Текст книги "Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 2"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)

ли были далеко. Он решительно ничем не был похож на

мэтра – ни голосом, ни манерами, ни походкой.

Меня предупреждали, что в наружности Блока нет со

ответствия с его стихами. Легко можно было представить

его себе нежным и хрупким, а он высок, силен и муску

лист. К такому несоответствию я подготовился, почему

его внешность и не поразила меня ничем 14-го во Дворце

искусств. Но здесь меня поразила в нем какая-то застен

чивость. Он показался мне ребенком-переростком, кото

рый стыдится, что он такой не по возрасту большой.

Мне казалось, что он не очень интересуется тем, что

читают Бальмонт и Вяч. Иванов, и очень скоро я убе

дился, оглянувшись, что он и его спутница так же не

ожиданно исчезли, как и появились. Впоследствии

384

H. A. Нолле объяснила, почему они исчезли: вечером ему

надо выступать в Политехническом, и он с утра волно

вался и не находил места, хоть и старался казаться спо

койным.

Однако на самом вечере в Политехническом музее он

вполне овладел собой и читал свои стихи, ни разу не

переходя в театральную декламацию, так же просто и про

никновенно, ничего резко не подчеркивая, но великолепно

владея искусством нюансов, как читал и на вечере во

Дворце искусств.

На следующий день я был у него. Он остановился у

своих знакомых на Арбате в восьмиэтажном доме, самом

высоком на этой улице. Ход был со двора. Помню, как от

перли мне дверь, как он вышел ко мне в переднюю и по

вел в маленькую комнату, сейчас же направо от входной

двери.

Усадив меня, Блок начал просматривать оглавление

моей книги «Русская лирика». Он особенно задержался на

трех главах: V – «Вослед Радищеву», VI – «Поэзия не

бесных упований» и XII – «Отверженные».

– Многих я тут совсем не з н а ю , – сказал о н , – но как

хорошо, что, помимо Жуковского и Батюшкова, вы вос

крешаете целый ряд второстепенных, забытых поэтов.

Еще интереснее будет, когда дойдете до послепушкинских

поэтов. Ведь кроме тех, которые есть у Гербеля (то есть

в сборниках «Русские поэты в биографиях и образцах»),

было много других, заслуживающих внимания.

Не помню в точности слов Блока, но таков был смысл.

Затем он стал перелистывать сборник «Венок Лермон

тову». Здесь были статьи «Земля и небо в поэзии Лер

монтова», «Поэзия одинокой души».

– Как жаль, что я не знал этого р а н ь ш е , – сказал

Б л о к , – но я должен признаться, что не только этого сбор

ника до сих пор не знал, но, хорошо зная Лермонтова, я

совсем почти не знаю юбилейной лермонтовской литерату

ры 1914 года. Меня когда-то давно отпугнула от литера

туры о Лермонтове книга Котляревского. Он не понял

самого главного, что Лермонтов – поэт 1. А в 1914 году я

весь был поглощен Аполлоном Григорьевым...

Вероятно, из вежливости он стал мою статью «Отзву

ки Лермонтова» перелистывать медленнее, чем предыду

щие.

13 А. Блок в восп. совр., т. 2 385

Я напомнил Блоку, что в поэме Аполлона Григорьева

«Олимпий Радин» есть лермонтовская строчка:

Грозой оторванный листок 2.

– И что з а м е ч а т е л ь н о , – подхватил Б л о к , – этот

образ одинаково характерен и для того и для другого...

Впоследствии я не раз думал, что у Блока, вероятно,

бывали минуты, когда он и себя осознавал таким же оди

ноким, носимым бурей листком.

Да, конечно, он был близок к Лермонтову, как был

близок к Пушкину и ко всем другим великим поэтам.

У Блока не было ни самовлюбленности Бальмонта, ни

экзальтированности Белого, ни той четкости и стреми

тельности, какими удивлял Валерий Брюсов. Всего пора

зительнее в Блоке было то, что в нем не было ничего

бросающегося в глаза, ничего сразу поражающего, но ско

ро вами овладевало обаяние простоты его обращения. Он

был прост, как, вероятно, был прост в своих манерах и

обращении Пушкин, прост, как все великие люди.

