Текст книги "Поэзия социалистических стран Европы"

Автор книги: авторов Коллектив

* * *

 
Умер дед
Сокровенно, обыкновенно,
Словно с ним ничего не случилось,
Словно приснилось,
Словно встанет
Чуть свет,
Спозаранок,
И отправится дед
На рынок.
 
 
Умер дед совсем неожиданно.
Только тихо исчезли гости,
Только мама
От этой вести
Завопила
И вдруг упала,-
А тогда и на нас напало:
Стали колоться в горле
Какие-то странные кости,
Которые вовсе -
Не кости.
 
 
Помчались зажженные свечи,
Помчались безглавые мухи,
Помчались по дому,
 
 
И вверх -
 
 
На карниз,
И вниз,
Словно что-то искали у нас.
Ох, все они попросту падали с ног,
Чтоб нечто найти,
Эту некую малость,
Крупицу, которая здесь потерялась.
 
 
Но ни одна из горящих свечек
И ни один
Живой человечек
Нам не могли объяснить словами,
Что же такое потеряно в доме,
Как же его настоящее имя?
И завыли тогда
Гардеробы
Хриплым воем
Бездонной утробы,
И на наших железных щеках
Появился зеркальный прах -
Это рассыпалось зеркало,
Выдав зеркальный страх.
 

* * *

 
Жизнь уплывает сквозь пальцы,
Ласкаю лицо волны,
Ласкаю ее волнистые пряди.
 
 
Плыву в сенокосной прохладе,
И в парусе – свежесть ветра.
Где же на карте
Недра?
 
 
И даже не знают боги,
Куда же – босые ноги,
Куда же – пять весел, моя пятерня,
Куда же несут меня.
 

* * *

 
С черешней за ухом
По тропке глиняной
Иду за звездами.
Иду за крошечными,
За мерцающими,-
Мои мерцающие, мои крошечные!
 
 
Из апельсиновых зрачков
У вас любовь, как слезы, каплет
На зелень трав, на всех жучков,
На всех людей, на всех щенков,
На муравьишку и на цаплю,-
На все, на все, как слезы, каплет
Любовь из апельсиновых зрачков,
Которые трепещут,
И дрожат,
И прячутся за мглою облаков.
 

* * *

 
Глаза твои – словно озера,
Уснувшие под небесами.
В чешуйчатой ряби узора
Волна шелестит волосами.
 
 
Под веками, в глуби нездешней -
Испугов багровых спиртовки.
Твой взгляд – соблазнитель с черешней
В губах близнеца-однокровки.
 
 
В глазах твоих – дебри, погоня,
Оленья охота, облава,
Хохочет листва в небосклоне,
И машет оленю дубрава,
 
 
Машет своим ароматом,
Ветром зеленоватым,
Холодной жутью дождя и звезд,
Пламенем вечности в полный рост.
 

* * *

 
Здесь мало любви,
Дайте больше любви,
Несметной любви,
Воздушной и светлой любви,
Любви – как досыта хлеба,
Любви – как ясное солнце с неба, -
Чтоб вынесла поодиночке
Всех, кто гниет в одиночке,
И выпустила, друзья,
Там, где любовь моя,
Любовь – свобода моя,
Дышит в солнечной точке.
 

* * *

 
Еще дышу. Еще рассвет.
В оконце, где рассвета нет,
Последний раз последний взгляд
Бросаю в поле наугад.
Я в юности мечтал в избытке
На дыбе умереть от пытки.
 
 
В молчанку смерти, в прочерк мук
Иду один. Безмолвен рот.
Последний в горле умер звук.
Моих друзей живой оплот
Я оставляю здесь, вокруг.
 
 
За мной – надежды силуэт,
За мной – навеки мой рассвет,
Мой вечный день.
Я не один.
Со мною – братства мощный дух.
Со мною – солнце,
Воздух, луг,
Со мною – свет любви,
Со мною – все недосказанное мною,
Все, чем я обладал при жизни,
И все, что знаю в утро казни.
 

ПИСЬМО ИЗ СЕРБИИ

 
Товарищу Карлу Марксу или еще
какому-либо товарищу из Рабочего
Интернационала Сретен Анджелкович
посылает письмо из замкнутого круга
маленькой Сербии.
 
