Текст книги "Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 2"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц)

живо интересовало его. Говорил он просто, по-товарищески,

без всякой тени снисхождения к моему юному виду. По

мню, это произвело на меня сильнейшее впечатление.

Блоку вообще было в высшей степени свойственно то,

что принято называть деликатностью, воспитанностью.

Не помню случая, чтобы он дал понять собеседнику, что

в каком-то отношении стоит выше его. И вместе с тем

он никогда не поступался ни личным мнением, ни уста

новившимся для него отношением к предмету беседы.

Прямота и независимость суждений обнаруживали в нем

искренность человека, но желающего ни в чем кривить

душой. Он был естественным в каждом своем жесте и

не боялся, что его смогут понять ложно или превратно.

Теперь мне часто приходилось видеть Блока – не ре

же двух-трех раз в неделю. Он был членом редколлегии

издательства и неизменно приходил на все заседания,

хотя это и давалось ему с трудом: его уже мучила бо

лезнь сердца. Идти надо было пешком чуть ли не через

весь город, с Пряжки на Моховую. Но блоковская акку

ратность давно уже никого не удивляла. Ровно в час

дня он поднимался по крутой лестнице и отдыхал на

площадке, переживая теснившую грудь одышку.

Теперь он мало чем напоминал романтический порт

рет своей молодости. Глубокие морщины симметрично

легли у плотно сжатых губ, волосы стали реже и замет

но потускнели, но все так же готовы были виться упря

мыми кольцами, оставляя свободным высокий и прекрас

ный лоб. Лицо было темным, как бы навсегда сохранив

шим коричневый оттенок неизгладимого загара. Сквозило

в этих глазах что-то неугасимо светлое, не побежденное

жизнью, и казалось, что этому суровому, мужественному

лицу, несмотря на сумрачный отпечаток прожитых лет,

свойственна вечная юность.

200

Говорил Блок медленно и затрудненно, как бы поды

скивая слова, даже когда оживлялся в беседе. Все в его

речи: интонации, построение фразы – дышало неповто

римым своеобразием. Его затрудняла штампованная бой

кость обычных речевых оборотов, и он избегал их, где

только мог. Отсюда – впечатление исключительной све

жести и искренности всего произносимого им. И еще

одна бросавшаяся в глаза особенность: что бы Блок ни

говорил, даже самые простые ф р а з ы , – всегда за его сло

вами ощущалось больше, чем ему хотелось в эту минуту

сказать. Беседовать с Блоком было нелегко. Он, казалось,

взвешивал каждое слово и обязывал к этому других.

Его интонации постепенно, незаметно и неуклонно втя

гивали в свой, особый тон, заставляли подчиняться если

не тому же строю мыслей, то, во всяком случае, какой-

то неуловимой, только им присущей «музыке».

И тут становилось понятным, что пресловутая слож

ность блоковской поэтической речи органически ему при

суща даже во всех обычных движениях души. В ней

ничего не было от позы, от литературной манеры.

Просто он не мог мыслить и выражаться иначе.

И вместе с тем Блок не производил впечатления че

ловека, болезненно отрешенного от мира. Напротив —

все в его крепкой, коренастой фигуре дышало спокойст

вием и уверенностью.

Обветренная смугловатость, острые светлые глаза,

светлые спутанные волосы, наконец белый свитер, кото

рый плотно обтягивал под пиджаком крепкую грудь,

делали его похожим на моряка-скандинава или на чело

века, привыкшего к лыжам, к парусному спорту. Типич

но городского было в нем мало, и трудно мне предста

вить его в озарении огней ночного ресторана или в та

бачном дыму цыганского кутежа. А между тем все это

существовало когда-то в его жизни, и невеселые морщи

ны, перерезывавшие опаленное былыми страстями лицо,

говорили о многом.

К тому времени, когда я узнал его, Блок был уже

потухшим или, лучше сказать, отгоревшим. Неторопли

выми и точными были все его движения. Со стороны он

мог показаться даже несколько суховатым – до того ско

вывала его сдержанность. Но стоило хотя бы на минуту

встретиться с его очень внимательным и всегда немного

грустным взглядом, чтобы сразу же понять, какой огонь

тлел под этим, казалось бы, остывающим пеплом.

