Текст книги "Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 2"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц)

и подслушанных разговоров я сочиняла сценки, в них

у меня была большая легкость и свобода перевоплоще

ния и все было очень естественно. Так, я показывала

аристократку, которая рассуждает о пушкинском спек

такле на гастролях в Петербурге Художественного

театра, или англичанку-туристку, осматривающую гале

рею Ватикана. Там все рождалось само собой; очень

легки и незаметны были все переходы, и в этих пародиях

меня не сковывало ничто. Показывала я их в интимном

кругу, и публика их никогда не видала. Вот этой свобо

ды и хотел от меня Блок в исполнении Изоры. Не «на

жимать», не «играть», жить, как дети в игре, как в моих

пародиях, импровизировать, верить в правду чувств, и

тогда все получится. Эти указания очень помогли мне,

например – в сцене в башне, где Изора и Алиса за

тевают любовную игру, точно Изора пришла в церковь

132

и там ее ждет влюбленный рыцарь и через слова молит

венника ведется объяснение в любви.

По поводу нашей дружбы с Александром Александро

вичем было много разговоров в театре, и однажды на

репетиции Константин Сергеевич Станиславский, обра

щаясь к присутствующим, сказал: «Отгадайте одну за

гадку: что общего между Гзовской, Ольгой Владимиров

ной, и Германией?» Константин Сергеевич, улыбаясь,

оглядел присутствующих, глаза его лукаво заискрились, и

он продолжал: «И та и другая блокированы». Присут

ствующие весело рассмеялись, а я была очень смущена.

Блок принадлежал к тем авторам, которые замеча

тельно чувствуют театр, настоящий театр, большого

вкуса. Оттого так легко было ему находить контакт с ак

тером и заражать нас правдивыми, жизненными чувства

ми, убегая от излишней театральности. Все к нему

относились с большой любовью и желали обрадовать его,

хотя подчас это давалось нелегко. Пьеса была слишком

сложная и трудная для того, чтобы понравиться публике

партера и абонементов, приезжавшей нередко в театр

показать свои бриллианты и меха. Но об этой публике

мы не думали.

Владимир Иванович, как режиссер, очень увлекся

постановкой. Работали мы много. Особенно старался

Владимир Иванович по-новому поставить любовные сце

пы Изоры и Алискана. Здесь надо было избежать какого

бы то ни было сходства с приемами игры Ромео и

Джульетты. Часто в увлечении он бросал свое режиссер

ское место и бежал показывать Алискану – Гайдарову,

как надо делать эту сцену. В те времена это было очень

необычно потому, что показы режиссером актеру игры

отошли в область предания. Мы должны были сами на

ходить нужную выразительность и давать режиссеру ма

териал, чтобы он только поправлял нас, если мы ошиба

лись и делали неверно.

То, что писал Блок о своей встрече с Константином

Сергеевичем Станиславским в 1913 году 7, не похоже на

то, что было во время репетиций в 1916—1917 годах,

когда Станиславский больше понимал Блока, хотя все

же не до конца. Эти репетиции забыть нельзя. Два боль

ших художника старались понять друг друга и создать

настоящее произведение искусства. С одной стороны —

поэт-драматург, человек огромной фантазии, живущий

большими чувствами, чуждый всем мелким театральным

133

эффектам, с другой – режиссер, преобразователь искус

ства театра, гениальный К. С. Станиславский. Присут

ствовать при работе двух таких людей, самой участво

вать в ней – значит сохранить в душе на всю жизнь

впечатление того, что такое настоящее искусство и ка

кими путями идти к его вершинам.

Несмотря на то что работа над пьесой шла успешно,

в МХАТе она не пошла. Причиной этого были совсем

неожиданные обстоятельства. Во-первых, из театра вы

были В. И. Качалов (Гаэтан), отрезанный от Москвы во

время летних гастролей на юге деникинским фронтом,

так же как и Бертран – Н. О. Массалитинов, и я —

Изора, перешедшая в Малый театр на роль Саломеи.

Кроме того, К. С. Станиславский был недоволен декора

циями Добужинского, уехавшего тогда на родину, в

Литву 8. Константин Сергеевич решил ставить байронов

ского «Каина», считая, что эта пьеса более отвечает тре

бованиям времени.

