Текст книги "Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 2"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)

таланта он призван вовлекать зрителя в вечно новый

мир искусства. Наш коллектив коснулся этого мира.

Талантом и вдохновением согрета его работа. Уверенно и

твердо пойдем мы теперь по обретенному нами, завоеван

ному пути».

В августе того же года театр начал работу над пье

сой итальянского современного драматурга Сема Бенел-

ли «Рваный плащ». Пьеса была предложена Блоком.

Выбор этот не был случайным. Пьесой «Рваный плащ»

утверждалась миссия поэта как выразителя народных

чаяний. Идея пьесы полностью отвечала эстетическим

тенденциям Блока. Уже появление в печати «Двенадца

ти» и «Скифов» вызвало в лагере буржуазной прессы

поток клеветнических измышлений. «Блок продался

б о л ь ш е в и к а м » , – такова была гнусная формулировка вы

двинутых против Блока обвинений. Постановка пьесы

«Рваный плащ» в театре, где Блок являлся одним из ру

ководителей, являлась как бы новым вызовом литератур

ным врагам.

Сюжет пьесы был взят автором из эпохи Возрожде

ния. Действие происходит на фоне классовой борьбы,

обострившейся в Италии в начале XVI века. Текст пере

вода пьесы, сделанный Амфитеатровым, не удовлетворял

Блока. Он считал, что перевод снижает пафос пьесы,

обедняет ее литературные достоинства. Немало труда

вложил Блок в исправление, вернее, «опоэтизирование»

текста. Рабочий экземпляр пьесы носит следы многочис-

339

ленных поправок Блока. В частности, монологи Новичка

и Сильвии о поэзии написаны были им заново 7.

На улицах Флоренции шумит карнавал. В «Академию

безукоризненных» (так величают себя поэты, поклонники

«чистого искусства») врывается толпа веселых масок.

Среди них – молодая, красивая женщина Сильвия, жена

председателя академии, чванливого, бездарного человека,

мнящего себя великим поэтом. Вслед за масками с шут

ками и смехом вбегает толпа уличных певцов, музыкан

тов. Шайка «Рваного плаща» – так зовут их в народе.

Они вызывают на состязание поэтов «Академии безуко

ризненных». Судьей выбирают никем не узнанную

Сильвию. Выступает поэт академии, носящий кличку

Пламенного. В стихах он воспевает свою возлюбленную:

О, ланит закатно-рдяность,

Шеи снего-белизна,

Это – лилии невинность,

Но в смешеньи с алой розой

В каплях утренней росы...

Стихи вызывают дружный хохот поэтов «Рваного

плаща». От их группы отделяется бедно одетый юноша —

новичок в импровизации, уже заслуживший, однако,

признание своих товарищей.

Я – бедный с т р а н н и к , – счастливый странник.

Подобно замирающему эхо,

Затерян был среди полей и гор,

Я шел и пел, я шел и пел, как птица,

Меня влекло среди скитаний пенье.

Бывало, вечером, когда склонялось солнце,

В крестьянских избах семьи покидали

Очаг свой – и сходились все кружком,

Моих послушать песен... И я им пел.

Но иногда, охвачен опьяненьем,

Я забывал слова знакомых песен,

Рвались из сердца новые слова,

Я пел свое, свое!..

То сердце – здесь. Оно готово петь:

Как мир, оно богато и могуче,

Не может отказаться от созвучий

И страстию не может не гореть.

Стихи Новичка словно пробуждают Сильвию. Впер

вые ей открывается мир настоящей поэзии. Напыщен

ными, пустыми кажутся ей теперь стихи «безукоризнен

ных». Она смело выступает в защиту юного поэта. Обра

щаясь к его противникам, она говорит:

340

Когда бы только вам принадлежала

П о э з и я , – она бы умерла,

Синьоры, с вами вместе. Для людей,

Не знавших ни страданья, ни любви,

Свет был бы пуст: они бы не нашли

Источника, где жажду утолить.

Венком из лавров венчает Сильвия голову победителя,

юного поэта. Она хочет еще раз услышать его прекрас

ные песни – она зовет его к себе в дом. Тщетно доби

вающийся ее любви и отвергнутый ею поэт Пламенный

подстерегает Новичка у дома Сильвии и убивает его.

