Текст книги "Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 2"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц)

пытству моему и моей жены, характеризует среду арти

стов, с которой, по должности председателя театрального

совета, приходится ему соприкасаться; с почтительностью

не искушенного в делах жизни человека отзывается об

их успехах на материальном поприще; напившись чаю,

улыбается, уподобляя себя, по ублаготворенности и пол

ноте облика, некоему заслуженному артисту. Потом,

вспомнив о посещении театра высокопоставленным ли

цом 37, оживляется и, засунув руку в карман пиджака,

быстро идет вдоль стены, наглядно изображая торопли

вую походку государственного человека. Что-то детски

благодушное во всех словах и движениях. Это детское

проявляется порою в форме непосредственной: трогатель

но и необыкновенно мягко звучит «мама» и «тетя» в ус

тах сорокалетнего ч е л о в е к а , – а между тем только так

и говорил он о своих близких, даже в кругу случайных

и мало знакомых людей. И неожиданно, по-детски, реа

гирует он, в разговоре со мною, на властный характер

поэта Г.: 38 «Не хочется иногда читать стихи, а он за

ставляет...»

34

Чистота и благородство сопровождают в памяти моей

образ Блока до последних дней его жизни. Имея недо

брожелателей, сам он, поскольку наблюдал я его, вовсе

не знал чувства недоброжелательства (характерен в этом

отношении отзыв В. Розанова – как отнесся Блок к его

резким выпадам 3 9 ) . Чувства, отдаленно даже напомина

ющие злопамятство, были ему чужды. Случайно при

шлось мне быть свидетелем его разговора с издателем

Г<ржебиным>, просившим А. А. высказаться о досто

инствах поэта N, книгу которого он имел в виду издать.

«Это поэт подлинный. Конечно, издавайте...» – не колеб

лясь, сказал А. А. о человеке, не подававшем ему в то

время руки 40.

Излишне сентиментальным не был Блок в житейских

и даже в дружеских отношениях и не на всякую, обра

щенную к нему, просьбу сочувственно отзывался. Но, при

няв в ком-либо участие, был настойчив и энергичен и

доброту свою проявлял в формах исключительно благо

родных. Поскольку дозволительно говорить в этом очерке

о себе, должен сказать я (как и многие, вероятно), что

обязан А. А. безмерно многим. Не ограничиваясь душев

ным участием в литературных моих замыслах и трудах,

делал он, в особенности в последние годы, все возможное

для устроения моего материального благополучия на этом

поприще. Письма А. А. ко мне последнего времени со

держат, почти каждое, упоминание о тех или иных его

шагах в этом направлении. В них – подробные сообщения

о ходе предпринятых им переговоров, искренняя радость

по поводу удачи, тревога и сочувственная грусть в слу

чае неуспеха. Перечитываю их с чувством вины и благо

дарности.

В начале 1919 года заболел я сыпным тифом и в тифу

заканчивал срочную литературную работу. Узнав о болез

ни, А. А. прислал жене моей трогательное письмо с пред

ложением всяческих услуг; сам в многочисленных ин

станциях хлопотал о скорейшей выдаче гонорара;

сам подсчитывал в рукописи строки, как сказали мне

потом, чтобы не подвергнуть возможности заражения слу

жащих редакции, и сам принес мне деньги на дом – чер

та самоотверженности в человеке, обычно осторожном и,

в отношении болезней, мнительном.

У меня хранится копия с письма, посланного А. А.

в сентябре 1918 года одному из народных комиссаров,

2*

35

человеку, близкому к литературе. В письме этом, напи

санном по моей просьбе, А. А. излагает обстоятельства

ареста одного из моих знакомых и, высказывая свою

уверенность в его непричастности к политике, просит со

действия к скорейшему разъяснению дела 41.

Одно из последних, написанных А. А., писем касает

ся участи писательницы 42, впавшей в бедственное поло

жение. Заканчивая счеты с жизнью, А. А. но уходил до

конца в себя и тревожился о судьбе человека, вовсе ему

чужого.

