЦ

 
Какой-то душной ночью был объят
фабричным дымом вялый запах глин,
и величайший дух вошел в меня:
я сын земли, и улицы я сын.
 
 
Отныне сердце – мощный алый цвет,
его цветеньем шар земной объят,
подобьем электромагнитных волн
его распространился аромат.
 
 
Отныне ни казарма, ни тюрьма,
ни церковь с гор не сбросят слов моих,
и все глаголы реют надо мной,
и нету смысла в замыслах других.
 
 
Когда я плачу – каплет мира кровь,
когда бранюсь – трепещет трон любой,
когда смеюсь я – радуется бог
и зимы вдруг сменяются весной.
 
 
В судьбу я верю; сердце, наш господь,
ждет бесчудесных он чудес во всей красе;
лавины страсти, с наших лиц лиясь,
разрушат тюрьмы и казармы все.
 
 
И все огни грядущие – во мне,
чтоб я бойцом последним стал. Мой стяг
прикосновенье ласковое. Все
в путь двинется, коль сделаю я шаг.
 
 
И шапку ликованья в небеса
согбенный день взметнет, коль я один
и буду зеркалом у вас в сердцах,
я сын земли, и улицы я сын.
 

* * *

 
В чем вера и расчет небесных тел,
в орбите огнедышащего круга,
какая сила и какой прицел
им позволяет миновать друг друга?
 
 
Казалось, только бы закрыть глаза,
и – вдребезги! Пожар благословенный!
Какие золотые тормоза
хранят благополучие Вселенной?
 
 
Я бы решил, что это – власть причуд
любви между планетой и планетой,
но так многозначителен прищур,
мигающий над бездной этой.
 
 
И мотыльки ночные над огнем
теряют пыль, столкнувшись при круженье.
И странен мир. И странно пуст мой дом.
И нет тебя. И все вокруг в движенье.
 

ARS РОЕТIСА[1]1
  Поэтическое искусство (лат.).


[Закрыть]

 
Поэт я, но какое дело
мне до поэзии самой?
Нелепо, если б вдруг взлетела
в зенит звезда с реки ночной.
 
 
Пусть время тянется уныло,
забыл я сказок молоко,-
я пью глоток земного мира
с небесной пеной облаков.
 
 
Ручей прекрасен – лезь купаться!
Покой и трепетность твоя
обнимутся и растворятся
в разумном лепете ручья.
 
 
Поэты? Что мне все поэты?
Их пачкотню я не люблю,
где вымышленные предметы
они рисуют во хмелю.
 
 
Дойду до разума и выше
сквозь будней грязную корчму!…
Плести слова лакейских виршей
негоже вольному уму.
 
 
Ешь, спи, целуйся, обнимайся!
Но с вечностью равняйся сам.
И не служи, не поддавайся
уродующим нас властям.
 
 
А если счастье компромиссно -
плати краснухою лица,
и лихорадкой ненавистной,
и панибратством подлеца.
 
 
Я рот не затыкаю в споре.
Ищу совета у наук.
И помнит обо мне на поле
крестьянин, опершись на плуг,
 
 
И чувствует меня рабочий
всем телом, что напряжено;
и ждет парнишка, озабочен,
возле вечернего кино.
 
 
Где подлых недругов ватаги
на стих мой лезут не добром,
там танки братские в атаки
идут под рифм победный гром.
 
 
Да, человек велик не очень,
но неуемен и крылат.
За ним родительские очи
любви и разума следят.
 

