Текст книги "Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 2"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц)

слова; мысль медленно работала в нем оттого, что роди

лась из самой глубины его существа, и вот отсюда —

вся его напряженность и медлительность слов, как будто

каждое слово, когда он говорил, тяжелыми каплями па

дало с его уст.

В этот раз Блок уговаривал меня стать клоуном. Он

искренно и горячо уверял, что цирк – лучшая арена для

художника-артиста. «Смех сквозь слезы...» – много раз

повторял он и с необыкновенной любовью говорил имен

но о цирке, о клоуне как о народном шуте, могущем

потрясать сквозь шутки и смех человеческие сердца,

сердца масс 2.

Блок уверял, что во мне достаточно патетизма, чтобы

стать настоящим клоуном в блоковском смысле слова. Он

4*

99

был глубоко убежден, что с приходом в цирк художника-

артиста можно превратить последний в самую замеча

тельную арену возвышенных страстей, мыслей и чувств,

идущих от свободного, широкого человеческого сердца.

Я слушал Блока с огромным увлечением, и меня он

глубоко зажигал и увлекал. Все это так отвечало моим

заветным думам о третьем царстве и о вечно свободном

театре-балагане, где само шутовство, силой высокого

духа, поднималось бы на высоту истинного энтузиазма

и мудрой, широко-народной и детски-радостной, как

жизнь, романтики.

К утру Блок страшно устал от всех этих мучительно

обуревавших его дум и чувств. Казалось, совесть Блока

требовала чего-то, разрешения каких-то очень сложных

и больших вопросов, неотрывных от всего человечества в

целом, от дум о людях, о массах, от которых так далеки

мы, художники.

На рассвете Блок подвел меня к окну и, указав

на огромные заводские трубы, в красновато-туманной заре,

медленно и значительно проговорил: «Вы видите эти

трубы? Видите, как они молчаливы? Они молчат еще, но

скоро заговорят. Я чувствую это. Их голос будет грозен.

Нам всем надо много думать об этом». Слово «надо»

сорвалось с уст Блока с особенной душевностью и

скорбью о тех и к тем, о ком он думал и для кого в тот

миг говорил... Глубокое молчание охватило нас, и мы,

тихие, после этого расстались.

Я ушел от Блока, упоенный беседой и моей встречею

с ним, всегда действительно изумительно думающим по-

своему, по-особенному человеком; совесть в нем никогда

не засыпала, несмотря на всю его изысканность и огром

ный нежный эстетизм. Мне было радостно в ту ночь идти

навстречу заре и рассвету.

E. M. ТАГЕР

БЛОК В 1915 ГОДУ

Я не была с ним з н а к о м а , – не имела этой радости,

этой высокой чести. Но, вместе со всем моим поколением,

я постоянно ощущала его присутствие в нашей жизни.

Я ведь принадлежала к тому поколению, на которое —

по меткому слову К. И. Чуковского – Блок действовал

как луна на лунатика. Шел первый год первой мировой

войны. Со страниц книг и журналов к нам неслась «ро

ковая о гибели весть» 1 – это был его, блоковский, голос.

И реально, физически я его слышала, на литературных

концертах, на вечерах в Тенишевском зале, в Певческой

капелле... Ни с чем не сравнимый голос! Как будто глу

хой, почти монотонный – и преисполненный такой

скрытой страсти, так глубоко залегающей силы. Как вол

новали нас – университетскую молодежь – эти мнимо-

однообразные интонации! Мало с к а з а т ь , – волновали. Как

всякое приближение гения, это потрясало, сбивало с ног.

«И была роковая отрада» 2 в том, чтобы все твое суще

ство содрогалось, следуя подъемам – падениям этого

колдовского ритма.

Раз только довелось мне приметить, как магический

ритм надломился. Это было на расширенном писательском

выступлении в зале петроградской Городской думы 3.

Блок прочитал «Река раскинулась...», прочитал «К Музе»,

прочитал «Грешить бесстыдно, непробудно...», – все

прочитал, не изменяя своей антидекламаторской, анти

актерской, своей священнодейственной м а н е р е , – и начал

читать «На железной дороге»:

Под насыпью, во рву некошенном,

Лежит и смотрит, как живая...

101

Он дочитывал уже последние слова:

Любовью, грязью иль колесами

Она раздавлена...