Блок считал, что в нашем спектакле пьеса должна

быть поднята до вершин трагедии: убит подлинный поэт

высокого вдохновения, сын своего народа, певец его

радостей и скорби.

Пьесу ставил молодой режиссер Р. В. Болеславский.

Его увлекала мысль воскресить в пьесе основы античной

трагедии, довести звучание пьесы до подлинного пафоса.

Конечно, выполнить все требования Блока было трудно,

но все же в пьесе была достигнута масштабность чувств,

и трагическая гибель юного поэта вызвала горячий

отклик в сердцах зрителя.

В беседе с исполнителем роли Новичка В. В. Макси

мовым Блок сказал: «Мужество борца – вот основа его

поведения. Не жалость в зрителе вызывает его гибель,

а гнев против убийц, попирающих высокое назначение

искусства. Смерть поэта – торжество правды искусства».

Мне была поручена роль Сильвии. Много ценного

внес Блок в толкование этого образа. «Не страсть, не

прихоть влечет Сильвию к Н о в и ч к у , – говорил о н , —

а глубокая человечность. В стихах Новичка ей открылась

великая, преображающая человека сила искусства».

Я спросила его, нет ли в образе Сильвии черт, сбли

жающих ее с Изорой в его пьесе «Роза и Крест».

«Сближает и х , – сказал Б л о к , – тревожное ожидание

иных, неведомых чувств. Но в Сильвии я вижу зре

лость женщины, матери. В ее отношении к Новичку

много материнского. Вы помните, что Новичок называет

ее мадонной».

К произнесению стихотворного текста Блок относился

очень требовательно: ритмический рисунок, музыка сти

ха, говорил он, должны быть точно найдены и выверены.

Письмо Блока, присланное мне с новым текстом моно

лога Сильвии, говорит об этом же:

341

16 августа 1919

Многоуважаемая Надежда Ивановна.

Первая часть монолога – лирическая, женская, по

тому я заканчиваю ее шестью рифмованными строками.

Вторую часть необходимо сохранить, как для всей

пьесы, так и потому, что Новичок взволнован ею не ме

нее (а может быть, и более), чем первой. В ней – со

циальный мотив и твердость южанки, потому из шести

строк пять последних имеют твердые (мужские) окон

чания...

Кроме того, в мужских окончаниях монолога есть

мост к четвертому акту («взвою волчицей» и п р . , – как

будто психология высокой античной трагедии).

Нередко выслушивали мы от Блока и горестные

упреки русским актерам в том, что они небрежно обра

щаются со стихом, что, даже послушно следуя рифме,

они все же уклоняются от размера.

Характерен такой эпизод: репетируя роль королевы

в «Дон Карлосе» Шиллера, я никак не могла справиться

с тяжеловесным неуклюжим переводом и на ходу пере

ставляла неудобно произносимые обороты и фразы.

Блок внимательно слушал, сидя в партере, а в перерыве

спросил меня:

– Что это – импровизация или стихотворчество?

– И то и д р у г о е , – сказала я, – что делать? Споты

каюсь я в этом тексте. Не звучит он.

– Давайте п о с м о т р и м , – предложил Блок и, взяв

экземпляр пьесы, начал внимательно п р о с м а т р и в а т ь . —

Н е о б х о д и м о , – сказал о н , – привести произносимый вами

текст к полной точности. Импровизация у Шиллера не

допустима. Неосторожное обращение со словом может

привести вас к искажению образа королевы. Допускаю,

что перевод устарел, но ценно то, что в переводе сохра

нен стиль эпохи. Певучие потоки слов служили у роман

тиков средством воздействия. Они призваны воспламенять

сотни сердец, когда они звучат с подмостков театра.

Но надо, чтобы они «звучали». Обратите внимание на

сложные, длинные периоды, всегда ритмически обуслов

ленные, вслушайтесь в характерные обороты фраз, по

чувствуйте возвышенность, приподнятость чувств, и вы

по-иному прочтете текст роли.

«Наш т е а т р , – говорил Б л о к , – борется за новые фор

мы. Надо начинать со «слова». Беречь его, ценить, изу-

342

чать свойства стиха, строго следовать его музыкальной

форме, прислушиваться к «внутренней музыке».

