Текст книги "Поэзия социалистических стран Европы"

Автор книги: авторов Коллектив

ДЕМОБИЛИЗАЦИЯ

 
Приговор – оглашен. Не позволили мне умереть,
Пасть
за землю вот эту.
Что же думал поэт в пограничной грязи?
Не узнаете вы от поэта.
 
 
Снимайте мундиры, отныне ненужные,
Каску – долой. И она не нужна.
По домам!
Разойдись!
Сдавай оружие!
Никто вас не ждет.
 
 
Разве – жена.
 
 
Колеса панихиду стучат.
Везут – по домам.
От границы прочь.
В неумолимое время мчат,
В черную ночь.
 

НАИВНЫЙ

 
От ломтя судьбы я б хотел посытней
Кусок тишины получить.
Так ты отломи мне!
Я думал о ней,
Когда еще начал любить,
 
 
Несчастный мальчишка, не поднявший глаз,
Уверенный, что красота
Один раз, а вовсе не тысячу раз,
Бывает у нас отнята.
 
 
Я думал, что гибель нельзя повторить,
Что прошлое заперто в клетку,
Что в школу не нужно нам больше ходить,
 
 
Что волей своею и ты, может быть,
Сумеешь от всех мне оставить и скрыть
Ту самую, в розах, беседку.
 

МЕТАФОРА

 
Лес пахнет новизной,
Как и любовь, весной.
Влюбленный ветер нежен,
И слышен треск валежин.
 
 
Как облетают листья,
Так и любовь уйдет -
Виденьем золотистым,
Подобно этим листьям.
 
 
Исчезнет, словно ворон
Над оголенным бором,
Потом бумагой, белой
Как снег, предстанет взору.
 
 
Как пахнут перемены,
Так пахнет и любовь -
Привычная, родная
Морщинка, прядка, кровь.
 

НА ПРОЩАНИЕ

 
Закат уже запачкал кровью рот…
Веранда – ни гугу… А лето обветшало…
Газеты о войне кричат полям…
Пожалуй,
кто жил поэзией,– от голода помрет…
 
 
Взвалила тишина свой замогильный гнет…
Пластинки спрятать в шкаф да распихать журналы!…
Другие песни время заиграло,
и валится перо, и пальцы – словно лед…
 
 
В ладони подыши и напиши сонет!
Хоть рифмой развлекись, коль скоро больше нечем!…
Колючкою опутан белый свет…
 
 
Беги, спасайся, муза красноречья,
и поскорей – назад!
А я в годину бед лицом к лицу, в штыки, ненастье встречу.
 

МЕТАМОРФОЗЫ

 
Узнаешь ли в пшеничном океане
Судьбу
заброшенного в грязь зерна?
Боль превращается в сиянье,
В печах времен
пережжена.
 
 
Жизнь с одиночеством прощается,
Кристаллизуется в мечту
И переходит в муку,
в ту,
Что вскоре в песню превращается.
 

ВЗДОХ

 
Минута счастья чем важна?
Строкой стиха. Глотком вина.
Чтоб ты унес в одной руке
Все клады мира в узелке.
Для счастья нужно слово. Пусть
Оно теплом излечит грусть.
Для счастья нужен знак привета.
Руки пожатье. Сигарета
Да на сочувствие намек,
Который вдруг поймать ты смог…
Легчайший пух прикосновенья
Несет нам рая дуновенье.
Но мало этого у бога,
Что ж, значит, мало – это много,
И, видно, очень мы бедны,
Когда все это – только сны.
 

БРАТИСЛАВСКАЯ ВЕСНА

 
История запомнит ту весну,
Ее приход
со взрывом почек в пущах.
Фиалок запах слился с дымом пушек,
 
 
И все,
 
 
в подвалах шедшие ко дну,
Всплывали,
из гробов своих вставали,
Услышав, как по-русски говорят,
И шли наверх,
И видели солдат,
Что зиму из предместий выбивали,
 
 
Цветы благоухали в честь весны,
Столетний лед река веков взрывала,
И соло соловья
перекрывало
Едва бормочущий оркестр войны.
 

ТЕЛЕФОН, ЗАЗВОНИ!

