Текст книги "Поэзия социалистических стран Европы"

Автор книги: авторов Коллектив

КОНСТАНТЫ ИЛЬДЕФОНС ГАЛЧИНСКИЙ

ПРИВЕТ, МАДОННА

 
Пускай иные книжки пишут. Право,
пусть слава их гремит, как колокол стозвонный,
я книжек не пишу, и ни к чему мне слава,
привет, Мадонна.
 
 
Не для меня спокойных книг свеченье,
и солнце, и весна, и луг благовонный,
для меня – дождливая ночь, и ветер, и опьяненье,
привет, Мадонна.
 
 
Одни были до меня, другие придут позже,
ведь жизнь бесконечна, а смерть бездонна.
И все это со сном безумца схоже,
привет, Мадонна.
 
 
Это ты вся в калужницах желтых, святая,
в цветах моего детства – тиха и бессонна,
я веночек сплетаю, грязь росою смываю,
привет, Мадонна.
 
 
Не презирай венок поэта – лоботряса, а может, и трус,
которого знают редакторы и слуги закона,
ведь ты моя мать, и возлюбленная, и муза,
привет, Мадонна.
 

ПЕСНЬ О СОЛДАТАХ С ВЕСТЕРПЛЯТТЕ

 
Когда пришли лихие дни
и сгинули солдаты,
на небо строем пошли они,
солдаты с Вестерплятте.
 
 
(А в том году было чудесное лето.)
 
 
И пели так: – Для нас пустяк,
что ранены сегодня,
зато легко, чеканя шаг,
идти в луга господни.
 
 
(А на земле в том году была уйма вереску для букетов.)
 
 
Стояли в Гданьске мы стеной,
покуда не были смяты,
теперь восходим в мир иной,
солдаты с Вестерплятте.
 
 
И тот, кто взор и слух напряг,
услышит отдаленно
в высоких тучах мерный шаг
Морского батальона.
 
 
А мы поем: – Превыше туч
живем, на солнце греясь,
пойдем гулять средь райских кущ,
ломая райский вереск.
 
 
Но если будет в дни зимы
земля тоской объята,
опять придем в Варшаву мы,
солдаты с Вестерплятте.
 

ПИСЬМО ИЗ ПЛЕНА

 
Любимая, доброй ночи,
глаза твои сон смежает,
стена моей одиночки
тень твою вспоминает.
 
 
Единственная на свете,
ну как твое славить имя?
Была ты водою летней,
была рукавичкой зимней.
 
 
Была ты счастьем весенним,
летним, зимним, осенним -
скажи ты мне доброй ночи,
пока не ушла к сновиденьям.
 
 
За что мне досталось все это -
жил как в преддверье рая?…
Ты – свет моего света
и песнь моя путевая.
 

ДВЕ ГИТАРЫ

 
За стеной две гитары
заиграли, запели.
А одна – трень да трень,
а другая – дон-дон,
та запела про Вислу,
а другая – про Волгу,
и похожи гитары,
как ладонь на ладонь.
 
 
За стеной две гитары
разом заговорили,
эта славила Вавель,
та вела о Кремле,
та – о красном и белом,
а другая – о красном,
эта пела о Польше,
та – о русской земле.
 
 
Эх, распелись гитары,
потекли через бреги
дисканта – про березу,
баритоны – про клен,
что Адам с Александром,
что «Фарис» и «Онегин»,
та же самая тайна,
тех же струн перезвон.
 
 
Говорили гитары,
а в углу, в колыбели,
спал ребенок, а в печке
огонек подпевал.
Двое в темной беседке
о колечке шептались.
Светлый месяц на небе
тихо носом клевал.
 

РЕКВИЕМ?

 
Заглавие это фальшиво -
мертвые к нам взывают:
«Мы не уснем спокойно,
доколе не кончатся войны.
Доколе не спим в тревоге -
нас Ахерон не примет,
ибо не кончились войны,
пройдено лишь полдороги.
Ночь нам всегда поможет.
Коль месяц ваш мозг затуманит,
из-под земли, как рыбы,
всплываем, ибо нас манит
в дома заплывать, в совесть,
в самую боль, в самый корень;
и смерть шумит высоко,
как лес, как ветер, как море.
Мы с вас одеяло стянем:
что же вы дома сидите!
В глаза вам, братья, плюнем,
если вы нас предадите.
Если вы нас недостойны
и страх допустили в души -
не будете жить спокойно,
мор ваших детей задушит.
Слушайте, европейцы,
слушайте голос Варшавы:
места нет колебаньям,
жизни нет для слабых.
Лавры – смелых венчают.
Битвы за мир – суровы.
Видите – землю качает!
Это – погибших зовы.
Мы, мертвецы,– с вами,
за вас, живые, и с вами
Сталинград и Варшава светят,
как звезды ночами.
 