Прошел год. В мае 1921 года Блок снова приехал в

Москву. Тут я его видел и слышал два раза: в четверг

5 мая на вечере в Политехническом музее и на следу

ющий день, 6 мая 3, в Доме печати на Никитском буль

варе.

Меня поразила мрачность его репертуара 4. 5 мая, не

смотря на усиленные просьбы слушателей, он категори

чески отказался прочесть «Двенадцать»5. Запомнился

ряд концовок прочитанных им стихотворений:

Доколе матери тужить —

Доколе коршуну кружить.

Или:

О, если б знали, дети, вы

Холод и мрак грядущих дней!

Или:

Что тужить? Ведь решена задача:

Все умрем! 6

Произнесение им этих строк главным образом оста

лось в памяти.

В дневнике у меня записано, что в публике были Па

стернак и Маяковский 7 и что я в первый раз увидал тут

Чуковского.

386

На следующий день, в пятницу 6 мая 8, я был на ве

чере Блока в Доме печати. В дневнике у меня перечис

лено, кто выступал в прениях.

В памяти этот вечер остался лучше, чем предыдущий.

Было нечто вроде скандала.

Появился на эстраде Михаил Струве, автор книги

стихов «Пластические этюды», где воспевалась хореогра

фия, и стал говорить, что Блок исписался, Блок умер.

Тогда выступил Сергей Бобров и резко отчитал Струве:

какое право имеет такая бездарность, как Струве, судить

о Блоке? Что он понимает в поэзии? 9

На другой день мне рассказали, что, когда выступал

Струве, Блок стоял тут же за кулисами, очень подавлен

ный, и, качая головой, шептал:

– Правда! Правда! 10

Не помню, на каком из этих двух вечеров Блок прочел

стихотворение «Рожденные в года глухие...» и «Перед су

дом», произведшие на слушателей особенно волнующее

впечатление.

Я и сам ведь не такой – не прежний,

Недоступный, гордый, чистый, злой.

...Что же делать, если обманула

Та мечта, как всякая мечта.

Эти строки так же прочно ассоциировались у меня с

Блоком последнего года, как когда-то:

Впереди с невинными взорами

Мое детское сердце идет 11.

То было начало. Это – конец. И тем не менее хотелось

возражать против его заявления, что он уж «не такой, не

прежний, недоступный, гордый, чистый».

Неправда! Блок до конца остался для читателей та

ким же гордым и чистым, каким был в стихах о Пре

красной Даме.

13*

ЛЕВ НИКУЛИН

АЛЕКСАНДР БЛОК

В октябре 1921 года, в Афганистане, на пятнадцатый

день путешествия по Хазарийской дороге, я узнал о смер

ти Блока.

Вокруг были горы – девять тысяч футов над уровнем

моря; снег уже лежал в горных проходах, и кочевые пле

мена торопились спуститься в долины. Однако в полдень

невыносимо жгло солнце, и на крутом перевале выдыха

лись даже привычные вьючные лошади. И вдруг на самом

гребне перевала мы увидели европейца. Он лежал в тах-

тараване – вьючных носилках, укрепленных на спинах

двух запряженных гуськом коней. Тахтараван медленно

приближался.

Мы встретились на крутом спуске, дружно вскрикну

ли, бросились друг к другу. В тахтараване ехал киноопе

ратор по фамилии Налетный, вечный спутник Волжско-

Каспийской военной флотилии в дни гражданской войны,

болезненный молодой человек, чудак и неврастеник. Он

ехал из Москвы в столицу Афганистана Кабул с двумя

стами метров пленки и старинным съемочным аппаратом

Патэ. Увидев нас, он тотчас заговорил без пауз, не оста

навливаясь:

– Шестой день еду и молчу – ни одного звука, я не

могу по-афгански, а они по-русски. Скажите хоть одно

слово!

Мы так устали от пятнадцати дней в седле, что это

даже не рассмешило нас. Мы спросили:

– Что нового в Петрограде? В Москве?

Растирая отекшие колени, он ответил:

388

– Ничего. Все в порядке. Только умер Блок.

Вокруг была торжественная тишина, горное безмол-

вие, скалы, дикая, нетронутая природа.

– Да, да. Умер Блок. Разве вам не передают по ра

дио сводки РОСТА?

Мы промолчали. В Кабуле он узнает о том, что радио

станция не работает.

