Текст книги "Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 2"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 34 страниц)

Осенью 1913 года я снова попал к Блоку – кажется,

так же, как в оба предыдущие раза. Блок говорил

на этот раз много и даже как-то взволнованно. Он гово

рил о всеобщем равнодушии. «Разве можно, например,

относиться спокойно к тому, что царь пьет?» Говорил

об одном, недавно выступившем поэте и читал места из

его писем. «Ведь вот иногда в нем что-то словно ангель

ское, а иногда это просто хитрый мужичонка» 11. Зашел

разговор и об Игоре Северянине, к которому я относил

ся тогда очень резко неприязненно (как к п о э т у , – лично

я его не знал). Но Блок оценивал его иначе: ведь за не

сколько месяцев до того он записал в дневник: «Я пре

уменьшал его... это настоящий, свежий, детский та-

82

лант» 12. И он указал мне на стихи, которые считал

лучшими. Разве это не хорошо: «Она кусает платок,

бледнея»? Ну, а если это принять, то нужно принять и

все остальное, даже «демимонденка – и лесофея». Я за

метил, что строчка «Когда ей сердце мечты отр опили»

двусмысленна, не ясно даже, от какого корня изобретен

ное им слово «отропили» – от троп ы или от тр опа. «Ко

нечно, от т р о п а , – сказал Б л о к . – Тр опы и фигуры». Он

прибавил усмехаясь: «Мне тоже долго не нравился Се

верянин. Но как-то раз я был очень пьян и, вернувшись

домой, стал его читать. Тогда я сразу его понял». Я ска

зал, что признаю, конечно, талант Северянина, но что

меня отталкивает его мещанская сущность. Блок вдруг

как-то особенно оживился: «Вот, вот – это и есть то,

что я больше всего люблю. Мещанское житье» (я пом

нил, конечно, что так назывался цикл в «Земле в сне

гу»). «Вот, я часто хожу гулять по окраинам. Там бы

вают лавки, где продается все, что угодно: тут и от

крытки с красавицами, тут и соски. И кажется, что все

это действительно нужно. Пока жених – нужна открыт

ка; женится, пойдут дети – нужна соска» 13. Было ясно,

что Блок переосмыслял этого поэта в свете своих, совсем

инородных настроений.

В начале декабря 1913 года один товарищ по «Цеху

поэтов» пришел ко мне и стал звать на «вечер новой

поэзии» (не помню уже, в каком помещении происходив

ший), где будто бы нам обоим необходимо было не

только быть, но и выступить. Мы отправились. Там ока

зался и Блок. Он читал на этом вечере три стихотворе

ния: «О доблестях, о подвигах, о славе», «На железной

дороге» и «В ресторане». В кулуарах Блок рассказывал

о совсем недавнем «вечере футуристов» – это было пред

ставление трагедии «Владимир Маяковский» и «Победы

над солнцем» Крученых 14. Слушали трое или четверо;

среди них был, кажется, С. М. Городецкий. На вечере

футуристов никто из слушавших не был, и было любо

пытно, что скажет о футуристах Блок. Блок сказал:

«Есть из них один замечательный: Маяковский». Это бы

ло неожиданно уже потому, что о футуристах принято

было говорить огулом, не задумываясь над индивидуаль

ными различиями. На вопрос, что же замечательного на

ходит он в Маяковском, Блок ответил с обычным лако

низмом и меткостью – одним только словом: «Демокра

тизм».

83

В январе 1914 года я неожиданно получил от Блока

такое письмо:

18 января

Дорогой Василий Васильевич, боюсь, что письмо не

дойдет – адрес прошлогодний, потому только прошу

Вас, позвоните мне завтра, часов в 12, в 1 час, мне надо

Вам сообщить много.

Ваш Ал. Блок.

Оказалось, что Блок заинтересовался моим переводом

«Кота в сапогах» Тика и, еще не зная самого перевода,

стал рассказывать о пьесе в театральных кругах. Воз

никла мысль о постановке пьесы, которая и вчуже со

блазняла «романтической иронией», подчеркнутой теат

ральностью. (Постановка эта не состоялась.) Понятен,

конечно, интерес к Тику автора «Балаганчика», который

сам в предисловии к «Лирическим драмам» признал свою

близость к теории «романтической иронии».