 
Телефон, зазвони! Мы вновь
Погружаемся в долгий сумрак.
Ничего! Не грустите, вещи,
Телефон, ваш друг, зазвонит.
 
 
Мне видится город в окне,
Закутанный в саван ливня.
Здесь сухо. И все мы вместе,
Но кого-то недостает,
 
 
Но вижу – бежит она
Сквозь дождь в телефонную будку
(Как пачка детских гостинцев,
Одетая в целлофан).
 
 
Она обнаженной рукой
В автомат бросает монету.
Он гудит басовой струной.
…Я очень тебя люблю!
 
 
Ах, делая вечность пройдет,
Пока наберешь мой номер.
И вместе со мной все вещи
Не в силах хранить тишину.
 
 
Когда на столике звякнет,
Вдруг отзовется квартира
И слушает, как, задыхаясь,
Я говорю: «Приходи!»
 
 
И с этой самой минуты
Сквозь долгий миг нетерпенья
Мы ждем, чтоб в дверях увидеть
Взлохмаченную, смешную
И вымокшую – тебя.
 

ЗАКАЗ

 
Позвонила мне девушка из журнала
и стихи о любви заказала:
– Только счастливые, это к маю -
грустных не надо! -
и трубку повесила…
 
 
И я написал их,
и вот читаю,
и вижу сам:
получилось невесело.
 
 
И все-таки,
все-таки я одобряю,
что напечатать хочет журнал
стихи о любви -
счастливые,
к маю,
и я бы с охотою их написал,
с огромной охотой,
но дело в том,
что пишут такие стихи
вдвоем.
 

ДОБРОЕ СЛОВО

 
Слово доброе сказать
не помешкай.
Слово в землю посади,
как орешек.
 
 
С пустозвонным, хитрым, злым,
полным яда,
только с ним, ты мне поверь,
медлить надо.
 
 
Как змею его держи
в спирту, в банке…
Слово доброе скажи
спозаранку.
 
 
Если будет в нем елей,
вкус медовый,-
лучше ты назад возьми
это слово.
 
 
Слово доброе – оно
точно семя.
Урожай его едим
равно все мы.
 
 
Посоли его, как хлеб,
густо солью
и от сердца оторви
с кровью, с болью.
 
 
А коль можешь и в беде
им помочь ты,
так послать его спеши
первой почтой.
 
 
Принесут его тогда
утром рано.
Слово лучше, чем бальзам,
лечит раны.
 
 
И нужнее, чем товар
ширпотреба.
Ведь без правды все равно
как без хлеба.
 
 
Было ночью ледяной
многим, братцы,
слова доброго того
не дождаться.
 
 
До последнего стояли
 
 
на страже.
 
 
Неужели никто слова
не скажет?
 
 
И пусть будет у него
крутой норов,
за пазухой не таи,
не прячь в норах.
 
 
Слово вовремя скажи,
не промешкай.
Слово в землю положи,
как орешек.
 
 
Если зрелое – найдет
себе почву.
Добрым словом – не скупись
щедро потчуй.
 
 
Как пустыня, ты иссох
в жажде слова.
Так его не пожалей
для другого.
 

С ЧЕМ ВАС СРАВНИТЬ…

 
С чем вас сравнить, спаленные жилища?
Как вынести невыносимый взгляд
Тех, кто погиб на этих пепелищах,
Вдыхая чад измен и страха смрад?
 
 
Безумье Ниобей… разграбленные гнезда,
Распятые на балках баррикад…
Встает отвага из руин, но возле
Предательства таится злобный гад
 
 
И будущей победы гложет корни.
Где схоронить нам павших? В этой черной
Земле? Нет! Нет! Пока над головой
 
 
Разящий кровью мост вздымается до неба,
Во всей вселенной мест не сыщешь, где бы
Нашли покой и мертвый и живой.
 