Узнав, что «Роза и Крест» не пойдет в МХАТе,

Блок, очень огорченный, вынужден был передать пьесу

в другой театр.

Великое счастье работать над произведением большо

го русского поэта, встречаться, дружить с ним, выпало

на мою долю. Такие встречи редко бывают в жизни

актрисы, и они оставили в моей душе неизгладимый

след.

П. АНТОКОЛЬСКИЙ

ИЗ ОЧЕРКА «АЛЕКСАНДР БЛОК»

Была весна 1916 года. Пишущий эти строки очутил

ся в Петрограде, на залитых светом площадях и про

спектах славного города, среди пестрой толпы, в которой

часто можно было услышать шипящую польскую речь.

Я был студентом второго курса юридического факульте

та Московского университета, мне было двадцать лет,

а поэзия мерещилась мне сказочной страной, войти в ко

торую, может быть, и легко, но как это сделать, где эти

золотые ворота в поэзию, я совершенно не догадывался.

Однажды, бродя по Невскому, я натолкнулся на широко

вещательную афишу. В ней было сказано, что такого-то

числа в Тенишевском училище, что на Моховой, в восемь

часов вечера состоится выступление поэтов в пользу ра

неных в о и н о в , – были названы имена, одно вслед за дру

гим, хорошо известные и совсем неизвестные 1. Их было

много. И этот список показался мне чем-то вроде золо

тых ворот, о которых только что сказано. Конечно, я

был в Тенишевском училище уже за четверть часа до

начала.

Выступали все литературные корифеи. На эстраде

стоял растрепанный, в сюртуке и белом, закапанном крас

ным вином жилете Сергей Городецкий и шепелявил:

Славлю я, славлю племя славян... 6,5

Осип Мандельштам, повернувшись боком к аудито

рии и кося на нее настороженным глазом, напряженно

закинув вверх голову, выпевал прекрасные строки:

Впервые за сто лет и на глазах моих

Меняется твоя таинственная карта...

135

Так обращался он в трагические годы первой мировой

войны к материку Европы.

Парад знаменитостей, поэтов и прозаиков, продол

жался. Выступали Кузмин, Сологуб, Ауслендер, Потем

кин. Аудитория реагировала сдержанно-благожелательно.

Ни у кого не было явного успеха. Все было пристойно,

обыденно, скучно. И слушатели, и выступавшие писате

ли совместно выполняли обряд посильного служения —

чему? культуре? войне? общественности? обычаю? Ско

рее всего – последнее.

Александр Блок вышел незаметно. Момент его по

явления на эстраде был неуловим. Его встретила овация,

первая за весь вечер. Он был затянут в черный сюртук,

строен, тверд, спокоен. На овацию он никакого внимания

не обратил и начал читать...

С первых же строк стало ясно, что речь идет не о

шуточном. Даже ритма он не подчеркивал, скорее наобо

рот – убивал ритм вялым прозаизмом интонации. Чуть

запинаясь, он докладывал слова и фразы в том порядке,

в котором они почему-то кем-то напечатаны. Как будто

и слова чужие для него, не им сочинены. А между тем

аудитория слушала затаив дыхание, настороженная, еще

до того, как он начал, прочно с ним связанная, во вся

ком случае загипнотизированная звуком его негибкого,

тусклого, ровного голоса. Так велико было обаяние этого

высокого, прямого человека с бледным лицом и шапкой

золотых волос. Казалось, он отталкивает от себя соб

ственную силу, считает ее чем-то ненужным, давно пере

житым и исчерпанным, а она, эта сила, снова и снова

дает о себе знать. Он читал многое: и «Перед судом»,

и «Утреет. С богом! по домам!», и «Унижение». Из зала

кричали: «Незнакомку»!», но она и не вздумала появить

ся. Кончал он то или другое стихотворение, и аплодис

менты вырастали плотной стеной, на короткий отрезок

времени вырывая слушателей из недоуменного оцепене

ния. Блок равнодушно пережидал и начинал новое сти

хотворение. Он, единственный из всех выступавших,

серьезно и искренне рассказывал, оценивал или переоце

нивал свою собственную жизнь и судьбу. В этом было

все дело. Похоже было на то, что он действительно про

сил:

Спляши, цыганка, жизнь мою! 2 8

И вот смуглая цыганка в узком, плотно облегающем

ее костлявое тело шелковом платье вьется и кружится

136

перед слушателями – «и долго длится пляс ужасный»,

так же долго длится, как сама жизнь. И короткое бло-

ковское стихотворение, всего двадцать или двадцать че

тыре строки, кажется длинной поэмой, полной слишком

большого содержания, чтобы его сразу можно было опре

делить на слух.