И вдруг что-то случилось: губы дрогнули, голос жа

лобно зазвенел. «Все больно...» – прошептал он потерян

но – и, не поклонившись, быстро ушел с эстрады.

«Ему больно. Ему на самом деле б о л ь н о » , – говорила

я про себя. Я что-то новое поняла в искусстве. А заод

но – и в жизни; ибо искусство и жизнь тогда для меня

не существовали раздельно. И вообще, я только еще со

биралась начать что-нибудь понимать: мне ведь не было

еще и двадцати лет.

Совсем по-другому выглядел Блок на литературном

вечере в зале Тенишевского училища 4. Прочитав стихи

на эстраде, он перешел в публику и занял место рядом с

Л. А. Андреевой-Дельмас. Она была ослепительна, в ли

ловом открытом вечернем платье. Как сияли ее мрамор

ные плечи! Какой мягкой рыже-красной бронзой отлива

ли и рдели ее волосы! Как задумчиво смотрел он в

ее близкое-близкое лицо! Как доверчиво покоился ее

белый локоть на черном рукаве его сюртука!

И опять по-другому я вижу его весной 1915 года в

зале Географического общества в Демидовом переулке.

В этом зале происходили заседания петроградского Рели

гиозно-философского общества, представлявшего собою

цитадель дореволюционного идеализма. Блок состоял в

этом обществе действительным членом и был его посто

янным посетителем 5. С неизменным выражением вежли

вого внимания он выслушивал более или менее простран

ные доклады на гносеологические и психологические

темы. Доклады эти не вызывали особого оживления в

зале, да они на это и не претендовали; работа общества

полностью протекала в области отвлеченных идей, выска

зывания чаще всего имели изысканный и бесстрастный

характер. Но то заседание, о котором идет речь, было

посвящено не совсем обычным занятиям: на повестке дня

стоял вопрос о поведении В. В. Розанова – критика,

философа и религиозно мыслящего публициста. Со свой

ственным этому деятелю глубоким презрением к нормам

общественных приличий, он перешел все границы допу

стимого в своем злобном газетном выступлении, обращен

ном к русским политэмигрантам. Руководство Религиоз

но-философского общества предложило исключить

102

Розанова из состава членов 6. Выступая по предложению,

джентльмен и сноб Д. В. Философов отбросил свою отлич

но выделанную выдержку, отказался от привычных своих

мягких полутонов. Он начал с силой: «Даже «Новое вре

м я » , – само «Новое время»! – отступилось от Розанова!

Ему пришлось перекочевать в татарскую орду «Земщины»!»

Бледнея от гнева, Философов не читал, а выкрикивал

циничные сентенции Розанова по адресу русских револю

ционеров: «Захотели могилки на родной стороне?! Нет

для вас родной с т о р о н ы , – волки, волки и волки!» И на

каждое слово зал отвечал негодующим гулом.

Вслед за Философовым выступает корректнейший и

скучноватый профессор – историк Карташев. Лектор

превратился в трибуна: гремит, пророчествует: «Инди

видуализм! Вот куда он ведет! Индивидуализм! Вот где

зло, вот где общественная опасность!»

Но слышатся и другие голоса. Нет, не все согласны

на исключение Розанова. Ни за что не согласен литера

туровед Е. В. Аничков, вся его небольшая, кругленькая

фигурка бурлит и пышет гневом: «Недопустимо, чтобы

судили писателя за его убеждения! Нельзя судить мыс

лителя за его мысли! Меня самого с у д и л и , – а я не могу

и не буду никого судить!»

Как «рыцарь бедный» 7, стоит перед толпой худоща

вый, рыжеватый Е. П. Иванов; мольбой и рыданием зве

нит его тихий голос, отчаяние на его бледном, страдаль

ческом лице: «Богом молю в а с , – не изгоняйте Розанова!

Да, он виновен, он низко п а л , – и все-таки не отрекай

тесь от него! Пусть Розанов б о л о т о , – но ведь на этом

болоте ландыши растут!»

А Блок? Он непроницаем. Чем больше шумят и вол

нуются в зале, тем крепче замыкается он в себя. Непо

движны тонкие правильные черты. Он весь застыл. Это

уже не лицо, а строгая античная маска. С кем он? За кого

он?.. Ведь Аничковы его личные друзья. Е. П. Иванову

он стихи посвящал... Убедили его эти люди? Согласен он

с ними? Не понять.