ЛАЙОШ КАШШАК

МАСТЕРОВЫЕ

 
Мы не профессора, и не томные златоусты-попы,
и не герои, под общие вздохи идущие в бой,
те, что сейчас повсюду в беспамятстве вповалку лежат -
на исхлестанных молниями полях, на затопленных солнцем горах,
на дне морском,
повсюду, во всем мире.
Под синевой небосвода полощется время в бесцельной крови.
Но мы – вдали от всего.
Мы внизу, в казарменной темени доходных домов,
безмолвные, вечные, заполняющие всё и вся, словно сама материя.
Вчера мы рыдали, но завтра, быть может, век удивится нашим делам.
Да! Потому что из наших короткопалых уродливых рук
изливается свежая сила,
и завтра она прольется на новые стены!
Завтра обрушим на развалины жизнь – громады из асбеста,
железа, гранита.
Прочь бутафорию государства!
Прочь лунный свет и кабаре!
Воздвигнем небоскребы, а игрушками будут модели Эйфелевой башни.
Мосты – на быках из базальта.
Стальные знаменья на площадях.
Столкнем на дохлые рельсы воющие, огнедышащие паровозы!
Чтобы они метеорами мчались по своим орбитам.
Чтобы сверкали.
Мм смешаем невиданные краски. Протянем по дну океана новые кабели.
Очаруем прекраснейших женщин, чтобы земля вынянчила новый род,
чтобы новые поэты, ликуя, воспели новый облик времени
В РИМЕ, ПАРИЖЕ, МОСКВЕ, БЕРЛИНЕ, ЛОНДОНЕ И БУДАПЕШТЕ.
 

ПОД СИНИМИ ПРОСТЫНЯМИ…

 
Под синими простынями лежат сегодня мои умершие.
О братья, затянутые в омут беды и водоворотом боев
выброшенные на берег, вы проходите вереницей,
и в каждом, словно свеча, горит мечта
и таится воля, подобная сжатой стальной пружине.
Моя память сплела из вас венок, и тяжелый запах вялых цветов
течет над печальными городами.
Матери и дети понуро сидят за пустыми столами, и их собственные тени
падают со стен и пригибают к земле их плечи.
Может быть, и мы мертвецы, мы – убитые волки, прикованные цепью
к ребрам нашей грудной клетки.
И только моя песня, восходящая мерцающим дымом из печи страданий,
устало плывет над вами, вбирая горький дым
мастерских и заводов, паровозов и пароходов.
О братья, захлебнувшиеся на тонущих улицах,
убитые на алых площадях, похожих на скотобойню!
Я думаю о ваших руках, рвавшихся к творчеству,
о неспокойном свете ваших темных глаз.
Я – с вами, я живой узел на нити вашей судьбы.
О взорванные столпы моей жизни,
воздавая хвалу даже звуку ваших имен
под гром цепей и оружия,
я колочу кулаками в запертые двери.
 

КРИК ПО ВЕСНЕ

 
С кем перемолвлюсь словом, кому отдам половину своего хлеба?
С кем поделюсь верным своим инструментом,
что закалял и оттачивал долгие годы?
 
 
Горечь в этих вопросах, горечь и тревожная боль,
и еще не встретил я брата, кто бы ответил на них
словами простыми и мудрыми.
 
 
Мы сражаемся, мы в бою, слышу вокруг,– но увы! -
только мертвых вижу везде, в долинах, на склонах холмов.
Здесь неведом открытый взгляд, неведом радостный крик.
 
 
Однажды вечером я сел в лодку, чтоб забросить рыбацкую сеть,
рыбу ловил я – и трупы вытаскивал из воды:
юную девушку с нерожденным ребенком во чреве и юношу,
у которого в сердце ржавел кухонный нож.
Вот оно, новое поколение, думал я, и пытался отогреть их
у себя на руках,
но они безмолвно спали под безоблачным звездным небом.
 
 
Время надругалось над нами, пространство ускользнуло
из-под наших шагов.
Но я возглашаю: если нет матерьяла, который мы бы могли
обработать своим инструментом,
подымем ввысь мускулистые руки, как орудия справедливости!
За нашу жизнь. За жизнь наших страждущих братьев.
 
 
У тех, кого бьют кнутом, кости должны быть из стали,
кого хоронят живьем, те должны воскреснуть даже из мертвых.
Братья, пора подняться со дна на поверхность,
из глубины шахт, из-под руин закрытых заводов.
Пора послужить себе в эти горькие дни,
когда хлеб наш черств, как камень, и ночи наши бессонны.
 