На глазах у всех нас умирал Блок – и мы долго это

го не замечали. Человек, звавший к вере, заклинавший

нас: «Слушайте музыку революции!», раньше многих

других эту веру утратил. С нею утратился ритм души, но

долго еще, крепко спаянная с отлетающей душой, боро

лась земная его природа. Тяготы и обиды не миновали

А. А.; скудость наших дней соприкоснулась вплотную с

его обиходом; не испытывая, по неоднократным его за

верениям, голода, он, однако, сократил свои потребности

до минимума; трогательно тосковал по временам о «на

стоящем» чае, отравлял себя популярным ядом наших

дней – сахарином, выносил свои книги на продажу и в

феврале этого года, с мучительною тревогою в глазах,

высчитывал, что ему понадобится, чтобы прожить месяц

с семьей, один мильон! «Все бы ничего, но иногда очень

хочется в и н а » , – говорил он, улыбаясь с к р о м н о , – и

только перед смертью попробовал этого, с невероятным

трудом добытого вина.

Не забыть мне тоскливой растерянности, владевшей

всегда сдержанным А. А. в дни, когда пытался он без

успешно отстоять свои права на скромную квартиру, с

которой он сжился за много лет и из которой его, в кон

це концов, все-таки выселили. «Относитесь б е з л и ч н о » , —

не без жестокости шутил я, и он только улыбался в

ответ, с легким вздохом,

«Чт о бы вам выехать за границу месяца на два, на

три, отдохнуть, пожить другою жизнью? – сказал я од

нажды А. А. – Ведь вас бы отпустили...» – «Отпустили

бы... я могу уехать, и деньги там есть для меня... в Гер

мании должен получить до восьмидесяти тысяч марок, но

нет... совсем не х о ч е т с я » , – ответил о н , – а это были

36

трудные дни, когда уходили и вера и надежда и остава

лись одна любовь.

Силы душевные постепенно изменяли А. А.; но лишь

в марте этого года, после краткого подъема, увидел я его

человечески грустным и расстроенным. Необычайное

физическое здоровье надломилось; заговорили, впервые

внятным для окружающих языком, «старинные болез

ни» 43. Перед Пасхою, в апреле 1921 года, жаловался он

на боль в ногах, подозревая подагру, «чувствовал» серд

це; поднявшись во второй этаж «Всемирной литературы»,

садился на стул, утомленный.

Многим, я полагаю, памятен вечер Блока в Большом

драматическом (б. Малом) театре, 25 апреля 1921 года.

Зал был переполнен; сошлись и друзья и недруги, теря

ясь в толпе любопытных и равнодушных. Необычайная

мрачность царила в театре, слабо освещенном со сцены

синеватым светом. Звонкий голос К. И. Чуковского, зна

комившего публику с Блоком наших дней, звучал на этот

раз глухо и неуверенно; чувствовалась торопливость —

и даже некоторая тревога. Этого настроения не развеял

появившийся на эстраде Блок. Слышавшие его в другие

дни знают, что не так, как в этот вечер, переживал он

читаемые стихи. За привычной уже суровостью облика

не замечалось сосредоточенности и страсти; в голосе,

внятном и ровном, как всегда, не было животворящей

силы. Читал он немного и недолго; на требование но

вых стихов отвечал, выходя из боковой кулисы, корот

кими поклонами и неохотно читал вновь; только выйдя

в последний раз к рампе, с воткнутым в петлицу

цветком, улыбнулся собравшимся внизу слабо и болез

ненно.

Через день встретил я его в редакции «Всемирной

литературы» – в последний раз в жизни. На вопрос од

ной из служащих редакции– почему он так мало читал,

А. А. хмуро и как-то не по-обычному рассеянно прогово

рил: «Что ж... довольно...» – и ушел в другую комнату.

Мой последний разговор с ним оказался делового свой

ства: исполняя просьбу знакомой, уезжавшей за грани

цу и мечтавшей об издании чего-либо, написанного Бло

ком, я спросил А. А., не хочет ли он воспользоваться

этим предложением. В выражениях кратких и совершен

но определенных А. А. ответил, что – нет, не хочет, что

к нему иногда обращаются с такими предложениями и

он их неизменно отклоняет.

37

Перед самою Пасхою уехал А. А. в Москву, где,

больной и измученный, выступил в сопровождении

К. И. Чуковского в ряде вечеров. Вернувшись в Петер

бург, слег, по настоянию врачей, в постель «на два ме

сяца», как говорили тогда. О болезни его сразу же

распространились слухи различного свойства; родные, в от

вет на запросы, на справки по телефону, отвечали в тоне

растерянном и все более и более тревожном; личное об

щение с А. А. было, по свойству болезни, нежелательно.

