Текст книги "Поэзия социалистических стран Европы"

Автор книги: авторов Коллектив

АЛЕКСАНДР ГЕРОВ

ДЕНЬ

 
Тобою полон день, твоею сутью,
и этот день так долог, так велик,
что время все, с его бескрайней жутью,
теперь ничтожно для меня, как миг.
 
 
Сверкающие звезды в отдаленье
на небе вышивают плащ ночной.
Благодарю, о вечное мгновенье,
за день, когда она была со мной.
 

ГОЛОС

 
Все небо звездами изгрызло.
В безмерности своих пустот
оно над головой повисло,
зияло, скалилось, как рот.
 
 
Ревело яростное море
под мутно-белой пеленой
и разбивалось, скалы моя,
мертворожденною волной.
 
 
Сады приморские застыли,
дрожа без света и тепла,
и вся земля была пустыней,
вся жизнь – абсурдною была.
 
 
В тот миг – и грозный и суровый,
давивший, мне казалось, всех,
чистосердечный и здоровый
раздался
двух влюбленных
смех.
 
 
И я, легко смиряя нервность,
пошел дорогою ночной
домой, в родную ежедневность,
в родную будничность – домой.
 
 
И ничего я не боялся
и все на свете мог, умел -
лишь потому, что смех раздался,
девичий голос прозвенел.
 

ВЕРА

 
Человеку верить надо
в то, что буднично и просто.
Не в словесные тирады!
И не в хитрые вопросы!
 
 
Нужно верить в мать, и в сына,
и в любимых верить надо,
в песню, что во мраке синем
льется над цветущим садом…
 
 
И когда над миром грозно
загрохочут барабаны,
засверкают в небе грозы
и засвищут ураганы -
 
 
мы сурово и спокойно
преградим дорогу бедам
и вернемся с поля боя,
озаренные победой.
 

ВАЛЕРИЙ ПЕТРОВ

ПОДПОЛЬЩИК

 
Он разносил боевые призывы,
верно и точно указывал цели,
и после каждого нового взрыва
знали – участвовал он в этом деле.
 
 
То торопился, а то, выжидая,
медлил; и если давал себе слово,
ночью не раз убирал негодяя,
сам умереть, если нужно, готовый.
 
 
Тайну работы суровой и тяжкой
не выдавало обличье простое:
галстук в горошину, или фуражка,
или пальто – как обычно – чужое.
 
 
Если ж порой полицейский пытался,
в карцер толкнув его, выведать что-то,
неузнаваемым он оставался.
– Нет! – отвечал он и в первый, и в сотый.
 
 
Ныне ж, когда над страной горделиво
высится знамя, которое свято,
ныне, когда из подполья призывы
вышли на свет, перешли на плакаты,-
 
 
он все такой же, и если, бывает,
спросят: – Что делал ты раньше? – при этом
рта не раскроет – привычка такая! -
иль удивительно медлит с ответом.
 

СМЕНА САПЕРОВ

 
Та надпись по путям военным
вела нас, возникая вдруг:
«Проверено» – мелком по стенам,
«Проверено. Сержант Бунчук».
 
 
Мы с нежностью на знак глядели
и думали в который раз:
«Как он спешит дойти до цели!
Не подождет, не встретит нас».
 
 
И вот он нас однажды встретил -
вблизи от знака, молодой,
веселый. Только на портрете,
на пирамидке со звездой.
 
 
Шиповник цвел, благоухая,
в обломках рухнувшей стены,
и, черт возьми,– судьба какая -
шли дни последние войны!
 
 
Мы посидели, покурили,
следя за дымом, а потом
машины, серые от пыли,
помчали тем же нас путем.
 
 
И снова по путям военным
нас вел тот знак сквозь гарь и дым:
«Проверено» – мелком по стенам,
и лишь подписано другим.
 

* * *

 
Мелкий след под ветками
убегает в лес.
Две лисички петлями
пробегали здесь.
 
 
Две лисички алые
сгинули вдали,
две мелькнули малые
зимние зари.
 
 
Вот ведет, как меточки,
след на бережок,
вот стряхнули с веточки
голубой снежок.
 
 
Здесь лисички замерли,
видно, неспроста,
снег хвостами замели -
виден след хвоста.
 