ПЕРЕВЕРНУТАЯ СКРИЖАЛЬ

 
Не я был первым, не я – последним,
кто вскочил на коня, чтоб скакать навстречу свободе -
надо мной проносились воспоминания юности,
знамена яростных битв, поцелуи, что ранили сердце,
 
 
И вот мои сумы наполнены свежей добычей,
я раздам ее тем, кто был менее ловок и счастлив,
кто выбыл из битвы, прежде чем наступил вечер,
прежде чем вспыхнули яркие костры надежды.
 
 
В этой битве братья обрели подлинных братьев,
мы горели и крепли в одной купели,
где-то билось за нас много чистых сердец,
в них сквозь боль и страданья зрели победы,
 
 
И однажды нежданно, как смерть,
мы двинулись к городу, непроницаемо замкнутому в тернии,
мы принесли с собой сокрушительный ключ,
что запирает и отпирает любые ворота.
 
 
Свобода, весть о твоем приходе сияла так ярко,
что все, кто не верил в тебя, были ввергнуты в гибель.
Мирно ходят ныне стада на пастбищах наших,
и с улыбкой в постелях своих пробуждаются дети.
 

ВНУТРИ КРУГА

 
И вот мне семьдесят два года.
Нет, вы только представьте:
паренек из захолустного городишка
вот так взял и отправился в мир,
чтобы найти и понять гармонию
видимых и невидимых явлений,
потому что все ему было не то и не так.
 
 
Пешком, на телеге, на поезде
стремился я к цели,
которая мне самому была неизвестна.
Первые испытания для наивной души.
Все, с чем встречался,
я складывал в заплечный мешок -
небо и землю, шорох ветра,
строки стихов, голодные обмороки,
сиянье глаз женщин, любимых мною.
 
 
И вот мне семьдесят два года.
Но я и нынче все тот же, что раньше.
Ничто меня не удовлетворяет,
все мне не то и не так.
Видно, испытания мои еще не закончились,
но я уже не мечусь то туда, то сюда,
высунув от усердия язык.
 
 
Сижу за закрытым окном,
чувствуя себя немного уставшим.
Много курю
и вспоминаю о девочке из моего детства,
что сидела под дикой сливой
и вышивала синие цветы
на белой полотняной скатерти.
 

ВВОДНЫЕ СТРОКИ К ОДНОЙ КНИГЕ

 
I
 
 
Если б я родился музыкантом
я бы стремился
перебороть шумы мира
с помощью стройных звуков.
 
 
Если б я родился архитектором
я бы строил людям
не квартиры а домашние очаги.
Я одарил бы их
светом цветом и тишиной.
 
 
Но поскольку я поэт
я хотел бы так же четко и ясно
говорить на языке слов
как математики
говорят на языке чисел,
 
 
II
 
 
Во мне
суровом и упрямом человеке
(как меня обычно характеризуют)
живет еще и маленький боязливый мальчик.
 
 
Этот мой тайный двойник
слыша как другие
читают вслух мои стихи
горестно вздыхает:
О вот значит какой я несчастный
какой печальный и беззащитный
один-одинешенек в целом свете.
 
 
III
 
 
He плачь не грусти малыш
я твой панцирь и твое оружие
когда я умру
ты останешься жить в моей поэзии.
 

ЙОЖЕФ ФОДОР

ОТВЕТ ВЕТЕРАНУ

По случаю 45-й годовщины

Венгерской Красной Армии

 
I
 
 
Пишет мне Гарна: дивизия тает,
тает наш лагерь! Наш полк исчезает!
Те, что под Сатмаром бились, и те,
шедшие в бой по колено в воде,
те, кто форсировал быстрые реки,
те, кто участвовал в смелом набеге,
брал бронепоезд с винтовкой в руках,
те, кто в словацких сражался снегах,
оборонявшие Тису герои,
войско безумное! Ты – на покое?
Насмерть стоявшие в стужу и зной,
мост прикрывавшие в битве – собой,
Вышло на отдых? О, время! О, память!
Трудно поверить и трудно представить.
Знавшее столько дорог и смертей,
тает и тает, теряет людей.
Где теперь старых товарищей сыщешь?
Ты призадумался, Гарна, дружище.
«Тает дивизия»,– пишешь ты мне,
пенсионер, в стороне, в тишине.
Стал ты легендой, слабеешь, скучаешь,
однополчан раз в году окликаешь.
Полк двадцать первый! Всего человек
Восемь осталось. Растаял как снег.
Так что вместит небольшая квартира.
Шесть рядовых нас да два командира,
 