Последнее полученное мною от А. А. письмо, от

29 мая 1921 года, касается перевода «Германа и Доротеи»

и заканчивается словами: «Чувствую себя в первый раз

в жизни так: кроме истощения, цинги, нервов – такой

сердечный припадок, что не спал уже две ночи».

Письмо коротко; почерк, обычно четкий, обрывист и

не вполне ясен; после подписи – черта не ослабевающего

и на ложе смертной болезни внимания: просьба передать

поклон моей жене...

Все, что сопутствовало болезни и умиранию А. А. и

что подлежит обнародованию, будет обнародовано его

близкими. Мне остается сказать несколько слов о мертвом

Блоке.

Я увидел его в шестом часу вечера 8 августа, на столе,

в той же комнате на Офицерской, где провел он послед

ние месяцы своей жизни. Только что сняли с лица гип

совую маску. Было тихо и пустынно-торжественно, когда

я вошел; неподалеку от мертвого, у стены, стояла, тихо

плача, А. А. Ахматова; к шести часам комната наполни

лась собравшимися на панихиду.

А. А. лежал в уборе покойника с похудевшим, изжел-

та-бледным лицом; над губами и вдоль щек проросли ко

роткие темные волосы; глаза глубоко запали; прямой нос

заострился горбом; тело, облеченное в темный пиджачный

костюм, вытянулось и высохло. В смерти утратил он вид

величия и принял облик страдания и тлена, общий всяко

му мертвецу.

На следующий день, около шести часов вечера, при

шлось мне, вместе с несколькими другими из числа быв

ших в квартире, поднять на руках мертвого А. А. и поло

жить его в гроб. К тому времени еще больше высохло

тело, приобретя легкость, несоразмерную с ростом и об

ликом покойного; желтизна лица стала густой, и темные

38

тени легли в его складках; смерть явственно обозначала

свое торжество над красотою жизни.

И – последнее впечатление от Блока в гробу – в церк

ви на Смоленском кладбище, перед выносом гроба и по

следним целованием: темнеющий под неплотно прилега

ющим венчиком лоб, слабо приоткрытые, обожженные

уста и тайна неизбитой муки в высоко запрокинутом

мертвом лице.

С чувством горестным, близким к безнадежности, за

канчиваю я строки воспоминаний. Им надлежало бы, по

замыслу сердца, стать живым свидетельством отошедшего

от нас величия; но – да говорит величие о себе своим

единственным, внятным и в веках языком. Тесны пределы

земных явлений и скудны слова; даже человеческое,

сквозь восторг и благоговение, бессильны мы передать.

И – последнее, горькое для меня, как и для многих:

было, казалось бы, время и была возможность, за слова

ми, земными и по-земному незначащими, услышать и

узнать от него что-то другое, самое нужное, главное; и

случалось – напряженное сердце бывало на грани этих

единственно нужных восприятий. Но слова обрывались;

взор как будто договаривал недоговоренное, а улыбка,

нежная и – теперь ясно для меня – всегда горестная,

призывала мириться с непостижимостью тайны, той тай

ны, в которой и есть существо гения и в которую навеки

облеклась отныне благословенная тень покойного.

11 декабря 1921

В. И. СТРАЖЕВ

ВОСПОМИНАНИЯ О БЛОКЕ

Память капризна. Часто ей угодно хранить мимолет

ное, случайное, какую-нибудь мелочь жизни, не сберегая

того, что неизмеримо нужнее и важнее. Досадуешь: по

мнишь пустяки, забыл чуть ли не самое главное – и

боишься лукавой помощи мемуарного воображения, кото

рое в правду подмешивает поэзию. Вот почему только

скупые крохи извлекаю я из своих воспоминаний о Блоке.

Не помню той первой минуты, когда я увидел Блока

при первой с ним встрече. Не помню, кто меня с ним по

знакомил – осенью 1906 года, в П е т е р б у р г е , – в сутолоке

многолюдного вечера у издателей начавших выходить с

весны следующего года альманахов «Шиповник». Но

помню с неугасающей ясностью: вот он, Блок, сидит

почти против меня, по другую сторону длинного стола, за

которым жуют и пьют именитые и неименитые, громкие

и тихие поэты и прозаики – планеты, кометы и аэролиты

литературы тех лет. Помню: с какой-то безвольностью я

тянусь к нему, больше всего к нему, только, пожалуй, к

нему. По совести, мог бы я тогда признаться, что влюб

ляюсь в него, то есть делю участь многих современников.