201

Я очень любил наблюдать за Блоком, когда он бесе

довал с кем-нибудь в сером полусвете сумерек у широ

кого окна. Александр Александрович слушал, изредка

наклоняя голову в знак одобрения, или изумленно

взглядывал на собеседника, но стоило только присмот

реться, и становилось ясно, что беседу ведет он, сдер

жанный и молчаливый, что общие мысли текут по зара

нее им определенному руслу.

Особенно интересно было видеть его в разговоре с

Н. Гумилевым. Они явно недолюбливали друг друга, но

ничем не выказывали своей неприязни. Более того, каж

дый их разговор казался тонким поединком вежливости

и безукоризненной любезности. Собеседник Блока рас

сыпался в изощренно иронических комплиментах. Блок

слушал сурово и с особенно холодной ясностью, несколько

чаще, чем нужно, произносил имя и отчество оппонента,

отчеканивая каждую букву, что само по себе звучало

чуть ли не оскорблением.

Однажды после долгого и бесплодного спора Гумилев

отошел в сторону, явно чем-то раздраженный.

– Вот, с м о т р и т е , – сказал о н . – Этот человек упрям

необыкновенно. Мало того что он назвал мои стихи

«стихами только двух измерений». Он не хочет понимать

и самых очевидных истин. В этом разговоре он чуть не

вывел меня из равновесия.

– Да, но вы беседовали с ним необычайно почтитель

но и ничего не могли ему возразить.

– А что бы я мог сделать? Вообразите, что вы раз

говариваете с живым Лермонтовым. Что могли бы вы

ему сказать, о чем с ним спорить?

Как-то этот поэт подарил Блоку свою только что

вышедшую книгу, тут же набросав на первой странице

несколько строк почтительного посвящения. Блок побла

годарил его. На другой день он принес автору свой

сборник «Седое утро». Поэт торжественно развернул его

и с недоумением прочел следующую надпись: «Уважае

мому такому-то, стихи которого я читаю только при

дневном свете» 4.

Гумилев усмехнулся иронически и недоуменно развел

руками. Он-то, конечно, не считал, что для стихов нуж

ны сумерки или лунный свет, то есть такая обстановка,

которая позволяет сосредоточиться, а не бездумно сколь

зить по поверхности строк...

202

* * *

Жизнь молодого издательства постепенно развертыва

лась и крепла. По мысли Горького, оно должно было

объединить наиболее талантливых и знающих перевод

чиков и литературоведов. В результате их общих усилий

советский читатель должен был получить в хороших и

точных переводах самые значительные произведения за

падной классической литературы. Был составлен обшир

нейший план изданий – главным образом, произведений

X V I I I – X I X веков.

Александру Александровичу Блоку поручили раздел

немецкой литературы. Он взялся за это дело с большим

жаром и на первых порах сосредоточил свое внимание

на прозе и лирике Генриха Гейне. Под его руководством

работал ряд поэтов-переводчиков. Блок переводил сам и

тщательно редактировал чужие работы. Редактор он был

требовательный и даже придирчивый, но старался пере

дать не букву, а дух подлинника – полная противополож

ность практике школы формалистической, заботившейся

прежде всего о точном воспроизведении внешних особен

ностей оригинала и часто оставлявшей в пренебрежении

не только общую мысль автора, но и ее идейно-полити

ческую окраску. Блок неоднократно вступал в спор с

формалистами и отстаивал свое мнение очень последо

вательно и упорно. Но я не помню случая, когда Алек

сандр Александрович вышел бы из себя, решился на рез

кое слово. Он неизменно был суховат и корректен. Един

ственный «формализм», который он разрешал себе, заклю

чался в точности и даже мелочном отношении к своим

редакторским обязанностям. Готовясь к какому-нибудь

докладу или сообщению в редколлегии, Блок исписывал

десятки листков своим ровным и четким почерком, и

столь же ровной и ясной была его медлительная речь.

И тем более удивительной казалась на фоне общей де

ловитости его наивность или, лучше сказать, отрешен

ность во всех вопросах, относящихся к мелочам жизни.

На этой почве возникали иногда забавные случаи.