И как бы слушатели ни были далеки, они инстинктив

но чувствовали правду сказанного в стихах. Нет, это не

«литератор модный», не «слов кощунственных тво

рец» 3, – пускай он какой угодно, пускай не добр, замкнут

и сух 4, пускай даже презирает большинство сидящих в

з а л е , – пускай! Зато нет в нем надсады, нет суетного же

лания показать себя, понравиться, блеснуть. Спасибо и

на том! Так можно растолковать внимание аудитории.

Последнее стихотворение, прочитанное Блоком, был

его «Балаган»:

В тайник души проникла плесень,

Но надо плакать, петь, идти,

Чтоб в рай моих заморских песен

Открылись торные пути.

Это прозвучало как вывод из всего выступления. Чи

тая последние две строки, Александр Блок особенно твер

до и сурово посмотрел слушателям в глаза, круто, почти

по-солдатски, повернулся на каблуках и ушел с эстрады.

Только его и видели!

Был объявлен следующий поэт. Я понял, что после

Блока мне слушать некого, и, наскоро взяв пальто с ве

шалки, вышел на улицу.

На набережной Фонтанки я заметил, что впереди, ша

гах в десяти, шагает Блок в широкополой фетровой чер

ной шляпе, легкий, статный, беспечный – именно та

кой, каким испокон веков полагается быть великому по

эту. В зубах у него дымилась папироса. Он кинул ее за

парапет набережной в черную воду реки, и красноватая

звездочка, пролетев параболой, чмокнула и потухла в

воде.

Я шел сзади и старался остаться незамеченным. Он

рассеянно обернулся, оглядел меня, ускорил шаги.

«Подойти или не подойти, окликнуть или не надо?» —

эти сомнения буквально сотрясали все мое существо. Но

я не подошел и не окликнул. Был ли прав в э т о м , —

не знаю.

Уже перейдя мост, где-то около цирка, Блок вошел

в пивную. Я следом за ним. Он сел за столик, продол-

137

жая курить, подперши кулаком тяжелый подбородок.

За его головой было окно, и в окне – черный, весенний

Петроград, желтые огни, затяжной д о ж д ь , – все, как

нарочно, блоковское, туманное, даже сказочное. Против

него сидел тоже нарочито питерский тип, с испитым, зе

леным лицом, в фуражке с околышем казенного ведом

ства. В маленьком сводчатом зальце пивной народу

набилось много: случайный городской люд возраста солид

ного, скорее пожилого, профессий разных и сомнитель

ных, но с уклоном к прилавку. Циркачей не было. Жен

щина была только одна, уже совсем увядшая, с черны

ми, пронзительными глазами, сильно подведенными. На

ней была шикарная черная шляпа. Но никакие «траур

ные перья» не качались на шляпе. Вместо них свисало

нечто вроде двух обглоданных селедочных скелетиков.

Это была плачевная и зловещая карикатура на Незна

комку.

Она подошла к Блоку и сказала хриплым голосом

с оттенком дикого шутовства:

– Вянет, пропадает красота моя!

Александр Блок и бровью не повел. В тот весенний

вечер он был сосредоточен, как математик над формулой,

которая ему не дается.

А во мне все пело: вот он, любимый поэт, кумир мо

его о т р о ч е с т в а , – неужели я так и не подойду к нему,

не назову «Александр Александрович», не расскажу ему,

чем и почему он мне дорог?..

Какая шла в нем работа, с каким отчуждением смот

рел он на окружающий его со всех сторон «страшный

м и р » , – обо всем этом мы узнали гораздо позже, прочи

тали в его собственных стихах:

Как тяжко мертвецу среди людей

Живым и страстным притворяться...