Все время я подглядываю Блока, украдкой слежу за его

сдержанными жестами, ловлю его слова, долетающие до

меня в шуме застольных разговоров. Мой сосед справа,

А. И. Куприн, трогает меня локтем и, указывая малоза

метным движением руки на Блока, тихо спрашивает:

– Кто этот молодой человек?

– Б л о к . . . – так же тихо отвечаю я.

– Это Блок? – с каким-то неожиданным для меня

удивлением переспрашивает Куприн и, забывая про свою

тарелку, внимательно смотрит на Блока.

40

– Ага! И ты – тоже! – отзывается во мне (разуме

ется, лишь смыслом этих слов).

За весь этот вечер мне довелось обменяться с Блоком

только несколькими фразами. На его вопрос, очень ли он

огорчил меня своей рецензией (в «Вопросах жизни») о

книжке моих юношеских стихов и рассказов, я смущенно

ответил, что очень надеюсь на то, что следующей своей

книжкой я заслужу с его стороны лучший отзыв. И он —

позднее – не обманул моей надежды.

Кто-то предложил, когда кончилось «столование», про

сить Блока читать стихи... и, конечно, «Незнакомку», уже

прославленную жемчужину его стихов, впервые – и еще

недавно – просиявшую на «средах» у Вячеслава Ивано

ва. И Блок читал.

На белом глянце изразцовой почки, занимавшей весь

угол комнаты, рельефно отчеканилась его фигура в стро

гом изыске контуров. Он стал как будто выше, чем был

на самом деле. С заложенными позади руками, чуть за

прокинув голову, стоял он, прислонившись спиной к печ

ке, и, выжидая тишину, смотрел... смотрел, казалось, в

ту даль, куда улетало его лицо, где оживало творимое им

видение, о котором вот-вот зазвучат его стихи. И когда

застыла в комнате тишина, он начал:

По вечерам над ресторанами...

Читал он негромко, глуховатым голосом, укрощая ту

внутреннюю взволнованность, которая передавалась, по

коряя слух не модуляциями голоса, а самим ритмом

льющейся строки.

...Ты право, пьяное чудовище!

Я знаю: истина в вине.

Кончил. Посмотрел вопрошающими глазами. По лицу

скользнула застенчивая улыбка, которую можно было по

нять: «Ну, разве я виноват, что то, что я прочел, так хо

рошо?»

Кто-то от удовольствия крякнул. Двое-трое зааплоди

ровали. В шепоте и в глазах других было общее одобре

ние. Блок оторвался от изразцов, слегка наклонился в

сторону сидевшего невдалеке на диване И. А. Бунина и

сказал почти с робостью ученика, облекая в нее изыскан

ную и тонкую учтивость младшего к старшему, что ему

очень бы хотелось услышать мнение Ивана Алексеевича.

Бунин очень похвалил стихи 1 и заговорил о том, что

не может примириться с отходом от строгой классической

41

рифмовки в творчестве новых поэтов в сторону рифм при

близительных и неточных, ведущих, по его мнению, к

звуковому обеднению стихов. Может быть, он «при

дрался» к «дамами – шлагбаумами»... Мягко, но, видимо,

с полной убежденностью, пользуясь полувопросительными

фразами, Блок, ставший, как известно, одним из канони-

заторов неточной рифмы, стал защищать ее допустимость

и законность освобождения стиха от гнета точной рифмы.

Он сказал, что прежде всего он ценит в рифме ее орга

ничность, ее смысловое содержание, и с мелькнувшей

улыбкой признался, что ему нравятся его органические

рифмы: «ресторанами – пьяными».

Здесь память моя потухает. Я не помню, что было еще

в тот вечер. Уходя, я уносил только одно впечатление —

от Блока. Как та, о которой было им сказано:

Вот явилась. Заслонила

Всех нарядных, всех п о д р у г , —

так сам он явился и заслонил для меня всех и все осталь

ное в ту первую с ним встречу.