К понятию «внутренней музыки» Блок возвращался

постоянно. По смыслу высказываний этим словом опре

делялось «звучание эпохи», «пафос времени».

С благодарностью вспоминаю я свои беседы с ним о

роли королевы в «Дон Карлосе». Мне не удавалась сце

на с королем Филиппом в восьмой картине. Король

узнает из похищенных у королевы писем о любви к ней

его сына Дон Карлоса. Я хотела решить для себя во

прос: сумела ли королева подчинить свое чувство к

Карлосу чувству долга как супруга короля? Я спросила

об этом у Блока.

«Это зависит от т о г о , – сказал о н , – понимает ли ко

ролева душевные муки короля. Ведь дело не только в

том, что он любит свою жену и ревнует ее к с ы н у , —

дело в трагическом противоречии между его побуждения

ми и вынужденными действиями. Если она это понимает,

если ей ясно, что законы королевской власти обязатель

ны и для нее, то она по-иному отнесется и к обвине

ниям супруга».

«А вы з н а е т е , – сказала я, – что Станиславский, на

верное, так же объяснил бы эту сцену».

«Вот видите, как плодотворно было для меня обще

ние со С т а н и с л а в с к и м » , – ответил Блок.

С этой же точки зрения интересно толкование Блоком

образа Дон Карлоса. Блок считал, что для «жалкого не

удачника», каким себя видел Дон Карлос, Поза является

источником жизни, веры в себя, что в общении с Позой

Дон Карлос ищет для себя «жизненную опору». Другими

терминами, но Блок, собственно, говорил о том же,

о чем говорил и С т а н и с л а в с к и й , – «о природе чувства»,

о внутреннем мире человека, где рождается чувство, о

той невидимой пружине, которая руководит внешним

поведением человека.

Критические замечания Блока, высказываемые им в

адрес исполнителей-актеров, были всегда обдуманны,

обоснованны и профессиональны. Завидев Блока сидя

щим на спектакле в партере или в боковой режиссерской

ложе, мы знали, как внимательно он следит за нами,

и всегда ждали антракта, чтобы поговорить с ним об

его впечатлениях. От его зоркого глаза ничто не усколь

зало.

343

Как-то на одном из спектаклей «Рваного плаща» я

чувствовала себя нездоровой и играла неровно. Блок

пришел ко мне за кулисы.

– Что с вами?

– Нездоровится. А что, заметно? – тревожно спро

сила я.

– Мне з а м е т н о , – сказал Б л о к . – Движения рук вя

лые, нечеткие. Пластический образ Сильвии нарушен.

В другой раз на спектакле «Дон Карлос», когда было

особенно холодно (театр не отапливался), Блок вошел в

антракте ко мне в уборную.

– Что, холодно? – сочувственно спросил он.

– Ужасно! (По роли на мне было открытое платье.)

– Надо придумать какую-нибудь деталь в к о с т ю м е , —

сказал Б л о к . – Я смотрю на вас и беспокоюсь, чтобы вы

не простудились, а для зрителя важно другое: вы раз

рушаете иллюзию: действие происходит в знойной Испа

нии, в садах Аранжуэца, резиденции короля, а вы дро

жите. Я поговорю со Щуко.

Он в самом деле поговорил с художником Щуко, и

на следующем спектакле тот предложил мне надеть гор

ностаевую накидку, спасавшую меня от холода.

Далеко не все было гладко в бытовой жизни нашего

театра в те годы. Большой драматический театр поме

щался в здании Консерватории. Огромное помещение не

отапливалось. Репетировали в шубах, валенках, шапках.

На репетициях горела только дежурная лампочка, свет

давался в театр только вечером. Уборные актеров обогре

вались электрическими плитками, замерзший грим разо

гревался на огарке свечи, в антрактах пили кипяток,

чтобы согреться самим и согреть остуженное горло. Было

и холодно и голодно. Паек, который выдавали нам в

театре, был скуден – плохо выпеченный хлеб и сушеная

вобла.

Мы жили тревожной и напряженной жизнью. В теат

ре на доске вывешивались ежедневные сводки о наступ

лении Колчака, Деникина, Юденича, пытавшихся зажать

Россию в смертельное кольцо. Все чаще давались спек

такли для уходящих на фронт бойцов Красной Армии.