Блок организовал чтение моего перевода и сам был

на нем. Он много смеялся и остался особенно доволен

характером кота у Тика. Это внимание именно к харак

теру в этой пьесе – по замыслу менее всего психологи

ческой – кажется мне очень симптоматичным в эволю

ции. Блока 15. В тот же, кажется, вечер Блок рассказы

вал о спектакле «Гибель «Надежды» Гейерманса

в студии Художественного театра. Он особенно отметил

один эпизод, когда исполнитель роли Капса (если не оши

баюсь, Б. М. Сушкевич) в своей реплике на вопрос о ко

рабле: «Известий нет?» – отвечал: «Нет», и при этом

нервно и многозначительно ковырял конторку. В этом

жесте Блок видел образец большого мастерства 16.

Я вспомнил тогда же похвалу северянинской строке «Она

кусает платок, бледнея». А позже поставил в ту же

связь такие стихи самого Блока, как «Превратила все

в шутку сначала».

Около того же времени я, встретив как-то Блока на ули

це, помню, спросил его, пойдет ли он на вечер Поля Фора.

Французский поэт Поль Фор, только что перед этим вы

бранный в Париже «королем поэтов», должен был высту

пать в небезызвестной «Бродячей собаке»; но Блок в «Бро

дячей собаке» бывать не любил 17, не собирался идти и в

этот раз. «Мне, впрочем, з в о н и л и , – сказал он, у л ы б а я с ь , —

передали: «Приходите, приехал французский король».

84

Весной 1914 года я как-то был неподалеку от Блока

и решил попытаться зайти к нему. Блок был дома. По

чти с первых слов он заговорил опять о Северянине.

«Я теперь понял Северянина. Это – капитан Лебядкин.

Я думаю даже написать статью «Игорь-Северянин и ка

питан Лебядкин» 18. И он прибавил: «Ведь стихи капи

тана Лебядкина очень хорошие». Он прочитал:

Жил на свете таракан,

Таракан от детства.

И попал он раз в стакан,

Полный мухоедства.

Я понял, конечно, что я – отнюдь не победитель

в споре и что образ Достоевского помогает Блоку не

осудить Северянина, а найти ключ к его личности, обна

ружив сквозь видимую пошлость более глубоко скрытые

человеческие черты.

Блок спросил, читал ли я стихи его, напечатанные

в «Сирине», и стал расспрашивать о впечатлении от каж

дого. Я назвал прежде всего «Когда ты загнан и забит»,

еще не зная, что это – отрывок из «Возмездия». Блок

сказал об этом. Видно было, что он придает особое зна

чение своей работе над поэмой и проверить впечатление

от напечатанного отрывка ему важно. Из дальнейшего

разговора я понял также, что больше всех стихотворений,

напечатанных в «Сирине» 19, он ценит «Ты помнишь?

В нашей бухте сонной», незадолго до того появившееся

в «Русской мысли».

Тогда же в первый раз я решился попросить Блока

прочесть стихи. Блок согласился и читал довольно много

из своей записной книжки. Он прочел целиком «Жизнь

моего приятеля», итальянские стихи (из ненапечатанных

тогда) и другие.

Говорили опять о современной поэзии. Блок был уве

рен в цикличности литературных процессов: с этой точ

ки зрения возрождение поэзии должно было наступить

в двадцатые годы XX века.

Провожая меня, уже в дверях, Блок вдруг спросил:

«А вы верите в «Цех»?» (т. е. в «Цех поэтов»). Я отве

тил: «Я верю в будущий Цех». Блок кивнул головой и

сказал – словно о чем-то само собой разумеющемся:

«Ну да. Двадцатых годов».

Это были последние слова Блока, которые мне при

шлось слышать.

ПАВЕЛ СУХОТИН

ПАМЯТИ БЛОКА

Было жаркое лето в Москве. Я бродил по пустын

ным и вяло живущим улицам: замазанные мелом окна

особняков Арбата, важные гудки курьерских дальних

поездов, в лунные ночи загашенные фонари, открытки

друзей с манящими заграничными штемпелями – все

волновало сознанием некоторой покинутости и благодат

ной печалью, побуждающей к творчеству.

И вот, в душный июльский день, в кондитерской

Эйнем на Петровке, куда я зашел с Борисом Зайцевым,

я увидел А. А. Блока 1.