НАПЕРЕКОР ВСЕМУ

 
Имя твое из жасмина и звезд
вырезать на коре берез
только робкий поэт
осмелится…
Вооружен до зубов
наш век,
но из грязи ему не поднять монетку
с изображением короля,
который еще никогда не правил…
Это король перехожих калик и детей,
царь отверженных,
вечный изгнанник,
и до сих пор не родившийся царь того царства,
которое «да приидет»,
как день после ночи.
Царь, об аресте которого
отдан приказ президентами мира.
Все курки взведены,-
назови только имя царя
или, может, царевны…
О, конечно же, это женщина!
И, конечно, она прекрасна,
словно детские сны.
Так прекрасна, что все поэты всю жизнь
об ее изумрудных глазах
мечтают.
Об омутах глаз, откуда
пьют они свой окаянный хмель
и безумство свое -
тот напиток,
который дает им силы
на-пе-ре-кор всему
непреклонно носить свой оплеванный плащ.
 

ПОСЛЕ СТОЛЬКИХ ЛЕТ

 
И, понимаешь, после стольких лет
мы у знакомых встретились случайно,-
как поступают в случае таком?
И был твоих очей так робок свет,
как будто в нас заговорила тайна,
что целый век спала на дне морском!
 
 
И я гляжу в твои глаза, растроган,
а в них блеснула тайная слеза…
Боль или нежность мы несем подругам?
Мне хочется спросить тебя о многом,
но мы молчим, а говорят глаза,
мы счастливы наедине друг с другом.
 
 
Я никогда не уверял: люблю.
Ты о любви мне тоже не шептала,
вот так я и не стал твоей судьбой!
Я поздних сожалений не терплю,
и все же мне подумалось устало,
что в жизни разминулись мы с тобой.
 
 
И никогда не обнимал тебя я,
хотя об этом я с тоской подчас мечтал…
Быть может, мы друг друга
спросим,
что делать? Белых паутинок стая
вплетется в кудри… Не щадило нас
земное время. На пороге осень.
Я славлю потаенную слезу,
что светится в твоем пугливом взоре:
так говорит безмолвная душа.
Нас вихрь сгибал, как тонкую лозу,
и сединой нас увенчало горе,
но жизнь невыразимо хороша.
 
 
Позволь же выпить за твое здоровье,
ну, и прощай, мой ангел золотой,
в чьем сердце к жизни пробудилась
 
 
тайна!
 
 
Любовь молчит. Не терпит суесловья.
Прощай… Что, если с прежней теплотой
еще хоть раз мы встретимся – случайно?!
 

БАБЬЕ ЛЕТО

 
Признался бы я в сокровенной любви,
но к этому дню все признанья мои
поседели,
как черные пряди твои.
 
 
Когда на рассвете бродили мы, двое,
слезинка блестела на хвое ресниц
или роса на лесном чистотеле?
 
 
Эта грусть красоты потрясала живое,
и дрогнул мой голос от вечной тревоги:
– Что же в итоге?
Время нас грабит, как вор на дороге!
 
 
Видишь, изрезан пустующий лес,
кровоточит за порезом порез.
Дикие гуси толпой улетают,
просят подмоги собрата,-
вроде бы в май возвратиться мечтают,
а сами предчувствуют в гуле небес,
что нет и не будет возврата.
 
 
А лес, где кровавые раны зардели,
бинтуют белейшим бинтом лазарета
озябшие пальцы бабьего лета.
И в беглой улыбке бескровного солнца
мерещится мне медсестра у постели,
где образ моей последней любви
бредит, раскинув руки.
 
 
А признанья, которые вдруг поседели,
несчастные, как стрекоза под дождем,
молчат и молчат
накануне разлуки.
 

ЗРЕЛИЩЕ С ВЕРШИНЫ

 
Осень, Альпы в подпалинах утром.
Снизу смотрит на нас онемело
птеродактиль стоглавый, химера
ватно-снежная; в марлю закутан
череп раненого Аполлинера.
 
 
Всюду головы гордых вершин,
бинтов белоснежных тюрбаны.
Поэзия – не яркохвостый павлин,
А мощь лесосплава и шлейфы лавин.
Или нежная марля для раны.
 