Блок неизменно присутствовал на всех репетициях и

спектаклях. Новый зритель – вот что волновало и инте

ресовало его. Он наблюдал лица людей, впервые пришед

ших в театр, изучал реакцию зрительного зала и в ан

трактах приходил за кулисы оживленный, полный веры

344

в то, что театр на правильном пути, что выбор пьес

оправдал себя.

Учитывая трудные условия, в которых нам приходи

лось работать, он веселой шуткой, дружеским словом

старался скрашивать трудности и неприглядность нашего

быта. Помню, как, стоя в очереди за пайком рядом

с Блоком, я сказала: «До чего же есть хочется, не могу

равнодушно смотреть на хлеб». И вдруг реплика Блока:

«Так ведь через минуту хлеб будет у вас. Зачем меч

тать, когда реальность налицо?»

Зная, что я живу далеко от Консерватории, Блок все

гда заботливо осведомлялся, есть ли у меня спутники,

Иногда вызывался меня проводить. Спектакли кончались

поздно (рабочих было мало, декорации подчас ставили

сами актеры). Для хождения по улице ночью требовался

пропуск. Я жила на бывшей Пантелеймоновской, теперь

улице Пестеля. Путь наш лежал по Садовой. Мы шли с

Блоком от патруля к патрулю. Темные силуэты домов,

под ногами сугробы, провалы. Дорогу освещает малень

кий карманный фонарик Блока.

– Зачем, зачем во мрак небытия меня влекут судьбы

удары! – проговорила я, проваливаясь по колена в раз

мытую дождями яму на мостовой.

– Откуда это? – спросил Александр Александрович.

– Ваши стихи.

– Не знаю. Ничего подобного никогда не писал. Де

кадентщина какая-то 8.

Он весело смеется: «Вот они, эти «путешествия в

н е и з в е с т н о е » , – свои стихи забыл». И, подтрунивая надо

мной, начинает развивать тему развенчанной королевы,

шагающей во тьме, в грязи, сопровождаемой только бед

ным поэтом.

Его импровизации на несоответствие моих сценических

образов с бытовыми неполадками доставляли мне много

веселых минут. Случалось, что в антрактах актеры,

услышав голос Блока в моей уборной, заходили, чтобы

посмеяться вместе с нами какой-нибудь его новой

выдумке.

При открытии театра его руководители пытались най

ти также форму общения с пришедшим в театр новым

зрителем, которая облегчила бы доходчивость спектакля.

Эту задачу взял на себя Блок.

Запомнились его выступления перед бойцами Красной

Армии 9. То были дни похода Юденича на Петроград.

345

Город жил лихорадочной жизнью. Утром, идя на репе

тицию, мы прислушивались к гулким раскатам отдален

ной канонады. Спектакли шли для бойцов, уходящих на

фронт. Первым таким спектаклем был «Дон Карлос»

Шиллера. Мы, актеры, занятые в спектакле, толпимся

у закрытого занавеса. В маленькое отверстие, проделан

ное в занавесе, виден зрительный зал. С непередаваемым

чувством волнения смотрим мы на наших защитников —

бойцов Красной Армии. Блок волнуется не меньше на

шего. Он бледен, молчалив. В руке исписанный листок

бумаги. Блок ежеминутно заглядывает в него и шепчет

что-то про себя.

Вот он вышел за занавес. Гул в зале понемногу смол

кает. Мы слышим глуховатый, взволнованный голос. Блок

говорит о Шиллере, авторе пьесы. «Юноша-мечтатель с

возвышенной душой» был близок Блоку-поэту, и говорил

он о Шиллере горячо и вдохновенно.

Велико было значение этих блоковских выступлений.

Они воспитывали зрителя в понимании искусства как

проводника высоких идей и чувств, вселяли веру в их

незыблемость. Людей, только что переживших грозные

дни свержения самодержавия, слова Блока вдохновляли

на новые революционные подвиги.

Удивительны были и для нас, знавших Блока, эти

выступления перед зрителем. Не снижая яркости и силы

выражения, он в рассказах о героях пьес находил про

стые, ясные, но впечатляющие слова. Отражение их

подвигов Блок видел в действиях людей сегодняшнего

дня. И говорил ли Блок о маркизе Позе, о Карле Мооре

в «Разбойниках» или о юном поэте из пьесы «Рваный

плащ» Сема Бенелли, он объединял их как людей, охва

ченных одним высоким чувством гражданского долга, от

дающих свою жизнь во имя блага человечества.