 
Корчму здесь найдете на всех дорогах,
А фабрика – одна на всю страну.
На каждый округ – сотни острогов
И узников сотни тысяч.
 
 
Здесь князь и фабрикант – владыки края,
Класса палачей вожди.
Живут здесь по-турецки. Жизнь такая -
Пей да бранись. Эх, спрячь тоску в груди!
 
 
Министры пьют кофе, едят калачики,
потом начинают всех мордовать.
Привозят гувернанток-австриячек
И лезут тихонько к ним в кровать.
 
 
«Взятка? Можно бы! Спасибо, данке.
Ведь мы не якобинцы. Трудимся за грош -
Оклад невелик. Нет счета в банке.
Итак, берешь или не берешь?»
 
 
Чиновнику – динар. Практиканту – гроши.
«Эх, на деньги все жадны, господин Срета»,-
А ругнешь их, ответят: «И гроши хороши!»
Или: «Чиновнику лошадь нужна и карета!»
 
 
Глаза его – пасть, душа – потаскуха.
Как тут человеку беды избежать?
Люди, нафабрив усы от уха до уха,
Служат, как собаки. Долго ли ждать мятежа?
 
 
Ах да, экспорт свиней. Ввоз быстрей идет, парадом
Под оркестр – знакомый мотив несложный.
Играйте! Сербия пятится задом
С радостью прямо в бумажник кожаный.
 
 
Книги? Прочь! О зиме еще думать рано.
И щелок в лавках еще продают.
Господа валяются в тени платанов,
И слюнки у них текут.
 
 
Позавтракав, мечтают об обеде. Пообедав – об ужине.
Что новенького? Голубцы? «Нет, сотэ из почек!»
«Распустить пояс! Молодец!» Как жрут дружно!
А с нами кто? Темнота? Рабочие?
 
 
Безвольные люди. Классовое сознание – у кого есть?
Господа в раю своем мучаются от одышки.
Если кожу дерут – дерут на совесть.
Кроме этого, пьют, едят и дуются в картишки.
 
 
Что там? Флаг спускают? Ждем спасенья напрасно?
Тьма легла неподвижная, глубокая.
Друг далекий, там за Дунаем босая, безгласная,
Вся в крови чавкает Сербия одинокая.
 
 
Бунт? Где пролетарии? Где рабочие?
Не созрел революции плод. Восстанье?
Подмастерья да школьники. Чиновник не хочет.
Все остальные у нас крестьяне.
 
 
Но все же. И тут каторга и бой.
И тут выбивают искры из оков.
И село нас заметило: сквозь боль
Звезда полыхает над каждым снопом.
 
 
А муки? Пусть Сербия не покорится.
На все четыре стороны гайдуков направлен взор.
Сербия из засады косится
На залитый солнцем тюремный двор.
 

ХАНА

 
1
 
 
Я охотничий сын, и когда подошло мое время,
я влюбился в Хану, взбалмошную девчонку,
дочь торговца печального, вдовца-еврея,
содержавшего возле кладбища трактир и лавчонку.
 
 
Как ракета над лесом, надо мной она заблистала,
и стал я ходить, как слепой, разводя руками.
И любовь моя стала как мир, и поэтому стала
маяком и спасенными им моряками.
 
 
От нее глаза мои загораются блеском,
в ней и море колышется, и рыбы, и сети,
от нее водопады свергаются с гулом и плеском
и стрекочут кузнечики, словно птицы и дети.
 
 
О, чего только я не видел этой весною,
с этим Чоро кривым и с компанией набожной этой!
Все, что пито было не мною и разбито не мною,
я сполна оплатил, как положено, звонкой монетой.
 
 
Но сейчас я люблю, и люблю это небо, и этой руки движенье,
которая вдруг воскрешает и выводит на сцену
всех погибших и потерпевших в море крушенье,
и ломает решетки, чтобы лбом я – о стену
 
 
и о небо, до которого некогда пальцем
доставал, и до солнца – когда это солнце, и кости,
и могильщика даже я сделал у нас постояльцем
и в корчму пригласил их, на добрую чарочку в гости
 
 
2
 
 
Когда над весами я увидел ее груди тугие,
между мылом и апельсинами разглядел подробно,
я понял, что она прекраснее, чем все другие,
и вся она, как ее губы, и вся съедобна.
 