 
Нам не нужно симфоний,
реквиема и кадила,
для этого нынче не время,-
живому отдайте силы.
Скоро весть о счастье
вспыхнет над вашей планетой.
Мертвым – Великий Реквием,
живым – Великий Отдых».
 

ДИФИРАМБ В ЧЕСТЬ МИРА

 
Ты солнце в лютню мою вдохнул,
и не тебе ли
обязан младенец, что тихо заснул
в своей колыбели.
 
 
Это в твоих животворных лучах
земля зеленеет,
молодожены мебель влачат,
и всюду теплеет.
 
 
Студенты благодаря тебе
зубрят науки,
и так уверены в судьбе
и дед и внуки.
 
 
Ты покровитель библиотек,
наук любитель,
но также и старушек всех ты покровитель.
 
 
Ты то, чем каждый день живут,-
талант и труд.
Враги твоих олив листву -
не оборвут.
 
 
С тобою будем до конца
мы.
Тебе верны наши сердца,
МИР.
 

СТРАННОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ НА УГЛУ НОВОВЕЙСКОЙ УЛИЦЫ

 
По случаю воскресенья
шло их десятка четыре.
Один вздохнул внезапно,
другие на месте застыли.
 
 
Их восхитило что-то.
Луна осветила небо.
И в небо уставились, точно
сорока уставилась в ребус.
 
 
Луна – ведь их стихия,
восходы, заходы, все это.
Поэты, они такие.
Эх, поэты, поэты.
 

ПАСХАЛЬНАЯ НОЧЬ ИОГАННА СЕБАСТЬЯНА БАХА

 
Все семейство выехало в Гаген.
Я один во всем огромном доме,
меряю шагами галереи.
 
 
Мне забавны – отблеск позолоты,
пеликаны те резной работы,
облака, что мчатся в эмпиреи,
 
 
Как люблю я тучи! И хмурый свет в округе.
Словно крепости. Или мои большие фуги.
Хорошо, когда нас оставляют в покое,
когда мы с Музыкою – двое.
Словно лес осенний горит в шандале злаченом.
 
 
Сегодня пасхальный вечер. Звон откликается звонам.
 
 
О, нынче весело сердцу!
В старых шкатулках старые письма,
листья, засушенные когда-то!
Как славно перебирать давнишние думы.
О, праздничный час, серебристые шумы!
Золотые столпы вдохновенья! Кантаты!
 
 
В бархат зеленый одет,
шатаюсь по этим залам,
шагами лестницы беспокою.
 
 
О, еще до вечера времени пропасть,
чтобы мурлыкать, напевать, чтобы топать,
чтобы течь заколдованной рекою.
 
 
Темные, как ночь, портреты приветливы в залах,
посмотришь издали – они в тенях, как в покрывалах.
Забавно, что кто-то меня называет «мастер»,
говорят: в кантатах моих я небу диктую законы.
Как жаль, что с моим дроздом они совсем незнакомы,
ах, что это за дрозд – свистать он великий мастер!
Я многим обязан ему. И вам, облака и воды.
Тебе, теченье реки. Всем полным звукам Природы.
 
 
Гляньте на эти затейливые рисунки,
на эти кресла, где спинка резная,
на эти все золоченые штуки,
на клетки, где поющие попугаи,
на облака, летящие, как феллуки
под ветрами южного края.
Все здесь память, все напоминанье
обо мне, об Иоганне Себастьяне.
 
 
Говорят, что я стар. Как древние реки.
Что время из рук моих утекает навеки.
Да, много его утекло без пользы, я знаю.
Но, дьявол, пусть это так! Пускай велики утраты!
Еще, черт подери, существуют мои кантаты.
И не время меня – а я его доконаю!
 