Второй, и последний, раз я встретился с Блоком в зиму

1906—1907 годов в Москве. Было ли это, когда приехал

он для участия в конкурсе, организованном журналом

«Золотое руно», или в другой, более поздний приезд его

в Москву, сказать не берусь 2. По чьей-то инициативе за

думано было издание литературного сборника в пользу

больного, разбитого параличом, московского писателя Ни

колая Ефимовича Пояркова, участника ряда изданий

«символистов», автора книжечки «Поэты наших дней».

Участие в сборнике приняло около сорока человек. В чис

ле их были: Allegro (П. С. Соловьева), К. Д. Бальмонт,

В. Я. Брюсов, В. И. Иванов, Ф. К. Сологуб, И. А. Бунин,

А. А. Блок, А. Белый, Н. И. Петровская, С. М. Городец

кий, М. А. Кузмин, Г. И. Чулков, И. А. Нови

ков, Ю. Н. Верховский, Осип Дымов, Б. К. Зайцев,

П. А. Кожевников, Влад. Ходасевич, С. Кречетов-Соколов

(С. А. Соколов) и др.

В собирании материала для сборника, названного «Ко

рабли» и вышедшего весною в 1907 году, принимал бли

жайшее участие и сам Николай Ефимович Поярков: ему

передавались рукописи, он держал корректуру, сносился

с типографией, хлопотал об обложке. Владея лишь одной

левой рукой, прикованный к постели, пережив несколько

мучительных операций, Николай Ефимович сохранил всю

42

свою удивительную жизнерадостность и был предан весь

литературным интересам. «Корабли» стали волнующим

событием его жизни, дружеское внимание к нему боль

шого числа писателей глубоко трогало его. Я дружил с

ним.

В какой-то день он прислал мне записку, приглашая

меня в точно указанный час непременно быть у него, та

инственно суля, что я встречу «нечаянную радость» и

«пылающее сердце» 3.

Худенькая, юркая, светловолосая Мотя, жившая с Ни

колаем Ефимовичем в качестве сестры-сиделки, жертвен

но преданная ему, подчас капризному, всем существом

своим и державшая на своих плечах всю тяжесть его оди

нокого и искалеченного существования, встретила меня в

передней сверкающими глазами и торжественным шепо

том:

– Сейчас придут Вячеслав Иванович Иванов и Алек

сандр Александрович Блок.

«Пылающее Сердце» и «Нечаянная Радость» немного

запоздали. Они принесли свое приношение – стихи для

«Кораблей». Кажется, пришел еще кто-то из московских

друзей Николая Ефимовича. За чаем Вячеслав Иванов и

Блок читали себя и чьи-то еще стихи, привезенные ими от

петербургских поэтов. Блок прочел: «Брату», «Незнаком

ке», «Деве Млечного Пути» 4, то есть то, что он отдавал

в сборник. Читал и Вячеслав Иванов.

Но этот раз Блок показался мне немного иным, каким-

то внутренне озабоченным. Но магнитная сила его была

для меня та же... Вячеслав Иванов предложил ему, спра

ведливо полагая доставить этим отменное наслаждение

Николаю Ефимовичу, прочесть... ну, разумеется, «Незна

комку».

– Прочтите! Пожалуйста, прочтите! – загорелся Ни

колай Ефимович.

Блок не заставил повторить просьбы – читал.

Зная эти стихи наизусть, снова слыша их в чтении са

мого Блока, я не получил такого же впечатления, какое

осталось у меня при первой встрече в Петербурге. Мне

показалось, что поэт уже устал читать свой шедевр.

Потолковав о «Кораблях», о каких-то злободневных

литературных новостях, петербургские гости заторопи

лись куда-то и, попрощавшись, ушли.

Мотя краснела, бледнела, что-то падало у нее из рук.

– Что с вами, Мотя?

43

– Ах, какой – он... Ах, какой...

– Кто?

– Да Блок...

А Николай Ефимович перечитывал вслух оставленные

« д а р ы » , – с удовольствием повторяя отдельные строки, ка

завшиеся ему особенно хорошими... Повторял:

Что сердце? Свиток чудотворный,

Где страсть и горе сочтены!

Я дразнил:

– Что значит: сочтены? От какого это глагола? Не

удачно.

Николай Ефимович сердился и снова читал:

Комета! Я прочел в светилах

Всю повесть раннюю твою

И лживый блеск созвездий милых

Под черным шелком узнаю.