Александр Блок!

Дотоле для меня это было не имя, но обольститель

ный образ тех веяний, которыми я жил. Это был воздух,

раздраженный неслыханными ритмами стихов и той на

певностью, в которую гениально были облечены предчув

ствия и мысли многих из нас, пытающихся выразить

себя словом. Блок – это была сама юность, с зорями и

закатами, с тем весельем, на грани которого начиналось

паденье, с радостью, мгновенно переходящей в глухие

рыдания.

Таков был он, таковы были мы – питомцы «страш

ных лет России» 2.

Зайцев познакомил нас и осторожно спросил:

– А у вас, я слышал, несчастье?

Помнится, Блок не ответил на его вопрос, а перевел

разговор на что-то другое и занялся покупкой конфект.

«Вы дайте мне какие-нибудь п о з а н я т н е е » , – сказал он

продавщице.

86

– Пастила, шоколад М и н ь о н . . . – затараторила наро

чито вежливая барышня, с поднятою над витриной рукой

с оттопыренным мизинцем.

– Только уж не М и н ь о н , – сказал Блок, выбрал

какую-то коробку, заторопился и, простившись с нами,

ушел.

Выходя вслед за ним, я спросил у Зайцева, о каком

его несчастии говорил он.

– У Блока умер ребенок 3.

Блок, покупающий конфекты; Блок – отец, потеряв

ший ребенка!

Я был как будто р а з о ч а р о в а н , – до того все мое пред

ставление о нем было наджизненно и нереально, потому

что и я сам, и все, мне подобные, с нашими чувствами,

мыслями, мечтами и вкусами были нежизненны, и пье

десталы нашим богам мы строили не на живой земле, а

в воздушных пространствах или в редакциях – душных,

прокуренных, шелестящих грудами рукописей, шум

ных беседами, на которых реже председательствовал

разум или чистое литературное устремление, берущее

начало в исконном брожении масс, чаще – затаенная

литературная обида или напыщенная, тяжелая денежная

сумка мецената, чрезмерно томимого жаждой приобщить

ся к лику восходящих литературных звезд.

Блок – не мечта, а человек – предстал передо мной

впервые, и так мимолетно, что я даже не запомнил его

фигуры, и только услыхал его твердый и уверенный шаг,

которым он вынес свою гордую фигуру в толпу гуляющей

Петровки.

Вторым звуком «человеческого голоса Блока», даже

хочется сказать – «животного голоса» (лучше придумать

не могу), я услыхал в его «Ночных часах»:

Я пригвожден к трактирной стойке,

Я пьян давно...

И для меня Блок стал облекаться плотью, но не тою

разнеженной, подкрашенной и даже «трупной», в которую

облек его художник Сомов, но в прекрасную плоть жи

вого человека, с широкими плечами и сильной мускула

турой, каким я увидел его при нашей второй встрече в

Петербурге и полюбил его крепко и навсегда.

Казалось бы, были причины не к любви, а к розни,

так как перед этим мы обмелялись с ним письмами по

87

поводу моей книги стихов «Полынь», которую он назвал

«непитательной» 4. Значит, было задето за живое мое ли

тературное самолюбие? Но нет! Именно от этого одного

слова «непитательно» меня еще больше повлекло к Блоку.

Какое чудесное слово было сказано им! Сколько в нем

было скрыто мудрости и истинного п о н и м а н и я , – да, на

стоящая литература должна быть питательной, должна

быть пищей, а не тем лимонадом, который высасывают

из бокалов через соломинку в кофейнях и ночных амери

канских барах. После он, правда, изменил мнение о моих

стихах, но не это важно, а важно то, что с этого именно

момента начались мои жнзнедейственные отношения

с Блоком-поэтом. Он больше не отвлекал меня в сторону

чрезмерной и губительной мечтательности, но сам стал

для меня питательным. И, наконец, «Стихи о России»

были крепким звеном нашего недолгого, но верного дру

жества.

Не забыть мне, как этот человек, на лице которого

присутствовало золотое обрамление высоких наитий, сидя

за своим столом, в квартире многоэтажного дома на

Пряжке, говорил мне о будущей России.