Брякнули колокольцы, кинооператор полез в тахтара-

ван, афганские солдаты-конвоиры пришпорили тощих ко

ней, и тахтараван, Налетный, кони исчезли за перевалом.

Мы молча глядели вслед человеку, который привез нам

горькую весть о смерти поэта.

Я, не спеша, собрал бесстрастно

Воспоминанья и дела;

И стало беспощадно ясно:

Жизнь прошумела и ушла 1.

Несколько раз я видел Блока.

Надо напомнить, кем был Блок для нашего поколе

ния.

Еще до революции он стал признанным первым лири

ческим поэтом России. Разумеется, не было стотысячных

тиражей его книг, как сейчас, не было такого, как теперь,

круга читателей, но книги Блока раскупали ценители

поэзии, его стихи декламировали с эстрады, о Блоке с

уважением писала критика в «толстых» журналах.

Праздничные номера газет иногда украшали далеко

не праздничные по своему содержанию стихи Блока. Мос

ковский Художественный театр несколько лет подряд

объявлял о предстоящей постановке пьесы Блока «Роза

и Крест».

Поэма «Соловьиный сад» была впервые напечатана в

самой распространенной в России газете «Русское слово».

Это было своеобразное признание всероссийской славы

поэта.

Но никогда Блок не знал такой славы, как в первые

годы революции, когда появились «Двенадцать», «Ски

фы», «Возмездие».

Трудно рассказать о спорах, которые кипели вокруг

поэмы «Двенадцать». Контрреволюционеры и саботажни

ки пытались найти в этой поэме скрытую иронию, издев

ку над ненавистной им революцией. Изуверы обвиняли

Блока в кощунстве, которое они усмотрели в последней

389

строфе поэмы. Что бы ни говорили враги, но многие по

няли, что поэт давно видел свою родину не как «единую

и неделимую» Русь, что он давно постиг «международ

ный, разноплеменный», весьма разнородный характер

страны,

Где разноликие народы

Из края в край, из дола в дол... 2

Им не казалось неожиданным, что автор стихов о

Прекрасной Даме понял революцию как возмездие ста

рому миру, как утверждение новой эпохи человечества,

призыв народов «на светлый, братский пир»... 3

Мы перечитывали написанную в 1908 году статью Бло

ка о театре, в которой поэт писал о «свежем зрителе», о

«новой, живой и требовательной аудитории», о «массе ра

бочих и крестьян»... И потому в тот день, когда нам суж

дено было увидеть и услышать Блока, мы страстно хоте

ли увидеть поэта революции.

Конечно, мы во многом ошиблись.

Он стоял, слегка опираясь на трибуну, чуть откинув

голову, и негромко читал стихи, читал несколько моно

тонно; трудно было уловить ритм стихов в этом чтении,

но мысль поэта обретала особенную прозрачность и яс

ность 4. Голос Блока был чуть глуховатый, ровный и ти

хий. Читал он, как бы припоминая, всматриваясь в про

странство, точно где-то там были написаны видимые толь

ко ему строки стихов.

Почти все портреты Блока придают поэту какую-то

несвойственную ому женственность черт, в особенности

портреты, написанные в его молодые годы. В действи

тельности он выглядел несколько по-иному. У Блока было

красноватое, как бы обветренное или обожженное первым

загаром лицо немолодого человека северной расы. Значи

тельность этого лица была в грустном спокойствии, в за

думчивом, неподвижном взгляде, устремленном на собе

седника.

Блок выглядел здоровым, физически сильным от при

роды человеком. Поэтому так поразила всех его смерть

и особенно рисунок художника 5, изображающий поэта

на смертном о д р е , – маска страдания и скорби, совер

шенно исказившая его черты.

У Блока был большой успех, почти триумф в дни его

выступлений в Москве. Успех выражался не только в бу

ре рукоплесканий и выкриках почитательниц поэта. Он

390

долго не мог уйти с эстрады, читал охотно и много, читал

все, что помнил наизусть. И в эти минуты интересно

было смотреть на лица его слушателей – губы их шеве

лились, они беззвучно повторяли вместе с поэтом строфы

его стихов, они знали их наизусть.