ПОДСНЕЖНИКИ

 
Когда на заре или в полдень
цветочница молодая,
озябшая,
очень похожая на морского «впередсмотрящего»,
который торчал из корзины на мачте,-
когда такая цветочница
веселым, слегка простуженным голосом
кричит:
ПОДСНЕЖНИКИ, КУПИТЕ ПОДСНЕЖНИКИ,
ДАМЫ И ГОСПОДА! -
я, беспомощный, словно муха в сметане,
на постели, заснеженной грустью сиротства,
но по-прежнему полный сладчайшего жара,
я мечтаю опять пережить
беспечность веселой весны -
до самых корней древесных,
до самых луковок травных.
 
 
И вот – земля, желанная земля,
холмистый спуск, дурмана острый вкус.
Весна, и мне подарена она
для средоточья всех минувших вёсен,
и всех цветов, и головокружений,
и терпкого источника любви,
утраченного навсегда,
но все же
сверкающего чистотой хрустальной,-
не нужно ничего, лишь погрузить
от старости трясущиеся руки
в источник, словно в рыхлый
грунт весенний.
 
 
И вот – земля, желанная земля,
и первым солнцем обогретый мох,
и ласковость последнего объятья,
и бархат-папоротник.
 
 
Лети, корабль, по взвихренной пучине,
вперед, мой милый,
покуда нас не бросила навеки
любовь сладчайшая, которой нет в помине,
 
 
Я больше ждать ее не в силах ныне.
 

ЧТО ЕСТЬ ПОЭТ

 
Так что такое есть поэт?
Скорбит он где-то рядом с нами?
Дрожит и плачет? Вовсе нет
Он только сердце ранит снами
 
 
когда трагическая явь
мешая грозно дни и ночи
гордиев узел завязав
над головой его грохочет
 
 
и беззащитный и больной
готовый рухнуть на колени
он спотыкается порой
о рифм незримые каменья
и шелестит в напрасном рвенье
пустых метафор мишурой.
 

* * *

 
Вы, люди будущего века,
чьи образы, как гребни гор высоких,
я мысленно ищу на ощупь,
не будьте горды и надменны!
 
 
Не будьте горды мудростью своею,
надменны красотой своей не будьте,
покуда хоть один из миллиарда
не сможет имя написать свое
и будет хоть один из миллиарда
в грязи влачиться.
 
 
Вы из команды той ракеты первой,
что лобызнет пустынный кратер Марса,
с приветствием неситесь голубиным,
с оливкового веткой,
а не смертным
лучом губительным,
что мечет гелий.
 
 
Сын будущего с новым представленьем
о красоте – с яснейшей головою,
за счет пищеварения и секса
сверхмерно развитой,-
владычить будет миром.
 
 
Но горе,
если будет он без сердца,
кусочка мышц вот этого, который
горит, как пламень,
этот пламень страсти,
которым человек к земле припаян.
 

МЫСЛИТЕЛЬ

 
Дрожал от нетерпенья
охвачен
жаждой знанья.
Не знал,
что ошибется
и примет заушенье.
Когда ошибся -
слюною пряной
подслащивал страданья,
врачуя раны.
И за успех нежданный
хвалы не принял плату,
а телескоп уставил,
как Галилей когда-то,
он в звездный мрак,
чтоб в нем,
да и в себе самом
все «почему» и «либо»
сменить на слово «ибо».
Он выразил миров движенье,
недвижных звезд соотношенье,
и старцы на него поднялись
у огненного рубежа.
Но все-таки он рвался ввысь;
хотя пылал,
он не кричал.
Молчал
и путь свой продолжал.
На его правде,
а не на тебе, рыба-кит,
стоит наш глобус.
Нет,
Но стоит – летит!
 

МИКРОМИР

 
В росинках травы утренних вершин.
Какой творец
работу завершил?
 
 
Восходит солнце.
В капельке одной -
светило целое,
весь мир земной.
 
 
На травы,
окропленные росой,
наступит человек
ногой босой.
Не ведая об этом
до поры,
он разрушает
целые миры.
 
 
Шагает,
радуясь рожденью дня…
 
 
Но чья над ним
занесена ступня?
 

ПО КРОВАВОМУ РУЧЬЮ

 
То, что было,– это все станется,
Никогда быльем не порастет.
Словно шрам,
который с нами старится, Р
ядом с нами прошлое идет.
 