 
II
 
 
Эй, старина, собери нас всех вместе,
не восьмерых, а весь полк, честь по чести,
всех, кто проделал тот трудный поход,
шумный и юный, прекрасный народ.
Кликни свое незабвенное войско,
полное пыла и веры геройской,
шедшее с ходу в любые дела
(Новая Венгрия с нами была!),
всех их, бессмертных героев Токая,
что за бесстрашная юность такая!
С верой, как с первой любовью, не раз
рвавшихся в бой,– объяви им приказ.
Как по тревоге, вели им явиться,
сердцу вели их по-прежнему биться
(О, как немного осталось от нас!),
сбор объяви нам, последний приказ.
 
 
III
 
 
Однополчане, порадуйтесь встрече.
Да не прельстят вас награды и речи,
слава и прочее. Ведь все равно
высказать все никому не дано.
Что-то останется… Полк легендарный,
те, что тебе на земле благодарны,
что-то забудут, не всем воздадут.
Пусть нам на смену другие придут.
Все же недаром мы первыми были,
в славное время боролись и жили,
молоды были, не знали преград.
Денег не надо! Не надо наград!
Мы и печалиться вроде не вправе.
Вознагражденье – в борьбе, а не в славе!
 

ЖИВАЯ СТАТУЯ

К статуе Ленина

работы скульптора Патцаи

 
Должно быть, он тому назад мгновенье
неотразимый в споре аргумент
привел и вот, совсем не монумент,
а вождь, сплошной порыв и нетерпенье,
 
 
идет туда, где говор, и движенье,
и блеск знамен и пулеметных лент.
Он кепку в правой сжал руке.
 
 
«Момент
серьезен. Позу брось и украшенья!» -
так говорит он тем, кто в этот час
пришел на площадь. Ради этих масс
он жил, деля страданья вместе с ними.
 
 
И потому они пошли за ним,
срывая цепи, мудрым и простым
словам верны, считая их своими.
 

БЕСПОКОЙСТВО

 
Большое дерево в окне
шумит листвою влажной,
и странен шум его протяжный
в безветрии.
Так человек во сне
кричит.
Прислушайся, услышишь: в лихорадке
мир корчится.
Курчавые моря
взъерошены.
Жизнь бьется, как в припадке,
и ждет добра, надеждою горя.
Забыт покой.
Зло подается туго.
На Африку взгляни -
ее судьба меняется.
 

Иоганн Касса (Венгрия) Семья.

 
От севера до юга -
везде – борьба.
И небо взбудоражено над нами,
расколотое грозными громами.
 
 
Недешево
нам обойдется свет
проложенных с трудом
грядущих лет.
Мой грустный спор
с самим собою длится:
зло иль добро на свете победит?
Не спится.
И время ночью медленно летит.
Свобода – вот что светит нам за тьмой.
Свобода – это слово дарит счастье.
Лесные звери так, сжимая в пасти,
детенышей своих несут домой.
Твердим и снова
пробуем на вкус.
Свобода! О, какой прекрасный груз!
 
 
В дыму и пламени планета,
в переплетенье тьмы и света,
в крови и муках до поры.
Новорожденные миры
встают и расправляют плечи
вдали, в глуши.
Смотри же вглубь, верь в разум человечий
и с выводами не спеши.
Еще так много впереди
забот, и горя, и надрыва.
Еще все дико, косо, криво,
еще не раз в твоей груди
забьется сердце, сострадая
и горячась…
 
 
Настанет срок,
и вся земля,
от края и до края,
вздохнет легко, избавясь от тревог.
И трубный глас сражениям и войнам
конец объявит, радость торопя.
И человек воистину достойным
предстанет мира, жизни и себя.
Раздоры прекратятся. Но пока
бушуют страсти! Жизнь недорога.
 