 
О зрачок ее – зернышко перца в полдневном зное,
притягивающий, лаская и не отпуская!
Кто бы смог не влюбиться в изобилье это лесное,
в эти ноздри и в грудь, что как буря морская!
 
 
Ты не знаешь зубов ее, что, как снег, поскрипывают,
играя эту гармонику с блестящими пуговками – сиянье ее золотое! -
Этот колодец, наполненный радостью до самого края,
это животное, здоровое и молодое.
 
 
Когда к губам моим прижимает она свои губы,
я плыву по ветру, побросав паруса и тросы,-
потому что ее объятья просты и грубы,
как еда дикаря, как еда, что едят матросы.
 
 
Ты не знаешь взгляда ее, темноватого от угля и дымной печи,
и ресниц ее – занавеску, что так нехотя поднималась,
и зубы ее, процеживающие неторопливые речи,
и язычок этот острый, хотя и распущенный малость.
 

ТИШЕ, МАМА…

 
Я включу приемник. Тише, мама…
Мы в гнезде осином – островок.
Бьет огонь из ящичка упрямо,
а за ним – весь мир… Он так широк!
 
 
Слушай же. Не пропусти ни слова…
Только знаешь – это не слова:
это, чтоб взлететь могли мы снова,
крылья нам с тобой дает Москва.
 
 
…Телеграф стучит, и ты – на месте:
лента, весть за вестью, день за днем.
Но все нет, все нет во тьме той вести,
чтоб рассветным вспыхнула огнем!
 
 
На людей глядишь, слезу роняя:
где ж надежда? Проблеск первый где ж?…
Теплых слез не проливай, родная,-
под Москвой и наш пролег рубеж.
 
 
Кремль стоит – и держит оборону.
И рассвет надежды нашей – там.
Вновь с любовью руку твою трону -
веру потерять тебе не дам.
 

₁₉₄₂

БЕЛГРАДСКАЯ БАЛЛАДА

 
Вышел ребенок с ведерком – в доме воды не осталось,
а от ребенка с ведерком – туфелька только осталась.
 
 
Фашисты бродили без цели. Над чем-то смеялись и пели,
плыл снег ослепительно-белый, и все купола побелели.
 
 
Наставшая тьма означала ночи холодной начало…
Дитя не вернулось… и тихо вода у колонки журчала.
 
 
Мать выла – зачем я сказала, что в доме воды не осталось.
У колонки, где струйка журчала,– там туфелька только осталась.
 

СМЯТЕНЬЕ

 
Мне говорили, когда не убили меня на войне, что везенье
чертовское выпало мне,
а на этой войне убили отца моего и брата,
а мне, когда повели, тряпкой заткнули глотку, чтоб замолчала,
в голос не закричала.
 
 
Изо всех углов одиночки глазели клопы-шпионы,
и днем, и ночью бессонной сползаясь ко мне во тьме,
и плели пауки паутину слов, как смерть, монотонных,
и звучали женские стоны в коридорном аду бетонном,
и родился у мертвой женщины живой ребенок в тюрьме.
 
 
Моя мама тридцать ночей после всего случившегося
просидела, тупо таращась на дверь – меня ожидая,
а на тридцать первое утро отпустили ее в числе излечившихся,
потому что она на охрану не лаяла, как прочие бабы в этом содоме.
Моя мама была в сумасшедшем доме.
 
 
Люди, одни только люди, от смерти могли спасти,
люди успели выкопать мою маму еще живой,
и запах смерти навеки остался у ней во плоти,-
она все хотела повеситься на сливе, такой молодой,
которой бог знает когда суждено расцвести.
 
 
Я и ныне тот мрак неволи, когда лезвие – в главной роли,
когда лязгает нож в окошко – чтоб над книжкой погасло пламечко,
я и ныне тот мрак неволи проклинаю, губу закусив до боли,
и слышу во мраке убийственный топот и лай: «Открывай!»
и шепот; «Уводят, мамочка».
 
 
И никогда не бросайте упрека, что я часто пою о радости,-
мой дом превратился в пепел за оградой, сгоревшей на тризне,
и грусть очень часто приходит, она – мой гость,
освобожденье от боли, душевные спазмы жизни,
чтобы и мне и вам под тяжестью легче жилось.
 