Звонок председателя. Философов объявляет: ввиду

важности вопроса – голосование тайное. Голосуют толь

ко действительные члены общества; каждый сдаст в пре

зидиум свою именную повестку. Те, кто против исключе

ния Розанова – поставят на повестке знак минус; те, кто

голосуют за исключение – поставят на повестке знак

плюс.

103

В напряженной тишине Философов вызывает поимен

но всех действительных членов. Блок пробирается меж

рядов. У него в руке полусвернутая повестка. Он идет

мимо меня,– я успеваю заглянуть в этот белый листок —

и явственно вижу: карандашом поставлен крест... Плюс!

Он за исключение! Он проницателен! «Ландыши» не

соблазнили его...

Ничего, в сущности, не произошло,– а этот далекий,

неприступный облик почему-то в моих глазах смягчился,

стал живее и ближе. Я набираюсь храбрости. Из моей

девичьей лирики отделяю то, что мне кажется закончен

ное, совершеннее. Тщательно переписываю на машинке,

придумываю сопроводительное письмо – и бух, как в

воду головой...

От любимой подруги ничего не утаишь – и любимая

подруга, волнуясь не меньше меня, ждет результата, а в

ожидании ехидно цитирует:

Курсистка прислала

Рукопись с тучей эпиграфов

(Из Надсона и символистов). .. 8

Я со слезами клянусь, что эпиграфов из Надсо

на – не было. И вообще никаких эпиграфов – даже из

символистов...

Проходит день-два,– и мне подают белый конверт.

Мой адрес и имя поставлены неизвестной, уверенной ру

кой. Крупные буквы четки, изящны, закруглены. Я ни

когда не видела этого почерка, но у меня нет сомнения,

что это тот, тот самый, единственный в мире. Почему-то

я зажигаю электричество среди бела дня; иду к телефо

ну, по пути опрокидывая стулья, читаю, читаю по теле

фону любимой подруге... Письмо – белый листок, сло

женный пополам. По четырем страницам бегут редкие

разгонистые строки. А в конце четвертой страницы —

полная подпись без сокращений, два слова, которые

звучат как музыка: «Александр Блок»...

«О, глупое сердце, смеющийся мальчик! Когда пере

станешь ты биться?» 9

Многоуважаемая Елена Михайловна!

Сейчас я просматривал Ваши стихи. Они не поразили

меня особой оригинальностью и новизной, но они напев

ны, в них есть искренность и какая-то мера.

105

По-видимому, Вы много читали современных поэтов

и они не всегда хорошо на Вас влияли.

Думаю, что Вы все сделаете сами, и никакие «цени

тели» тут не помогут.

Вы пишете, что я вначале тоже нуждался в чьем-то

совете. Не думаю. Может быть, и был такой момент, но

я его не заметил, не помню. Моих ранних стихов я ни

кому не читал. Показывал только матери, с которой осо

бенно близок.

Хочу Вам сказать одно: все, самое нужное в жизни,

человек делает сам, через себя и через большее, чем он

сам (любовь, вера).

Думаю, что Вы понимаете, потому что относитесь

к жизни серьезно.

Александр Блок.

Если стихи Вам нужны, я могу вернуть.

Когда рассеялся туман первого восторга, я опять на

писала ему. Поблагодарила за внимание, поблагодарила

«за урок» (при всей юной самонадеянности, я все же

поняла, что дан мне урок нешуточный) и упомянула,

что мне хотелось бы получить обратно стихи. Еще день-

два – и опять письмо в белом конверте, на этот раз —

заказное, полновесное. В письме – мои стихи; и почти

на каждой странице – признак того, что их не «просмат

ривали», а ответственно и внимательно читали. Кое-что

обведено тонкой чертой, иное заключено в скобки, а в

одном месте его карандаш сердито отчеркнул две строч

ки и против них четко написал: «Этого нельзя». Это —

именно те строчки, где неуклюжий, неловкий оборот соз

давал, как я поняла позже, впечатление двусмысленно

сти.

Как потом разглядывала, как изучала я эти его еле

заметные черточки, скобки! Это был мой «литературный

институт». Это был его отстоявшийся, проверенный опыт,

который поэт с беспримерной добротой хотел передать

незнакомой девчонке, полуребенку. И, наперекор соб

ственному утверждению о том, что «никакие ценители

тут не п о м о г у т » , – он помог мне, как никто.