 
И белый свет
 
 
кровавых зорь красней.
О, сколько бед,
и боли, и смертей!
 

АНТАЛ ГИДАШ

ВЕТВИ ГУДЕЛИ

 
Помнишь, тогда эти ветви гудели,
головы в плечи деревья втянули,
и трепетали они, и боялись
черного, бурю таящего неба.
 
 
Ветви гудели,
капли дождя били, будто бы пули.
Листья рыдали,
как из земли эти молнии были.
Метлы мели побледневшую землю,
и устремились в дорогу желанья,
вечные наши стремления к цели.
Листья дрожали, они трепетали.
Ветви гудели.
 

НЕБО НАД МОСКВОЮ

 
Голубые реки
над тобой, столица!
Вижу: над бульваром облако лучится,
куда оно мчится, румяная птица?
Яйцо золотое, где-то у крыла там,
блещет, налитое солнечным закатом.
 
 
Небо голубое
льется над столицей,
будущее наше, голубые реки.
 
 
Небо над Москвою,
я всегда с тобою,
мы одной мечтою
связаны навеки!
 

В ОДНУ ИЗ ТЕМНЕЙШИХ НОЧЕЙ ВОЙНЫ

 
Поезд твой оторвался от сумерек станционных, и вдруг стемнело.
Меж деревьев залегшее горе этот миг уловило,
черной массой осело на души и на кроны деревьев.
Но до Кунцева уж докатился поезд твой, отчаянья полный
(там Багрицкий смотрел когда-то на созвездья,
и, задыхаясь, все пытался понять он что-то).
И похоже, что в бездне небесной никаких уж и звезд не осталось,
а до нас долетает одно лишь сиянье былое -
извивающиеся обрывки нитей с прялки, давно казненной.
И печально существование за вагонными окнами,
будто уж не поезд идет, а струится река, так и бакены меркнут.
Ночь везде – впереди и сзади.
На сгустившемся небе томятся только несколько звезд забытых,
мгла течет безутешным потоком и безмолвно ширится морем.
Я сажусь на рельсовый берег: надо мною застыло время.
Ты сейчас открываешь двери нашей квартиры,
и в руке твоей ключ короткий и другой, подлиннее.
Успокойся! И я успокоюсь. Мне страх опостылел.
Плохо быть одному во мраке затемненного этого мира.
Мы не можем жить друг без друга.
 

* * *

 
Зачем же люди плачут по домам,
не выходя на улицу, не собираясь
на площадях, открытых всем ветрам?
Зачем они, от боли содрогаясь,
прижав к глазам измученным платок,
рыдают немощно? Из этих слез соленых
такой бы ринулся по городу поток
бушующий, от этих горьких стонов
такой бы смерч пронесся но жилью
 
 
и грозное перо такие б обвиненья
вписало в книгу, Венгрия, твою,-
что даже мертвые во всем твоем краю
восстали б, требуя отмщенья!
 

* * *

 
Черные руки вздымают мосты.
Мертвые люди вздымают персты.
Мать моя, руку вздымаешь и ты.
 
 
Черною тенью скользят облака.
С визгом и воплем несется река.
Давит ее человечья тоска.
 
 
Нет ей покоя от мертвых гостей.
Русло от боли сжимается в ней.
Волны – и те человечней людей.
 
 
Вихри – и те человечней врага.
В ужасе гонят они облака.
Полная слез, негодует река.
 

РАЗДУМЬЕ

 
Буря прошла,
отгремела гроза, улетая.
Всхлипнув от слез,
засыпает в кроватке дитя.
Падая наземь,
струится вода дождевая,
тихо лепечут
последние капли дождя.
 
 
Мать моя смотрит
сквозь окна души моей снова.
В сердце мне льется
сияние светлых очей.
Плачет душа,
но отчаянья нет уж былого.
Только слеза моя
все горячей…
 

* * *

 
На плечах – полсотни годов.
В голове – полтыщи стихов.
Нарастает горечь во мне…
Не до шуток, не до пустяков.
 