Знание наше незаконченно, фрагментарно: куски впе

чатлений, разрозненные пятна наплывов, проступающие

сквозь транспарант, освещенный сзади, противоречивые

показания не слишком внимательных и точных свидете

лей и очевидцев этой необычайной судьбы. Да ведь и

сам Александр Блок был таким свидетелем и очевидцем

в эпоху перед революцией.

И я ничего не могу прибавить к своему рассказу.

И мрачная пивная около цирка сгинула где-то в далеком

прошлом, как незаконченная строфа из черновиков

138

Блока – печальная примета времени, главным признаком

которого было одиночество человеческой души.

Мне иногда кажется, что я сделал непоправимую

ошибку, что не подошел к Блоку, а тогда я и подавно

считал себя нерасторопным глупцом и трусом.

Прошло несколько лет, и они были решающими в

каждой из человеческих судеб. Они были решающими

для России и для всего мира.

Весной двадцатого года Александр Блок приехал в

Москву. В Доме искусств, на Поварской – ныне улице

Воровского, там, где помещается Союз п и с а т е л е й , – Блока

представил слушателям хозяин этого дома, поэт Иван Ру

кавишников, худой как скелет, с русой бородкой, некая

противоестественная помесь Дон-Кихота и козы. У него

к тому же был дребезжащий блеющий дискант, так что

оба они представляли из себя любопытное и знаменатель

ное сочетание: высокого столичного духа и русской гу

бернской провинции, обломок дворянской культуры и ку

сок нижегородского купечества.

Александр Блок читал прозаическое предисловие к

«Возмездию». Читал сумрачно и веско, особенно веско и

горестно прозвучало: «Нам, счастливейшим или несчаст

ным детям своего века, приходится помнить всю свою

жизнь; все годы наши резко окрашены для н а с , —

увы! – забыть их н е л ь з я , – они окрашены слишком не

изгладимо...» Читал он и третью, еще не напечатанную

тогда главу поэмы. И здесь удивляло намеренно русское

произнесение французских слов. «Эдюкасьон сантиман-

таль» он сказал, как человек, не знающий или презира

ющий законы французского языка, не по-дворянски, не

по-петербургски, а жестко выговаривая каждую букву,

без носового «эн», без дифтонгов, как семинарист или

Б а з а р о в , – тот самый Блок, который русскую мебель про

износил по-французски «мэбль», а «тротуар» в стихах

считал двусложным словом, на этот раз намеренно ще

голял обратным. Сидевшая рядом со мною тонкая цени

тельница дикции ахнула от негодования <...>

На следующий день мы слушали Александра Блока

на Никитском бульваре, в Доме печати 5. На этот раз он

читал многое и разное, еще суше и сдержанней, чем в

шестнадцатом году. Снова и снова слушатели требовали

«Двенадцать», но он не откликнулся 6. Он, видимо, уже

сильно устал от выступлений. Когда Блок кончил, на

чалось обсуждение.

139

Первым на трибуне появился лысый юноша в гимна

стерке и черных брюках навыпуск. Высоким, раздра

женным, петушиным голосом он сказал примерно следу

ющее:

– Когда меня позвали на этот вечер, я прежде всего

переспросил: как – Блок? Какой Блок? Автор «Незна

комки»? Да разве он не умер? И вот сейчас я убедился

в том, что он действительно умер 7.

И тогда на трибуну вышел Сергей Бобров. Он даже

не вышел, а выскочил, как черт из табакерки. Он был

совершенно разъярен. Усищи у него торчали угрожающе,

брови взлетели куда-то вверх, из-под очков горели жел

тые, как у кота, глаза с вертикальным зрачком. Сильно

размахивая руками и с топотом шагая вдоль края эстра

ды, как пантера в клетке зоологического сада, он кричал:

– Смею вас уверить, товарищи, Александр Блок от

нюдь не герой моего романа. Но когда его объявляет

мертвецом э т о т , – и тут Бобров сильно ткнул кулаком

в сторону предыдущего о р а т о р а , – этот, с позволения

сказать, мужчина, мне обидно за поэта, п о н и м а е т е , —

вопил Бобров, потрясая к у л а ч и щ а м и , – за по-э-та!.. 8

Я рассказал здесь о том, чему сам был свидетелем,

рассказал бесхитростно и добросовестно, как полагается

летописцу, и на этом мои личные воспоминания о живом

Александре Блоке кончаются.

