Текст книги "Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 2"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)

нас заражали и влияли на наши усилия. Мы старались

выпустить как можно больше пьес.

Когда выпуск пьес заметно увеличился, на нашу ра

боту обратили внимание представители теоретической,

исторической и других секций, и тогда обнаружилось, что

их сборники месяцами лежат без движения. Пошли во

просы, потом жалобы. Меня вызвал Мейерхольд, я объяс

нялся, обещал ускорить печатание сборников. Но не все

делается вдруг. Нетерпение и недовольство Издательским

бюро росло. О разговоре с Мейерхольдом я рассказал

Блоку в тот же вечер. Оказалось, что он раньше меня

знал о недовольстве и о жалобах. Он успокаивал меня,

просил не придавать жалобам значения и посоветовал

снять несколько пьес и запустить в машины два-три

сборника. Обещал сам поговорить с Мейерхольдом и за

интересованными секциями. Он сказал:

– Теперь, когда мы начали понемногу утолять голод

на пьесы, быть может, надо выпустить два-три сборника,

хотя, откровенно говоря, театры могли бы прожить еще

несколько месяцев и без них.

Позднее Вл. Н. Соловьев, член Репертуарной секции,

рассказывал мне, что Блоку пришлось в это время не

сколько раз тушить назревавшие конфликты и на какое-

то время это ему удавалось.

Тем временем жалобы дошли до Москвы. Заведующая

Театральным отделом О. Д. Каменева предложила Мейер

хольду назначить заседание коллегии Театрального отде

ла и на нем поставить вопрос о деятельности Издатель

ского бюро. Узнав об этом, я спросил Блока, не лучше

ли мне самому подать заявление и уйти, чем дожидать

ся, пока меня уволят.

– Ни в коем с л у ч а е , – ответил Б л о к , – Репертуарная

секция и я сам будем на коллегии отвечать за деятель

ность Издательского бюро.

Я не стал бы описывать так подробно этот малозна

чительный конфликт, который мог случиться в любом

276

учреждении и с любым человеком, если б не одно важ

ное обстоятельство.

К заседанию коллегии Театрального отдела Алексан

дром Блоком был написан и прочитан на заседании до

клад, в котором он, пользуясь этим незначительным кон

фликтом, поднял вопросы, имеющие большое принципи

альное и общественное значение.

...«Доклад в коллегию Театрального отдела» напечатан

под этим названием в шестом томе последнего собрания

сочинений Александра Блока (издание 1962 года).

Меня никто не уволил, и я работал до ликвидации

петербургского отделения Театрального отдела. А Алек

сандр Александрович перешел в конце апреля 1919 года

в Большой драматический театр, он был назначен пред

седателем режиссерского управления, или, как теперь на

зывают, заведующим художественной частью театра.

ИЗДАНИЕ ПОЭМЫ «ДВЕНАДЦАТЬ»

С ИЛЛЮСТРАЦИЯМИ

Первые издательские успехи «Алконоста» вскружили

мне голову; я решил, что настало время после неболь

ших книжечек приняться за издание более сложных книг.

Первой такой книгой мне хотелось выпустить поэму

Блока «Двенадцать» с иллюстрациями.

К этому времени мои представления о современных

иллюстрированных изданиях были очень скромны. Весь

мой опыт в этой области ограничивался знакомством с

русскими иллюстрированными изданиями XVIII и первой

половины XIX века в библиотеке Л. И. Жевержеева.

Я очень любил эти издания, восторгаюсь ими и сейчас,

но иллюстрации далекого прошлого не могли служить

примером для произведения современного, написанного

в новой, очень сложной художественной форме.

Чем больше я вчитывался в текст поэмы, тем слож

нее казалась мне задача иллюстрирования ее. Только

жанровые сцены в поэме могли бы быть благодарным

материалом для иллюстрирования, но ведь сцены эти

сами служат иллюстрациями в поэме. А вот как пере

дать поэтический и музыкальный строй «Двенадцати»?

Как быть с Христом – образом отвлеченным, туманным,

непонятным?

За разрешением всех моих сомнений и вопросов сле

довало, быть может, обратиться прямо к автору, но ав-

277

тора я еще стеснялся, а кроме того, я не считал воз

можным являться к Блоку с «пустыми» руками, хотелось

самому продумать и предложить свой план издания.