В стихи была вложена записка – на таком же белом

листке, и с таким же учтивым обращением «Многоува

жаемая Елена Михайловна!». Записка была недлинная.

Она вся состояла из трех строчек:

106

«В каждом человеке несколько людей, и все они

между собой борются. И не всегда достойнейший побеж

дает. Но часто жизнь сама разрешает то, что казалось

всего неразрешимей».

Это как будто бы не имело прямого отношения ни к

моему письму, ни к моим стихам. Я приняла это, как

ответ на какой-то незаданный в о п р о с , – отклик на какие-

то глубоко и скрыто зреющие полуосознанные мысли.

В дальнейшем моя судьба сложилась очень неровно.

В прихотливых жизненных перипетиях я утратила дра

гоценные страницы, исписанные почерком Блока; и те

перь письмена эти хранятся единственно в моей памяти.

Но – «песня – песнью все пребудет...» 10. А Песня Судь

бы звучит многими голосами; в их числе и симфониче

ский голос Блока, и мой т о г д а ш н и й , – неуверенный, мла

денчески слабый, но все же озвученный временем го¬

лос.

ВС. РОЖДЕСТВЕНСКИЙ

ИЗ КНИГИ «СТРАНИЦЫ ЖИЗНИ»

(Рассказ Сергея Есенина

в изложении Вс. Рождественского)

В середине лета 1924 года случилось так, что нам

с Есениным надо было ехать вместе в Детское Село.

<...>

В вагоне мы много говорили о Москве, и меня удиви

ло, что на этот раз он отзывался о многих своих мос

ковских приятелях с оттенком горечи и даже некоторого

раздражения. Тем охотнее возвращался он к беспечаль

ным временам юности, когда еще никому не ведомым

парнем приехал в Петроград в поисках литературной

славы.

Вот что рассказывал он мне о своей первой встрече

с Александром Блоком.

Блока я знал уже д а в н о , – но только по книгам. Был

он для меня словно икона, и еще проездом через Моск

ву я решил: доберусь до Петрограда и обязательно его

увижу. Хоть и робок был тогда, а дал себе зарок: идти

к нему прямо домой. Приду и скажу: вот я, Сергей Есе

нин, привез вам свои стихи. Вам только одному и верю.

Как скажете, так и будет.

Ну, сошел я на Николаевском вокзале с сундучком

за спиной, стою на площади и не знаю, куда идти даль

ш е , – город незнакомый. А тут еще такая толпа, извоз

чики, трамваи – растерялся совсем. Вижу, широкая

улица, и конца ей нет: Невский. Ладно, побрел потихо

нечку. А народ шумит, толкается, и все мой сундучок

ругают. Остановил я прохожего, спрашиваю: «Где здесь

108

живет Александр Александрович Блок?» – «Не з н а ю , —

о т в е ч а е т , – а кто он такой будет?» Ну, я не стал ему

объяснять, пошел дальше. Раза два еще спросил – и все

неудача. Прохожу мост с конями и вижу – книжная

лавка. Вот, думаю, здесь уж наверно знают. И что ж

ты думаешь: действительно раздобылся там верным адре

сом. Блок у них часто книги отбирал, и ему их с маль

чиком на дом посылали 1.

Тронулся я в путь, а идти далеко. С утра ничего не

ел, ноша все плечи оттянула. Но иду и иду. Блока по

видать – первое дело. Все остальное – потом. А назавт

ра, надо сказать, мне дальше ехать. Пробирался я тогда

на заработки в Балтийский порт (есть такое место где-то

около Либавы) и в Петрограде никак дольше суток оста

ваться не рассчитывал. Долго ли, коротко ли – дошел

до дома, где живет Блок. Поднимаюсь по лестнице, а

сердце стучит, и даже вспотел весь. Вот и дверь его

квартиры. Стою и руки к звонку не могу поднять. Лег

ко ли п о д у м а т ь , – а вдруг сам Александр Александрович

двери откроет. Нет, думаю, так негоже. Сошел вниз, по

ходил, походил около дома и решил наконец – будь что

будет. Но на этот раз прошел со двора, по черному ходу.

Поднимаюсь к его этажу, а у них дверь открыта, и чад

из кухни так и валит.