В. ЛЕХ

БЛОК В ПАРОХОНСКЕ

В КНЯЖЕСКОЙ УСАДЬБЕ

Княжеское жилище, называемое п а л а ц ц , – типичный

старопольский помещичий дом с фронтоном, поддержи

ваемым белыми колоннами. Как заколдованные рыцари,

стерегут его великолепные пирамидальные тополи. Но

уже издали видны следы опустошения, произведенного

войной.

Ведь это осень 1916 года, когда война стала повсе¬

дневным явлением, и опустошительные следы ее видне

лись повсюду, как знамения моровой заразы.

Поэтому окна в доме выбиты, клумбы запущены,

дворня разбежалась. В сенях стоит деревенский, крепкий

запах яблок. На винтовой лестнице следят за непроше

ным гостем глаза рыцаря с таинственного двойного пор

трета: в какой-то момент рыцарь превращается в даму

времен рококо.

В прежних княжеских залах царит хаос и запустение:

потухшая гладь зеркал в золоченых, роскошной резьбы,

рамах, немного отличающейся благородством линий мебе

ли в стиле ампир, продырявленная историческая картина

и тут же несколько походных кроватей и пожитки, при

надлежащие командному составу дружины, штаб кото

рой помещается в княжеской усадьбе.

За окнами опустошенного зала, превратившегося в по

дозрительную ночлежку, раскинулся густой сад. В от

крытую дверь балкона слышно, как гулко ударяются о

землю падающие груши. Луна поднимается все выше.

Вдруг в раскинутую, как сеть паука, тишину вонзается

золотой стрелою протяжный, сладостный звук и струится

непрерывной мелодией, наполненной рыданиями сердца,

141

приглушенными вздохами, едва слышными с т е н а н и я м и , —

пока не замолкнет, поглощенный потоком лунного света

и тишиной.

– Кто же это играет? – спрашиваю старого слугу,

одного из тех добрых духов усадьбы, которые не оста

вили ее в тяжелые минуты.

– Неизвестно. Каждый вечер играет в это время. Но

кто – н е и з в е с т н о , – отвечает он таким тоном, как будто

в этих звуках, идущих неизвестно откуда, был скрыт на

мек на какую-то местную тайну.

Осматривая зал, нахожу на дверях листок с фамили

ями его теперешних обитателей.

Среди других фамилий вижу – Александр Блок 1.

ФРОНТОВАЯ ЖИЗНЬ

Блока уже не было в штабе в Парохонске.

Когда по убийственной дороге через предательские бо

лота я добрался ночью в деревню К о л б ы , – в низкой по

лесской хате при скудном свете керосиновой лампы была

произнесена фамилия: Блок.

Был в военной форме дружины. Ничего, что могло бы

отличать поэта. Волосы подстрижены, застегнут до по

следней пуговицы, молчаливый, с как бы окаменевшим

лицом. Странные зеленоватые глаза, по-детски светлые,

пушистые ресницы и сильная, широкоплечая, мужествен

ная фигура. Трудно, однако, было бы найти более совер

шенный тип поэта, лицо, более отвечающее внутреннему

содержанию личности. Печатью Аполлона отмечены чер

ты его продолговатого лица.

Две высокие стрельчатые линии, поднимающиеся над

бровями, являются выражением далеких, почти неземных

мыслей.

Внутренняя жизнь горит только в глазах. Узкие, сжа

тые губы. Говорит «телеграфично», когда вспоминаю о

княжеской усадьбе:

– Падающие груши... И свирель... И этот странный

портрет...

С этого позднего вечера в заброшенном полесском

селе один за другим потянулись дни, однообразные и не

обычные, потому что отмеченные войной.

Как большие жуки, жужжат русские и немецкие аэро

планы, а вокруг них клубятся белые облачка разрываю-

142

щихся снарядов. По дорогам шныряют патрули, прохо

дят воинские части. По ночам кровенеют зарева пожаров,

на рассвете над дымкой тумана, стелющегося над боло

тами, как видение сказочного града, возносится силуэт

Пинска. Безлюдная местность превратилась сейчас в

сплошное царство размокших болот, и война барахтается

в болоте, как кошмарное чудовище. Но, несмотря на все,

осень так прекрасна, как только она может быть на По

лесье, и каждое утро звенит, как золотой червонец.