 
Вот вернется семейство. Будет вечер пасхальный.
Отразятся дочери в глуби зеркальной.
И гости нагрянут – они у нас не редки.
Закусят они, выпьют степенно.
И ударит в струну пастушок с гобелена.
А потом будет ночь. Я скроюсь в беседке.
 
 
Ведь лучше всех скрипок моих,
на которых играл я в Веймаре,
и всех жемчугов, что хранил я в футляре,
чем фуги сынов моих, чем мечты и виденья,-
этот миг великого отдохновенья,
 
 
этот миг, когда видишь сквозь ветки и купы
небывалый, огромный, неистовый купол -
ВЕСЕННЕЕ ЗВЕЗДНОЕ НЕБО!
 

ЛИРИЧЕСКИЙ РАЗГОВОР

 
– Скажи, как меня ты любишь?
– Скажу сейчас…
– Ну?
– Люблю я тебя и на солнце. И при свечах.
Люблю, когда берет наденешь или шляпу. Или платок.
Люблю тебя и в концерте. И на перекрестке дорог.
В сирени. В малиннике. В кленах. В березовой чаще.
Люблю тебя спящей. Люблю работящей.
И когда ты яйцо разбиваешь так мило.
И даже когда ты ложечку уронила.
В такси. В лимузине. Вблизи. В дальней дали.
Люблю тебя и в конце улицы. И в начале.
И когда ты на карусели. И когда ты идешь пешком.
И когда ты расчесываешь волосы гребешком.
В море. В горах. В калошах. Босую.
Нынче. Вчера и завтра. И днем и ночью люблю я.
И когда ласточки прилетают весной.
– А летом как меня любишь?
– Как летний зной!
– А осенью, когда капризы, и всякие штучки, и тучки на горизонте?
– Люблю, даже когда ты теряешь зонтик!
– А зимой, когда снег серебрист на оконной раме?
– О! Зимой я люблю тебя, как веселое пламя.
Быть у сердца люблю твоего. Близко. Рядом.
А за окнами – снег. И вороны под снегопадом.
 

ВАРШАВА

 
Кочевал я по странам,
по морям, океанам,
всех земель мне милее
по праву
 
 
та, что ночью приснится,
тихо тронет ресницы -
и, как в детстве, ты вскрикнешь:
 
 
Варшава!
 
 
Подмигнут нам, приятель,
звезды на Марьенштате,
лист в аллеях закружится
 
 
ржавый,
 
 
с Вислы ласковый ветер
пролетит – и навеки
ты пленен красотою
 
 
Варшавы.
 
 
Вот наш город,– взгляни ты,-
щит в бою не пробитый,
озаренный лучами
и славой.
 
 
К ней летят наши мысли,
сердце тянется к Висле,
сердце рвется к тебе -
 
 
Варшава!
 

ЭДВАРД ШИМАНСКИЙ

ГРЯДУЩЕЕ

 
Мы движемся, неудержимы, как завтрашний день,
нас тысячи тысяч, мы мир привлекаем к ответу.
Нам, славным, простым и разумным, неведома лень!
Мы движемся к свету!
 
 
Мы грудью раздвинем дома городских площадей,
не будет насилья, и самое слово забудут,
не будет на свете ни каст, ни границ, ни царей,
и строить кресты, и орудья, и плахи не будут.
 
 
Нам силу свою приходилось обидой кормить,
и солнце, взойдя, заходило кровавым пожаром.
Вот ясное утро – ну что ж, нам пора поспешить
и вышибить двери небес беспощадным ударом.
 

РАПОРТ

 
Изменив прежних лет многословью,
тишину и покой позабыв,
барабанной я выкрикнул дробью
речь пред воинством классовых битв.
 
 
Чтобы стал закаленней и старше
рядовых его новый отряд,
я играл лишь походные марши,
мелодичность в пути растеряв.
 
 
Не для славы и не для выгод
стих, прошедший сквозь сердце, – в крови
прорывался он к вам, в нем был выход
моей ненависти и любви.
 

КШИШТОФ КАМИЛ БАЧИНСКИЙ

ЭЛЕГИЯ О ПОЛЬСКОМ ПАРНЕ

 
Отняли тебя, сыночек, от мальчишечьего сна,
полили тебе, сыночек, очи кровью, что красна,
рисовали все пейзажи кистями пожаров,
вышивали море листьев виселиц кошмаром.
 