Встречает меня кухарка. «Тебе чего, паренек?» —

«Мне б ы , – о т в е ч а ю , – Александра Александровича пови

дать». А сам жду, что она скажет «дома нет», и придет

ся уходить несолоно хлебавши. Посмотрела она на меня,

вытирает руки о передник и говорит: «Ну ладно, пойду

скажу. Только ты, милый, выйди на лестницу и там

постой. У меня тут, сам видишь, кастрюли, посуда, а ты

человек неизвестный. Кто тебя знает!» 2

Ушла и дверь на крючок прихлопнула. Стою. Жду.

Наконец дверь опять настежь. « П р о х о д и , – г о в о р и т , —

только ноги вытри!»

Вхожу я в кухню, ставлю сундучок, шапку снял, а

из комнаты идет мне навстречу сам Александр Александ

рович.

– Здравствуйте! Кто вы такой?

Объясняю, что я такой-то и принес ему стихи. Блок

улыбается:

– А я думал, вы из Боблова. Ко мне иногда заходят

земляки. Ну пойдемте! – и повел меня с собой.

109

Не помню сейчас, как мы тогда с ним разговор на

чали и как дело до стихов дошло. Памятно мне только,

что я сижу, а пот с меня прямо градом, и я его платоч

ком вытираю.

– Что вы? – спрашивает Александр Александро

в и ч . – Неужели так жарко?

– Н е т , – о т в е ч а ю , – это я т а к . – Хотел было доба

вить, что в первый раз в жизни настоящего поэта вижу,

но поперхнулся и замолчал.

Говорили мы с ним не так уж долго. И такой ока

зался хороший человек, что сразу меня понял. Почитал

я ему кое-что, показал свою тетрадочку. Поговорили о

том, о сем. Рассказал я ему о себе.

– Ну х о р о ш о , – говорит Александр Александрович, —

а чаю хотите?

Усадили меня за стол. Я к тому времени посвободнее

стал себя чувствовать. Беседую с Александром Александ

ровичем и между делом – не замечая как – всю у него

белую булку съел. А Блок смеется.

– Может быть, и от яичницы не откажетесь?

– Да, не о т к а ж у с ь , – говорю и тоже смеюсь чему-то.

Так поговорили мы с ним еще с полчаса. Хотелось

мне о многом спросить его, но я все же не смел. Ведь

для Блока стихи – это вся жизнь, а как о жизни неве

домому человеку, да еще в такое короткое время, рас

скажешь?

Прощаясь, Александр Александрович написал запи

сочку и дает мне 3.

– Вот, идите с нею в редакцию (и адрес назвал),

по-моему, ваши стихи надо напечатать. И вообще при

ходите ко мне, если что нужно будет.

Ушел я от Блока, ног под собою не чуя. С него да

с Сергея Митрофановича Городецкого и началась моя

литературная дорога. Так и остался я в Петрограде и не

пожалел об этом. А все с легкой блоковской руки!

M. МУРАШОВ

A. БЛОК И С. ЕСЕНИН

(Страницы из воспоминаний)

Сергей Есенин появился в русской литературе вне

запно, как появляются кометы в небе.

Каждая комета имеет своих спутников разной вели

чины и разной светоизлучаемости; немало вокруг них

песка и пыли. Так и Есенин имел вокруг себя спутников

и сопровождающую литературную пыль и песок.

Мне, одному из первых свидетелей появления Есени

на, пришлось с ним столкнуться вплотную и почти до

конца жизни не выпускать его из поля зрения.

Известно из автобиографии Сергея Есенина, что пер

вый, к кому он пришел в Петербурге, был А. Блок, а

Блок с запиской прислал его к С. Городецкому и ко

мне.

Я в то время близко стоял к некоторым редакциям

журналов. Вот что писал мне А. Блок:

Дорогой Михаил Павлович.

Направляю к Вам талантливого крестьянского поэта-

самородка. Вам, как крестьянскому писателю, он будет

ближе, и Вы лучше, чем кто-либо, поймете его.

Ваш А. Блок.

P. S. Я отобрал 6 стихотворений и направил с ними

к С. М. <Городецкому>. Посмотрите и сделайте все, что

возможно. А. Б.

С этого дня начинается мое знакомство с Сергеем,

а впоследствии и совместная жизнь.