Мы строим окопы, блиндажи – всю сложную систему

большой оборонительной позиции. На работу выезжаем

по нескольку человек, верхом. Блок ездит великолепно.

В лесах, на краю болот, встречаем сотни оборванных,

босых, продрогших от холода и сырости сартов и финнов,

роющих, как кроты, новые линии окопов.

В это время в далекой северной столице есть женщи

на в золотистой короне волос, великая артистка с пла

менным голосом, несравненная Кармен, вознесенная ма

гией поэта выше всех женщин 2. В это время в Москве

Станиславский думает о постановке поэмы Блока «Роза

и Крест».

Поэт об этом почти не вспоминает. В молчании пере

живает безумство человечества, влекущее за собой всех.

Иногда где-то пропадает. Пишет ли? Вероятно, в одино

честве ищет душевного равновесия.

– Середина жизни самая т р у д н а я , – говорит он со

вздохом.

О поэзии нет и речи. Только один раз Блок сдается

на уговоры прочесть стихи. В полесской хате звучат

вдохновенные слова, произносимые неровным, глухим го

лосом.

НАЧАЛЬСТВО И «ДАЧНИКИ»

Общество наше довольно странное: рядом с поэтом

Блоком – молодой, симпатичный еврей-астроном 3, та

лантливый архитектор 4, потомок композитора Глинки 5

и обозник – рубаха-парень с настоящей лошадиной

душой.

Мы вместе едим и спим, по вечерам выпиваем несмет

ное количество чая и потчуем друг друга шоколадом.

Начальствуют над нами два инженера-поляка, самоот

верженно выполняющие свои технические работы, не ви

дящие ничего, кроме позиционных сооружений.

143

Они не видят нищеты рабочих, ютящихся в соседнем

селе, поставленных почти на положение рабов «общест

венной» организации дружины.

Нескольких интеллигентов, которые входят в состав

отряда, начальство считает «дачниками» и досаждает им,

как может.

В связи с этим жизнь становится тихим адом.

И отряд распадается. Блок возвращается в штаб дру

жины в Парохонск.

В ШТАБЕ

В это время в усадьбе уже наладилась светская жизнь.

Старый князь чудаковат. Своей маленькой коренастой

фигурой он напоминает паука. Носит седые бакенбарды.

Бесшумно проходит по дому, внезапно появляется на по

роге комнаты, на повороте лестницы и исчезает. Тем, ко

торые заслужили его доверие, показывает грамоты, ре

скрипты, подписанные польскими королями, Петром Пер

вым, Екатериной Второй, и по секрету сообщает, что ему

известна безошибочная система игры в рулетку. Поэтому

он с нетерпением ожидает конца войны, чтобы разбить

банк в Монте-Карло.

А княгиня, тридцатилетняя золотоволосая женщина,

даже во время войны не представляет себе жизни без

развлечений и общества. Поэтому она устраивает вече

ринки, на которых Блок – почетный гость.

К сожалению, поэт не оправдывает возлагаемых на

него надежд. Он с аппетитом пьет ароматный китайский

чай и кушает какие-то затейливые пирожные, но когда

княгиня обращается к нему с просьбой «написать ей

что-нибудь», говорит с детской искренностью:

– Скорее Фрина напишет стихи, чем я.

Фрика – любимая собака княгини.

На службе Блок – образцовый чиновник. Он может те

перь влиять на улучшение быта рабочих и делает это с

усердием. Неслыханно аккуратен и систематичен. Когда

это вызывает удивление, говорит:

– Поэт не должен терять носовых платков.