Как-то июльским вечером я пришел на Офицерскую

к Блоку. Открывая дверь, Александр Александрович

спросил меня:

– Не хотите ли пойти со мной в «Привал комедиан

тов»? Там сегодня Любовь Дмитриевна читает «Двена

дцать».

Я, конечно, захотел. Захотел по разным причинам.

Во-первых, я никогда не бывал в «Привале комедиантов»,

попасть туда мне давно хотелось; во-вторых, я никогда

не слышал, как Любовь Дмитриевна читает Блока, и мне

почудилось, что ее чтение «Двенадцати» обогатит меня

зрительными образами, и, наконец, приглашение при

шлось мне по душе еще и потому, что я надеялся: в эту

длинную прогулку по городу мне удастся заговорить с

Александром Александровичем о моем намерении издать

«Двенадцать».

Дорога с Офицерской до «Привала комедиантов» на

Марсовом поле была долгая. Мы шли не спеша и успели

обсудить все события дня, как делали это каждый вечер

за чайным столом у Блока.

Когда дорога подходила к концу, я задал Блоку во

прос, нравится ли ему самому, как читает поэму «Двена

дцать» Любовь Дмитриевна.

Блок ответил так:

– Мне трудно судить. Могу только сказать, что мне

довелось слушать чтение Любови Дмитриевны несколько

раз, в разных аудиториях, и мне показалось, что поэма

доходит до слушателей. И н т е р е с н о , – добавил о н , – дой

дет ли это чтение до вас. Я предупредил Любовь Дми

триевну, что приглашу вас сегодня послушать ее.

Так незаметно, за разговором, мы, как мне показалось,

очень скоро пришли на Марсово поле.

Об издании «Двенадцати» я так ничего Блоку и не

сказал – не хватило дороги.

«ПРИВАЛ КОМЕДИАНТОВ»

«Привал комедиантов» был клубом передовых деяте

лей литературы и искусств. Для широкой публики вход

туда был закрыт, а попасть в клуб можно было только

278

по рекомендации лиц, известных руководителям «При

вала». Впрочем, широкая публика и не знала о сущест

вовании этого клуба.

Вдоль всего Марсова поля растянулась длинная ше

ренга ампирных зданий; она начинается с Миллионной

улицы зданием бывших Павловских казарм и замыкается

закругленным домом на углу Мойки. В подвале этого

старинного углового здания и помещался «Привал коме

диантов».

Раньше это помещение было обыкновенным подвалом,

разгороженным редкими досками; в таких подвальных

клетушках квартиранты доходных домов хранили свои

дрова. Чтобы переоборудовать дровяной подвал в изыс

канный клуб деятелей искусств, потребовалось немало

изобретательности, вкуса и труда художников, архитекто

ров и других мастеров своего дела. Замечательные худож

ники-декораторы С. Ю. Судейкин и Борис Григорьев рас

писали стены и сводчатые потолки «Привала» с изуми

тельным мастерством и блеском.

Обстановка «Привала комедиантов» была очень скром

ной, даже строгой: кресел и стульев там не было, вместо

них стояли простые деревянные скамьи, обтянутые кра

шеным холстом. Крохотный помост, прижатый к стене,

служил местом для выступлений; там стоял рояль, а воз

ле него табурет. Рядом с зрительным залом примости

лась небольшая буфетная стойка и несколько маленьких

столиков. Полумрак мягко гармонировал с настенной жи

вописью и своеобразным характером всего помещения.

В небольшом зрительном зале могло поместиться, вероят

но, не больше пятидесяти человек.

В «Привале комедиантов» не существовало заранее

подготовленных программ вечеров; обычно все выступле

ния там носили характер экспромтов. То известный ин

струменталист или певец исполнял здесь новое музыкаль

ное произведение, то актер показывал фрагмент своей

новой роли. В «Привале» можно было услышать послед

ние стихи поэтов Маяковского, Блока, Хлебникова, Ахма

товой, Есенина, Кузмина и Мандельштама. Бывало, что

сами авторы читали свои произведения. Часто после чте

ния возникали горячие дискуссии.

Так было в «Привале» и с поэмой Александра Блока

«Двенадцать», вызвавшей шумную реакцию посетителей

первых двух выступлений Любови Дмитриевны.