 
Зайца за угорьями
думали настичь
или же поспорили,
где богаче дичь.
 
 
Желтенький оставили
след на берегу,
а потом растаяли
в голубом снегу,
 
 
И исчезли малые
лисоньки вдали,
сгинули две алые
зимние зари.
 

* * *

 
И снова небосвод похож
на тусклый лист стального цвета,
И снова льет осенний дождь
там, где вчера лишь было лето,
 
 
А синева, недавний фон
для нашей солнечной террасы,-
сегодня черный рев и стон
непобедимой водной массы.
 
 
Густой чернильного волной
накрыло замершие пляжи.
Куда девался наш покой?
И где же беззаботность наша?
 
 
И мысли, и слова, и сны -
все тонет в этом адском хоре!
И лишь теперь постигли мы,
что рядом с нами было море.
 

ГОРЯЧАЯ ПРОСЬБА

 
Вот и листья шуршат, облетая,-
мол, не век тебе быть молодым.
Что ж, смешайся, листва золотая,
с этим солнечным днем золотым.
 
 
Я еще продолжаю движенье.
Я пером еще твердо вожу.
Но уже на свое окруженье
с затаенной печалью гляжу.
 
 
Вы, чей день еще только в зените,
на исходе осеннего дня
руку помощи мне протяните,
если силы оставят меня.
 
 
Дескать, хватит, окончены сроки -
уж не те твои строки, не те…
Что ж, судите меня, будьте строги.
Убедило в своей правоте.
 
 
Докажите свое пониманье.
Обоснуйте мне свой приговор.
Я его не приму во вниманье,
ну, да это другой разговор.
 

БЛАГА ДИМИТРОВА

РОДИНА

 
Невелика моя родина -
горсть небольших пространств;
пестрые кромки пашен,
горных пород клубки.
 
 
Но развернуть их попробуй,
бережно их распутать -
горную нить за нитью,
за бороздой борозду,
 
 
за вершиной вершину, за морщиной морщину,
рану за раной, за цветком цветок,
боль за болью, стон за стоном,
песню за песней, за мечтой мечту.
 
 
И тогда ты увидишь,
как велика, бескрайна
родина моя милая,
родина моя милая -
горсть небольших пространств.
 

ПЕРЕД ВЕСНОЙ

 
Обещает весна почерневшему саду
белый тюль, серебристый наряд.
Бархат – голым холмам, за терпенье в награду.
Неподвижным кустам – аромат.
 
 
Обещает весна даль, прямую на диво,
голубому проему окна.
Старой роще – весеннего ветра порывы,
пробудившего землю от сна.
 
 
Как щедра ты, весна! Но услышать хочу я,
что ж ты мне обещаешь? Ответь.
Новый путь? Или новую встречу большую?
Песни новые выучишь петь?
 
 
А в душе пробуждается то же волненье,
с той же грустью в былое глядишь.
Неужели меня ты, пора обновленья,
старой скорбью опять одаришь?
 

СКОРОСТЬ

 
Так я мчусь,
что километр становится мгновеньем,
дерево – зеленым ветром,
ветер – ударом в висок,
придорожные маки – искрами.
Скорость.
Желанье становится
взмахом руки,
взмах руки -
приближеньем пространства,
заря – румяным яблоком перед глазами.
 
 
Скорость.
Тяга к любви
раздувается в острую боль.
О, скорее к тебе!
Только скорее!
Так мгновенно
сбегаются и разбегаются
ветви дорог,
что становится встреча разлукой,
улыбка – слезой,
мечтанье – воспоминаньем.
 
 
Скорость.
Те же самые дороги,
что меня заставляли рыдать,
во мне превращаются
в звучные песни.
 
 
Скорость.
Я мчусь сквозь пространство,
изъята из тяжести,
превращенная в луч,
чтоб достигнуть земли
и ее обогреть -
лишь на миг,
в одной только точке,
и испепелиться.
 

ВЬЕТНАМ

 
Разделена земля. Разрублены деревья,
Трепещущее сердце рассечено кинжалом,
Бревенчатый порог, что выстроган шагами
и дедов и отцов, распилен пополам,
Семейный снимок разорван посредине,
по самому лицу погибшей матери,
Бамбука ствол расколот гулким громом.
Растерзана река. Разорены поля,
Разбита пополам скупая горстка риса,
Распоротое небо всю ночь горит огнем.
 