 
Ни на час из сердца я не выброшу
И не позабуду никогда
Скалы,
рядом с нашим детством
выросшие,
Крутизну и блеск немого льда.
 
 
Под ногами гнется слабый лед.
 
 
Все же -
 
 
вверх я лезу по оврагу,
Чтоб орлиный разглядеть полет,
Избавляющий
меня от страха.
 
 
Словно шрам, который с нами старится
И не зарастает никогда,-
Прошлое.
Оно не возвращается
И не исчезает без следа.
 

*

 
На ходу по бедрам бьют гранаты.
Пистолет свисает на ремне.
Ну и что же?
Надо – значит, надо!
Жизнь становится понятной мне.
 
 
К нам пришла до срока седина,
Наши лица иссекло морщинами -
Вот как нас пометила война:
Становились мальчики – мужчинами.
 
 
Снег. Могилы братьев в том снегу.
Годы черные
и тюрьмы страшные.
Никогда я не смогу
Нежность возвратить мою утраченную.
 
 
Не вернет ее
ни врач в халате белом,
Ни зеленый май.
Слабый женский крик
перед расстрелом
Свято в сердце сохраняй!
 

*

 
Чьи-то сестры,
чьи-то дочери
Плакали в палатах по ночам.
Мы дежурили у них по очереди.
Помогали санитарам и врачам.
 
 
Слышал я,
 
 
как девушка со сна
Крикнула своей больной подруге:
«Мамочка моя! Ты сожжена!
Пепел твой упал мне прямо в руки!»
 
 
Так всю ночь их мучал черный дым,
Газовые камеры их ждали.
Лишь под утро забывался Освенцим:
Девушки внезапно засыпали.
 
 
Седина из-под платка видна.
Пальцы обожженные
в перчатках черных
Так мне в память врезалась одна
Из врагом замученных
девчонок.
 

*

 
Нам не обещал конец войны
Ни местечек денежных и теплых,
Ни роскошных яств,
ни рюмок полных,
Нам такие лавры не нужны.
 
 
Деревянная моя земля!
Мы тебя сожженной
увидали:
Сорняком поросшие поля,
Фабрики
в разрухе и развале.
 
 
На стену повесив автомат,
Взял словак лопату в руки.
И до нас донесся голос друга.
«Хорошо!» -
сказал нам
русский брат.
 
 
И помог нам выиграть войну.
Вместе с ним
за мир
и мы в ответе.
Больше всех земель на свете
Я люблю Советскую страну.
 

*

 
Будто и не десять лет промчалось!
Будто бы – вчера,
позавчера…
Вспомнишь печку,
сладкую усталость,
Нескончаемые вечера.
 
 
Старый покосившийся барак.
Смена увлеченно отдыхает.
На веревках – паруса рубах.
Жестяная печка полыхает.
 
 
С каждым восстановленным мостом,
С каждой новой школьной партой,
Сызнова мы убеждались в том,
Как права, как справедлива партия.
 
 
Старый покосившийся барак.
У печурки – ветераны.
На веревке – паруса рубах.
Там мы залечили наши раны.
 

У ШИВЦА

 
Я знал харчевню у Шивца,
Немало попил там пивца.
 
 
На крыше дранка там гниет,
И ветер песенки поет.
 
 
Порог, истоптанный людьми.
Висит записка над дверьми:
 
 
«Борг помер. Борга провожали
Те, что на свадьбах здесь гуляли».
 
 
Распятье помню в кабачке
И черных мух на потолке.
 
 
А в половодье или в дождь
Сюда не скоро добредешь.
 
 
Перед крыльцом гогочет гусь.
Вот вам дворец! Входи, не трусь!
 
 
Мы тут студентами бывали,
Вино с подругами пивали.
 
 
И помню, как в конце недели
До самой зорьки здесь сидели.
 
 
Бушует память, как река,
И для нее тесна строка.
 
 
Я снова здесь, я у крыльца
Харчевни старой близ Шивца.
 
 
Не узнаю знакомых мест.
Нет мух, не виден черный крест -
 
 
Лишь светлый контур на стене
Напомнил мне о старине.
 