 
Землю выучить на память – так тебе сказали,
ты прокладывал тропинки тяжкими слезами.
Прятали тебя, кормили хлебом каменным тревог,
шел на ощупь ты, на ощупь вдоль стыдливейших дорог.
 
 
И с оружием, сыночек, выйти в ночь тебе пришлось,
и услышать, как таится в шепоте мгновений – зло.
Прежде, чем упасть, рукою землю ты перекрестил.
Пуля так тебя настигла, сердце ли разорвалось?
 

ТАДЕУШ РУЖЕВИЧ

ОЧИЩЕНИЕ

 
Не стыдитесь слез,
не стыдитесь слез, молодые поэты.
 
 
Восторгайтесь луной,
лунной ночью,
соловьиным пеньем
и чистой любовью.
 
 
Не боитесь забраться на небо,
тянитесь к звездам,
со звездами сравнивайте глаза.
 
 
Восторгайтесь подснежником,
оранжевой бабочкой,
восходом солнца, закатом.
 
 
Сыпьте зерно голубям,
смотрите с улыбкой
на собак, цветы, носорогов и паровозы.
 
 
Спорьте об идеалах,
декламируйте «Оду к юности»,
доверяйтесь людям.
 
 
Наивные, поверите вы в красоту,
взволнованные, поверите в человека.
 
 
Не стыдитесь слез,
не стыдитесь слез, молодые поэты.
 

ЕСЛИ Б КТО УВИДЕЛ

 
Если б кто увидел мою мать -
в синем халате, в белой палате,
когда она дрожит, когда она каменеет
с застывшей улыбкой,
с побелевшими деснами.
 
 
Она верила в бога лет пятьдесят,
а сейчас со слезами бормочет:
– Не знаю… не знаю…
 
 
Лицо ее – мутная большая слеза.
Ручки желтые складывает,
как перепуганный ребенок,
а губы у нее синие.
 
 
Если б кто увидел мою мать -
затравленного зверька
с выпученными глазами,-
 
 
тот…
 
 
Ах, если б я мог носить ее на сердце
и баловать сластями!
 

ПРИЗНАНИЕ

 
Вместо стольких голов
хотел им приделать
одну, но красивую, как башня собора.
 
 
Серой массе,
которая блестит
от обильного пота,
хотел я придать
единый облик.
 
 
Шел я, писал я,
чтоб заселить
белые пятна на карте
воображенья. И вот я столкнулся
с живыми людьми,
их глаза иногда наполнялись слезами,
а в груди
сжималось и разрывалось сердце,
лишь голова была немая
и обнаженная, как молот.
 
 
Общий язык мы не нашли.
 
 
Сейчас я учусь говорить
 
 
сначала.
 

ПРОВОЖАЮ ГЛАЗАМИ

 
Тучи ходят над домом,
где течет моя жизнь.
 
 
Черные, ворча, переваливаются
над землей, светлые –
ускользают бесследно,
беззвучно.
 
 
В жизнь врастаю корнями
все шире и глубже,
и, нестойкий, провожаю тучи
глазами,
и еще сильнее люблю эту землю,
истоптанную людскими подошвами.
 

СЛЕЗА

Посвящаю матери

 
Уходит день за днем,
и память избегает
 
 
годов тех, что прошли
так, как проходит вздох,
 
 
хоть брызнули из них
и кровь и ужас.
 
 
И только иногда
тень возвращается
 
 
и на глаза и грудь
падет ручьями слез.
 
 
И смоет повседневную
вину людскую.
 
 
И снова мы бежим
сквозь зону света.
 
 
День перед нами. День
взлетает шумной птицей.
 
 
День поглощает тьму
и светит, как звезда.
 

СВИДЕТЕЛЬ

 
Я здесь, ты знаешь,
но лучше ко мне
не заходи без стука,
не то увидишь, как я
сижу и молчу
над белой бумагой.
 
 
Разве могу я
писать о любви,
все еще слыша крики
поруганных и убитых?
И разве могу я
писать о смерти,
завороженный глазенками
детишек?
 
 
Лучше ко мне
не входи без стука,
чтоб не смутить безъязыкого
растерянного свидетеля
любви,
побеждающей смерть.
 