Переделать мир, чтобы в нем не было места угнете

нию и насилию, водворить в мире справедливость – вот

о чем мечтает Карл Моор, герой пьесы «Разбойники».

Жесток и горек его жизненный путь, говорил Блок, он

гибнет, но, пока жив в человеке дух борьбы и ненависти

к тиранам, вдохновенные слова, которые Шиллер вложил

в уста своего героя, не умрут.

Страстным, непримиримым протестом против бездар

ных тупиц, мнящих себя поэтами, было проникнуто вы

ступление Блока перед спектаклем «Рваный плащ» Сема

Бенелли. Образ поэта из народа любовно, с глубоким

346

сочувствием был обрисован Блоком. Радость, утешение

бедным людям нес юный поэт своими прекрасными сти

хами. Кучка негодяев, завидующих его славе, убила его.

Гневным обвинительным приговором прозвучали слова

Блока убийцам всего светлого и прекрасного.

Среди писем, получаемых театром от зрителей, немало

слов благодарности было направлено по адресу Блока.

Блок никогда не поддавался мрачным настроениям,

порождаемым неизбежными в то время житейскими невз

годами. Напротив, он старался как-то рассеять эти на

строения, показывая пример удивительной выдержки.

Как-то на репетиции я обратила внимание на измучен

ное, бледное лицо Блока.

– Александр Александрович, что с вами? Вы больны?

– Ничего о с о б е н н о г о , – спокойно ответил Б л о к . —

Не спал ночь. Комнату, где была моя библиотека, заня

ли моряки, книги мешали им разместиться, и я всю ночь

переносил их в другую комнату.

Никогда я не слышала от Блока сожаления но поводу

утерянных им удобств жизни. Говоря о Шахматове, лю

бимом имении, где прошли его детство и юность, он

вспоминал только о красотах природы и о радости обще

ния с ней.

Часто после репетиций мы с Блоком бродили по го

роду. Из Консерватории мы шли по набережной Мойки

к Новой Голландии, одному из любимых Блоком мест,

особенно живописном в убранстве осенней листвы. Потом

выходили к Неве «дышать влагой и ветром».

Мало сказать, что Блок любил природу. Он не мог

жить вне общения с ней. Он пользовался каждым сво

бодным днем, чтобы уезжать за город. Чаще всего он

ездил на Лахту; по его словам, он находил в ней своеоб

разную прелесть. Не в характере Блока были чрезмер

ные выражения чувств, но малейшие впечатления отра

жались на его лице. В созерцании природы лицо его

становилось мудрым и прекрасным.

Блок часто возвращался к мысли, что пронесшиеся

революционные годы изменили лица людей. Однажды

для какого-то журнала понадобилась фотография всего

коллектива театра. Мы собрались в декорационной ма

стерской. Вся наша группа была ярко освещена падав

шими со стеклянного потолка лучами зимнего солнца.

Я сидела рядом с Блоком. Он вдумчиво оглядел лица

собравшихся и тихо сказал мне: «Смотрите, наши лица

347

совсем другие, они опалены великим пламенем револю

ции. Душевный мир человека стал иным».

Не раз хотелось мне спросить Блока, почему он боль

ше не пишет стихов.

Однажды я сказала:

– Вот вы часто говорите нам о новом облике худож

ника, о том, что мысли и чувства его должны быть вы

соки и благородны; но ведь нужны и слова. Мы ждем их

от вас, поэтов, писателей. А вы молчите.

Сказала и пожалела: так омрачилось лицо Блока.

– Надо ж д а т ь , – после минуты молчания сказал он. —

Надо ждать, когда слова прорвутся сквозь вихрь чувств,

еще не оформленных. И я, как многие, жду. Музыка вре

мени звучит во мне. Верю и знаю, что придут и слова.

На другой день Блок передал мне томик своих сти

хов. На первой странице он написал: «На память о на

шем разговоре». В этот томик входил цикл стихов «Ро

дина».