 
Меня еще не покинули мечты после всех Испаний…
Может быть, взгляд – печальней и чуть-чуть потемнел от страданий,
но притяженье к прекрасному не покидает жизни.
 

И СЕРБИЯ ПЕРЕМЕНИЛАСЬ…

 
И Сербия переменилась, но сливы,
но старые сливы по-прежнему живы.
Она плодородна, чиста, благородна,
и помыслы Сербии трудолюбивы.
 
 
Плавные нивы… зеленые травы
со дна поднялись над военными рвами.
Черные галки умолкли – и правы.
И полотнам болот спится в плотном бурьяне.
 
 
И птичьи гнезда не только птицам
нужны сегодня, дыша соблазном
в лицо дошкольникам бронзолицым,
в глаза дошкольницам сероглазым.
 
 
О, сербские сливы, о, белые шествия,
мне дали возможность счастливые силы
на вас наглядеться, лелея и пестуя
новую жизнь и старые сливы.
 
 
С веток свисают белые росы,
руку подставишь – капелька брызнет,
лезет из кожицы зернышко проса,
и крик его слышится – хочется жизни,
 
 
ходит младенец – ноженьки босы,
снег расцветает – вплетается в косы,
с веток свисают белые росы,
у белого света – так много света!
 

ЛЮБЛЮ

 
Люблю говор вод, неумолчный, вечный,
и чистых источников лепетанье,
 
 
и белых садов убор подвенечный,
и сливовых синих ветвей бормотанье.
 
 
Если ж со злобой придет кто-либо
и чистый родник превратится в омут,
 
 
стану я твердой, суровой глыбой,
под коей кости прадедов стонут.
 
 
Губители жизни раздуют пламя,-
в их бойне я не приму участья.
 
 
Хочу под сливовыми ветвями детей
обучать науке счастья.
 

КРУГ НЕЖНОСТИ

 
Немного надо нам: цветок
В глаза заглянет, как живой
И словно тысячи дорог
Открылись вдруг перед тобой.
 
 
И жизнь приветлива опять,
И возрождается любовь
В твоей душе, как благодать,
И грубый камень ожил вновь
 
 
И снова кажется, что зло
Ничтожно, потому что есть
Добра огромное число,
Оно во всем, его не счесть.
 
 
И лишь добру благодаря
Блестят, прекрасны и нежны,
Глаза, как синие моря,
И звезды в них отражены.
 
 
И я, который до сих пор
Был тише всех земных гостей
Вдруг обнимаю весь простор
Душой разросшейся своей.
 
 
И жить иначе не могу,
Мстить не могу и помнить зло.
Спасибо малому цветку:
Так вдруг от сердца отлегло.
 

ДАЛЕКОЕ

 
Есть ветер такой что волос не растреплет
Не шевельнет даже листьев
А просто вдруг налетит неизвестно откуда
И заставит подумать внезапно
Прошелестев на рассвете:
Что-то от нас далекое
Существует на свете.
 

НЕ ЗАКОНЧЕНО

 
Все думаю: не закончено.
Что-то еще родится, когда вылезает трава.
Будет еще синева
С первым небом весенним -
Та, что всему улыбнется
И отразится в воде.
 
 
Все думаю: не закончено.
Не могут цветы отцвести,
пока существуют глаза
Которые нас встречают,
Как две росистых ромашки,
И долго потом еще, долго
Мы счастливы светом их.
 
 
Все думаю: не закончено.
И хочется мне вглядеться в конечную форму всего
И хочется убедиться,
Что все однажды пойму я,
Пойму когда-то однажды
С какого-нибудь холма…
 

СПЯЩИЕ

 
Тихо иди – ночью улице спится.
Не разбуди этой сказочной глуби.
Кто ж виноват,
Если в груди твоей прячется птица?
Только притронься рукою -
Слышишь, стучит, словно дятел в дуплистом дубе.
 
 
Улица спит, погруженная в зыбкую дымку.
Люди во сне как растения под водою.
Кто ж виноват,
Если тайком натянул ты струну-невидимку
Для одного небывалого звука,
Чтобы в сердца он проник силою молодою?
 
 
Тихо пройди – ночью улице спится.
Не разбуди и во мраке исчезни.
Кто ж виноват,
Если в груди твоей прячется птица?
Может быть, спящие бродят неслышно
В том же краю, где твоя рождается песня.
 