280

Напечатанная впервые в газете в феврале 1918 года 3,

поэма «Двенадцать» вызвала бурные разноречивые от

клики. О «Двенадцати» говорили и спорили везде: среди

интеллигенции и передовых рабочих, в партийных кругах

и в беспартийных.

С особенной страстью обсуждало поэму студенчество.

Взрывом негодования встретили ее большинство писате

лей. Даже близкие друзья поэта осудили «Двенадцать» и

отвернулись от Блока.

К моменту моего рассказа прошло около пяти меся

цев со дня появления поэмы в печати, а интерес к ней

продолжал расти, и только этим необычайным интересом

можно было объяснить то, что руководство «Привала ко

медиантов», нарушая все свои традиции вечеров-экспром

тов, пригласило Любовь Дмитриевну выступить с чтени

ем «Двенадцати» в третий раз.

Жизнь в «Привале комедиантов» начиналась поздно,

часов в одиннадцать. До двенадцати публика собиралась

вяло, оживление же наступало обычно после полуночи,

когда в театрах кончались спектакли.

Не знаю, бывал ли Александр Александрович в «При

вале» раньше, а если он там и бывал, то, должно быть,

редко. При входе его никто не узнал. Дежурный член

клуба обратился к нам с просьбой назвать свои фамилии,

а услышав фамилию Блока, растерялся, засуетился, при

гласил нас войти, а сам быстро бросился вперед, желая,

должно быть, кого-то предупредить.

Очень скоро навстречу нам торопливо выбежал край

не взволнованный моложавый человек актерской внеш

ности. Еще издали он начал приветствовать Блока воз

гласами и жестами, выражая свою радость гостю.

Это был Борис Пронин. Бывший актер, он на этот

раз встречал нас как директор «Привала комедиантов».

Он принадлежал к актерам старой школы, актерам пыш

ных и повышенных интонаций и жестов на сцене.

И в жизни он сохранил эту внешнюю театральность,

хотя был человеком очень простым и сердечным. Всегда

открытый, веселый, доброжелательный и шумный, он

пользовался всеобщей любовью.

Пронин был потрясен и вместе с тем рад неожидан

ному гостю. Он обрушил на Александра Александровича

поток возгласов: «это великолепно», «это просто замеча

тельно», «потрясающе», «необыкновенно», «как я рад»,

«как я счастлив», «милый Александр Александрович, если

281

бы вы знали, какой подарок вы сделали нам...» Видно

было, что ему не хватает слов, чтобы выразить свои

чувства.

– З д р а в с т в у й т е , – спокойно улыбаясь, прервал его

Б л о к . – Позвольте представить в а м . . . – он назвал м е н я . —

Мы пришли к вам послушать Любовь Дмитриевну. Вы

позволите?

Тут Пронин бросился ко мне и, будто сто лет знаком

со мною, обнял меня за талию и наговорил мне кучу

любезностей, которых не успел досказать Блоку.

– Какой сегодня праздник в «Привале», какой заме

чательный сюрприз, что вы пришли к нам вместе с Алек

сандром Александровичем! – И дальше следовал поток

восторженных слов.

Александр Александрович тем временем отошел в сто

рону и оттуда сочувственно и озорно улыбался мне. Про

нин вдруг что-то вспомнил, схватил под руку Блока, а

потом и меня и уволок нас в какую-то каморку, которую

назвал своим кабинетом, налил три стакана вина и про

изнес пышный, взволнованный тост в честь Блока и меня,

и так как в волнении он забыл мое имя или просто не

расслышал его, то именовал меня «наш высокий гость» —

и так несколько раз.

Блоку понравилось это выражение, он запомнил его,

и на следующий день, открывая мне дверь у себя на

Офицерской, он торжественно и громко провозгласил:

«Пожаловал наш высокий гость».

Тосты Пронина прервала пришедшая Любовь Дмитри

евна; она просила директора выпустить ее поскорее на

эстраду.

Было одиннадцать часов, гостей было еще очень мало.

Пронин долго уговаривал Любовь Дмитриевну, а потом

эффектно, по-театральному, упал на колени и стал мо

лить:

– Душечка, Любовь Дмитриевна, не губите, побудьте

с нами, подождите немного! Вот скоро соберется публи

ка, вы первая выступите, и мы сразу вас отпустим. Умо

ляю, ну хоть полчасика! У нас сегодня такой праздник,

такой день!