А я опять дразнил:

– Слишком много астрономии, и трудно разобраться.

Николай Ефимович сердился еще больше:

– Пусть трудно, пусть туманно, пусть н е п о н я т н о , —

зато настоящая поэзия!

В сентябре 1907 года в Москве гастролировал театр

В. Ф. Коммиссаржевской. Самым острым «гвоздем» ре

пертуара был «Балаганчик» Блока. Оп вызвал общий ин

терес после буйного шума и крайностей в оценках, сопро

вождавших его постановку в минувший театральный

сезон в Петербурге. Вместе с «Балаганчиком» в тот же ве

чер шла «Вечная сказка» С. Пшибышевского, с В. Ф. Ком

миссаржевской в роли Сонки.

В театре – 3 сентября – была «вся Москва». Напря

женность интереса достигла предела. «Балаганчик» шел

первым.

Сохранившаяся у меня программа спектакля напоми

нает состав участников: Коломбина – М. А. Русьева,

Пьеро – В. Э. Мейерхольд, Арлекин – А. А. Голубев,

первая пара влюбленных – Е. М. Мунт и А. Я. Закуш-

няк, вторая пара влюбленных – В. П. Веригина и

М. А. Бецкий, третья пара влюбленных – H. Н. Волохова

и А. П. Зонов, мистики – К. Э. Гибшман, П. А. Лебедин

ский, К. А. Давидовский, П. Ф. Шаров, председатель ми

стического собрания – А. П. Нелидов, автор – А. Н. Фео-

на. Программу дополняет музыка М. А. Кузмина, декора-

44

ция H. H. Сапунова, костюмы Ф. Ф. Коммиссаржевского,

режиссер – В. Э. Мейерхольд.

О «Балаганчике» и его постановке было написано мно

го, и могу сказать лишь два слова о впечатлении от зри

тельного зала. 3 сентября публика спектакля резко раз

делилась на пламенных «друзей» и лютых «врагов». Уже

во время действия я слышал около себя змеиные шипы и

презрительные «ха-ха!» – вторых и гневные возгласы:

«Тише!» (громко) и «Дурачье!» (тихо) – первых. Когда

прозвучали последние слова печального мечтателя Пьеро:

«Мне очень грустно. А вам смешно?» – и под звуки его

унылой дудочки опустился занавес, в зале закипел кипя

ток – спорили, бранились, даже с незнакомыми, готовые

чуть не вцепиться друг в друга. «Враги» устремились

успокоиться в буфете и курилке, «друзья» хлынули к

рампе и, не щадя рук и горла, неистово вызывали арти

стов... Подобную бурю чувств мне довелось видеть, пожа

луй, еще лишь раз, позднее, летом в 1910 году, в Венеции,

в театре «Fenice», на вечере Маринетти и его сподвижни

ков, когда футуристы и пассеисты дали друг другу такое

братоубийственное сражение, что я, человек в их деле

нейтральный, только что узнавший тогда, что существует

на свете футуризм, искренне трепетал за свою физиче

скую сохранность.

Осенью 1908 года В. Н. Бобринская задумала издавать

литературно-художественный журнал «Северное сияние».

Я был приглашен заведовать литературным отделом. В со

став редакции вошли: Г. А. Рачинский, В. Ф. Эрн,

Б. А. Грифцов и художник В. В. Переплетчиков. Журнал

успеха не имел, поставить его на ноги не хватало умения

и делового таланта. Через год «Северное сияние» пере

стало существовать. Привлекая сотрудников, я написал

Блоку и просил для журнала стихов. Он быстро ото

звался, я получил от него стихи и письмо. Привожу это

письмо:

Многоуважаемый Виктор Иванович.

Спасибо Вам за Ваши милые слова – первый отзыв о

«Земле в снегу», какой я слышал, очень приятный для

меня.

Посылаю Вам маленькое стихотворение для «Север¬

ного сияния», которое очень меня интересует. Жалею

только, что «без политики», зная, впрочем, что теперь за

всякую политику сцапают. И, все-таки, очень мечтаю о

45

большом журнале с широкой общественной программой;

«внутренними обозрениями» и т. д. Уверен, что теперь

можно осуществить такой журнал для очень широких

слоев населения, и с большим успехом, если бы... не пра

вительство.