В нашем издательстве, как и в каждом советском

учреждении той поры, существовал свой «хозяйственник»,

занимавшийся мелкими бытовыми вопросами – статьей,

для полуголодных 1919—1920 годов немаловажной. Это

место занимала многим памятная Роза Васильевна, су

щество неопределенного возраста и необъятных разме-

203

ров. Закутанная в добрый десяток платков, завязанных

толстым узлом на пояснице, седая и краснощекая,

торжественно восседала она за небольшим столиком, на

котором были соблазнительно разложены папиросы, мел

кая галантерея и немудреные сласти той поры. В своей

частной торговой политике была она тверда и непреклон

на, произвольно и неожиданно вздувая при этом и без того

немалые цены. Она же выполняла по ею же самой уста

новленной таксе мелкие поручения и выдавала небольшие

ссуды, как правило – только за неделю до общеиздатель

ского выплатного дня.

Впрочем, Роза Васильевна не была лишена и эстети

ческих чувств. Она проявляла своеобразное уважение к

литераторам и литературе. На всех литературных вече

рах ее неизменно можно было видеть в первом ряду,

в шуршащем шелковом платье с огромной мопсообраз-

ной брошью на груди. Блаженное и бессмысленное выра

жение не сходило с ее лица. Она терпеливо выслушива

ла длиннейшие доклады на темы, весьма далекие от ее

привычного обихода. Мучительно зевая, она из скромно

сти прикрывала рот кружевным платочком, но старалась

не пропустить ни одного слова и начинала аплодировать

раньше всех. Нет сомнения, пребывание на подобных

лекциях было для нее делом весьма томительным, но она

никогда не пропускала случая приобрести самый доро

гой билет, руководствуясь, вероятно, чувством благодар

ности к питавшей ее литературе.

Эта Роза Васильевна упомянута Блоком в обширной

«оде» с чрезвычайно искусно проведенной монорифмой —

шуточных стихах о «предметах первой необходимости»:

Нет, клянусь, довольно Роза

Истощала кошелек!

Верь, безумный, он – не проза,

Свыше данный нам п а е к , —

Без него теперь и Поза

Прострелил бы свой висок,

Вялой прозой стала роза,

Соловьиный сад поблек...

Пропитанию угроза —

Уж железных нет дорог.

Даже (вследствие мороза?)

Прекращен трамвайный ток,

Ввоза, вывоза, подвоза —

Ни на юг, ни на восток...

И т. д.

204

Стихи имели большой успех в недрах издательства.

Всем было известно, что к Блоку монументальная Роза

питала особое расположение.

Однажды, как мне рассказали, в блаженный день по

лучения гонорара она подозвала Александра Александро

вича к своей стойке, предусмотрительно расположенной

рядом с кассой, и, потрясая каким-то свертком, произнес

ла торжественным басом:

– Александр Александрович, а я для вас приготови

ла сюрприз! Вы посмотрите только! Это чай! Самый на

стоящий чай, довоенного образца. Фирмы «Высоцкий и

сыновья». И всего только двадцать тысяч на керенки!

Отдаю себе в убыток. Только для вас...

Чай, а тем более настоящий, был в те времена исклю

чительной редкостью. Александр Александрович проявил

должный интерес к предназначенному для него сюрпризу

и тотчас же приобрел его. Довольный своей покупкой, он

все время вертел ее в руках, не расставаясь с ней даже

на очередном заседании, томительном и скучном. Блок,

прислушиваясь к журчанию какого-то профессорского

доклада, не выдержал и с любопытством распечатал

обложку плотного цибика. Под ней оказалась вторая, не

менее яркая и пестрая. Он снял и ее. Под второй облож

кой обнаружилась третья. Изумление отразилось на лице

Блока. Поспешно он начал снимать одну обложку за дру

гой. Пакетик чая оказался подобен кочану капусты. Уже

образовалась на столе целая груда снятой бумаги, пока

наконец не очутилась в руках Блока небольшая горсточ

ка сухого рыжеватого чая, едва достаточная для един

ственной заварки.

С бумагами под мышкой и с этой жалкой горсточкой

на ладони, покрасневший до кончика ушей, он ринулся к

невозмутимо сидевшей за своей стойкой коварной оболь

стительнице.