 
Стекает в землю пролитая кровь.
 

БОЛГАРСКАЯ КРОВЬ

Из стихов о Вьетнаме

 
Кровь консервированная, кровь притихшая,
в банки закупоренная и запечатанная,
отправляется в дальний путь.
Она проснется от сна летаргического,
она заклокочет в слабеющих венах
и запульсирует горячо.
Гайдуцкий костер, затянувшийся пеплом,
в ней разгорится
и ринется в бой.
А в пыльных депо,
в канцеляриях,
в ульях цехов
бледные доноры вахту несут.
И внезапно услышится им -
далеко-далеко
их вольная кровь
идет воевать за свободу.
 

ДИМИТР МЕТОДИЕВ

ХЛЕБА

 
Ваш тихий разговор я слушаю, хлеба,
в раздумье
голову склоняя.
Что дал я миру, в чем моя борьба
в дни, полные труда во имя урожая?
А вы -
пробившись сквозь покров земной,
вы зрели и готовили нам жатву,
готовили
великую отплату
и солнцу, и дождю, и туче грозовой,
и труженикам – тем, кто сеял вас;
вы не погибли в тот суровый час,
когда на ваши слабые ростки
легли снега,
накрыв вас ледяным пластом,
и ветры, не заботясь о живом,
освистывали вас
и с ног сбивали…
 
 
Хлеба,
 
 
я преклоняюсь перед вами,
пред вашим молчаливым торжеством!
 

РУССКИЕ ГЛАЗА

 
Синеют дали неба над Россией,
их вымыла весенняя гроза,
и, кажется, в росе вдруг отразились
не небеса, а русские глаза.
 
 
Так празднично лучами ты одета,
простор твой так велик и светел, Русь,
что снова я шепчу слова обета,
тебе в любви и верности клянусь.
 
 
Быть может, это лишь порыв мгновенный,
навеянный сияющей весной?
Нет, ты и край родной, благословенный
в одну любовь слились во мне давно.
 
 
В молчанье я шагаю по равнинам.
Молчит земля. Сияют небеса.
С них смотрят на меня гостеприимно
приветливые русские глаза.
 

БОЖИДАР БОЖИЛОВ

ИНТИМНОЕ

 
У Ботева стихотворений мало.
И том стихов его так прост и неказист.
В последний путь не слава провожала
поэта, а ночного ветра свист.
 
 
Но бьется жизнь в том томе, колобродит,
шумит Балкан, трубит олень в лесу,
на смерть мужчины гордые уходят
и держат свои ружья на весу.
 
 
Что стоит слава полки многотомной,
уютных дней земная череда
пред этой смертью, как Балкан, огромной
и яростной, как ранняя звезда?
 
 
О счастье помышляю я пристрастно,
и, если мне погибель суждена,
была бы смерть моя, как та, прекрасна,
была бы песнь моя, как та, нужна.
 
 
Что в шумной славе мне, костру подобной?
Что долгий век? Что крепа черный дым?
Мне будет тяжко под плитой надгробной,
под мраморным признанием моим.
 
 
Когда я стану влажною землею
и надо мною поле зацветет,
пусть шепот мой смешается с травою:
«Любимая… тебя люблю… с тобою…
Да здравствуют свобода и народ!»
 

ИСКУССТВО

 
В камеру строфы ты заключишь,
рамою картины ограничишь,
чувство то, которым ты горишь,
воздух горный – тот, которым дышишь,
Надышись же бурей напоследок!
Ураганы грудью всей вдохни
и гляди, как выглядят они
в статуях, балладах и балетах.
 
 
Удивляйся, что стихотворенье
в небе счастья, боли и мученья
медленно восходит, как звезда,
что оно летит из нетерпенья,
словно птица из гнезда.
 