ДВЕРИ В НОЧЬ ОТВОРИ

 
Двери в ночь отвори пусть укроются ветви деревьев густые
Пусть войдут полевые цветы в эти вазы пустые
 
 
Двери в ночь отвори кто-то ждет в этой темной дубраве
Он слова тебе самые горькие скажет он вправе
 
 
Двери в ночь отвори эти стены сломай что к тебе не пускали
Горький мир в темноте он все ждет чтоб его приласкали.
 

СПАСИБО СОЛНЦУ, ЗЕМЛЕ, ТРАВЕ…

 
Солнцу яркому спасибо,
Ветру, воздуху, траве,
Слову точному спасибо
И небесной синеве.
 
 
Сердцу, бьющему тревогу,
Ведь за всех оно болит,
И листве, что на дорогу
Тень бросает и шумит.
 
 
Этой глупой и садовой,
Бестолковой голове,
О, спасибо вечно новой
Жизни, воздуху, траве.
 

ЗЛАТИБОРСКИЕ СТИХИ

 
Нам небо было синим утешеньем,
Мой вздох с твоим соседствовал дыханьем,
Как сосны, говорящие движеньем
Ветвей, так обходились мы молчаньем.
 
 
Наверное, так спрашивает камень
(беззвучно, до неслышимости тихо),
Наверное, под ветром временами
Так говорят пшеница и гречиха.
 
 
Как будто мы на острове остались
И жили в одиночестве уютном,
И тихие деревья объяснялись
В любви нам слогом сбивчивым и смутным.
 
 
Пространство к нам дневное подходило,
А ночью небо звездное сверкало,
И, как река, травинку теребила
Рука и, уставая, затекала.
 
 
К нам шелковые травы прижимались,
И сверху нас разглядывали птицы.
Твои глаза зелеными казались
Озерами, и травами – ресницы.
 
 
А в небе облака напоминали
Камней и скал подводных очертанья,
Твои колени, руки разливали
Мерцанье днем, а в полночи – сиянье.
 
 
Полнее в жизни не было забвенья,
Земля и небо были как два моря,
И виделись нам горы в отдаленье,
И челн любви взлетал, с волнами споря.
 
 
Казалось нам, что смерти не бывает
В такую ночь, любовь же вечно длится.
Две веточки, о, кто нам помешает,
Как в омуте, всю ночь, весь день кружиться!
 

ВОЗВРАЩЕНИЕ К СВОИМ ДВЕРЯМ

 
Возвращаюсь по улице поздней порой к своим черным дверям.
И пуста моя улица, как обмелевший канал.
Иногда возвращаюсь, как лодка, летя по волнам.
А сейчас возвращаюсь, как будто я сам – этот вал.
 
 
Где взять песню, которую спел бы я ночью такой?
Настоящую песню, реальную, как этот клен?
Дай мне песню, которую можно потрогать рукой
Так, как можно коснуться рукой зеленеющих крон.
 
 
Вдоль всей улицы молча уснувшие встали дома.
Дай мне песню, реальней моих замерзающих рук.
Поднял руку. О ночь, помоги мне, ты видишь сама,
Как рука моя тянется вверх, преврати ее в звук!
 
 
Со стены смотрит маска лепная, слепые глаза.
Я всегда каменею под взглядом невидящих этих очей.
Дай мне слово, вместительное, как твои небеса,
Чтобы в страшное ухо лепное сказать что-нибудь пострашней!
 
 
Где ты, песня? На помощь! Со мной этой ночью побудь.
Приплыви из лесов, из пустынь, из бамбуковых рощ.
Тех, кто спит, разбуди, раскачай, не давай им уснуть.
Словно колокол бронзовый, бей и гуди во всю мощь!
 
 
А не хочешь греметь – еле слышно во тьме шелести,
Словно вьющийся плющ или капли в притихшем дожде.
Возвращаюсь домой. О, как долго еще мне идти.
Словно двери мои в черном небе, на дальней звезде.
 

ЛЮДИ ПРОСЫПАЮТСЯ БЕЗ ОРУЖИЯ

 
Люди входят в дома. Открывают коробочку
памяти. И затворяют окна.
Затем они некоторое время
украдкой
смотрят сквозь занавеску на улицу,
на раскачивающийся круг
от фонаря на асфальте.
 