Конечно, спрашиваю Вас о гонораре и о том, будете

ли присылать мне журнал? Я сейчас в дерев

не (Николаевская ж. д., ст. Подсолнечная, с. Шахма

тове), а к 1 октября, примерно, вернусь в Петербург

(Галерная, 41, кв. 4). Если успеете, напишите мне два

слова сюда.

Искренно уважающий Вас Александр Блок.

14/IX.08.

Письмо это я нахожу очень характерным для Блока

той поры, когда, в сознании своего писательского долга

и своей крепнущей поэтической силы, он сбрасывал с

себя груз «декадентства» и «мистики», уходил от соблаз

нов мережковщины, «красивого уюта» и через «суматоху

сердца» 5 выходил на иные пути; общественность, народ,

Россия, проблема интеллигенции – вот что было теперь

в центре его дум и устремлений. <...>

БОРИС САДОВСКОЙ

ВСТРЕЧИ С БЛОКОМ

1

Со дня моей последней встречи с Блоком минуло три

дцать лет. Многое из прошлого успело потускнеть и утра

тить живые краски, многое совсем затерялось и погибло.

Сознавая недостаточность моих беглых заметок, уте

шаю себя мыслью, что для биографии такого поэта, как

Блок, каждая мелочь значительна.

2

Декабрь 1906 года.

Московский журнал «Золотое руно» недавно объявил

литературно-художественный конкурс на тему «Дьявол».

В состав жюри, кроме московских писателей и художни

ков, вошли два петербургских гостя – Вячеслав Иванов

и Александр Блок.

После присуждения премий члены жюри и кое-кто из

сотрудников «Весов» и «Золотого руна» ужинали у Вале

рия Брюсова в его доме на Цветном бульваре.

Над Москвой стоял ясный морозный вечер, когда я и

мой приятель, секретарь редакции «Весов» Михаил Федо

рович Ликиардопуло, на извозчике подъехали к воротам

старинного «дома Брюсовых»: так возвещала надпись на

воротах. Здесь, на дворе, в небольшом деревянном фли

геле обитал литературный законодатель и король поэтов

Валерий Яковлевич Брюсов.

Из передней налево небольшой кабинет с портретом

Тютчева над письменным столом, прямо из передней —

дверь в гостиную.

47

Там уже собралось человек двенадцать; между ними

издатель «Золотого руна» молодой художник Николай

Павлович Рябушинский, огромный, цветущего здоровья,

всегда веселый; секретарь редакции Александр Антоно

вич Курсинский, невзрачный, незаметный человек с не

объятным самолюбием; знаменитый артист Малого театра

Александр Павлович Ленский, красивый, голубоглазый,

седой старик.

Первой премии не получил никто из литераторов. Вто

рую, в пятьдесят рублей, присудили петербургскому сти

хотворцу А. А. Кондратьеву за сонет о Люцифере, по

явившийся через месяц в специальном «дьявольском» но

мере «Золотого руна».

За ужином Ленского упросили прочесть что-нибудь из

Брюсова; сам хозяин по просьбе гостей прочитал свою

поэму «Конь Блед».

Ужин подходил к концу.

Вячеслав Иванов, рыжий, в потертом сюртуке, с об

лезлыми кудрями и жидкой бородкой, нараспев деклами

ровал по корректурным оттискам отрывки из своего сбор

ника «Эрос»:

Демон зла иль небожитель,

Делит он мою обитель,

Клювом грудь мою клюет,

Плоть кровавую бросает,

Сердце тает, воскресает,

Алый ключ лиет, лиет...

– Где же тут точки? – строго спросил Ленский.

Поэт растерялся.

– Я точек у вас не с л ы ш у , – продолжал артист. И тут

же, взяв из рук Иванова корректуру, показал, как следует

читать.

Неожиданно вмешался Курсинский:

– Мне кажется, что современный актер должен на

учиться играть механически, то есть машинально, не чув

ствуя и не размышляя. Тогда он по необходимости пре

вратится в живую марионетку, и высшая задача сцениче

ского искусства будет таким образом достигнута вполне.

Голубые глаза Ленского гневно вспыхнули.

– Я такого актера представить не могу.

Курсинский молча налил себе вина. Неловкая пауза.

В наступившей тишине донеслось из кабинета чье-то мер

ное чтение.