 
Вот и разбазарил ты печали.
Радости – растратил ты.
Приутихли чувства, замолчали
от усталой этой пустоты.
День пройдет, и ты – опять поэт,
ты опять ликуешь и страдаешь,
и опять все это заключаешь
в статую, балладу и балет,
 

ЖАЖДА

 
Стихи. Они мои. Мои они.
Но ты не верь, что это просто строки.
В них ночи перемешаны и дни,
в них атом жив, в них бродит луч жестокий,
который призван создавать миры
придуманные.
Это не куплеты,
не жалкое подобие игры…
 
 
А были ли когда-нибудь поэты,
которых осмеяли за любовь?
Которых презирали, били в кровь?
Не знаю. И зачем мне знать про это?
Ладонями прикрою я глаза
и помолчу один…
Нет, с теми вместе,
что шли со мной в бои любви и чести…
Я вечные их слышу голоса.
 
 
Стихи. Мои стихи. Мои они.
За них идти готов хоть на галеры -
все потому, что в них – и тьма, и дни,
покой и боль моей земной карьеры.
Я жизнью надышался не сполна.
Хочу стихи придумывать, в которых
прольется дождь, крылом взмахнет весна
и явственней проступит тишина
сквозь прорастающий пшеницы шорох.
 

ПОКОЛЕНИЕ

Ал. Герову

 
Как мы горели!
Мы были горение,
стихотворения – наше парение,
мы были движение и сомнение…
Мы были бунтом, бурей и гневом,
самой эпохой названным «левым»,
без дипломов и без наград…
Вместо славы – голод, голод…
Пороховой окружал нас ад…
Но были мы счастливы,
и каждый был молод…
И я был молод…
И ты был молод…
 
 
Теперь все это где-то позади.
Имеем мы тома стихотворений,
есть горстка пепла от былых горений
есть горстка перьев от былых парений,
и нету в нас уже былых сомнений,
мы не бунтуем,
не ломаем дров.
И каждый рад, что он пока здоров,
что премии ему идут и слава…
 
 
Но нынче молоды другие, право.
 

ПАВЕЛ МАТЕВ

МАТЬ КОММУНИСТА

 
Резцом и кистью обессмерть, художник,
мать у тюремных замкнутых ворот.
Она стоит. Шумит осенний дождик.
Она стоит. Нещадно солнце жжет.
 
 
Она стоит, согбенная, в молчанье,
в потертом платье, выцветшем платке…
Я принял бы ее за изваянье,
когда б не эти слезы на щеке.
 

ОГОНЬ

 
А разве бывает любовь без огня?
Борьба без самозабвенья?
Огонь -
в тревогах каждого дня,
в сердечных моих откровеньях.
Мы по-солдатски строго живем
у волшебства на грани
и очищаем себя
огнем
раскаяний и признаний.
Вот – огненной лавы следы во льду,
вот – драма на форуме веры:
 
 
то сердце было с умом не в ладу,
то чувства не знали меры…
Пристрастья прежние истребя,
мы вечным огнем согреты
и зорко вглядываемся в себя -
в смешенье теней и света.
Тревожны и радостны
в вышине
огни костров легендарных.
Мы – сами огонь -
рождены в огне
и веку за то благодарны,
что в бесконечности новых лет
всегда будет реять над нами
бушующее, как пламя,
как высшей правды,
как совести свет,
великое наше знамя.
 

РОДОСЛОВНАЯ

 
Стихи рождаются так же, как люди.
 
 
Кем были мои стихи рождены?
Быть может, ЮНОСТЬЮ звали ее.
Быть может, ЛЮБОВЬЮ.
Была хороша она, словно цветущая рожь.
Она согревала, как майское солнце.
Была непреклонна, как мрамор.
Погибнуть готова была, чтобы только рабыней не
 
 
Кем были мои стихи рождены?
Быть может, СТРАДАНИЕМ звали ее.
Тяжелой и темной была она, словно сырая земля.
Была угрозою, не находившей врага.
Слезой, ослеплявшей своей чистотой прозрачной.
Была она небом, в котором нет солнца и звезд.
 
 
Кем были мои стихи рождены?
Быть может, ВЕРОЮ звали ее.
Фонарь деревенский несла она темною ночью.
Была печальной звездою, чей свет красотою сиял,
и, когда умирала она,
от нее все равно исходило сиянье.
 
 
Кем были мои стихи рождены?
Быть может, ПОБЕДОЮ звали ее.
Кровавые раны ее прикрывали знамена.
Была она в красном, когда полагалось быть в черном.
Веселой была, когда траур склонялся
над справедливостью братских могил.
Победоносная!
Святы одежды твои.
 