111

На первых днях вхождения Есенина в большую рус

скую литературу следует остановиться подробно, это я

сделаю в книге. Теперь расскажу только о небольшом

эпизоде – о встрече двух поэтов, Есенина и Блока.

Это было в июле 1916 года, спустя год, как появи

лась первая книга стихов Есенина «Радуница», и он ра

ботал над второй книгой «Голубень».

В то время я собирал материал для литературных

альманахов. У меня собирались писатели по редактирова

нию сборников. Главным редактором был А. А. Блок.

Литературное совещание было назначено на 3 июля.

Я пригласил и Сергея Есенина.

Все собрались. Пришел Есенин. Ждали Блока, но он

почему-то запаздывал.

Возвращаясь с концерта с Павловского вокзала,

скрипач К. зашел ко мне. Вслед за ним пришел худож

ник П., только что вернувшийся из-за границы, откуда

привез мне в подарок репродукцию с картины Яна Сты

ки «Пожар Рима». Эта картина вызвала такие споры,

что пришлось давать высказываться по очереди. Конеч

но, причиной споров была центральная фигура картины,

стоящая на крыше дворца с лирой в руках, окруженная

прекрасными женщинами и не менее красивыми мужчи

нами, любующаяся огненной стихией и прислушиваю

щаяся к воплям и стонам своего народа. Горячо выска

зывались писатели, возмущенно клеймили того, кто со

вмещал поэзию с пытками.

Есенин молчал. Скрипач К. – тоже. Обратились к Есе

нину и попросили высказаться.

– Не найти слов ни для оправдания, ни для обви

нения: судить т р у д н о , – тихо сказал Есенин.

Потребовали мнения К.

– Господа! – произнес о н . – Разрешите мне сказать

музыкой.

Все разом проговорили: «Просим, просим!»

К. вынул скрипку и принялся за какую-то импрови

зацию. Его импровизация слушателей не удовлетворяла,

он это почувствовал и, незаметно для нас, перешел на

музыку Глинки – «Не искушай...» и «Сомнение». Эти

звуки дополняли яркие краски картины.

В этот момент по телефону позвонил А. Блок. Услы

шав музыку, он спросил, что за концерт.

Я ему рассказал, в чем дело. Он изъявил желание

послушать музыку.

112

К., зная, что его слушает А. Блок, сыграл еще раз

«Не искушай...». Блок поблагодарил К., извинился перед

собравшимися, что не может присутствовать на сегодняш

нем совещании ввиду своей болезни, и просил отложить

заседание на следующий день.

Сергей Есенин подошел к письменному столу, взял

альбом и быстро, без помарок, написал следующее сти

хотворение:

СЕРГЕЙ ЕСЕНИН

16 г. 3 июль

Слушай, поганое сердце,

Сердце собачье мое.

Я на тебя, как на вора,

Спрятал в рукав лезвие.

Рано ли, поздно всажу я

В ребра холодную сталь.

Нет, не могу я стремиться

В вечную сгнившую даль.

Пусть поглупее болтают,

Что их загрызла мет а;

Если и есть что на свете —

Это одна пустота.

Примечание. Влияние «Сомнения» Глинки и рисунка «Нерон,

поджигающий Рим». С. Е.

Я был поражен содержанием стихотворения. Мне ка

залось стихотворение страшным, и я тут же спросил его:

– Сергей, что это значит?

– То, что я ч у в с т в у ю , – ответил с лукавой улыбкой

Есенин.

Это стихотворение написано было Есениным в то

время, когда он еще не окунулся в гущу литературной

богемы, в его поэзии цвела вера в себя и весело звуча

ли трели рязанских жаворонков и шепот белоснежных

берез и стройных тополей. Но написанное стихотворение

предвещало в Сергее будущего автора «Кабацкой Моск

вы» и «Исповеди хулигана».

Через десять дней состоялось деловое редакционное

совещание, на котором присутствовал А. Блок и также

был Сергей Есенин.

Я Блоку рассказал о прошлом вечере, о наших спо

рах и показал стихотворение Есенина.

113

А. Блок медленно читал это стихотворение, очевидно,

и не раз, а затем покачал головой, позвал к себе Сергея

и спросил:

– Сергей Александрович, вы серьезно написали или

под впечатлением музыки?

– С е р ь е з н о , – чуть слышно ответил Есенин.