Но Любовь Дмитриевна наотрез отказалась ждать:

она объяснила, что куда-то очень спешит.

В зрительном зале Александр Александрович и я вста

ли у задней стены, чтобы лучше видеть реакцию зрите-

282

лей на чтение поэмы, но в зале, кроме нескольких уны

лых фигур, сидевших впереди, никого еще не было.

Не стану здесь подробно рассказывать о том, как Лю

бовь Дмитриевна читала «Двенадцать». Скажу только,

что поэму она исполнила так хорошо, как мне впослед

ствии не пришлось услышать ни у одного прославлен

ного артиста.

Любовь Дмитриевна – профессиональная актриса, по

этому и исполнение ее было актерским; она использовала

весь арсенал приемов, средств и красок актерского мас

терства. Исполнение было острым и интересным; особен

но пленило меня сочетание низкого красивого голоса ак

трисы с грубоватыми интонациями героев поэмы, в ко

торых слышались то народная частушка, то протяжная

народная песня. Главные и второстепенные герои поэмы

были показаны Любовью Дмитриевной выпукло и

искусно.

А Христос так и остался отвлеченным, туманным и

непонятным.

Исполнительница стремилась показать и сложный,

многообразный музыкальный ритм поэмы, и в этом она

достигла бесспорного успеха. Исполнение было яркое и

интересное.

В доме Блоков на Офицерской долго не ослабевал ин

терес к отзывам и высказываниям о «Двенадцати». Мать

поэта Александра Андреевна, Любовь Дмитриевна и в

особенности сам поэт с жадным интересом ловили каж

дое новое мнение, каждое новое слово о поэме.

Однажды я принес с улицы рассказ о том, как на,

Невском проспекте человек, шедший сзади меня, читал

кому-то вслух отрывок из «Двенадцати». Интерес Блоков

к этому эпизоду был поразителен; меня забросали вопро

сами: какой отрывок читал прохожий? Какого он был

возраста? Как он был одет? И кем он мог быть по про

фессии?

Когда на следующий день после похода в «Привал

комедиантов» я делился на Офицерской своими впечатле

ниями, Блоки прерывали мой рассказ бесконечными вопро

сами. В основном это были вопросы Любови Дмитриевны,

которая проверяла на мне отдельные части поэмы. В сво

их ответах я не мог скрыть, что образ Христа и в испол

нении Любови Дмитриевны остался туманным. При этих

словах я заметил, как Александр Александрович, улыба

ясь, переглянулся с женой, и мне захотелось узнать, чем

283

были вызваны улыбки. Блок объяснил, что мнение о

туманном образе Христа ему часто приходилось слы

шать.

В этот вечер – как-то само собою вышло – я расска

зал о своем намерении издать поэму «Двенадцать» с ил

люстрациями, рассказал и о своих сомнениях.

– А какого художника думаете вы привлечь к этой

работе?

Узнав о том, что я думал о художнике Анненкове,

Блок спросил:

– Это тот Анненков, ваш гимназический товарищ, ко

торый сделал марку «Алконоста»? – И, помолчав немно

го, добавил: – Вы думаете, он подходит для этой ра

боты?

Я откровенно признался, что других художников не

знаю. Однако, чтобы успокоить Блока, я предложил сде

лать на пробу несколько эскизов, и в зависимости от ка

чества этих эскизов будем решать, поручить ли иллюстра

ции Анненкову или искать другого художника.

Блок улыбнулся. Мне показалось, что он подумал:

«Странный человек этот Алянский – знает одного-единст-

венного художника, и этого знает только потому, что

учился с ним в гимназии, и только на этом основании

он готов поручить ему иллюстрации к «Двенадцати».

– Ну что ж, п о п р о б у е м , – сказал Александр Алек

сандрович.

Предлагая Александру Александровичу поручить ил

люстрации к «Двенадцати» Анненкову, я, конечно, риско

вал, потому что из многих бесед с Блоком знал, что он

отнюдь не является поклонником крайних левых направ

лений в искусстве.