Как только Блок умолкал, начинался ровный, нара

стающий гром, и он не утихал, пока Блок не согла

шался прочитать еще одно стихотворение. И он опять чи¬

тал, именно то, чего от него ждали, именно эти стихи,

читал он монотонным, бесстрастным голосом:

О доблестях, о подвигах, о славе

Я забывал на горестной земле...

Бывает так, что серьезные, даровитые поэты, появля

ясь на эстраде, теряют чувство меры и собственное до¬

стоинство. Успех, рукоплескания превращают их в же

манных, бестактных лицедеев, ловцов аплодисментов.

Успех, выкрики, рукоплескания внешне не оказывали

никакого влияния на Блока. Должно быть, у него не было

естественного волнения поэта, читающего свои стихи

перед людьми, которых он видит первый раз в жизни.

И вообще окружающее не влияло на него. Какие-то на

зойливые девицы теснились вокруг него с цветами, гово

рили ему слащавые любезности и к о м п л и м е н т ы , – другой

человек мог бы оказаться в неловком и комичном положе

нии, но все это проходило мимо и ничуть не трогало

этого задумчивого, немного грустного, немолодого чело

века. Но тогда возникало недоумение – почему же этот

молчаливый, умный, скромный человек терпит такую

странную обстановку истерии и экстаза, которая окружа

ла его в артистической комнате, когда он ушел с эстрады.

Откуда это непротивление, странная покорность, с кото

рой Блок принимал психопатические восторги, почему эти

кликуши, мистики, истерички предъявляют права на

поэта, почему он не гонит их от себя, почему не возра

жает, когда они своим присутствием возле него как бы

говорят:

– Он наш! Вот почему мы здесь – он наш!

Может быть, потому он терпел их, что знал, понимал

обреченность этого поколения, видел конец этих «послед

них денди» и не мог по-человечески не жалеть тех, кто

не нашел себе места в новом рождающемся мире.

391

Сурова, жестока была зима 1920 года...

Эпигон Блока, поэт Зоргенфрей, писал такие стихи:

Что сегодня, гражданин, на обед?

Прикреплялись, гражданин, или нет?

Я сегодня, гражданин, плохо спал,

Душу я на керосин обменял...

Уходящий старый мир представлял собой поразитель

ное сочетание «высоких умов», будущих эмигрантов про

фессоров Карсавина, Лосского, членов Вольно-философ

ской ассоциации, и зловещих старух, собиравшихся на

кухне и черных лестницах, оплакивавших «убиенных» Ро

мановых и возвещавших чудесные обновления икон...

А меньшевики и эсеры пробирались на собрания и ми

тинги, сеяли недовольство и втихомолку готовили «во

лынку» и мятежи.

В тот год в большой квадратной комнате бывшего

Адмиралтейства 6 я увидел Блока. Он мало изменился со

дня его последнего выступления в Москве. Тот же как

бы загорелый цвет лица и грустное спокойствие во

взгляде.

Блок слушал горячие, искренние речи красивой моло

дой женщины, писательницы Ларисы Рейснер. Она одна

из первых приветствовала социалистическую революцию

и мужественно держала себя на фронте гражданской вой

ны. Она чувствовала, что имеет право говорить с Бло

ком от имени революционного народа и требовать, чтобы

он поднялся над своей средой и своим окружением. Но

молодая женщина говорила с ним несколько возвышен

но, пожалуй, даже напыщенно.

Блок помнил эту молодую женщину в ее девические

годы, он знал ее почти девочкой, поклонницей стихов

символистов и акмеистов, потом посетительницей литера

турного кабачка «Бродячая собака», и, возможно, то, что

она говорила, показалось ему новым увлечением, и он

рассеянно слушал звонкие фразы о том, что в эту счастли

вую эру от него ждут стихов, достойных эпохи.

И вдруг он сказал мягко, с грустной иронией:

– Вчера одна такая же, как вы, красивая и молодая

женщина убеждала меня писать нечто прямо противопо

ложное...

И затем он сказал, что не видит разницы между

своей сегодняшней беседой и вчерашней.

Был в тот вечер еще один знаменательный разговор —

один поэт 7, не так уж давно изменивший свои политиче-

392

ские взгляды, на правах старого знакомства довольно

резко порицал Блока за то, что он не продолжает направ

ления, принятого им в поэме «Двенадцать» и в «Скифах».