 
Кем были мои стихи рождены?
Быть может, ТРЕВОГОЮ звали ее.
Была опасна она, как обманутая надежда,
как чрезмерная преданность,
как запоздалое, но роковое сомненье.
Немилосердной она была, как приговор
и как тайный концлагерь для тех, кто мне дорог…
Грозной была она,
а сомневаться нельзя было в верности строгой ее,
потому что всегда
выступала она в одеянии красном.
 
 
Но упали зимние звезды, жестокие звезды,
и доброе лето глаза осветило твои.
И кровь справедливости сердце твое наполняет,
и воды признаний руки твои омывают,
и те, что обижены были,
к тебе возвращаются
не для хулы,
а для ласки…
 
 
Добрый день, о великая,
вечная Мать!
 

УТРО

 
Невидимых ветров прикосновенье
меня разбудит раннею порой,
чтоб тысячи таинственных волнений
сегодня снова встретились со мной.
 
 
Ночь августа – темна и безмятежна -
ушла, дождями звездными звеня.
И темнота в моей квартире тесной
сменяется холодным светом дня.
 
 
Что ждет меня? Не суетное слово,
не вереница медленных минут.
Я на планете взрывы слышу снова,
Горит земля. И люди в бой идут.
 
 
Вьетнам.
Там умирает в джунглях воин.
В его глазах моя мечта горит.
…Пусть облака над Шипкою спокойны -
в своей душе я слышу марша ритм.
 
 
И раненый мой брат в сраженье жарком
услышит песню – ту, что я пою.
Пускай она ему, как санитарка,
кровь перельет горячую мою.
 
 
О, верю я, что все это возможно,
что многое зависит от меня.
…На жизнь мою -
холодный и тревожный -
нахлынул свет стремительного дня.
 

ГЕОРГИЙ ДЖАГАРОВ

БОЛГАРИЯ

 
Земля моя с ладонь… Но для меня
ты хороша, и больше мне не нужно.
Горжусь тобой, твоею кровью южной
и тем, что горы наши из кремня.
 
 
Порою выли волки и шакалы
в твоих лесах, в ущельях этих гор -
ты с теми, кто с тобой всегда был добр,
была добра, но злых ты покарала.
 
 
Земля моя с ладонь, невелика…
Но все ж в ладони этой в дни лихие
сломалась чаша с ядом Византии,
согнулась сталь турецкого клинка.
 
 
Торговцы кровью – с грузом табака
тебя, земля родная, продавали,
но все, тобой раздавленные, пали -
ты тяжела, хоть и не велика.
 
 
Свершилось чудо: смертью смерть поправ,
заулыбались окна и балконы,
заколыхались яркие знамена,
и путь открылся, прям и величав.
 
 
Цвети, земля! Болгарин пролил пот,
и вот уж чернозем твой набухает,
и розами твой лик благоухает,
и ветер песню новую поет.
 
 
Земля моя с ладонь… Но мне она
могла бы заменить все мирозданье -
я меряю ее не расстояньем,
а той любовью, что пьяней вина!
 

ТРЕВОГА

Мне день и ночь покоя не дает

Мой черный человек…

А. Пушкин

 
Как мне петь и возможно ли это?…
Человек – черной ночи чернее -
над душою моею, над нею.
Я засну – он во сне до рассвета.
Десять раз я его убиваю,
с ним сражаюсь, упорно, бессменно.
Но когда я глаза открываю,
исчезает мой враг неизменно.
Где он?
В пламени вечного ада?
Где он?
Кто он?
Чего ему надо?
Может, сгинул? А может, не сгинул?
Невидимкой прикинулся грубо,
не оставил меня, не покинул,
стал рукою ближайшего друга.
Может быть, за моею спиною
он идет, ожидая мгновенья
заползти в мою душу змеею,
отравить ее ядом безверья?
Я не знаю о том.
 
 
Я не знаю.
 
 
Но дыханье его ощущаю.
Революция! Ты моя доля.
Ты – волненье мое молодое.
Как во время войны, как в сраженье,
 

Бенчо Обрешков (Болгария) Первый день рождения 1962 г.