Первые эскизы Анненкова меня озадачили. Передо

мною лежали непонятные кубистические знаки. Худож

ник по моему лицу понял, что его эскизы разочаровали

меня, и, когда я прямо об этом ему сказал и добавил,

что не могу их показать Блоку, он попросил дать ему

еще время, чтобы подумать и еще поработать.

Примерно к середине августа новые эскизы были до

ведены до такого состояния, что я решился показать их

Блоку 4. Не скрою, я очень волновался, направляясь с

эскизами к поэту: я почему-то думал, что он предубежден

против Анненкова, не верит в него и обязательно забра

кует его работу.

284

Вопреки моему предчувствию, Александр Александро

вич с интересом рассматривал рисунки. Сразу ему по

нравились два рисунка: «убитая Катька» и «пес» (к сло

вам поэмы: «только нищий пес голодный ковыляет по

зади...»).

– Это очень хорошо! – воскликнул Александр Алек

сандрович.

Он заметно повеселел, несколько раз возвращался к

достоинствам отмеченных рисунков и, удовлетворенный,

показывал их матери и жене и, заметив, должно быть,

мое волнение, поспешил успокоить:

– Вот видите, и маме, и Любови Дмитриевне рисун

ки нравятся.

И этой похвале я так был рад, будто сам сделал эти

рисунки.

Дольше других Блок рассматривал последний стра

ничный рисунок, на котором был изображен Христос.

Я знал, что этот рисунок долго не давался Анненкову

и ему самому совсем не нравился – он не увидел в по

эме Христа. Он просил меня хорошо запомнить все, что

Блок скажет об этом рисунке. Я попросил Александра

Александровича подробнее рассказать, каким он пред

ставляет себе Христа в поэме.

Я слушал рассказ Блока о том, как возник образ

Христа в «Двенадцати», как стихотворение, как поэму,

и я решил: как только приду домой, обязательно запишу

его. Но, испугавшись вдруг, что, пока дойду домой, могу

что-то утратить, я попросил Блока написать Анненкову

свой отзыв о рисунках, что он тут же при мне и сделал.

Вот что писал Блок:

«Пишу Вам по возможности кратко и деловито, пото

му что Самуил Миронович ждет и завтра должен отпра

вить письмо Вам.

Рисунков к «Двенадцати» я страшно боялся и даже

говорить с Вами боялся. Сейчас, насмотревшись на них,

хочу сказать Вам, что разные углы, части художествен

ной мысли – мне невыразимо близки и дороги, а общее —

более чем п р и е м л е м о , – т. е. просто я ничего подобного

не ждал, почти Вас не зная.

Для меня лично всего бесспорнее – убитая Катька

(большой рисунок) и пес (отдельно – небольшой рису

нок). Эти оба в целом доставляют мне большую артисти

ческую радость, и думаю, если бы мы, столь разные и

285

разных п о к о л е н и й , – говорили с Вами с е й ч а с , – мы

многое сумели бы друг другу сказать полусловами. При

ходится писать, к сожалению, что гораздо менее убеди

тельно.

Писать приходится вот почему: чем более для меня

приемлемо все вместе и чем дороже отдельные части,

тем решительнее я должен спорить с двумя вещами, а

именно: 1) с Катькой отдельно (с папироской); 2) с Хри

стом.

1) «Катька» – великолепный рисунок сам по себе,

наименее оригинальный вообще, думаю, что наиболее «не

ваш». Это – не Катька вовсе: Катька – здоровая, толсто

мордая, страстная, курносая русская девка; свежая, про

стая, добрая – здорово ругается, проливает слезы над ро

манами, отчаянно целуется; всему этому не противоречит

изящество всей середины Вашего большого рисунка (два

согнутых пальца руки и окружающее). Хорошо тоже, что

крестик выпал (тоже на большом рисунке). Рот свежий,

«масса зубов», чувственный (на маленьком рисунке он —

старый). «Эспри» погрубее и понелепей (может быть,

без бабочки). «Толстомордость» очень важна (здоровая

и чистая, даже – до детскости). Папироски лучше не

надо (может быть, она не курит). Я бы сказал, что в

маленьком рисунке у Вас неожиданный и нигде больше

не повторяющийся неприятный налет «сатириконства»

(Вам совершенно чуждый).