Что-то похожее на усмешку появилось в лице Б л о к а , —

может быть, ему пришли на память не так давно напи

санные стихи его собеседника, стихи, в которых был не

стерпимо шовинистический дух и к тому же упоение

«мощью» самодержца всероссийского 8.

Мы возвращались вдвоем в одном автомобиле, это

была машина штаба Балтийского флота, и за рулем сидел

матрос. Проехали пустынную Исаакиевскую площадь и

повернули в сторону бывшей Офицерской.

Я помалкивал из робости и потому, что боялся сморо

зить глупость. Кто я был для Блока? Случайный знако

мый, неизвестный молодой человек в солдатской шинели

и красноармейском шлеме-буденовке.

Блок огляделся очень внимательно, как бы изучая ма

шину внутри. Потом долго смотрел сквозь стекло на ее ра

диатор. Что-то в этой большой, сильной машине привлек

ло его внимание. Может быть, два блестящих медных об

руча на радиаторе, таких не было ни на одной легковой

машине в Петрограде.

– Чей это автомобиль? – неожиданно спросил Блок.

Я ответил, что это автомобиль штаба флота.

– Мне кажется, я его узнаю... Иногда в этой машине

приезжали в следственную комиссию по делам царских

сановников, летом в семнадцатом году.

И Блок опять замолчал. Мы продолжали мчаться во

мраке и холоде в щели Вознесенского проспекта, в зим

нюю петроградскую ночь.

– Это «делонэ-бельвиль», – снова заговорил Б л о к , —

автомобиль бывшего царя... Да, именно так.

Не сказав более ни слова, он доехал до дома. Мы про

стились.

Я ехал в сторону Невского и в недоумении размыш

лял об этом странном разговоре. Помнится, я спросил у

матроса за рулем, правда ли, что это «делонэ-бельвиль»,

бывшая машина царя. Матрос сказал: «Правда».

Ночной разговор с Блоком имел неожиданное продол

жение.

Мне случалось не раз бывать в Большом драматиче

ском театре, которому теперь присвоено имя Горького.

Зимой 1920—1921 года здесь ставили пьесы Шекспира,

Шиллера. Блок работал в репертуарном совете театра.

393

Изредка я видел его на заседаниях, утомленного бес

плодными спорами с самовлюбленными, самоуверенными

премьерами и премьершами театра. Мне казалось, что он

расточал себя в этих спорах, но его работа в театре как-то

заполняла его жизнь в те времена. Я видел его в полутем

ном кабинете репертуарного отдела, среди книг и рукопи

сей, в комнатке позади литерной ложи дирекции.

В зрительном зале обычно сидели простуженные, каш

ляющие, усталые и полуголодные мужчины и женщины в

валенках. На этот раз в театре были красноармейцы и

моряки. С непосредственностью и сочувствием к Отелло

и Дездемоне они следили за тем, как Яго готовит им ги

бель. «Новая, живая и требовательная аудитория», «мас

са рабочих и крестьян»!.. Разве не о таких зрителях меч

тал Блок в 1908 году?

Блок сидел в ложе дирекции и смотрел не на сцену, а

в зрительный зал, вглядываясь в молодые лица красноар

мейцев. Все они были в шинелях – в театре было холодно

и сыро, пахло махоркой и мокрым шинельным сукном.

Блок протянул мне руку и опять стал глядеть в зал с

каким-то мучительным любопытством. В антракте я спро

сил его, что он думает о пьесе одного драматурга – это

была довольно грубая антирелигиозная агитка, прислан

ная в театр из театрального отдела Петросовета.

Блок ответил не сразу.

– Я этого не понимаю.

Спектакль продолжался, я собрался уходить и вдруг

почувствовал на своем локте руку.

Блок смотрел на меня каким-то странным взглядом.

– Я виноват перед в а м и , – сказал он.

Я не мог скрыть удивления. В чем он мог быть вино

ват передо мной?

– Я сказал вам тогда в машине... о «делонэ-бель-

виль». Потом я подумал о том, что вы уехали один в эту

темную ночь, один в моторе, который принадлежал тому

человеку... Не следовало вам об этом говорить.

Он пожал мне руку и ушел в ложу. (Вот что означает

запись «Автомобильная история» в «Записной книжке»

Блока 9.)