ОТЕЦ

 
Проходит сквозь сердце мое
старый отец.
Он расчетливым не был,
не складывал зернышка к зернышку,
не купил себе домика
и часов золотых не купил,
ничего не скопил.
 
 
Жил, как птица,
поющая день за днем,
но скажите,
разве скромный чиновник т
ак может прожить
много лет?
 
 
Он проходит сквозь сердце мое,
мой отец,
в старой шляпе,
и веселый мотивчик
насвистывает.
Он уверен,
что рай обеспечен ему.
 

КОРНИ

 
Светочувствительные
одноглазые
 
 
эстеты,
 
 
произнося Ван-Гог,
пишут солпце,
задевают банальную ветку
цветущего миндаля.
 
 
А я вижу его в ночи.
 
 
Вижу его.
В Боринаже,
под землею,
огонь
 
 
пожирает людей,
их глаза,
их бьющееся сердце,
их язык;
в замурованном штреке
он клубится.
 
 
Небо высоко.
Еще выше возносится
крот без единого ока -
Ван-Гог -
и притрагивается к свету.
Когда я гляжу на подсолнухи,
думаю о корнях.
Они погребены в земле,
стремятся к солнцу,
не зная сияния
его короны.
 
 
Когда в центре ночи
незнакомый человек
говорил мне
«добрый день»,
 
 
я предчувствовал его.
 

ВОСПОМИНАНИЕ СНА 1963 ГОДА

 
Снился мне
Лев Толстой
 
 
он лежал на кровати
огромный как солнце
в гриве
спутанных прядей
 
 
лев
 
 
видел я
его голову
лицо из волнистого золотого металла
по которому
беспрерывно
плыл свет
 
 
Вдруг погас
почернел
кожа рук и лица
стала жесткой
в трещинах
как кора дуба
 
 
я спросил
«что делать»
 
 
«ничего»
отвечал он
 
 
всеми чертами
морщинками
на меня поплыл свет
исполинская лучезарная улыбка
разгоралась.
 

ДВА ПРИГОВОРА

 
Вижу улыбку
снятую с его белого лица
у стенки.
Вестник смерти Незнакомец
голову склонил
ниже.
 
 
Вижу
смешное изваянье боли -
в стоптанных туфлях
на кухне
маленькую
согнутую фигурку
матери окаменевшей.
 

СМЕХ

 
Клетка заперта была так долго
что завелась в ней птица
 
 
так долго молчала птица
что даже открылась клетка
заржавевшая в тишине
 
 
тишина тянулась так долго
что даже за прутьями черными
смех зазвучал.
 

Я СТРОЮ

 
Хожу по стеклу
по зеркалу
которое трескается
 
 
я хожу
по черепу Йорика
по этому хрупкому
миру
 
 
строю дом на песке
или замок
и уже все готово
к осаде
 
 
только я
безоружный
застигнут врасплох
снаружи.
 

ТАДЕУШ БОРОВСКИЙ

ДОПРОС

 
Били день, били третий. Не добились, чего хотели.
Били круглые сутки. В общем и целом – с неделю.
– Говори, говори! – кричали.– Нам и так известны отлично
Имя твое, и фамилия, и подпольная кличка!
Головой его колотили по столешнице по дубовой.
– Хоть фразу скажи нам, падаль, хоть единое слово!
И паспорт, и визу на выезд выудили ищейки,
и шифрованные инструкции из чемоданной обклейки.
А когда Тумиган показали, он перестал молчать,
он сказал: – Уберите скатерть – сейчас я буду блевать.
До смерти били снова – не выбили больше ни слова.
И в Майданек за проволоку бросили полуживого.
Но удрал он из-за колючей от конвоя и пистолета…
Что же такое слава, если пройдет и эта?
 

* * *

 
Вернусь я, мама. Дров на растопку
тебе я с радостью нарублю,
суп из капусты, свеклы, морковки
мы сварим, знаешь, его люблю.
 
 
Вернусь я, мама. Пол подметешь ты,
дашь мне умыться и есть подашь.
 
 
Плести кошелки из ивы можно,
да не умею я, вот беда.
 
 
Вернусь я, мама. Двор уберем мы
и вставим стекла, вскопаем сад,
сумеют руки все делать дома -
ворочать камни, стихи писать.
 

ВИСЛАВА ШИМБОРСКАЯ

АТЛАНТИДА

 
Были они или не были.
На острове – не на острове.
Море или не море
поглотило их либо нет.
 