 
За рекою
в свои глинобитные хижины
люди входят, слегка пригнувшись,
и слушают,
как у них над головою
ветер шуршит по крыше из камыша.
 
 
На вытоптанной траве,
между городом и поселком
с засекреченными названьями,
солдаты оставляют свои винтовки
и входят в палатки,
наклоняя при этом головы,
словно кланяются кому-то.
В эту пору
птицы притворяются листьями,
змеи прикидываются узором на коре деревьев,
воды и рыбы -
все отходят ко сну,
и ветер улегся на склоне горы,
очертанья которой неразличимы…
 
 
Но вновь на рассвете
оживают у каждого
прерванные воспоминанья
на том же месте,
и звезды всем возвещают,
что вновь начинаются метаморфозы,
и за кулисами тихо меняются роли -
снова птицы становятся птицами,
и змеи повертываются каждая к своему цветку,
а каждый цветок поворачивается к своему солнцу,
и становится сразу понятным,
 
 
что это – воздух,
а это – гора,
и ветер от нее отделился
и сделал свой первый шаг.
В эту пору
повсюду,
и под железными крышами,
и под крышами из шуршащего камыша,
за прозрачными стеклами окон,
за кирпичными пестрыми стенами,-
открываются снова
глаза всех живых -
снова невинными ставшие
маленькие кружочки.
 
 
Это мгновенье кратко,
и надо его ловить,
пока еще люди не взяли в руки оружие.
Люди -
они просыпаются без оружия!
 

НОЯБРЬ

 
Осень подходит к городу с той стороны, где вода,
Где трава и деревья. Там опустела скамья,
С которой ушли влюбленные -
Нет крыши уже для любви!
Это простые вещи, и они повторяются вновь,
Они уже стали привычными, как снять на улице шляпу,
«Доброе утро» сказать, или «дайте газету»,
Или что-то подобное, только печальнее…
Когда осень подходит к городу, она стучится и в двери ко мне
Пустым коридором проходит и поселяется в сердце.
Сначала молча расставит по комнатам свои вещи,
А после, руки скрестив на груди, посмотрит в мои глаза.
И вот уже кажется мне, что все
Не так-то и просто, как «дайте газету»
Или что-нибудь в этом роде, только печальнее.
Стоит сапожник в дверях мастерской и думает о бесцельно
прожитой жизни
За домами последними, на пустыре, солдаты копают окоп на
ученьях
И чернеет вывороченная земля. В стороне незаметно
(Но заметно ушедший в себя) офицер,
Небольшого чина, но поседевший, вспоминает легенды о полководце.
Женщина в доме через дорогу смотрит, как плавно кружится лист,
И питается вспомнить, как по ступеням когда-то к ней
поднимался ОН
(впрочем, вся обстановка тонет в тумане климакса).
Нежный поэт, уставший быть нежным,
Снова засел за осенний цикл.
А вообще-то все как обычно:
Люди снимают при встрече шляпы и говорят: «Доброе утро»,
Рынок рассыпался по корзинам, которые бродят туда-сюда,
Никто не видал, как раздвинулись шторы,
Но видно, как кто-то глядит в окно.
Работают дворники, сооружая золотоверхую пирамиду,
И дети весело зажигают
Кадильницу из пожелтевшей листвы.
 

СЛУЧАЙ В ОКТЯБРЕ

 
За городом, в пригороде, в октябре, глубокое тихое вёдро.
Окошки с подушками жмурятся сонно, и утро свежо и лилово.
Пустая дорога в опавшей листве петляет, как спящая кобра.
А небо сине и спасительно, как артерия у больного.
 
 
Толпятся картины одна за одной в тяжелых старинных багетах:
Ограды литые, узоры чугунные и цветники у асфальта.
Из домика запахом кофе несет, и чаем – из виллы, и где-то -
Из окон школы и по садам – разносятся звуки альта.
 
 
Фабричные трубы качаются в небе, колышется мох черепичный.
И слышно, как по водосточной трубе со скрежетом падает кошка.
Погреться на солнце выходит старик – из кокона червь шелковичный,
И видит: – Жизнь… но осень прекрасна! – слова на ступеньках порожка.
 