144

АЛЕКСЕЙ ТОЛСТОЙ

ИЗ СТАТЬИ «ПАДШИЙ АНГЕЛ»

В январе 1917 года морозным утром я, прикомандиро

ванный Земгором к генералу М., объезжавшему с реви

зией места работ Западного фронта, вылез из вагона на

маленькой станции, в лесах и снегах, и пошел к городку

фанерных бараков, где было управление дружины. Мне

было поручено взять сведения о работавших в дружине

башкирах. Меня провели в жарко натопленный домик,

где стучали дактилографисты, и побежали за заведую

щим. Через несколько минут, запыхавшись, вошел заве

дующий, худой, красивый человек, с румяным от мороза

лицом, с заиндевевшими ресницами. Все, что угодно, но

я никак не мог ожидать, что этот заведующий окопными

работами – Александр Блок. Он весело поздоровался и

сейчас же раскрыл конторские книги. Когда сведения были

отосланы генералу, мы пошли гулять. Блок рассказывал мне

о том, как здесь славно жить, как оп из десятников до

служился до заведующего, сколько времени в сутки он

проводит верхом на лошади; говорили о войне, о пре

красной зиме...

Когда я спросил – пишет ли он что-нибудь, он отве

тил равнодушно: «Нет, ничего не делаю». В сумерки мы

пошли ужинать в старый, мрачный помещичий дом, где

квартировал Блок. В длинном коридоре мы встретили хо

зяйку, увядшую ж е н щ и н у , – она посмотрела на Блока

мрачным глубоким взором и гордо кивнула, проходя. За

жигая у себя лампу, Блок мне сказал: «По-моему, в

этом доме будет преступление».

Это была моя последняя встреча с Блоком 1.

145

M. В. БАБЕНЧИКОВ

ОТВАЖНАЯ КРАСОТА

Я не спеша собрал бесстрастно

Воспоминанья и дела...

Ал. Блок

В жизни отдельных личностей, как и в жизни целых

поколений, часто существенную роль играют встречи.

Именно такое существенное значение для людей моего

поколения имела наша встреча с Александром Блоком.

«Дети страсти, дети бурь» 1, мы непосредственно со

прикоснулись с кругом тех же идей и настроений, кото

рые несколько раньше волновали и поколение Блока.

Но десятилетняя разница в годах, отделявшая наш

«младший» возраст от «старшего» – «блоковского», по

могла нам менее болезненно воспринять многое из того,

что столь мучило и терзало непосредственных сверстни

ков самого поэта.

Мы не состояли в кружках, где процветала «зараза

мистического анархизма», и нас, в сущности, даже едва

коснулась тень крайнего декадентства.

Зато очень многим из нас выпало на долю рано стать

непосредственными участниками «битвы за жизнь», уже

в самом начале века принявшей гигантские размеры.

Тесный круг моих ближайших сверстников состоял в

начале девятисотых годов из людей, только что окончив

ших университет и впервые соприкоснувшихся с искус

ством.

Будущие ученые, художники, артисты, они многим

напоминали «архивных юношей» двадцатых – тридцатых

годов прошлого века и вместе с тем были чем-то сродни

гофмановскому Ансельму 2.

Эстетическая стихия являлась основой нашей тогдаш

ней дружбы. Мы были чувствительно восприимчивы

146

к театру, поэзии, музыке. И, как часто бывает в подоб

ных «романах дружбы», даже внешне подражали друг

другу.

Все мы в равной мере любили торжественные пря

мые улицы нашего неповторимого города, гранитные на

бережные Невы, густую зелень Островов. Собираясь вме

сте, мы до исступления читали стихи, делились сокро

венными мыслями или же страстно погружались в мир

звуков.

Мы читали тогда запоем все, что попадало нам в

руки: Шекспира и Хитченса, Данте и Стивенсона, Каль

дерона и Гоцци, причем нашим кумиром долгое время

был сказочный чародей Гофман. Но все же, даже в пору

своей самой ранней «певучей юности», мы больше всего

тяготели к Блоку.

Лично я оказался счастливее многих из своих сверст

ников, так как уже в самой ранней молодости имел воз

можность близко соприкасаться с Блоком.

Сейчас мне трудно припомнить, при каких именно об

стоятельствах я впервые увидел его. Думаю, что это про

изошло либо в «Старинном театре», где в 1907 году шла

блоковская переработка «Действа о Теофиле», либо на

одном из многочисленных литературных вечеров, на ко

торых Блок выступал тогда с чтением своих стихотво

рений.

Во всяком случае, в связи с этой первой встречей у

меня осталось в памяти лишь самое беглое, мгновенное

впечатление от внешнего облика поэта, подкрепленное,

с одной стороны, известным сомовским портретом, а с

другой – фотоснимками раннего Блока, снятыми фото

графом Здобновым.