 
С этой горечью, с этой старостью,
с этой бренностью и усталостью,
словно крыша в день буревой,
смерть трещит над моей головой.
 
 
На дворе весны новоселье
соком жизненным орошено.
Мне бодливое это веселье
Ни к чему, Только мучит оно.
 
 
Вслед легенде, я повторяю:
«Для чего ты оставил меня?»
И кричу я, в огне полыхая,
что во мне уже мало огня.
 

* * *

 
Я половину хлеба съел,
и стал я тем, чем стать успел.
И над моею головой
не веет грозный рок.
Но об одном печаль моя:
из дел земного бытия
лишь половину сделал я
того, что сделать мог.
 

* * *

 
Утро весеннее, тополь седой,
красный закат над листвой молодой,
тихая ночь с одинокой звездой -
первыми вы
научили любить
мальчика, бывшего некогда мной.
 
 
Было моим только то, что любил.
Животворящей весною я был.
Не был бы я весной настоящей,
если не стал бы листвою шумящей,
если б закат и звезду позабыл.
 

* * *

 
Отчий дом порочить никогда не дам
вам, чей светлый праздник в каждом горе нашем.
Если загорится – мне тушить, не вам.
Мы без вас потушим и без вас отпляшем
так, что тошно будет каблукам!
 

* * *

 
Спрашивал закаты,
спрашивал рассветы -
нужно было, надо
затевать все это?
У души, у разума
и у шрамов спрашивал,
что ношу на теле:
нужно ль в самом деле?
Сорок лет, как вихри,
мчат меня по свету.
 
 
Если б можно было -
снова б начал это.
 

НАВСТРЕЧУ

 
Остывает стих. Поэт ко сну отходит,
становясь мудрей.
Он устал. Не тронь его – не надо
шума у его дверей.
 
 
Завтра сам он рано встанет по тревоге:
«В наш последний бой!»
И стихи, не сбившиеся с ритма, он подымет
боевой трубой.
 
 
А покуда будет он стоять колонной,
думать и грустить,
чтобы пеплом всех развалин убеленным
в новый мир вступить.
 

СНЕГИРЕК

 
Снегирек ко мне уселся на окно
и запел: «Не хмурься, Гидаш,-
все равно!
 
 
Не горюй, что созревает уж давно,
а созреть не может вишня,-
все равно!
 
 
Горы издали не круты, но дано
или нет достичь вершины -
все равно!
 
 
Глянь: за окнами сосулек уж полно,
насладись весной, а дальше -
все равно.
 
 
Год-другой, и в путь дорожку суждено,
ведь пойми ж, не отвертеться -
все равно.
 
 
Волновать тебя все это не должно,
и твою горячность видеть
мне смешно».
 
 
Я вскипел: как видно, все вы заодно!
Но одумался: не стоит.
Все равно.
 
 
Препираться с ним мне стыдно и грешно,-
так подумал я. Вот то-то
и оно!
 
 
Как я жил, так жить я буду! «Что ж, вольно
жить как хочешь! – он ответил.-
Все равно!»
 
 
И взялся я за работу. Он взмахнул
дерзко крыльями и, свистнув,
упорхнул.
 
 
И гадал я: почему же – разбери! -
и в тебе заговорили
снегири!
 

СТАРЫЕ СТРОКИ ИЗ ПОЖЕЛТЕВШЕЙ ТЕТРАДИ

 
XVII
 
 
Солнечный
осенний луч,
глянь, пробившись между туч,
мне в лицо еще живое.
 
 
Это время буревое
ухватил бы я, могуч,
за бодливый рог рукою! -
– За бодливый рог рукой?
Прок какой ловить мгновенье?
 
 
Ну, так, значит, успокой смертное мое смятенье
и бессмертья мощью мнимой – иль не мнимой -
озари мой
бунтовской, неукротимый
облик, что живуч средь туч,
как и ты, осенний луч.