– З н а е т е , – говорил о н , – когда я подумаю и поста

раюсь только представить себе, сколько в России бо

гатств, сколько так называемых недр и возможностей,

то почти сумасшедшая мечта создается в моей голове,

мечта о том, когда все эти недра задвигают машины и

люди. Чем будем для мира мы – дикие скифы, русские

посконные мужики! Это может быть и страшно, но —

чудесно.

Это была ночь, и от слов его можно было поверить,

что в окно к нам глядится

Америки новой звезда 5.

А потом еще встреча и совсем другое: мы в ночном

притоне за кособоким столиком, на скатерти которого,

по выражению Щедрина, «не то ели яичницу, не то си

дело малое дитяти». И перед нами чайник с «запрещен

ной водкой». Улицы, по которым мы шли сюда, бы

ли все в мелком дожде. Продавцы газет на Невском кри

чали о «фронте», о «больших потерях германцев», о «под

вигах казацкого атамана». И все это газетно, неверно,

преувеличенно – ради тиража. На улицах холодно, сыро

и мрачно. И мы – мрачны.

88

– Придется мне ехать на в о й н у , – сказал Блок.

– А нельзя ли как-нибудь... – начал я, распытывая

его взглядом.

– Об этой подлости и я подумывал, да решил, что

не нужно. Ведь вот вы занимаетесь какими-то колесами

военного образца, так почему же и мне не надо ехать

что-нибудь делать на фронте. А по-моему, писатель дол

жен идти прямо в рядовые, не ради патриотизма, а ради

самого себя.

И тут же – глоток водки из грязной чашки.

А рядом навзрыд плакал опьяневший деревенский

парень. И Блок его утешал ласково и любовно, а потом,

обернувшись ко мне, сказал:

– Вот видите, плачет, а приедет домой и жену станет

бить.

Мы расстались. Но как-то, именно в эту встречу,

Блок сказал мне:

– А кончится эта страшная кутерьма, и кончится

чем-то хорошим.

Русская интеллигенция вообще привыкла обольщать

себя способностью к пророчеству, и это, конечно, невер

но, но лучшие из нее, каким был Блок, на самом деле

обладали предвидением, и он безусловно раньше всех

нас заслышал грозные шаги грядущей революции, и по

тому, когда мы встретились еще раз 6, и в последний,

раз, то мы не подивились друг перед другом тому, чему

мы стали свидетелями, а нам хотелось только поскорее

услыхать, кто из нас и о чем знает.

С величайшим интересом и вниманием и почти весе

ло слушал он мои рассказы о том, что делается в глухой

русской деревне, в Тульском медвежьем углу, из кото

рого я попал в уплотненную квартиру Блока, за малень

кий стол с самоваром, черным хлебом, маслом и боль

шой грудой папирос, которыми особенно старательно уго

щал меня Александр Александрович, говоря:

– Курите, курите, у меня их очень много, теперь я

продаю книги, и вот, видите, и масло и папиросы.

Я утешаюсь тем, что многое в наших библиотеках была

лишним и заводилось так себе – по традиции.

И сказал он это без всякого раздражения или злобы,

а тоже почти весело.

Выслушав мой рассказ о том, как мне пришлось по

долгу моей службы, чтобы сохранить для детей молоко

89

в детских домах, спасать скот и менять на ситец сено и

овес, Блок совершенно оживился и сказал:

– Это удивительно интересно! Вот где делается что-

то настоящее, а не у нас на каком-нибудь литературном

собрании. Удивителен, удивителен наш народ!

И не созвучны ли его слова с тем, что думал и делал

в Кремле другой великий человек, обретавший для своих

гениальных замыслов материалы в немного смешных

маленьких уездных газетках, в которых писали люди,

прежде никогда не писавшие даже писем, писали, не со

всем умея держать перо, но писали без «бойкого стиля»,

без словесных фигур, а просто...

В последний раз я увидел Блока убиравшим на сто

ле чайную посуду и остывший самовар. Он был в осен

нем пальто с поднятым воротником. Он был мрачен. Он

ничего не сказал, но я понял, что мне надо уходить.

Я стал прощаться, и Александр Александрович не воз

ражал, а, держа в руке какую-то бумажку, глухо про

цедил:

– А революция-то кончилась!

Я, любопытствуя, протянул руку за бумажкой, но он

отбросил ее на свой письменный столик и сказал:

– Нет, это пустяки, это тут кое-что мое, а насчет это

го я только сейчас думал. Тяжело, очень тяжело!