Акт еще не начался. Я спустился вниз и прошел че

рез партер. Уходя, я оглянулся на ложу дирекции и в по

следний раз увидел Блока. Он по-прежнему глядел в

быстро наполняющийся моряками и красноармейцами

зрительный зал.

394

НАДЕЖДА ПАВЛОВИЧ

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ОБ АЛЕКСАНДРЕ БЛОКЕ

1

...Передо мной книга Блока «За гранью прошлых

дней»; на ней надпись:

Яблони сада вырваны,

Дети у женщины взяты,

Песню не взять, не вырвать,

Сладостна боль ее.

Август 1920

Это ответ на мое стихотворение:

У сада есть яблони,

У женщины есть дети,

А у меня только песни,

И мне – больно.

Строка «Дети у женщины взяты» навеяна тогдашни

ми неосновательными разговорами нашими о будто бы

предполагаемом декрете об отобрании детей у матерей

для государственного воспитания.

Александр Александрович, помню, сказал: «А еще не

известно, лучше бы или хуже, если б в свое время

меня вот так отобрали».

Жизнь и творчество были для него нераздельны.

Раз он сказал о своих стихах: «Это дневник, в кото

ром бог мне позволил высказаться стихами».

Но в жизни было – «настоящее» и «игра». Такая же

резкая черта была для Блока между «настоящим» в твор

честве и «литературой». В устах Блока «литература» и

«игра» были словами страшными, осуждающими.

Мучительной «игры» наших дней и не вынес он.

395

Все, что возникало или пыталось возникнуть в годы

революции, интересовало его. Таков был, например, его ин

терес к Пролеткульту – до тех пор, пока он не почув

ствовал «игры». Мне пришлось около двух лет прорабо

тать ответственным работником в Пролеткульте (сначала

в московском, а потом в самарском) об руку с пролетар

скими поэтами, и потому я многое могла рассказать

Александру Александровичу. Блок знал петербургский

Пролеткульт и относился к нему отрицательно; к идее

особой пролетарской культуры – также; но поэты-проле

тарии его интересовали. В них думал он найти звук той

стихии, которая заговорила с ним в 1918 году голосом

«Двенадцати».

Ему хотелось видеть в них каких-то новых людей —

иной породы, иного мира. Раз он полушутя спросил меня:

«Что ж, они так же влюбляются, как мы?»

Однажды он прочел мою статью в «Творчестве» о про

летарских поэтах, отметил логичность построения, а по

том, помолчав, сказал: «А ведь статья ваша им не за

здравие».

– Но и не за упокой...

– Да... только они еще не выразители.

Александр Александрович подарил мне свой экземп¬

ляр «Монны Лизы» Герасимова. Там есть пометки. От

черкнуты строфы:

Вся – жизнь, вся – в бронзовом загаре,

Вся – смехострунный хоровод,

С игрою глаз призывно-карих,

К нам поступила на завод.

Тебе, как маю, были рады

И пением твоим пьяны,

Но вот чугунные снаряды

Твоей рукой заряжены.

Блок сказал мне, что это ему нравится.

Девятая песня, аллитерированная на «ж», носит та

кую пометку: «ж неудачно».

«Завод весенний» того же поэта ему не нравился; от

мечал он влияние Брюсова.

Блок был очень строг в суждениях и о своем, и о чу

жом творчестве.

Я помню, однажды я читала ему одну неудачную свою

поэму, написанную пятистопным ямбом. Блок выслушал,

а потом сказал: «Ямб-то у вас Алексея Толстого, а не

Пушкина». Я возразила: «То Пушкин, а то я». Но Блок

396

оборвал меня: «Но вы живете и после Толстого и после

Пушкина».

Несколько раз мы говорили с Блоком о его творчестве.

Я сказала ему, что ставлю его наравне с Лермонтовым, а

с Пушкиным – нет. Александр Александрович ответил

печально и серьезно: «Они (Пушкин, Лермонтов) жили в

культурную эпоху, а мы всю жизнь провели под знаком

революции. Когда я начинал писать, то думал, что хватит

сил на постройку большого здания, а не вышло».

«Большевики не мешают писать стихи, но они мешают

чувствовать себя мастером... Мастер – тот, кто ощущает

стержень всего своего творчества и держит ритм в себе».