48

Незаметно я поднялся и прошел туда. Статный моло

дой человек, стоя перед письменным столом, читает сти

хи. Дамы слушают.

Это был Блок.

Ему только что исполнилось двадцать шесть лет. Обая

ние девственной красоты, окружавшее Блока каким-то лу

чистым нимбом, можно назвать обаянием высшего разря

да. Мало ли красивых физиономий? Но Блок был не

столько красив, сколько прекрасен; в правильных, антич

ных чертах его благородного лица светилось неподдель

ное вдохновение. Передо мной стоял поэт в полном значе

нии слова, поэт с головы до ног. И действительно, вне по

этической сферы Блок немыслим: попробуйте вообразить

его в чиновничьем фраке, в офицерских эполетах: полу

чится карикатура.

Таким я увидал его впервые, и таким он навсегда

остался для меня.

В манерах и походке небрежная грация; стройный

стан изящно стянут черным с атласными отворотами

сюртуком; все подробности костюма тщательно обдуманы.

Как сейчас, вижу это светлое молодое лицо, вол

нистые каштановые кудри, нежную улыбку. Мне Блок на

помнил Ленского в «Онегине».

Слышу, как сейчас, глуховатый, ровный голос с дере

вянным оттенком, с точным, отчетливым произношением:

каждое слово чеканится.

Но, как это ни странно, я не могу припомнить, что

именно читал в тот вечер Блок. Полагаю теперь, что это

были стихи из сборника «Нечаянная Радость», только что

приготовленного к печати. Весной он вышел в изда

тельстве «Скорпион» 1.

3

Незаметно пробежали четыре года.

«Золотое руно» и «Весы» успели сойти со сцены.

В Москве возникло литературно-философское изда

тельство «Мусагет», возглавляемое Андреем Белым 2.

На Пречистенском бульваре, близ памятника Гоголю,

небольшая квартира из трех комнат с кухней; здесь му-

сагетцы толкутся с утра до вечера; заезжие гости даже

ночуют в гостиной на широком диване, под портретом

Гете.

49

Сотрудникам и гостям подается, по московскому обы

чаю, неиссякаемый чай в больших круглых чашках и

мятные пряники.

Осенью 1910 года я бывал в «Мусагете» каждый день.

Как-то ранним сентябрьским вечером захожу в редак

цию. В передней на вешалке чье-то незнакомое пальто.

Направляюсь в гостиную. Навстречу мне с дивана подни

мается неизвестный, протягивает руку:

– Блок 3.

Как переменился он за это время!

Английский моряк: вот сравнение, тут же пришедшее

мне в голову.

Коротко подстриженные волосы, загорелое, с каким-то

бронзовым налетом, лицо, сухие желтоватые губы, потух

ший взгляд. В тридцать лет Блок казался сорокалетним.

Разговор наш на первый раз ограничился шаблонными

фразами; при дальнейших двух-трех встречах в «Мусаге-

те» мы говорили тоже о пустяках...

Я жил тогда на Смоленском рынке, в меблированных

комнатах «Дон». Это был любопытный осколок старой

Москвы, описанный в мемуарах Андрея Белого.

Раз, утром, слышу стук в дверь.

Входит Блок. Он заезжал в «Дон» по делу, увидеться

с членом редакции Эллисом; не застал и решил навестить

меня.

Я велел подать самовар, и вот тут, за чаем, впервые

завязалась у нас серьезная беседа.

О чем только мы не говорили: о книгах и поэтах, о

Фете и Владимире Соловьеве, о русском театре и актере

Далматове, о философии и любви.

Уже собираясь уходить, Блок взял со стола книгу и,

улыбнувшись, спросил:

– Может ли существо неодушевленное мыслить?

– Не м о ж е т , – ответил я.

– Вот и ошиблись. Не только мыслить, но и чувство

вать. Правда, само оно не ощущает ни чувств, ни мыс

лей, но это все равно: оно их передает другим. Что такое

книга? Вымазанная типографской краской пачка бумаж

ных листков. А какую громадную, бессмертную жизнь

она в себе заключает! Точно так же с точки зрения по

чтового чиновника, что такое «Гамлет» Шекспира? Фунт

бумаги.

Эти слова до того поразили меня своей оригиналь

ностью, что я их тогда же записал.

50

4

В начале зимы я ездил в Петербург и был у Блока

на Малой Монетной улице.