По своей человеческой природе Блок был необычайно

правдив. В обсуждениях спектаклей на художественном

совете он никогда не пытался сглаживать недочеты в

постановке и в исполнении. Он высказывался коротко,

определенно. Никогда не вступал в споры, но в своих

убеждениях он был непоколебим и мужествен.

Помню, в декабре 1920 года главный режиссер

А. Н. Лаврентьев сделал на художественном совете сооб

щение об отказе Ю. М. Юрьева работать в Большом

драматическом театре. Уход Юрьева ставил театр в

очень трудное положение. Юрьев был занят во всех пье

сах текущего репертуара: он играл Отелло, короля Лира,

маркиза Позу. Сообщение Лаврентьева вызвало взрыв

негодования против Юрьева. На предложение Лаврентье

ва высказаться Блок сказал, что, не оправдывая поступ

ка Юрьева как срывающего работу на производстве, он

в защиту его должен сказать, что если его, Юрьева, как

художника не удовлетворяют творческие принципы

Большого драматического театра, то уход его из театра

закономерен. Слова Блока были приняты руководителями

театра крайне враждебно, вплоть до обвинения его в

«нейтральности». Однако позиция Блока осталась прин

ципиальной и непоколебимой 10.

Примерно с конца двадцатого года я стала замечать,

что Блок «не тот». Глуше звучал его голос, замедленнее

стала речь, в обычно легкой, стремительной походке

348

сказывалась усталость, утомление. Уже не так часто ра

довал он нас своим юмором.

Осталась у меня в памяти встреча нового, 1921 года.

Всем коллективом собрались мы в фойе театра за сто

лом, хотя и накрытым белой скатертью, но достаточно

скудным по ассортименту блюд и напитков. Оживление

присутствующих от этого не стало меньшим, все веселее

смеялись мы на шуточные тосты, на остроты Н. Ф. Мо

нахова.

Лицо Блока выделялось своим болезненным видом.

Глаза его, необыкновенно блестящие, перебегали с лица

на лицо, казалось, он хотел сказать всем что-то очень

сердечное, очень теплое. Чокаясь, он приговаривал обыч

ные пожелания: «С новым годом, с новым счастьем» – с

таким выражением, точно он держал это счастье в ру

ках и щедро раздавал его другим. Я ему сказала об

этом. Он взглянул мне прямо в глаза и сдержанно, пе

чально произнес: «Как бы только оно не у ш л о » , – и пока

зал рукой на сердце. Я тогда не придала этому значения,

но с каждой новой встречей с тревогой убеждалась, что

Блок болен, что он всеми силами борется с болезнью 11.

В этот период он невероятно много работал. Бывая

на Моховой в издательстве «Всемирная литература» и

встречая там Блока, бледного, утомленного, я сказала од

нажды Александру Николаевичу Тихонову (Сереброву),

редактору «Всемирной литературы»: «Александр Николае

вич, уговорите Блока заняться своим здоровьем, он очень

плохо выглядит», на что Тихонов развел руками:

«Попробуйте его уговорить. Он уверяет, что совсем

здоров».

25 апреля 1921 года Блок в последний раз выступал

перед публикой с чтением своих стихов. Вступительное

слово делал К. И. Чуковский. Блок сидел в глубине ди

ректорской ложи. Черный костюм подчеркивал его край

нюю худобу и бледность. Он нервно двигался на стуле,

когда Чуковский говорил о значении Блока как поэта,

ставя его в ряд с величайшими поэтами эпохи.

В перерыве перед своим выступлением Блок вошел в

артистическую, где сидел Чуковский, и недовольно ска

зал: «Что это вы обо мне наговорили? Каково мне те

перь выходить на публику после ваших панегириков?»

Выйдя на сцену, Блок остановился в глубине и, не

отвечая на бурные приветствия публики, несколько ми

нут стоял, опустив голову. Потом сделал стремительное

349

движение к рампе и, глядя поверх зрительного зала рас

ширенными глазами, начал:

Река раскинулась. Течет, грустит лениво

И моет берега.

Над скудной глиной желтого обрыва

В степи грустят стога.

О, Русь моя! Жена моя! До боли

Нам ясен долгий путь!

Наш путь – стрелой татарской древней воли

Пронзил нам грудь...