Потом неожиданно спросил меня: «Что же, и вы ду

мали, что Прекрасная Дама превратилась в Незнакомку, а

потом в Россию?»

Я сказала: «Когда-то, давно – да. А когда п о н я л а , —

конечно, нет».

Александр Александрович улыбнулся: «Ну, конечно,

я знаю, что вы так не думаете... А то я, как услышу от

кого-нибудь о превращениях, так махаю рукой и отхо

жу... Значит, ничего не поняли!»

В другой раз он спросил меня: «А пьесы мои вы по

нимаете?»

– Да, кроме «Короля на площади». Я честно прочла

его раз пятьдесят, но ничего не поняла.

– Это петербургская мистика.

Еще о пьесах: «Я писал сначала стихи, потом пьесу,

потом статью». (На одну тему.)

Больше всего Блок любил свой первый том. «Там мне

открылась правда». Раз он прочел стихотворенье «Поле

за Петербургом» – и сказал: «Так все и вышло»... 1

А потом прочел:

Когда мы воздвигали зданье,

Его паденье снилось нам 2.

Однажды он пришел ко мне хмурый и постаревший,

взял у меня со стола свой третий том и открыл «О чем

поет ветер».

– А это вам нравится?

– Совсем не нравится... То есть стихи прекрасные...

но это такая усталость... Уже и борьбы нет. Душа – как

в гробу.

– Да! – как бы с удовольствием сказал о н . – Мне

было очень скверно, когда я писал это.

397

Осенью 1920 года в Петербург приехал поэт Мандель

штам и читал в Союзе поэтов свои стихи. Одно из них

было посвящено Венеции 3.

Через несколько дней мы с Александром Александро¬

вичем вспомнили об этом чтении и отметили, что Вене

ция поразила обоих (и Блока и Мандельштама) своим

стеклярусом и чернотой. Разговор перешел на «Итальян

ские стихи» Александра Александровича, и я сказала, что

больше всего люблю «Успение» и «Благовещение».

– А что, «Благовещение», по-вашему, высокое сти

хотворение или нет?

– В ы с о к о е . . . – ответила я.

– А на самом деле нет. Оно раньше, в первом вари

анте, было хорошим, бытовым т а к и м . . . – с жалостью в

голосе сказал он 4.

«Бытовым»... Быт не случаен в творчестве Блока.

Блок умел ходить по земле («Если б я вздумал бежать,

я, вероятно, сумел бы незаметно пройти по лесу, при

таиться за камнем»), и Блок чувствовал связь человека с

землей.

В минуты надежды на возврат творчества он мечтал

кончить «Возмездие». Ему хотелось увидеть в русской

поэзии возрождение поэмы с бытом и фабулой. Там, где

Блок ощущал быт, там он ощущал культуру или зачат

ки культуры и возможность для художника чувствовать

себя мастером. Правда, сказавшаяся ему в зорях Пре

красной Дамы, действенно могла и должна была выявить

себя в новых формах жизни, значит – и быта.

Блок – великий мистический поэт – был и великим

реалистом. У него было то «духовное трезвение» (по сло

ву «Добротолюбия»), которое позволяло ему и видеть не

доступное нам, и предчувствовать, как оно должно отра

зиться на земле.

2

<...> У меня есть книга Блока. На ней написано:

«В дни новых надежд. Август 1920 г.».

Об этих днях хочется мне вспомнить, потому что это

были дни, может быть, «последних надежд» в жизни Бло

ка. В те дни я встречалась с ним часто, потому что была

секретарем президиума петербургского отделения Всерос

сийского союза поэтов он – председателем.

398

От тех дней остался у меня памятный протокол засе

дания. Вот выписка оттуда:

«Тов. Блок настоятельно указывает на необходимость

работы в районах».

Что это значит?

Когда основалось отделение Союза поэтов, стала выра¬

батываться программа деятельности, Блок мучительна

чувствовал оторванность интеллигенции, в частности —

писателей, от народа, и вот ему начинает казаться, что

Союз дает возможность и поэтам объединиться и затем

непосредственно идти в народные массы. Сам он раз про

бовал читать, кажется, в «Экспедиции заготовления госу

дарственных знаков», но без успеха, и все-таки настаивал

на этих попытках.

Надеялся он, что и свежие силы из народа войдут в

Союз.