– Тогда я вам о т в е ч у , – вкрадчиво сказал Блок.

На другой странице этого же альбома Александр

Александрович написал ответ Есенину – отрывок из поэ

мы «Возмездие» (над которой в то время А. Блок рабо

тал, и она еще нигде не была напечатана).

ИЗ ПОЭМЫ «ВОЗМЕЗДИЕ»

Жизнь – без начала и конца.

Нас всех подстерегает случай.

Над нами – сумрак неминучий,

Иль ясность Божьего Лица.

Но ты, художник, твердо веруй

В начала и концы. Ты – знай,

Где стерегут нас ад и рай.

Тебе дано бесстрастной мерой

Измерить все, что видишь ты;

Твой взгляд – да будет тверд и ясен.

Сотри случайные черты —

И ты увидишь: мир прекрасен.

Александр Блок

13 VII 1916

Есенин стоял позади кресла Блока, когда Александр

Александрович писал. Есенин прочел написанный отры

вок и задумался. Ни слова не сказали ни тот, ни другой

поэт.

В двух вышеприведенных стихотворениях двух рус

ских великих поэтов сказалась сущность каждого.

В первом – дерзание, вызов к жизни.

Во втором – эпическая спокойность мудреца.

О. В. ГЗОВСКАЯ

А. А. БЛОК

В МОСКОВСКОМ ХУДОЖЕСТВЕННОМ ТЕАТРЕ

В то время, когда я встретилась с Александром

Александровичем Блоком, все мы, молодые актрисы

МХАТа, очень увлекались поэзией и часто выступали с

чтением стихов на концертах. Вечера поэтов вызывали

тогда в Москве огромный интерес – публика награждала

участников восторженными овациями, ожидала и провожа

ла их у подъездов. Зал «Литературно-художественного

кружка», где происходили беседы, лекции, концерты, бывал

переполнен – особенно по вторникам, когда там на тра

диционных вечерах выступали знаменитые поэты и ар

тисты. Кружок этот организовали представители пере

довой интеллигенции Москвы – известные артисты мос

ковских театров, адвокаты, светила медицинского мира.

Они были членами, а некоторые из них и директорами

этого кружка-клуба. Бывала здесь не только молодежь,

но и люди зрелого возраста. Отдельные лекции-беседы,

вызывавшие шумные прения, споры и приводившие к

бурным столкновениям, особенно когда на них присут

ствовали представители нового течения (Каменский,

Маяковский, Бурлюк и другие), были явлениями, кото

рых ждали, к которым готовились и о которых много го

ворили. С интересом следили мы за тем, когда выйдут

новые издания Брюсова, Бальмонта, Игоря Северянина,

и торопились их приобрести, но не для того, чтобы по

ставить их на полку в своем книжном шкафу как укра

шение в красивом переплете, н е т , – мы спешили первыми

подготовить, выучить и поскорее выступить со стихами

на концерте, обновляя свою программу. Иногда просили

115

у поэтов их стихи еще до того, как они появятся в пе

чати.

Позирующий, грассирующий и витиевато-эстетный,

блестяще владевший стихом, особенно как переводчик,

Бальмонт; несколько грубоватый и внешне совсем не по

хожий на поэта Брюсов (Бальмонт говорил о нем, что

он обращается с поэзией, как ландскнехт с пленницей),

внешне подражавший и отдаленно похожий на Оскара

Уайльда Игорь Северянин, читавший все свои стихи на

поэзоконцертах почти напевая, причем каждое стихо

творение имело определенную, надолго запоминавшуюся

мелодию.

От всех этих поэтов Блок стоял как-то в стороне. При

чтении его стихов все мое существо охватывало такое

чувство, точно от книги исходил какой-то свет. Эта поэ

зия звала к высокому и прекрасному. Не раз я черпала

из этих строк вдохновение для своей актерской работы

и мысленно воображала, какой же это человек, каков

он в жизни, но самого Блока я еще не видала и, как

он читал сам – не слыхала ни разу. Я только читала

его стихи и много слышала о Блоке от Качалова, с ко

торым он был очень дружен. Вскоре я узнала, что в

Москве состоится вечер Блока и он сам будет выступать

и читать свои стихи. Я стала внимательно следить за

афишами, и вот ранней весной, если не о ш и б а ю с ь , —

в марте месяце, я увидала желанную афишу – Блок вы

ступает в аудитории Политехнического музея. Я пошла

на этот вечер 1.