 
Ах, что-то сегодня произошло, случилось, наверное, что-то:
Откуда такая целебность во всем и свет этот ясный и странный?
Со сдобною булкой мальчишка идет и в чьи-то стучится ворота,
Как нужное слово и как совет, а сам он, как сдоба, румяный.
 
 
Над улицей лист одинокий плывет, и в дымке теряется улица,
И чистое небо голубизной сияет, и, в небо уставясь,
Какая-то пара стоит, заплутав в трех соснах, и смотрит, и щурится:
– А мы-то боялись, что наша любовь прошла… А мы-то боялись…
 

ТИСА I

 
Это ты возвращаешься к Тисе. Случайно.
Неужели случайно, как если бы мог
Не вернуться сюда? Вообще не вернуться?
 
 
Неужели ты мог
Не увидеть привязанной лодки?
 
 
Не узнать старых ив, в основанье стволов
Посеревших от ила и мохом заросших
До широких ветвей? Ты срывал этот мох
И украдкой курил его. Разве случайно?
 
 
Словно мог ты, раздвинув бурьян, не открыть
Той тропинки, где ты за влюбленными крался
В летних сумерках.
Разве случайно? А сердце,
Как оно колотилось у самого горла?!
 
 
И на скалы крутые,
Над водой взгромоздившие камень на камень,
Разве только случайно пришел ты взглянуть,
А иначе б не выбрался,
Не огляделся -
Здесь, где удочку ты укреплял меж камней,
Чтобы рыба, сверкнув,
На крючке трепыхалась
(А приманку, чудак, забывал нацепить.
Все сидел да глядел.
Все сидел. И напрасно).
 
 
Неужели случайно пройдешь, не взглянув,
Так небрежно пройдешь, даже взгляда не бросив
На забор, где хотел ты глазок просверлить,
Чтобы тайну чужую увидеть воочью -
С той, с другой стороны?
Неужели случайным прохожим пройдешь,
Словно мог вообще не прийти,
Не вернуться?
 
 
Что с тобою стряслось?
Из каких ты краев?
Признавайся,
Откуда ты вдруг объявился?
 
 
Да и был ли ты вправду когда-нибудь здесь?
В самом деле, откуда?
И где пропадал ты?
Ведь и вправду ты где-то бродил чужаком,
А иначе б не мог и вернуться.
 
 
Иначе
 
 
Не стоял бы как вкопанный
Ни у стволов
Серых ив,
Ни у лодки,
Ни перед забором,
Вспоминая о чем-то!
Кто б мог это знать!
 
 
Если в этих местах ты бы не жил
Когда-то
И тебя бы потом не носило бы
Где-то,
Для чего бы тебе и стремиться
Сюда?
 
 
Так признайся по совести,
Начистоту:
Ты откуда сюда?
Что с тобою случилось?
 
 
И совсем по душам:
С кем ты все говоришь?
Или с чем?
Неужели опять начинаешь
Сам с собой толковать
И словами играть?
 
 
Глубоко-глубоко под тобой течет Тиса,
Далеко бежит, далеко.
Можно было бы в ней искупаться,
Если не был бы лету конец.
 
 
Так на камень присядь,
Как всегда ты садился в стихах.
 
 
Нет вокруг ни души.
Можешь даже всплакнуть, если хочешь.
 

ТИСА II

 
Я задумал желанье:
Хоть несколько слов написать
О Тисе моей,
Хоть несколько строчек придумать
(Какие придумывают для стихов),
А потом за щекой
Переставлять их, как камешки,
И притирать,
И толкать,
Осторожно проталкивая слова
Сквозь ворота поэзии.
 
 
Если б все у меня получилось,
Как я загадал,
У меня получилось бы новое стихотворенье,
Я его повторял бы
Пустынною улицей темной,
Повторял в такт шагам,
Не спеша возвращаясь домой,
Где живем мы и старимся,
Век коротая недолгий.
Если б мог я желанье исполнить,
Опять у меня
Написалось бы стихотворенье о Тисе,
О Тисе,
Ведь у каждого есть это место,
Куда он всегда -
Хоть в стихах – возвращается
В жизни короткой иль долгой.
 
 
– Это дерево выросло в Бруклине,
Это – вдали от него,
А другое какое-то – где-нибудь в тысячном месте,
Если дерево там не растет
И река не течет,
Как его ни зовут,-
Для тебя это место пустое.
 