Это были последние слова, сказанные мне Блоком.

Мы расстались.

И Блок умер.

Умер он, конечно, не от холода и голода, как творила

легенда людей, пескарно злобствующих на революцию,

а умер оттого, что приспело его время, он так же умер

бы и без революции.

Неужели не ясно всем, как должен был умирать в

старой России русский гений?

Г. АРЕЛЬСКИЙ

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ОБ А. БЛОКЕ

Как о самом А. А. Блоке, так и об его творче

стве писалось так много, что нет никакой необходимости

говорить об этом еще раз. Я хочу коснуться здесь лишь

одного эпизода из жизни А. А. Блока, о котором никто

не упомянул в многочисленных, за последнее время, вос

поминаниях, тем более, что этот эпизод имел, некоторым

образом, отражение в его творчестве.

А. А. стал мне особенно близок в ноябре 1911 года,

хотя и позже я встречался с ним и не прерывал знаком

ства, и только за период революции я совершенно поте

рял его из виду; об его неожиданной смерти я узнал

в провинции, где жил все время.

В 1911 году А. А. жил на Петроградской стороне, на

Монетной улице, в шестом этаже. Я никогда не забуду

того ноябрьского вечера, когда я пришел к А. А. пер

вый раз. Мы прошли в его кабинет – небольшую комна

ту с полукруглым окном, у которого стоял письменный

стол. Почему-то в моей памяти до сих пор осталась лам

па с белым бумажным, гофрированным абажуром, от ко

торого струился мягкий, расплывчатый свет, и бювар из

красной кожи на письменном столе. Из бювара А. А. вы

нимал исписанные своим размашистым четким почерком

листки «верже» и читал свои последние стихи, собранные

для сборника «Ночные часы» 1. Он был задумчив и, го

воря своим тихим спокойным голосом, словно прислуши

вался к чему-то и искал какого-то скрытого смысла в

произносимых им словах.

Я был тогда студентом-астрономом, и мои фантазии

о небесных мирах скоро оживили его лицо. Кто часто

91

виделся с А. А., тот знает, как редко оживлялось его

лицо и изменяло свое обычное немного усталое, задумчи

вое и сосредоточенно-грустное выражение. В минуту же

оживления лицо А. А. делалось неузнаваемым.

Он мне признался, что никогда не видел неба в астро

номическую трубу. Этого было достаточно, чтобы на

следующий день мы условились с А. А. пойти в обсервато

рию Народного дома, где я часто дежурил, будучи чле

ном общества «Русская Урания», которому и принадле

жала обсерватория.

Мы нарочно выбрали позднее время, чтобы не было

в обсерватории посторонних посетителей. Воздух был

тогда достаточно прозрачен, и звезды ярко мерцали в ин-

дигово-темной глубине неба. Несмотря даже на восходя

щую луну, отчетливо, через все небо, маячил Млечный

Путь. Желая пошутить над А. А., который, по моему

мнению, слишком уж благоговейно и даже с некоторым

страхом поглядывал на рефрактор, я задал ему вопрос:

хочет ли он увидеть на небе ангела? Самого настоящего,

без всякого обмана. Я навел рефрактор на ангела Петро

павловского шпиля и пригласил А. А. взглянуть. Благо

даря оптическому обману зрелище получилось порази

тельное. На темно-синем небе резким силуэтом вырисо

вался летящий ангел. Эффект был настолько силен, что

А. А. долго не мог понять, в чем дело, и думал, что

я положил в трубу изображение ангела.

Много мы объездили тогда звездных миров и, бродя

среди скалистых гор на луне, порядком-таки продрогли.

Я предложил идти согреться.

Мы спустились во «второй этаж» обсерватории, где

топилась чугунка, и выпили чаю с красным вином. Здесь,

в маленькой круглой комнате, едва помещался полукруг

лый диван, письменный стол и шкаф с книгами; из этой

же комнаты, через люк в полу, можно было спуститься

по простой приставной лестнице в первый этаж обсерва

тории, где помещалось у нас «фотографическое отделе

ние».

«Как здесь тихо и х о р о ш о , – говорил А. А. – Только

знаете, меня почему-то подавляет эта бесконечность ми

ров; она вызывает у меня чувство какой-то мучительной

тоски. Я думаю, чтобы полюбить этот мир, нужно кого-

нибудь полюбить в этом мире».