Собственно же знакомство мое с Ал. Ал. относится

к более позднему времени – к зиме 1911—1912 годов.

Еще раньше, в гимназические годы, я подружился с

двумя братьями Стааль, мать которых (по отцу – Качало

ва) была в дальнем родстве с Блоком. В семье Стааль

я встречался со многими родственниками поэта. Здесь

бывал иногда Петр Львович Блок – родной дядя Блока,

его двоюродные братья и сестры.

Человек внешне хмурого вида, с густыми, насуплен

ными бровями, дядя Блока обладал острым и живым

умом, но казался мне мало общительным по характеру.

В молодости военный, он одно время служил в министер-

147

стве финансов, а затем состоял присяжным поверенным

петербургского судебного округа.

Двоюродные братья Александра Александровича толь

ко что окончили тогда высшие учебные заведения: один

из них – «Никс» (Ник. Ник.) Качалов, ныне член-кор

респондент Академии наук СССР, а другой – Г. П. Блок,

литературовед.

Среди двоюродных сестер Блока своей характерной,

чисто русской красотой обращала на себя внимание

О. Н. Качалова, только что вышедшая тогда вторично

замуж за издателя газеты «Петербургский листок» Вла

димирского.

Некоторые из членов этого семейного круга косвенно

соприкасались с искусством. Петр Львович увлекался поэ

зией, театром, устраивал у себя литературные чтения и

играл на скрипке. Ольга Николаевна, обладавшая силь

ным густым контральто, пела цыганские романсы. Серь

езно занимался тогда пением и старший Стааль.

Александр Александрович в доме Стааль никогда не

бывал, но его имя там часто вспоминали.

На почве общих артистических увлечений, зимой

1911 года, в семье Стааль возникла мысль устроить лю

бительский спектакль, для чего на один вечер был снят

театральный зал Павловой, на Троицкой улице. Шли

«Романтики» Э. Ростана в переводе Т. Л. Щепкиной-Ку-

перник, одноактная пьеса «Жан-Мари» и комедия «Жен

ская чепуха». Играла исключительно одна молодежь, а

режиссерами спектакля были (в первый и в последний

раз в жизни) я и одна заправская старая актриса

Е. Н. Ахматова.

Какими тусклыми кажутся сейчас все эти треволне

ния давних дней!

Черная пасть зрительного зала. Я стою у боковой

кулисы и с затаенным дыханием слушаю мелодичный

голос Персин е: Все это сон, Сильвета,

О, будем тише говорить,

Чтоб не исчезла греза эта... 3

Наша театральная затея окончилась полной удачей.

Спектакль имел успех, а для многих из нас повлек за

собой жизненные перемены, на что, между прочим, тогда

же намекнул и кто-то из присутствовавших, не без ехид

ства сказав: «Здесь романтизма много. Спокойствие, на

век прощай».

148

Слова эти оказались пророческими. «Романтика» юно

сти надолго захлестнула нас, вызвав волну страстного

увлечения мечтательной поэзией, и вскоре же породила

ряд романтических эпизодов.

Лично для меня постановка «Романтиков» на Троиц

кой явилась особенно памятной и потому, что в тот са

мый вечер состоялась моя встреча с Ал. Ал. Блоком.

Статный, затянутый в черный сюртук, как в латы,

стоял он среди нарядно одетой толпы и своей строгой, не

сколько чопорной фигурой производил впечатление край

не собранного и сдержанного человека. Блоку шел тогда

тридцать первый год. Назвать его красивым в обычном

смысле этого слова было нельзя, так как в нем отсутст

вовал малейший намек на избитую красивость. Но самый

характер гордо посаженной головы Блока и черты его

слегка удлиненного лица были столь правильны и столь

превосходно вылеплены, что казались изваянными из

мрамора.

Особенно прекрасен был ровный, высокий лоб Ал. Ал.,

мягко оттененный пышным нимбом курчавых каштано

вых волос.

Вместе с Ал. Ал. на вечере была его мать, отчим

Ф. Ф. Кублицкий-Пиоттух и жена Любовь Дмитриевна

(урожденная Менделеева).

Крупная, высокая, с румяным лицом и тяжелым уз