 
Любил кто-либо кого-нибудь?
Боролся ли кто-то с кем-нибудь?
Было что-либо иль не было
там или вовсе не там.
 
 
Семь городов стояли.
Точно ли это?
Вечно стоять желали.
Как докажешь?
 
 
Не придумали пороху. Нет.
Порох придумали. Да.
 
 
Сомнительные. Не увековеченные.
Допускаемые.
Не добытые из воздуха,
из огня, из воды, из камня.
Не оставшиеся ни в почве,
ни в капельках рос.
 
 
Годиться в назидание
не могущие всерьез.
 
 
Паденье метеорита.
Нет, не падение.
Изверженье вулкана.
Не извержение.
Кто-то требовал что-то,
Никто ничего.
 
 
На этой плюс-минус Атлантиде.
 

БУФФОНАДА

 
Поначалу минут страсти,
после – сто и двести лет,
после снова будем вместе;
 
 
лицедей и лицедейка -
театральные любимцы
нас изобразят на сцене.
 
 
Ходкий фарс, куплетик ловкий,
бойкий танец, много смеха,
точный штрих по части быта,
крики «браво».
 
 
Будешь ты смешон ужасно
в этом галстуке, ревнивый,
на подмостках.
 
 
Я – в короне, и кружится
голова,
и сердце тщится;
глупое, оно забылось,
и корона покатилась.
 
 
Мы начнем с тобой встречаться
расставаться, зал – смеяться,
семь препон, семь преград
между тем нагромоздятся,
 
 
И как будто с нас не станет
настоящих мук и горя -
мы добьем себя словами.
 
 
А потом поклон со сцены -
кончен фарс обид и поз.
Зрители уходят спать,
позабавившись до слез.
 
 
Будут жить они прекрасно,
ублажить любовь сумеют,
тигра выкормят с ладони.
 
 
Мы ж – какие-то такие,
в колпаках и с бубенцами,
одурманенные напрочь
их бренчаньем.
 

УВЕКОВЕЧЕНИЕ

 
В орешнике под росами
сердца их гулко бились,
былинки прошлогодние
в их волосы забились.
 
 
Ласточкино сердце,
смилуйся над ними.
 
 
Причесывались после
над прудом, тихим с вечера,
к ним рыбы подплывали,
мерцающе отсвечивая.
 
 
Ласточкино сердце,
смилуйся над ними.
 
 
Вода деревья смешивала
с остатками рассвета.
Ласточка, пускай они
навек запомнят это.
 
 
Касатка, черный росчерк,
якорь поднебесья,
Икар в обличье птичьем,
фрак, вознесенный в небо,
 
 
касатка, каллиграфия,
ранне-птичья готика,
стрелочка секундная,
неба косоглазие,
 
 
ласточка, мельканье,
неугомонный траур,
ореол влюбленных,
смилуйся над ними.
 

УРОК

 
Кто что царь Александр кем чем мечом
рассекает кого что гордиев узел.
Сие не пришло в голову кому чему никому.
 
 
Никто из ста философов не развязал узла,
теперь глядят с опаской из укромного угла.
Таскает солдатня их за бороды длинные,
всклокоченные, сивые, козлиные,
и раздается громкий кто что смех.
 
 
Довольно. Александр воззрился строго,
сел на коня, отправился в дорогу.
А за царем под звуки труб и звяканье подков
вся кто что армия из тысяч кого чего узелков
пошла на кого что на бой.
 

ГОЛОДНЫЙ ЛАГЕРЬ ПОД ЯСЛЕМ

 
Вот так напиши. На бумаге простой
простыми чернилами: есть не давали.
Все умерли с голоду.Сколько их было?
Вот поле. На каждого сколько травы
приходится? Так напиши: я не знаю.
История смерть до нолей округляет.
Ведь тысяча и один – это тыща;
того одного – будто не было вовсе;
придуманный плод; колыбель без ребенка;
букварь, для кого неизвестно открытый;
растущий, кричащий, смеющийся воздух;
крыльцо – для сбегающей в сад пустоты;
то место в ряду, что никто не займет.
Мы по полю бродим, где все стало явью,
а он как подкупленный смолкнул свидетель.
На солнце. Зеленый. Недальний лесок.
Еда – древесина, питье – под корой:
рассматривай это виденье хоть сутки,
пока не ослепнешь. Над кронами – птица,
и тень сытных крыльев ложилась на губы,
и челюсти медленно приоткрывались,
и зуб ударялся о зуб.
Ночами сверкал меж созвездьями серп,
приснившийся хлеб в тишине пожиная.
Рука с почерневшей иконы являлась,
сжимавшая чашу пустую в ладони.
На вертеле проволоки колючей
торчал человек.
 