С этого времени А. А. довольно часто заглядывал

к нам в обсерваторию и оставался там иногда до рассве-

92

та. Под утро мы вместе возвращались домой, идя по

пустынному, снежному Александровскому парку до Ка-

менноостровского проспекта.

Некоторое время А. А. долго не заходил в обсервато

рию, и я, послав ему письмо и свою новую книжку сти

хов 2, получил от него следующий ответ:

Дорогой С<тепан> С<тепанович>.

Не могу видеться с Вами сейчас (от усталости,

от многих дел, от нервного расстройства), но давно имею

потребность сказать Вам, что книжка Ваша (за исключе

нием частностей, особенно псевдонима и заглавия) мно

гим мне близка. Вас мучат также звездные миры, на ко

торые Вы смотрите, и особенно хорошо говорите Вы

о звездах.

Александр Блок.

Ноябрь 1911

Во время наших совместных наблюдений в обсервато

рии к нам присоединялись иногда два моих товарища

по университету (оба теперь умершие; один из них —

Эниш – автор книги «Комета Галлея»), и А. А. так

к ним привык, что всегда справлялся о них, когда

их не было в обсерватории.

А. А. во время своего увлечения небом интересовался

вопросом о душе и никак не мог примириться с мыслью,

что нами управляет, как и всей природой, «физический

закон». Вот почему в это время этот «физический закон»

так угнетал и подавлял индивидуализм А. А. Блока,

взлелеянный им на романтических берегах поэзии Жу

ковского, Тютчева и В. Соловьева, и вызывал тоску оди

ночества, когда он смотрел в бездонные пучины неба,

где «без руля и без ветрил» 3 в стройном порядке смы

кали орбиты небесные светила.

АННА АХМАТОВА

О БЛОКЕ

В Петербурге, осенью 1913 года, в день чествования

в каком-то ресторане приехавшего в Россию Верхарна,

на Бестужевских курсах был большой закрытый (то есть

только для курсисток) вечер. Кому-то из устроительниц

пришло в голову пригласить меня. Мне предстояло чест

вовать Верхарна, которого я нежно любила не за его

прославленный урбанизм, а за одно маленькое стихотво

рение «На деревянном мостике у края света».

Но я представила себе пышное петербургское ресто

ранное чествование, почему-то всегда похожее на помин

ки, фраки, хорошее шампанское, и плохой французский

язык, и тосты – и предпочла курсисток.

На этот вечер приехали и дамы-патронессы, посвятив

шие свою жизнь борьбе за равноправие женщин. Одна

из них, писательница Ариадна Владимировна Тыркова-

Вергежская, знавшая меня с детства, сказала после мое

го выступления: «Вот Аничка для себя добилась равно

правия».

В артистической я встретила Блока.

Я спросила его, почему он не на чествовании Верхар

на. Поэт ответил с подкупающим прямодушием: «Оттого,

что там будут просить выступать, а я не умею говорить

по-французски».

К нам подошла курсистка со списком и сказала, что

мое выступление – после блоковского. Я взмолилась:

«Александр Александрович, я не могу читать после вас».

Он – с упреком – в ответ: «Анна Андреевна, мы не те

нора». В это время он уже был известнейшим поэтом

России. Я уже два года довольно часто читала мои стихи

в Цехе поэтов, и в Обществе ревнителей художествен

ного слова, и на Башне Вячеслава Иванова, но здесь все

было совершенно по-другому.

Насколько скрывает человека сцена, настолько его

беспощадно обнажает эстрада. Эстрада – что-то вроде

плахи. Может быть, тогда я почувствовала это в первый

94

раз. Все присутствующие начинают казаться выступаю

щему какой-то многоголовой гидрой. Владеть залой

очень трудно – гением этого дела был Зощенко. Хорош

на эстраде был и Пастернак.

Меня никто не знал, и, когда я вышла, раздался

возглас: «Кто это?» Блок посоветовал мне прочесть «Все

мы бражники здесь...». Я стала отказываться: «Когда я

читаю: «Я надела узкую юбку...», смеются». Он ответил:

«Когда я читаю: «И пьяницы с глазами кроликов...» –

тоже смеются».