2) О Христе: Он совсем не такой: маленький, согнул

ся, как пес сзади, аккуратно несет флаг и уходит. «Хри

стос с флагом» – это ведь – и так и не так». Знаете ли

Вы (у меня – через всю жизнь), что когда флаг бьется

под ветром (за дождем или за снегом и главное – за

ночной темнотой), то под ним мыслится кто-то огром

ный, как-то к нему относящийся (не держит, не несет,

а как – не умею сказать). Вообще это самое трудное,

можно только найти, но сказать я не умею, как, может

быть, хуже всего сумел сказать и в «Двенадцати» (по

существу, однако, не отказываюсь, несмотря на все кри

тики).

Если бы из левого верхнего угла «убийства Катьки»

дохнуло густым снегом и сквозь него – Х р и с т о м , – это

была бы исчерпывающая обложка. Еще так могу ска

зать.

Теперь еще: у Петьки с ножом хорош кухонный нож

в руке; но рот опять старый. А на целое я опять смо-

286

трел, смотрел и вдруг вспомнил: Христос... Дюрера!

(т. е. нечто совершенно не относящееся сюда, посторон

нее воспоминание).

Наконец, последнее: мне было бы страшно жалко

уменьшать рисунки. Нельзя ли, по-Вашему, напротив,

увеличить некоторые и издать всю книгу в размерах

«убийства Катьки», которое, по-моему, настолько grand

style, что может быть увеличено еще хоть до размеров

плаката и все-таки не потеряет от того. Об увеличении

и уменьшении уж Вам судить.

Вот, кажется, все главное по части «критики». Мог

бы написать еще страниц десять, но тороплюсь. Крепко

жму Вашу руку.

Александр Блок».

Вернувшись домой, я находился еще под свежим впе

чатлением от рассказа Блока. Мне захотелось проверить

свою память, и я прочел письмо Блока, которое он дал

мне для отправки. С изумлением я обнаружил, что в

письме было все, что Блок говорил о рисунках, за исклю

чением того, как возник в поэме образ Христа. Рассказ

Блока произвел на меня глубокое впечатление, и я ни

как не мог понять, почему он не попал в письмо.

Звонить на Офицерскую было поздно, я отложил это

до утра и здесь же записал рассказ по памяти, пока он

не забылся.

Утром позвонил Блоку, сказал ему, что в письме про

пущен рассказ о Христе и что я записал его по памяти

и хочу послать эту запись Анненкову. При этом я

спросил:

– Почему рассказ не попал в письмо, забыли?

– Нет, не забыл. Мне кажется, что главное, о чем

я рассказывал в а м , – гораздо лучше сказано в самой по

эме. Но если вы считаете, что мой рассказ поможет

художнику лучше показать последнюю главу поэмы, напи

шите ему.

РАССКАЗ А. А. БЛОКА О ТОМ, КАК ВОЗНИК ОБРАЗ

ХРИСТА В ПОЭМЕ «ДВЕНАДЦАТЬ»

Случалось ли вам ходить по улицам города темной

ночью, в снежную метель или в дождь, когда ветер рвет

и треплет все вокруг? Когда снежные хлопья слепят

глаза?

287

Идешь, едва держась на ногах, и думаешь: как бы

тебя не опрокинуло, не смело... Ветер с такой силой рас

качивает тяжелые висячие фонари, что кажется – вот-

вот они сорвутся и вдребезги разобьются.

А снег вьется все сильней и сильней, заливая

снежные столбы. Вьюге некуда деваться в узких ули

цах, она мечется во все стороны, накапливая силу, что

бы вырваться на простор. Но простора нет. Вьюга

крутится, образуя белую пелену, сквозь которую все

окружающее теряет свои очертания и как бы расплыва

ется.

Вдруг в ближайшем переулке мелькнет светлое или

освещенное пятно. Оно маячит и неудержимо тянет к

себе. Быть может, это большой плещущий флаг или со

рванный ветром плакат?

Светлое пятно быстро растет, становится огромным

и вдруг приобретает неопределенную форму, превра

щаясь в силуэт чего-то идущего или плывущего в воз¬

духе.

Прикованный и завороженный, тянешься за этим чу

десным пятном, и нет сил оторваться от него.

Я люблю ходить по улицам города в такие ночи, ко

гда природа буйствует.