Блоком был прочитан цикл «На поле Куликовом».

Строки:

Явись, мое дивное диво!

Быть светлым меня научи!

Вздымается конская грива...

За ветром взывают м е ч и . . . —

Блок произнес с такой силой, с такой верой в неминуе

мое чудо, что по залу прошел трепет.

Стихи Блока в те революционные, мятежные дни на

ходили в душе каждого слушателя ответные чувства.

Это были слова веры в победу революции, слова людей,

отдающих свои жизни во имя светлого будущего. С вос

торгом рукоплескали зрители поэту, воплотившему их

мысли и чувства.

За кулисами Блока ждал фотограф. На фотографии

(последней 12 – 7 августа Блок умер) он запечатлев

таким, каким он уходил со сцены: озаренный еще не по

гасшим огнем вдохновения.

Здоровье Блока беспокоило его близких. Тревога

усилилась, когда он принял приглашение из Москвы

дать ряд своих вечеров. Мне рассказывала его жена Лю

бовь Дмитриевна, что на все ее просьбы отказаться от

поездки он ответил: «Меня зовут, значит, я нужен,

а если нужен, значит, надо ехать».

Беспокойство относительно его здоровья было не на

прасно. Вернувшись в Ленинград, Блок почувствовал

себя плохо и в конце мая 13 слег.

На мои тревожные звонки Любовь Дмитриевна отве

чала, что здоровье Александра Александровича внушает

опасения, что врачи предписали ему полный покой, что

лучше его не навещать. Болезнь Александра Александ

ровича волновала нас, его друзей – актеров. За короткий

период его работы в театре он сумел привлечь к себе

все сердца.

350

Исключительную заботу о больном Александре Алек

сандровиче проявлял Горький. Зная мою дружескую

связь с Любовью Дмитриевной, Горький просил меня

ежедневно извещать его о здоровье Блока. Осведомлялся,

доставляют ли ему необходимые лекарства, не нуждает

ся ли он в чем-нибудь.

Врачи сходились на том, что больного надо устроить

в санаторий в Финляндии, где здоровый воздух может

оказать благодетельное действие на работу сердца. Выезд

в Финляндию в условиях того времени был сопряжен с

большими трудностями. Алексей Максимович усиленно

хлопотал в Москве с разрешении на выезд Блока. Раз

решение запоздало. 7 августа в 10 часов 30 минут утра

Блока не стало.

Мне позвонили из театра. Не медля ни минуты,

я пошла на квартиру Блока.

Глубокий покой был на лице Александра Александ

ровича. Еще резче обозначились черты его скульптурного

лица. Он казался совсем юным 14. Горечь и боль сжима

ли сердце от сознания, что он ушел от нас таким моло

дым, с таким неизжитым сокровищем души и таланта.

Хоронили Блока в яркий солнечный день. За гробом

шла многочисленная толпа – люди искусства, учащаяся

молодежь, все, кому была дорога память об ушедшем на

всегда поэте.

СЕРГЕЙ БЕРНШТЕЙН

МОИ ВСТРЕЧИ С А. А. БЛОКОМ

Блок уже давно был для меня самым любимым из со

временных поэтов, когда я впервые увидал его вблизи и

услыхал его стихи в авторском чтении. Было это уже на

закате его творческой деятельности и так рано оборвав

шейся жизни. Летом 1919 года в литературной студии

издательства «Всемирная литература» (в «доме Мурузи»

на Литейном) он читал для небольшой аудитории главы

своей, так и оставшейся незаконченной, поэмы «Возмез

дие», третья глава которой в то время еще не была на

печатана. С огромным волнением ожидал я этой встре

чи – со страхом и жгучим любопытством: не разрушится

ли тот цельный образ поэта, который я создал в своем

воображении, вчитываясь в его стихи? Верен ли этот

образ? И какими чертами обогатит его личная встреча?

Ведь Блок принадлежит к числу тех поэтов, которых хо

чется знать не только по их стихам: так тесно в пред

ставлении читателя слита у них жизнь с поэзией, с та

кой необходимостью претворяется у них жизнь в искус

ство. Да и встреча предстояла своеобразная: поэт будет

читать свое произведение, притом автобиографическое.