Кажется, не там, но на каком-то литературном вечере

Блок послушал Игоря Северянина, вернулся в артистиче

скую и сказал: «У него жирный адвокатский голос» 1.

В одно из последних воскресений 1913 года я принес

ла Блоку его книги, чтобы он их надписал. На каждой

он написал просто: «Ахматовой – Блок». А на третьем

томе поэт написал посвященный мне мадригал: «Красота

страшна» – Вам скажут...». У меня никогда не было

испанской шали, в которой я там изображена, но в это

время Блок бредил Кармен и испанизировал и меня.

Я и красной розы, разумеется, никогда в волосах не

носила. Не случайно это стихотворение написано испан

ской строфой романсеро. И в последнюю нашу встречу,

за кулисами Большого драматического театра весной

1921 года, Блок подошел и спросил меня: «А где испан

ская шаль?» Это – последние слова, которые я слышала

от него.

В тот единственный раз, когда я была у Блока 2, я

между прочим упомянула, что поэт Бенедикт Лифшиц

жалуется на то, что он, Блок, одним своим существова

нием мешает ему писать стихи. Блок не засмеялся, а от

ветил вполне серьезно: «Я понимаю это. Мне мешает

писать Лев Толстой».

Летом 1914 года я была у мамы в Дарнице, под

Киевом. В начале июля я поехала к себе домой, в деревню

Слепнево, через Москву. В Москве сажусь в первый по

павшийся почтовый поезд. Курю на открытой площад

ке. Где-то, у какой-то пустой платформы, паровоз тормо

зит, бросают мешок с письмами. Перед моим изумленным

взором неожиданно вырастает Блок. Я вскрикиваю:

«Александр Александрович!» Он оглядывается и, так

как он был не только великим поэтом, но и масте

ром тактичных вопросов, спрашивает: «С кем вы едете?»

Я успеваю ответить: «Одна». Поезд трогается.

95

Сегодня, через пятьдесят о д и н год, открываю «Запис

ные книжка» Блока и под 9 июля 1914 года читаю: «Мы

с мамой ездили осматривать санаторию за П о д с о л н е ч н о й . —

Меня бес д р а з н и т . – Анна Ахматова в почтовом поезде».

Блок записывает в другом месте, что я вместе с Дель-

мас и Е. Ю. Кузьминой-Караваевой измучила его по те

лефону 3. Кажется, я могу дать по этому поводу кое-какие

показания.

Я позвонила Блоку. Александр Александрович со

свойственной ему прямотой и манерой думать вслух

спросил: «Вы, наверное, звоните, потому что Ариадна Вла

димировна Тыркова передала вам, что я сказал о вас?»

Умирая от любопытства, я поехала к Ариадне Владими

ровне на какой-то ее приемный день и спросила, что ска

зал Блок. Но она была неумолима: «Аничка, я никогда не

говорю одним моим гостям, что о них сказали другие».

«Записная книжка» Блока дарит мелкие подарки, из

влекая из бездны забвения и возвращая даты полузабы

тым событиям: и снова деревянный Исаакиевский мост,

пылая, плывет к устью Невы, а я с моим спутником с

ужасом глядим на это невиданное зрелище, и у этого дня

есть дата – 11 июля 1916 года, отмеченная Блоком.

И снова я уже после Революции (21 января 1919 го

да) встречаю в театральной столовой исхудалого Блока

с сумасшедшими глазами, и он говорит мне: «Здесь все

встречаются, как на том свете».

А вот мы втроем (Блок, Гумилев и я) обедаем

(5 августа 1914 года) на Царскосельском вокзале в пер

вые дни войны (Гумилев уже в солдатской форме).

Блок в это время ходит по семьям мобилизованных для

оказания им помощи. Когда мы остались вдвоем, Коля

сказал: «Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это то

же самое, что жарить соловьев».

А через четверть века все в том же Драматическом

театре – вечер памяти Блока (1946 год), и я читаю толь

ко что написанные мною стихи:

Он прав – опять фонарь, аптека,

Нева, безмолвие, гранит...

Как памятник началу века,

Там этот человек стоит —

Когда он Пушкинскому Дому,

Прощаясь, помахал рукой

И принял смертную истому

Как незаслуженный покой.