Вот в одну такую на редкость вьюжную, зимнюю ночь

мне и привиделось светлое пятно; оно росло, становилось

огромным. Оно волновало и влекло. За этим огромным

мне мыслились Двенадцать и Христос.

Этот рассказ я слышал из уст А. А. Блока 12 авгу

ста 1918 года, в тот день, когда показывал ему эскизы

рисунков к поэме.

Высказанные в письме Блока замечания о героях по

эмы Катьке и Петьке были точны и конкретны, а допол

нительные характеристики их, особенно Катьки, были

настолько исчерпывающи и так зримы, что они помог

ли художнику создать героев, которые останутся в изо

бразительном искусстве. Что же касается образа Христа,

то он так и не получился.

Блок считал, что это произошло по вине автора.

...Поэма «Двенадцать» с иллюстрациями вышла впер

вые в конце 1918 года. Напечатана в типографии Голике

и Вильборг по желанию автора в большом формате. Пер-

288

вый тираж этого издания вышел по подписке, в количе

стве трехсот экземпляров. Второй тираж в том же фор

мате вышел тиражом в десять тысяч экземпляров, по

заказу Наркомпроса.

ОБЛОЖКА «ЗАПИСОК МЕЧТАТЕЛЕЙ»

Название альманаха издательства «Алконост» долго

обсуждалось писателями Петербурга и Москвы.

Было предложено много названий, и в конце концов

все согласились принять название, предложенное Бло

к о м , – «Записки мечтателей».

Предлагая такое имя альманаху, Александр Алексан

дрович говорил, что оно отвечает творчеству писателей

«Алконоста», обращенному к будущему.

Предстояло заказать обложку, выбрать художника.

Советуясь с Блоком, я назвал художника Головина.

Мне казалось, что на обложке хорошо было бы изобра

зить театральный занавес, который мог бы служить

парадным входом в альманах. А кто лучше Головина сде

лает занавес? Вспомнились последние театральные зана

весы Головина к спектаклям, поставленным Мейерхоль

дом: «Дон-Жуан» и «Маскарад» в Александринском те

атре, «Борис Годунов» в Мариинском театре, и мы

решили просить Всеволода Эмильевича познакомить нас

с Головиным.

Мейерхольд обрадовался поводу повидаться с Голови

ным и предложил:

– Поедем к нему все втроем! Александр Яковлевич

будет рад. Кстати, посмотрим, над чем сейчас старик ра

ботает.

Мы условились поехать в ближайшее воскресенье. Го

ловин жил за городом, в Царском Селе под Петербургом

(теперь город Пушкин).

Блок поехать не смог, и мы отправились вдвоем с

Мейерхольдом. В поезде Всеволод Эмильевич расспраши

вал о «Записках мечтателей», о том, кто и что там будет

печатать и о какой обложке мы думали. А когда узнал

о нашем намерении просить Головина сделать для об

ложки занавес, воскликнул:

– Почему занавес? Ведь не только пьесы собираетесь

вы печатать в альманахе? – И добавил: – Нет уж, зана

вес оставьте театру, а вам надо придумать сюжет, свя

занный с названием альманаха – «Записки мечтателей».

10 А. Блок в восп. совр., т. 2 289

Надо подумать, какие они, сегодняшние мечтатели.

Думаю, что пока они еще крепко связаны с прошлым,

они только мечтают о будущем...

Так вслух размышлял Мейерхольд о мечтателях сна

чала в поезде, а потом – когда шли по аллеям Царского

Села. Когда же подходили к дому, где жил Головин, он

сказал:

– Кажется, придумал! Обсудим вместе с Головиным.

Александра Яковлевича Головина мы застали за моль

бертом – он писал натюрморт «Цветы в вазе».

Головин обрадовался Мейерхольду, они расцеловались

и долго обменивались дружескими объятиями.

Представив меня, Мейерхольд рассказал о просьбе

Блока и «Алконоста». Раскритиковав нашу затею с за

навесом, он начал порывисто ходить по комнате, фанта

зируя вслух сюжет обложки:

– Помните ли вы литографию Домье «Любитель эс

тампов»? Так вот, этот «любитель эстампов» очень по

хож, по-моему, на сегодняшнего мечтателя. Мне кажется,

нужно нарисовать такую картину: мечтатель стоит, дол

жно быть, на очень высокой скале, спиной к зрителю.