 
В большом котле кипит гуляш,
В харчевне шум и ералаш -
 
 
Проходчики со всей округи
Сюда сошлися на досуге.
 
 
Те, кто пробили твердь скалы,
Сюда собрались за столы.
 
 
Расселись рядом – с другом друг
И хвалят мощь рабочих рук,
 
 
Перед которыми гранит -
И тот не долго устоит.
 
 
Я знал уже, что на неделе
В крутой скале сошлись тоннели.
 
 
Вошли девчата в кабачок,
И Пишта достает смычок,
 
 
И подозрительных мамаш
Приводит в раж бурильщик наш.
 
 
А кто-то, лишнего хватив,
Старинный затянул мотив
 
 
Про девку скверную одну
Да про неверную жену…
 
 
Уж огонек едва мигал,
От пляски сотрясался зал,
 
 
Уж кто-то в уголке дремал,
А Пишта, все играл, играл…
 
 
Вот так сидеть бы без конца
В харчевне старой у Шивца.
 

ПАРЕНЬ И ВИШНЯ

 
– Скажи, отчего ты растешь так высоко?
– Я прямо из гордого сердца расту.
– Плоды твои вянут от горького сока.
– Я крону свою вознесла в высоту.
 
 
– Ты в поле широком стоишь, не скучая.
– Тут милые шепчутся каждую ночь.
– О чем ты шумишь?
– Да уж, видно, стара я, и тяжко молчать,
и плакать невмочь…
 
 
– Поведай!
– Сгубили враги атамана.
Давно.
С той поры
пролетели года.
 
 
– Но кто ты?
– Я вишня, заклятая панна.
Измены
себе на прощу никогда.
 

СОНЕТ НА МИННЕЗИНГЕРСКИЙ ЛАД

 
Что не споем, расскажем -
мудреное ли дело,-
ведь песне нет предела…
Что разорвем, то свяжем.
 
 
Пусть странно, все ж поверьте:
люблю и ненавижу,
и смерть в любви я вижу,
но не боюсь я смерти.
 
 
Пурпурные одежды
слезами заливаю
и не смыкаю вежды.
 
 
Но нынче, как и прежде,
надеюсь без надежды.
Зачем – не понимаю.
 

ПРАГА

 
Едва на камень влтавских берегов
весна походкой легкою вступает -
на древних твоих стенах пыль веков,
как на челе раздумья, проступает.
 
 
Дыханье этих вечных площадей -
как песня материнская над нами,
и все века истории твоей
на башнях бьют орлиными крылами.
 
 
И те страницы в памяти свежи,
но в жилах кровь пульсирует живая.
И ты в одно два времени свяжи,
невидимую нить не обрывая.
 
 
Лицо дождями вешними омой -
да будет вешний цвет твоей судьбою.
О вешний мой, о вечный город мой,
все, чем живу, озарено тобою.
 

РЖАВЫЙ ПЛАМЕНЬ

 
Осенним днем однажды, когда листья
сквозь золотые сумерки шуршали,
ты во дворе под деревом сидел
и с юностью своею пил вино:
– Твое здоровье!-
Ты много раз ей предлагал вина,
заглядывал в глаза ее, в глаза
волшебные, как некий синий сон.
В тот день
внезапно к вам на стол упал
удар старинных башенных часов,
как ставший бронзой одинокий лист.
Случилось что-то!
Время так звучит
настойчиво!
И ты, скрывая страх,
с улыбкою встаешь из-за стола
и юности своей так говоришь:
– Сиди и жди меня – я кое-чем
сейчас заняться должен. Будь здорова! -
Ты, выйдя из ворот, еще не знаешь,
что ты ее обманешь. Под ногами
поскрипывает тихо честолюбье,
а страх твой за воротами остался.
Ты входишь в возраст грусти беспричинной,
и станет грызть тебя, как ржавый пламень,
к уединенью склонная любовь.
И сердце,
песнь которого вначале
другим предназначалась, а отныне
тебе осталась -
будет тосковать.
Взволнованный, в горячке любопытства
неоднократно удивишься цифрам,
обозначающим движенье ртути,
и от таблеток будет ощущенье,
как будто долго-долго снег идет.
Чем меньше будешь значить, тем сильнее
ты ощутишь свою неповторимость -
удел обыкновенный
тех, кто любит
лишь только для того,
чтоб быть любимым.
И будет грызть тебя, как ржавый пламень,
к уединенью склонная любовь.
Хоть ничего ты и не совершил,
но ты уже назад не возвратишься.
А во дворе все так же
твоя юность
сидит и ждет,
и волосы упали
ей на глаза.
Она сжимает чарку
уже окоченевшими руками
и песни хриплым голосом орет.
 