 
помоги
не попасть в окруженье!
Научи меня зоркости боя!
Видишь – снова стою пред тобою.
Научи, как когда-то учила,
видеть черную злую личину!
 
 
Где он?
Кто он?
С глазами какими?
Чей он адрес присвоил?
Чье имя?
Может, этот – излишне усердный
и всегда доверительно липкий?
Или тот – с неподдельной улыбкой
и кусочками льда вместо сердца?
Или тот – подшивающий чинно
все застолья мои и сомненья?
Он?
Не медли! Скорее скажи мне!
Помоги в постижении жизни!
 
 
Человек – черной ночи чернее -
над душою моею, над нею.
Я засну – он во сне до рассвета…
Кто он?
Я ожидаю ответа.
Пусть для песен душа распахнется!
Сердце
пусть опять улыбнется!
 

ОСЕННИЙ ОПТИМИЗМ

 
И этот ветер без пощады,
и этот дождь, и эта грязь,
и этот шелест листопада,
и эта давняя боязнь.
Перед осенним мокрым тленьем,
перед приходом холодов,
перед умолкшим птичьим пеньем -
не потрясение основ,
а лишь трехмесячная встряска
и – не оправдана опаска.
А мы свой добрый опыт спросим,
и он нам даст ответ прямой,
что, мол, зима прогонит осень,
весна расправится с зимой.
И снова буйное кипенье
начнется всюду по земле,
в крови, в речах, в воображенье,
броженье соков в пряной мгле.
В ветрах надежных устремлений
падут кипучею весной
обломки старых представлений
перед зеленой новизной.
Бесценной влагой жизнь струится,
людской кипит водоворот,
и ветка каждая стремится
нам подарить желанный плод.
 

ПЕНЬО ПЕНЕВ

* * *

 
Если б был я энергией,
верой,
если б ветром меня
не гнуло,
ты бы, Родина,
отдохнула от труда и заботы вечной.
 
 
Я
 
 
огромной работой жил бы,
рушил горы,
не зная праздности.
Я бы двигал
одною радостью
все станки твои и машины!
Я б гордился
своею долей,
дал бы воду полям иссохшим.
И светила бы вера,
как солнце,
в каждой лампочке,
в каждом доме.
 

* * *

 
Родина, Родина – матушка милая,
дым от родного огня!
Не разделить
никакою силою,
не оторвать
тебя от меня.
Родина, Родина -
имя высокое.
Мирная,
радостная страна.
Сердцем
любовь моя проголосована,
разумом-штабом
утверждена.
Кончатся реки,
высохнет море,
солнце
укатится в небытиё.
Будет сиять
справедливо и мощно
имя
сверкающее
твое!
Просто любить тебя -
малая малость!
Надо еще,
чтоб любила и ты!
Вот почему я
мучаюсь, маюсь.
Вот почему я страшусь
суеты.
Вот почему я
ни часа не медлю -
долг мой великий
покрыть
не могу!
Я отдаю тебе все,
что имею,
и все равно
остаюсь
в долгу!
 

АНДРЕЙ ГЕРМАНОВ

ВЫРУБКА ЛЕСА

 
Сквозь ясени, прекрасные и в старости,
словно в сраженье
лесорубы шли,
и ноздри раздувалися от ярости.
Был голод.
Не хватало им земли.
 
 
Кричали и сверкали топорами
и вырубали просеки свои.
Телеги, нагруженные стволами,
в земле прокладывали колеи.
 
 
Стволы?
Валы из трупов!
Ведь беда
по дереву бьет, как по человеку,
и замолкают гнезда навсегда,
и птицы здесь не запоют вовеки.
 
 
Великий лес неспешно отступал…
Пила пилила, выжигало пламя,
и землю оголял великий пал,
и пепел пал над новыми полями.
 
 
А плуг меж пней попер вперед упорно,
на просеке
свой оставляя след,
и густо падали живые зерна
с мечтой про хлеб,
про хлеб,
про хлеб!
 
 
Лишь ясени, без малого столетние,
оставленные кое-где,
вздымали сучья, словно бы в молении,
величественные и в беде.
 
 
Стальной топор
железную их плоть
не смог рассечь,
прогрызть и побороть.
Их древнегреческая колоннада
 
 
вещала,
 
 
аргументы все поправ,
что красоты голодному – не надо
и что голодный -
даже в этом -
прав!
 