Перед ним (под его ногами) расстилается большой про

мышленный город. Крыши, крыши, крыши... и кое-где —

фабричные трубы. Над крышами стелется дым, который

на горизонте переходит в облака, а там, дальше, сквозь

дым и облака, неясно мерещится светлый город будущего.

Рассказав содержание картины, Мейерхольд обращает

ся к Головину, просит взять бумагу и карандаш и за

рисовать его, а он будет позировать в том положении, в

каком видит мечтателя на обложке.

Мейерхольд подошел к двери, встал к ней лицом, спи

ной к художнику, засунул руки в карманы пиджака, как-

то сжался, собрался в струнку и так неподвижно стоял

несколько минут, пока Головин делал набросок.

Я оказался невольным свидетелем таинственного твор

ческого процесса двух замечательных художников.

Вечером я рассказывал Блоку со всеми подробностя

ми все, что видел и слышал. Александр Александрович

улыбался, а когда я кончил, сказал:

– Очень жаль, что не поехал с вами и не видел все

го своими глазами. Что касается сюжета, придуманного

Мейерхольдом, я думаю, что он интересен и по мысли

глубже нашего занавеса. Одно несомненно: обложка бу

дет очень талантлива. Поздравляю.

290

ЮБИЛЕЙ «АЛКОНОСТА»

В марте 1919 года исполнилось девять месяцев с

основания издательства «Алконост».

В бурное, полное событиями время срок в девять ме¬

сяцев показался нам солидным и вполне достаточным,

чтобы его отпраздновать. Ждать до года было очень

долго.

Я жил тогда в доме Толстого, на Троицкой улице.

Этот громадный дом занимал большой квартал. Построен

ный незадолго до войны, он был рассчитан главным обра

зом на богатых жильцов. Но наряду с большими барски

ми квартирами один подъезд в доме владелец отвел для

жильцов, снимавших отдельные комнаты. Там все было

устроено, как в новых больших гостиницах: такие же

длинные коридоры и такие же удобные комнаты с ма

ленькой передней и нишей для кровати.

В одной из таких комнат я жил, и в ней решено

было отпраздновать юбилей «Алконоста».

Первым на юбилей пришел Александр Александрович

Блок. Он открыл приготовленный мною альбом привет

ствием:

Дорогой Самуил Миронович. Сегодня весь день я думал

об «Алконосте». Вы сами не знали, какое имя дали изда

тельству. Будет «Алконост», и будет он в истории, пото

му что все, что начато в 1918 году, в истории будет.

И очень важно то, что начат он в июне (а не раньше),

потому что каждый месяц, если не каждый день этого

года – равен году или десятку лет.

Да будет «Алконост»!

Александр Блок

1 марта 1919

Незадолго до юбилея вышел первый номер литератур

ного альманаха «Записки мечтателей», и Александр Алек

сандрович предложил воспользоваться юбилеем, чтобы

обсудить «Записки» и поговорить о том, каковы должны

быть следующие номера альманаха, как расширить круг

тем и привлечь новых авторов.

Помимо основных писателей «Алконоста» – Андрея

Белого, Иванова-Разумника, А. Ремизова, Константина

Э р б е р г а , – было решено пригласить на юбилей некоторых

деятелей Театрального отдела Наркомпроса, где в то время

10*

291

работали и Александр Александрович Блок, и я; это

были Мейерхольд, известный профессор-пушкинист

П. О. Морозов, а также переводчик и театральный дея

тель Вл. Н. Соловьев; из художников были приглашены

Ю. Анненков и молодой график Н. Купреянов.

Среди гостей случайно оказалась одна дама —

О. А. Глебова-Судейкина, жена художника Судейкина.

Она ничего не знала о юбилее, была где-то поблизости

и забежала на минутку, в то время когда гости уже си

дели за столом. Почти все здесь знали Ольгу Афанась

евну, обрадовались ей. Кто-то назвал ее «нечаянной ра

достью», и все единодушно упросили остаться с нами.

Весь этот день был для меня полон хлопот: нужно

было достать вина и хоть какой-нибудь еды. Задача труд

ная, но в результате некоторых усилий и сложных ухи