– Роза Васильевна! Что же это такое?

Но Розу Васильевну смутить было нелегко. Она уко

ризненно покачала своей величественной головой и пре

зрительно поджала толстые губы.

– Ай, ай, Александр Александрович! Такой ученый

человек, и такой еще ребенок! Надо было смотреть, что

покупаешь. Мыслимое ли это дело, чтобы настоящий чай

продавался за двадцать тысяч осьмушка, когда ему на

рынке твердая цена сто тысяч? Что же я, по-вашему,

враг своему делу?

205

Блок растерялся и не сразу нашел, что сказать... Ми

нуту спустя он произнес задумчиво:

– А ведь вы, пожалуй, правы, Роза Васильевна!

Внешность обманчива. Не следует слишком верить своим,

даже самым горячим, иллюзиям. И, во всяком случае,

надо расплачиваться за них сполна.

И отошел от нее, уже улыбаясь.

* * *

Блок возвращался домой всегда пешком. Нам было по

дороге, и я часто сопутствовал ему. Это вошло в привыч

ку. Если кому-нибудь из нас приходилось задержаться в

издательстве, мы поджидали друг друга на широком под

оконнике лестницы.

Обычно мы шли молча, обмениваясь редкими репли

ками, и все же каждый раз я уносил впечатление содер

жательной беседы – до того меткими и своеобразными

были эти краткие блоковские замечания. По природе

своей, тем более в ту эпоху, Блок был молчалив и

не любил длинных монологов.

Однажды – это было в холодный сентябрьский день —

мы шли не спеша под старыми липами, мимо Инженер

ного замка. Тяжелая стынущая вода окованной в гранит

Фонтанки чуть колыхала пустое синеватое небо. Полу

затопленные баржи, давно уже брошенные без призора,

преграждали ее сонное течение. Желтые листья медлен

но плыли мимо нас. Дикая трава буйно росла между

булыжниками запущенной набережной. Выломанные

местами звенья чугунной решетки лежали у нас на

пути.

Блок остановился и снял шляпу. Вечернее солнце тро

нуло его выцветающие, но все еще вьющиеся волосы.

– Люблю я это м е с т о , – сказал он тихо, как бы са

мому с е б е . – Вот дичает город, скоро совсем зарастет

травой, от этого будет у него какая-то особая красота.

Сейчас за ним никто не смотрит, и развалины здесь на

каждом шагу. Но разве вам грустно при виде этих руин?

Вижу, что н е т , – и это совершенно справедливо. За руи

нами всегда новая жизнь. Старое должно зарасти травой.

И будет на этом месте новый город. Как хотелось бы мне

его увидеть!

Однажды он остановился возле каменного спуска к

воде и долго следил за одним из уличных мальчуганов.

206

Мальчик поджидал проплывавшие мимо доски и ловким

размахом кидал в них большой гвоздь, привязанный к

длинной бечевке. Так ловил он посылаемые судьбой

дрова.

– Никогда не думал, что это такое увлекательное за

нятие! Целый день на ветру, в сырости, а потом дома

мать подкладывает в печурку эти щепки, и от них встает

огонь, согревающий мысли и тело. Хорошо! – сказал

Александр Александрович после долгой паузы. – Вообще

хорошо уставать только после работы, после настоящего

труда, за которым есть какая-то цель.

И добавил, опять помолчав:

– Люди будущего будут счастливее н а с . . . – И усмех

нулся ясно и просто, совершенно так же, как и взгля

нувший на нас мальчик.

Мы мало говорили на литературные темы. Блок, ка

залось, избегал их. Но одна беседа о поэзии мне запо

мнилась. Было это после какого-то очередного спора с

поэтами-акмеистами. Александр Александрович вышел

взволнованный и несколько раздраженный. По обыкнове

нию, он старался не показать этого, но его настроение

невольно прорывалось в жестах, в походке. Наконец он

не выдержал.

– Неужели они и в самом деле думают, что стихо

творение можно взвесить, расчленить, проверить хими

чески?

– Они уверены в этом.