* * *

 
Я шумный мир опротестую -
от суеты до слухов,– весь.
Люблю случайную, простую,
неподготовленную вещь.
 
 
Случайный тост в углу случайном
с едва знакомым на пути.
Вздох, после странного молчанья
вдруг вырвавшийся из груди.
 
 
Случайный путь, случайный поезд -
ночной, неведомо куда,
который движется, как повесть,
не завершаясь никогда.
 
 
Случайно брошенное слово,
вино в прохладной глубине,-
все это, преломляясь, снова
поет во мне, живет во мне…
 
 
Внезапные простые вещи!
А я им радуюсь, ценя.
Они как гости, в час зловещий
вдруг посетившие меня.
 
 
И как мне их не славить, если
я рядом с ними молодел,
в них находил слова для песни
и силу в самый трудный день!
 
 
Пойду – небрежный и печальный,
вздохну легко,
взмахну рукой -
не преходящий,
не случайный.
 
 
Случайны вещи.
 
 
Я -
 
 
другой!
 

ЛЮБОМИР ЛЕВЧЕВ

КРЫШИ

Б. Райнову

 
Был дедовский дом старинный
крыт крышей из плит тяжелых.
И я даже помню – на крыше
росла какая-то травка…
 
 
– Где, -
вопрошаю,-
дедовский дом старинный?
Мне отвечают: разрушился сам собою.
 
 
– Смотри,-
говорят,-
из плит этой крыши
отличнейший получается тротуар!
 
 
…О да, конечно, плиты – они те же,
Но я не верю, будто сам собою
тот дом разрушился,-
 
 
нет, я не верю!
 
 
То был добротный дом -
простой,
удобный,
напоминавший чем-то человека.
Однако он страдал дефектом тем же,
что и весь прочий дедов мир старинный,-
тяжёлая, из плит тяжелых, крыша,
да только нет фундамента в основе!
 
 
Итак, выходит, дом разрушен не был,
а просто тихо он ушел под землю,
по крышу самую он в землю опустился.
По этим плитам я хожу сейчас, как кошка.
И дым самшитовый над трубами витает…
А там, внизу,-
в той древней Атлантиде,-
осталось все таким же, как когда-то.
 
 
Очаг пылает.
Булькают бобы.
И мой отец -
он мал еще -
улегся
на бабушкины теплые колени,
а та его укачиваетз
– Спи,
ты слышишь, там упырь по крыше ходит!…
 
 
И слушает испуганно отец.
Он слышит.
(То мои шаги по крыше.)
И вздрагивает он.
И засыпает…
 
 
А я все топаю себе по тротуару.
 
 
Чертовски трудно создавать такие крыши,
что мог бы выдержать затем фундамент века.
Надстройка
(как сказал бы Маркс) -
надстройка базис раздавить не может!
 
 
И мы,-
мы, те, кто пишем,-
мы должны
придумать что-то верное весьма
и чтобы в нем правдиво все
и прочно…
 
 
Мне кажется, уже по нашей крыше
проходит кто-то легкою походкой.
И прорастают молнии, подобно
могучим крыльям за его спиной.
 

БАЛЛАДА ОБ УСТАЛЫХ ЖЕНЩИНАХ

 
Вот усталые женщины
на остановке
возле завода,
словно любовника,
опаздывающего на свиданье,
поджидают автобус.
 
 
Холодные сумерки.
Неоновое известье
вспыхивает в определенной точке.
От столба к столбу сообщается:
Дорога будет серебряной.
Дорога будет серебряной.
Дорога будет серебряной.
До конца маршрута.
 
 
И вот серебряные усталые женщины.
Настолько усталые,
что нет даже силы,
чтобы быть красивыми.
Потому что сеяли квадратным ситом.
Потому что месили хлеб из бетона.
(Пыль серебрится в их волосах.)
А затем…
Потому что они начистили небо.
Потому что они накормили солнце
и уложили спать…
 
 
Подходит автобус и уносит их
в душных своих объятьях.
Они засыпают стоя.
Покачиваются.
Улыбаются…
 
 
Матери нового дома,
матери всей Вселенной,
я целую ваш сон,
которого вы не вспомните.