Я помню первый литературный вечер Союза в зале

Городской думы. Лариса Рейснер делала доклад, Горо

децкий, только что приехавший с юга, читал стихи, а

Блок сказал вступительное слово о значении и целях

Союза.

Он говорил там о возможности общения и звал эти

новые силы... 5

В то время я работала в петербургском Совете профес

сиональных союзов. Иногда с работы я прямо приходила

к Блокам. Мне поручено было собрать материалы для

плана лекций на 1920 год; союзы заполняли анкету, вы

сказывая свои пожелания о количестве и характере лек

ций на заводах. Были три графы: политические, профес

сиональные и общеобразовательные. Александр Алексан

дрович интересовался этими анкетами и разбирал их со

мной. Наибольший процент падал на общеобразователь

ные, и Блок считал это симптоматическим.

Работа Союза поэтов налаживалась очень медленно.

Мы – поэты – люди берложные и не умеем общаться.

Я помню, как Чуковский в великом изумлении говорил

про самого Блока: «Я поражен. В первый раз слышу я от

Александра Александровича вместо «я» – «мы». Как он

близко принял к сердцу Союз!»

Председатель наш был необыкновенно добросовестен.

(Впрочем, если Блок брался за какое-нибудь дело, он

всегда делал его честно до конца.) Он не пропускал ни

одного заседания, он входил во все мелочи. Так, у нас

при Союзе служил матрос. И вот однажды Александр

399

Александрович приходит ко мне и достает из кармана

какую-то бумажку: вот, чтоб не забыть.

«Матросу нужно: 1) дать бумагу, чтоб его отпускали

с корабля, 2) прописать в домкоме».

Матрос был очень мил и работящ, но однажды —

с кем беды не бывает! – украл у хозяина квартиры, где

помещался Союз, соусник... и хозяин в девять часов утра

звонит Блоку, требуя расследования. Но Блок передал

это дело товарищу председателя.

Потом он со смехом рассказывал о своих новых обя

занностях. Но все же ему приходилось входить в разные

мелочи – и заботиться о дровах для Союза и о хотя бы

единовременных пайках в помощь нуждающимся членам,

и посещать собрания. А на собраниях поэтов тоже иногда

тяжко бывало. В Петербурге люди – нелюдимые, здесь

даже и споров разных почти не бывает.

Сидим мы кругом стола. Мучительно молчим. Лозин

ский предлагает читать стихи. Начинаем по кругу. По

одному стихотворению. После каждого – мертвое молча

ние. И вот круг кончен. Делать больше нечего. Блок

упорно и привычно молчит, но спасительный голос Ло

зинского предлагает начать круг снова. Потом с облегче

нием уходим домой.

Все это в конце концов Блоку надоело. Он стал отка

зываться от председательствования. Но тогда весь Союз

в полном составе явился к нему на квартиру просить

остаться. Стояли на лестнице, во дворе. И он остался, но

от дел отстранясь, а в январе, при новых выборах, пред

седателем Союза был выбран Гумилев 6.

Я помню дождливый вечер, и ветер с моря, и черные

улицы. Только – издали искры рабочих костров. С ка

кого-то заседания мы идем домой... Под старенькой кеп

кой – прекрасный и строгий профиль: профиль воина.

Ему пошел бы шлем... И хрустит осеннее ароматное ябло

ко. Блок вечно осенью носил в кармане яблоки... и в

комнате не любил их есть. Идет своей легкой, своей бы

строй походкой и глядит в осеннее небо... А там ползут

тяжелые тучи, затихает ветер – любимый Блоком ветер.

– Мне иногда кажется, что я г л о х н у , – говорит Блок.

В мертвой тишине наступающего нэпа он и задох

нулся. Но те, для кого слова Блока были не «литерату

рой», а живым заветом, те в темную тихую ночь должны

хранить память о заре, о той заре, во имя которой жил и

умер Блок.

400

ВСЕВОЛОД ИВАНОВ

ИЗ ОЧЕРКА «ИСТОРИЯ МОИХ КНИГ»

...В самом начале 1921 года я вышел через Миллион

ную на Мойку против Придворных конюшен. Настала от

тепель, дул влажный ветер, и Мойка и камни мостовой

были покрыты ржаво-желтым налетом. Устав, я положил

связку книг – ею наградил меня Горький, считавший, не