ТРИНАДЦАТАЯ ДВЕРЬ

 
От дюжины дверей ключи сумел достать я,
двенадцать ведьм и фей я заключал в объятья -
весь мой прекрасный, страшный свет.
Слова сверкали, как рубины,
кропили их и грязь, и вина,
в них столько радостей и столько бед.
 
 
В дверь первую я постучал несмело,
не зная сам, мое ли это дело
и не занесся ли, себя хваля?
В ту пору предавался я мечтаньям,
что, если все мы ангелами станем,
цветущим раем будет вся земля.
 
 
У двери следующей я остановился,
печальный стон оттуда доносился,
час пробил, наступила зрелость.
Я все укрыл от материнских слез,
лишь утаить не смог войну, туберкулез
в плебейской блузе белой.
 
 
А в третью дверь ворвался без привета,
поющим сердцем требуя ответа,
отчизны славу я открыл в великий час;
весны фанфары после зимних пеней
и родины любимой возрожденье,
что воскресило нас.
 
 
К четвертой ринулся я пылко двери -
и на пороге встал, глазам не веря,-
ведь нет боев; но, целясь вновь,
стоят орудия, готовы к встрече,
лишь призовет нас человечья
вооруженная любовь.
 
 
А на пороге пятом мне открылось
стремление стоять за справедливость,
не отступать от убеждений,
превозмогать печали, боли,
в борьбе не ослабляя воли,
и умереть не на коленях.
 
 
Зажег огни в шестой я зале,
и стаи голубей взлетали,
присевшие на круге Архимеда.
Эпоха нас еще не раз поранит,
хоть с нами груз бесценных знаний
и революции победа.
 
 
Печали, муки, посланные богом,
меня встречали за седьмым порогом.
И даже Иов взбунтовался.
Он жизнь мне дал, дабы я остерегся
лжи, послушанья, от смирения отрекся,-
от божьих таинств только дым остался.
 
 
К восьмым дверям толпою грустной
со мной шли женщины с походкой грузной,
уставшие от каждодневных дел,
собравшие лишь горькие плоды
неблагодарности за тяжкие труды.
О, как печален их удел!
 
 
В девятой зале, средь дымов и злата,
звучала музыка судьбы – Аппассионата -
и грудь мою пронзила страсть.
Вот мой совет тому, кто в ней увязнет,
спасения искать в сарказме -
или навек пропасть.
 
 
А из аркадской залы из десятой
вслед за Орфеем в мир теней проклятый
я убежал – и наконец постиг,
что песня никогда не продается
и истина прекрасна. Пусть смеется,
кто хочет. Примитивный смех.
 
 
К одиннадцатой зале незаметно
я подошел, там встречи ждал заветной,
и в этой настороженной тиши,
ища слова со всех окраин света,
составил для тебя я сто сонетов
об одиночестве души.
 
 
Я на двенадцатом узнал пороге,
что не миную никогда тревоги
и снова сердце призовет к борьбе.
Осенний вихрь умчался ночью,
рой унеся пустых пророчеств,-
я верность сохранил тебе.
 
 
И вот стою я у дверей последних,
растратил состояние наследник.
Что в зале я тринадцатой найду?
Открыть ли дверь одним движеньем сразу?
И что за ней? Пустые фразы,
сулящие небытие, беду?
 
 
Стих, дверь открой. Печальные мотивы
едва звучат, несмелы и тоскливы,
о старости, о ряде долгих зим,
о том, чего мы не желаем
писать, из мыслей прогоняем,
о чем охотнее молчим.