А я уже давно привык составлять себе мнение о челове

ке не только по его внешности, поступкам, словам, сти

листике, но и по его голосу, интонациям, манере гово

рить. Вероятно, и все так поступают, только не всегда

отдают себе в этом отчет. Что же касается меня, то я

убежден в том, что живая речь служит наиболее аде

кватным и непосредственным отражением внутреннего,

морального облика человека, его характера, манеры

352

мыслить и чувствовать – словом, его индивидуальности.

Итак, для волнения в связи с предстоящей читкой у ме

ня были достаточные основания.

Встреча не обманула моих ожиданий: и внешность

поэта, и его манера держаться, и новая его поэма,

и, главное, его читка – все подтверждало те черты, кото

рыми я наделил образ Блока. Я увидал и услышал чело

века, для которого характерно прежде всего серьезное,

вдумчивое отношение к окружающему миру и к самому

себе, мыслителя гамлетовской складки, переживающего

всякое чувство как мысль и всякую мысль как эмоцию,

человека глубоко искреннего, болезненно томящегося

пустотой жизни, трепетно ищущего выхода из мрака.

Но теперь, наблюдая его во время чтения стихов, вслу

шиваясь в его голос, в его интонации, я постиг и дру

гое: я живо ощутил, что «сокрытым двигателем» его ду

шевной жизни является мучительная борьба между не

посредственным чувством и «творческим разумом», кото

рый должен «осилить, убить» 1 чувство, чтобы дать ему

художественное в ы р а ж е н и е , – борьба, о которой он так

вдохновенно рассказал в своих стихах («К Музе», «Ху

дожник»). Вероятно, не мне одному вспомнилась песня

Гаэтана при слушании его голоса: «Сердцу закон непре

ложный – Радость-Страданье одно...» И я понял, что

совершается эта борьба, претворяющая радость в стра

данье, во имя искусства, а искусство рождается из по

требности в общении с людьми («Чтобы по бледным.

заревам искусства // Узнали жизни гибельной пожар» 2 ) .

Эта потребность и вынуждает поэта замыкать свое вол

нение в рамку внешней неподвижности, заковывать свою

речь в ритм сдержанных, приглушенных интонаций,

сквозь которые вздрагиваниями голоса и частыми пауза

ми прорывается скрытый под кажущимся спокойствием

«вихрь чувства»... Читка захватила аудиторию, и поэт,

как можно было заключить из краткой беседы по оконча

нии чтения, был удовлетворен: он встретил со стороны

слушателей понимание и взволнованную благодарность...

На этом вечере состоялось мое личное знакомство с

Блоком, но в течение многих месяцев оно оставалось

шапочным знакомством. Следующая моя встреча с поэ

том произошла в июне 1920 года. Я пришел в Дом ис

кусств на заседание Общества по изучению поэтического

языка. Это общество – Опояз – сыграло большую роль

в истории русского литературоведения. В тот вечер

12 А. Блок в восп. совр., т. 2 353

должен был читаться доклад Б. М. Эйхенбаума «О зву

ках в стихе». Но – случайно или нет – в Доме искусств

оказался Блок, и, отложив доклад, опоязовцы уговорили

его читать стихи. Он нехотя прочитал несколько стихо

творений. Затем завязался разговор. Я был настолько по

глощен вопросами, которые хотел задать Блоку в связи

с занимавшими меня тогда проблемами психологии

поэтического творчества, что решительно не могу вспо

мнить, какие темы затрагивались в тот вечер другими —

Виктором Шкловским, Б. М. Эйхенбаумом, Ю. Н. Ты

няновым, В. М. Жирмунским. Я допрашивал поэта си

стематически, по определенной программе. Отвечая на

мои вопросы, Блок сообщил, что стихи он создает всегда

на бумаге, не произнося их в процессе творчества и не

проверяя написанных стихов на слух, что он по многу

раз перечеркивает и исправляет написанное и что все

варианты ему необходимо видеть перед собой, для того

чтобы сделать из них окончательный выбор: слова воз

никают и живут в его сознании в зрительной, письмен

ной форме; что он создает стихи сидя за столом и что

ходьба не служит для него ритмическим импульсом; да

лее – что стихотворение рождается иногда из одной

строчки, не всегда начальной, иной раз – из представле

ния определенного ритма и нескольких отдельных, не