 
С землей на устах пели дивную песню,
как цель поразила война прямо в сердце.
Какая тут тишь, напиши.
 
 
Да.
 

БАЛЛАДА

 
Вот баллада об убитой,
что внезапно встала с кресла.
 
 
Вот баллада правды ради,
что записана в тетради.
 
 
При окне без занавески
и при лампе все случилось,
каждый видеть это мог.
 
 
И когда, захлопнув двери,
с лестницы сбежал убийца,
встала, как еще живая,
пробудившись в тишине.
 
 
Встала, головой качнула
и глазами, как из перстня,
поглядела по углам.
 
 
Не по воздуху летала -
стала медленно ступать
по скрипучим половицам.
 
 
А потом следы убийства
в печке жгла она спокойно:
кипу старых фотографий
и шнурки от башмаков.
 
 
Не задушенная вовсе,
не застреленная даже,
смерть она пережила.
 
 
Может жить обычной жизнью,
плакать от любой безделки
и кричать, перепугавшись,
если мышь бежит. Так много
есть забавных мелочей,
и подделать их нетрудно.
 
 
И она встает и ходит,
как встают и ходят все.
 

ЗА ВИНОМ

 
Взглядом дал ты красоту мне,
как свою ее взяла я,
проглотила, как звезду.
 
 
И придуманным твореньем
стала я в глазах любимых.
Я танцую и порхаю,
сразу крылья обретя.
 
 
Стол как стол, вино – такое ж
рюмкою осталась рюмка
на столе на настоящем.
Я же выдумана милым
вся, до самой сердцевины,
так что мне самой смешно.
 
 
С ним болтаю как попало
о влюбленных муравьишках
под созвездием гвоздики
и клянусь, что белой розе
петь приходится порой.
И смеюсь, склоняя шею,
так, как будто совершила
я открытье, и танцую,
вся светясь в обличье дивном,
в ослепительной мечте.
Ева – из ребра, Киприда -
из морской соленой пены,
и премудрая Минерва -
из главы отца богов -
были все меня реальней.
 
 
Но когда ты взор отводишь,
отраженье на стене я
вновь ищу и вижу только
гвоздь, где тот висел портрет.
 

ДВИЖЕНИЕ

 
Ты здесь плачешь, а там пляшут
В капельке твоей слезы.
Там смеются, веселятся.
Там не знают зол и бед.
Словно бы зеркал мерцанье.
Словно бы сиянье свеч.
Как бы залов переходы.
То ль манжеты, то ли жест.
Шутки франта водорода.
Вертопрахи натрий, хлор.
Ферт азот средь хороводов
И кружащих, и плывущих,
И под куполом парящих.
Плача ты играешь им.
 
 
Кто ты, миленькая маска?
 

ВСЯКИЙ СЛУЧАЙ

 
Случиться могло.
Случиться должно было.
Случилось раньше. Позже.
Ближе. Дальше.
Случилось – да не с тобой.
 
 
Уцелел, ибо первый.
Уцелел, ибо последний.
Ибо сам. Ибо люди.
Ибо влево. Ибо вправо.
Ибо выпал дождь. Ибо упала тень.
Ибо солнечная была погода.
 
 
К счастью, вокруг лес.
К счастью, ни одного дерева.
К счастью, рельс, крюк, балка, тормоз,
фрамуга, поворот, миллиметр, секунда.
К счастью, соломинка плавала на воде.
 
 
В результате, поскольку, несмотря и однако.
Трудно сказать, если б рука, нога
на шаг, на волосок
от стечения обстоятельств.
 
 
Итак, существуешь?
Пощаженный покамест
мгновеньем?
Сеть была одноячейной, и ты – в ту ячею?
Не могу надивиться, намолчаться этому.
Послушай,
как для меня
быстро бьется твое сердце.