96

К. АРСЕНЕВА

ВОСПОМИНАНИЯ О БЛОКЕ

Это было в ранней юности, в пору первых поэтиче

ских опытов.

Я только что приехала в Петербург и жила, вместе

с подругой, на Средней Подъяческой. А неподалеку, за

каналом, была Офицерская и квартира Блока.

Тогда магия его поэзии была связана для нас с фан

тастикой этого северного города. Мы часто бродили по

Офицерской. Однажды вечером, проходя мимо его окон,

мы видели сквозь прозрачную занавеску, как он стоял,

прислонясь к стене, и читал. Тень его падала на дверь и

казалась очень высокой.

Наискось от нашей квартиры была аптека. Нам каза

лось всегда, что та самая:

Ночь, улица, фонарь, аптека...

Помню вечер на Бестужевских курсах. Сначала чита

ли Северянин и Ахматова. Молодежь очень тепло при

нимала их, особенно Анну Ахматову. Потом вышел он.

Неожиданным было первое впечатление. Казалось по

портретам, что он должен быть выше и красивее. Но как

только зазвучал его голос (трудно забыть этот голос),

лицо его стало прекрасным, и стихи уже владели нами:

О доблестях, о подвигах, о славе... 7

Помню еще вечер в Тенишевском: ставили «Бала

ганчик» и «Незнакомку». Арена, наподобие цирковой,

была усыпана песком. На ней возвышался изогнутый

крутой дугой мост, и над ним висела на длинном стебле

электрическая звезда. Незнакомку играла Менделеева-

4 А. Блок в восп. совр., т. 2

97

Блок 1. А он? Он сидел в амфитеатре, и рядом с ним

была его новая муза, воспетая им в цикле «Кармен».

Его строгое лицо выражало и нежность.

Позднее я послала ему в рукописи на отзыв книгу

своих стихов 2, указав телефон и адрес. Прошло десять

дней. Однажды во время обеда меня позвали к телефону.

Это был Блок. Он говорил со мной почти час. Не зная,

кто это, родные недоумевали. Друзья не могли дозвонить

ся. А я слушала о том, что его уже давно не вол

нует фантастика Петербурга, пусть даже в хороших ли

рических стихах. Он говорил об акмеизме, о том, что

считает его формалистическим и ненужным течением.

В заключение сказал несколько теплых слов о моих

стихах и просил прислать ему книгу перед отдачей

в печать.

В августе того же года 3 я шла по Фонтанке в типо

графию, где печаталась книга, и вдруг увидела его на

углу. Он стоял в черном пальто и мягкой серой шляпе.

Он не знал меня в лицо. Робость овладела мною, но так

хотелось поговорить с ним, что я вдруг с отчаянной ре

шимостью подошла к нему. Поняв, кто я, он ласково

улыбнулся, спросил о книге, просил прислать ее, когда

выйдет. Потом сказал, что сейчас не пишет стихов, по

тому что – война, и писать не хочется, что нужно быть

на фронте и что он собирается ехать туда. Он говорил,

что это долг каждого и что в тяжелое для родины время

нужно быть не только поэтом, но и гражданином.

Несколько раз я порывалась проститься с ним, не

зная, кого он ждет. Заметив это, он улыбнулся и сказал:

– Не торопитесь, я жду товарища: мы можем еще

поговорить, пока он придет.

Он сказал еще, что судьба России важнее всех судеб

поэзии.

Я навсегда запомнила этот короткий разговор.

А. МГЕБРОВ

ИЗ КНИГИ «ЖИЗНЬ В ТЕАТРЕ»

Однажды я навестил его в один из тех дней, когда в

душе начинают пробуждаться первые, неясные, но свет

лые весенние зовы 1. Я зашел к Блоку вечером, и

мы просидели с ним всю ночь до утра. Это ночное бдение

глубоко сохранилось в моей памяти...

Блок был тогда совсем один в квартире. Почему-то он

был в ту ночь необыкновенно напряжен. Он сидел напро

тив меня, с полузакрытыми глазами, освещенный мягким

светом настольной лампы, и лицо его было бледно, почти

пергаментно. Чрезвычайно напряженно, очень медленно

и долго он говорил, и казалось, какая-то упорная, боль

шая мысль сверлила ему мозг...

Блок был вообще большим, если можно так выразить

ся, тугодумом, разумеется, в глубоком значении этого