 
Но ведь Тиса моя – настоящая:
Я не могу
Ей слова сочинить,
Как в стихах иногда сочиняют.
 
 
Тиса детства!
 
 
Ей больше не течь
Сквозь мои и слова, и стихи,
Ведь она протекает сквозь жизнь
Глубоко и подспудно.
 
 
Тиса детства!
(Пускай не подземная это река,
Но, по счастью, никто ее в это мгновенье не видит).
 

* * *

 
За униженье наших рук пустых,
Что к свету тянутся и ждать не в силах,
Дай нам слова прозрачней смол густых,
Слова, что кровью заструятся в жилах.
 
 
И это слово страшное найди,
В глубинах плоти спящее безвестно,
О нем напоминает гул в груди,
Как звон непролитой слезы небесной.
 
 
Найди слова, имеющие плоть
И сердце беззаветное, живое
Для всех, кому тоски не побороть,
 
 
Для всех, кто смолк с поникшей головою,
Найди слова прямее тополей.
Пустые руки наши пожалей.
 

О, ВЕРНИСЬ

 
О, в комнату вернись свою
Под побеленный потолок.
Охотясь в поле без дорог,
Ты истомился по жилью.
 
 
И точно так, как на дубу
В листве безгласный червь живет,
Пусть кровь в молчание уйдет.
Пусть громко в юности трублю.
 
 
Теперь другой трубит другим,
Веселым, грубым, молодым.
О, не завидуй, о, вернись…
 
 
Твоя тростиночка почти
Сломилась. Льют и льют дожди.
Как ты устал! Ложись, ложись.
 

УСТАЛАЯ ПЕСНЬ

 
Где с миром связь оборвалась – там песня кончится.
Смотри, как дерево стою, плоды отдавшее.
Желанье двигаться, увы, в суставах корчится.
Что делать мне с рукой, и в ней – свободой давешней?
 
 
Слова, вы узники – бежать, уйти из тела!
Стихи не лечат – лишь певцам отравой служат.
К поэту стая воронья, смотри, слетела -
украдкой мозг его клюют, и кружат, кружат.
 
 
И песня, вырвавшись на миг, как крик, из горла,
чтоб в уши миру прогреметь светло и гордо,
вспять возвращается без слов – одно мычанье.
 
 
И пустота на всем пути, на всей орбите.
Но потерпите, о слова, но потерпите,
пока к вам рифму подберут смерть и молчанье.
 

* * *

 
Зову тебя, песня, из тьмы, из вечерней поры,
Из тени птицы, из очертаний горы.
 
 
Первое твое слово зазвучало уже во мне.
Тщетно тяну к тебе руки, словно во сне.
 
 
Из грязи тебя леплю, из глины тугой,
Разбавляю моими снами, моей рекой.
 
 
Ношу на себе известку, камни гружу -
Как башню тебя возвожу, этаж к этажу.
 
 
Воздвигаю ограду из снов моих наяву,
Сажаю вокруг деревья, высеваю траву.
 
 
Напою слезами деревья, чтоб в жаркий день
Прохладу они дарили тебе и тень.
 
 
Лицо твое прозреваю, камень долбя.
То ты мертвая, то живую теряю тебя.
 

* * *

 
Я не знаю, тень от ветки или ветку,
Что мне выбрать, взять в стихи и на заметку.
 
 
Я под лиственную сень вхожу (но взглядом
продолжаю быть на солнце, с тенью рядом).
 
 
И к чему теперь я ближе, стоя с краю,
То ли к ветке, то ли к тени – я не знаю.
 
 
Может быть, борьба за рифму нас подводит
Ближе к дыму, чем к огню, а жизнь проходит?
 

РУКИ

 
Руки нежны. И тверды. И упруги.
Знаю на плуге лежащие руки.
 
 
Руки с пилой. С топором. С нивелиром.
Руки над фруктами. Руки над миром.
 
 
Руки свергают и вновь поднимают.
В пропасти рушат. Казнят. Обнимают.
 
 
Не представляю, как эти руки
вдруг исторгают волшебные звуки,
 
 
и в каждом из пальцев сердечко стучит
и незаметно кровоточит.
 
 
Руки, коснувшись небес, посинели.
Сделались желтыми. И потемнели.
 
 
Ночью, во мраке, мне видится вдруг
круг ореола вокруг этих рук.