Зал переполнен... Вышел Александр Александрович,

очень скромно и строго одетый. Никакой позы, никакой

эстрадности, никакой рисовки на публику. Казалось, она

для него не существует. И в тишине напряженного вни

мания зазвучал его голос, в каждом стихотворении раз

ный. То мягкий и нежный, без всякой сладости, зову

щий и пленяющий в лирике, которую он передавал

с особым, ему свойственным «блоковским» темперамен

том (стихотворения «Влюбленность», «На островах»,

«В ресторане», «Незнакомка»); то гневный и властный

в таких стихах, как, например, «Демон» 2 (я до сих пор

слышу:

Иди, иди за мной – покорной

И верною моей рабой.

Я на сверкнувший гребень горный

Взлечу уверенно с тобой.

116

Я пронесу тебя над бездной,

Ее бездонностью дразня.

Твой будет ужас бесполезный —

Лишь вдохновеньем для меня);

то глубоко проникавший в душу каким-то особым, метал

лическим звоном, словно колокол из серебра (в стихах

о русской природе, о России). Чувствовалось, как он

любит родину, как дорога ему эта «глухая песня ямщи

ка», с какой верой обращается он к России:

Не пропадешь, не сгинешь ты,

И лишь забота затуманит

Твои прекрасные черты...

И невозможное возможно,

Дорога долгая легка,

Когда блеснет в дали дорожной

Мгновенный взор из-под платка...

Блок совершенно особенно, по-новому освещал жен

скую душу с ее стремлениями и переживаниями. Стихо

творение «На железной дороге» в его исполнении было

не только повестью о трагедии женского сердца, погиб

шего от л ю б в и , – нет, у него это звучало гораздо глуб

же. Гневно загорались лучисто-серые глаза поэта, они

становились черными и смотрели прямо в зал, когда оп

говорил:

Не подходите к ней с вопросами,

Вам все равно, а ей – довольно;

Любовью, грязью иль колесами

Она раздавлена – все больно.

И воскресал в памяти ряд других образов женщин, кото

рые погибали в глуши далеких городов и городков и тра

тили себя на мелкие, ничтожные дела, а могли бы де

лать большое и важное.

Пророчески звучало в исполнении Блока стихотворе

ние «Новая Америка». Вся история России проходила

перед нами, когда мы слушали это стихотворение. Мы

думали о ее просторах и бесконечных возможностях, ви

дели красоту и силу, что таилась на Руси, и рождалась

огромная вера в будущее, которое придет. Взволнованно,

почти восторженно произносил Блок заключительные

строки:

То над степью пустой загорелась

Мне Америки новой звезда!

117

Это ударение на слове «новой» звучало так, что верилось:

не повторением, не подражанием Америке будет Россия,

ей предназначена иная судьба.

Не преувеличивая, можно сказать словами Пушкина,

что Блок в этот вечер «глаголом жег сердца людей».

Выступление окончилось. Аплодисменты... вызовы... ова

ции...

Качалов хотел познакомить меня с Блоком, звал за

кулисы. Я не пошла. Побоялась. Я знала по рассказам,

какие актрисы нравились ему. Я знала, что я совсем дру

гая, не блоковская. Для меня этот вдохновенный чело

век – поэт с особенными, то серыми, то черными гла

зами, скромный и такой значительный, стоял где-то

очень высоко, и я боялась, что в закулисном шуме вос

торгов и всяких, быть может и пошлых, похвал и пожи

маний рук поэта поклонниками и поклонницами поте

ряется то, что я несла в своей душе.

Прошло немного времени, и как-то после репетиции

ко мне подошел Владимир Иванович Немирович-Данчен

ко и сказал, что хочет со мной говорить об одной пьесе,

которую собирается ставить театр. Названия пьесы он

не упомянул. Я спросила: «Какая это пьеса? Кто автор?»

Владимир Иванович, как всегда, таинственно улыбнулся

и ответил: «Пока секрет. Я хочу поговорить с вами.

Вы мне почитайте стихи современных поэтов, а я по

слушаю вас, и мы поговорим». Мы тут же условились

с ним о встрече у меня дома на следующий вечер.

Я очень взволнованно готовилась к этой встрече.

Думала весь день, что же я буду ему читать, каких поэ