– Удивительно! Как удобно и просто жить с таким

сознанием! А я вот никогда не мог после первых двух

строк увидеть, что будет дальше... То есть, конечно, не

совсем т а к , – добавил он тут же с непривычной торопли

в о с т ь ю . – Когда меня неотступно преследует определен

ная мысль, я мучительно ищу того звучания, в которое

она должна облечься. И в конце концов слышу опреде

ленную мелодию. И тогда только приходят слова. Нужно

следить за тем, чтобы они точно ложились на интонацию,

ничем не противоречили ей. Всякое стихотворение преж

де всего – мысль. Без мысли нет творчества. И для меня

она почему-то прежде всего воплощается в форме какого-

то звучания 5. Я, очевидно, неудавшийся музыкант. Но

только моя музыка не в отвлеченных звуках, а в интона

циях человеческого голоса. А о н и , – Блок кивнул куда-то

в сторону резким поворотом г о л о в ы , – они убеждены в

том, что тему будущих стихов можно поставить перед

207

собой заранее и решить ее, как шахматную задачу. Нет,

нет! Я не завидую им. Значит, от них навсегда закрыто

то, что единственно и делает стихи стихами. Я сказал

«делает». Это не так. Не то слово. Стихи нельзя «делать».

Их надо прожить. Лучшее в них – от жизни, и только

от нее. Остальное умирает, и его не жалко. Настоящие

стихи идут только от того, что действительно было, про

шло через сознание, сердце, печень, если хотите. И вооб

ще надо писать только те стихи, которых нельзя не на

писать. Да и, конечно, возможно меньше говорить о них...

За два года моего общения с Александром Александ

ровичем мы неоднократно возвращались к этой теме, и

каждый раз он говорил примерно то же самое:

– Писать только о том, чего нельзя не написать.

Простая истина. Но как трудно было дойти до нее! Если

бы я когда-нибудь вернулся к стихам, я хотел бы гово

рить в них то, что понятно и что нужно другим, а

не только мне самому.

– А разве вы сейчас не пишете стихов?

– Почти ничего. Я только слушаю их. В себе. Но они

еще в каком-то неоформленном звуковом хаосе. И преж

ние, обычные ритмы для них уже не подходят. Очевидно,

в муках, в смятении рождается сейчас новое ощущение

мира, для которого тесны привычные наши чувства. Да

и как могло быть иначе? Глухие еще плотнее затыкают

уши. Но я не хочу, не могу быть глухим. Вот если бы

быть моложе! Никогда еще так не завидовал молодости...

Некоторое время мы шли молча.

– З н а е т е , – начал опять Блок, и я подивился его

необычной словоохотливости. – Знаете, я много думаю

сейчас о революции. Для меня это не только коренные

изменения всей внешней жизни, а нечто гораздо большее.

Это прежде всего новый человек, такой, какого мы еще не

знали на земле. И то, что я говорил сейчас о хаосе

в сознании, я отношу исключительно к самому себе. Вы

можете меня не слушать, но вы задали мне вопрос о

стихах, и я должен вам ответить. Да, внутренним слу

хом я сейчас в каком-то грохоте и шуме, и это, пожалуй,

единственная моя радость, хотя и мучительная, должен

сказать. Видите ли, меня все же не покидает вера, что

хаос превратится в звуки. Если не для меня, то для дру

гих. Из хаоса рождается космос – так говорили когда-то

греки. Мне грустно, что у меня не хватает слов, чтобы

сказать об этом так же ясно, как говорили они много

208

веков тому назад. Но у них была наивная детская душа.

Мы же, в особенности люди моего поколения, перегру

жены сомнениями и тревогами. Сколько сил потрачено

напрасно...

* * *

За плечами Блока стояла большая, сложная, высоким

костром сгоревшая жизнь. В последние свои годы он, ка

залось, не любил вспоминать о ней. Кое-кому он мог по

казаться уже отошедшим от прежних своих тревог и вол

нений, замолчавшим, замкнутым навсегда. Но светлый

умный взгляд, озарявший порою это недвижное, покры

тое суровой смуглостью лицо, говорил о том, что в нем

еще таится напряженная, сосредоточенная, ушедшая в се

бя страсть. И не в прошлое уходила она. Было в Блоке,

несмотря на усталость от пережитого, что-то вечно молодое,

обращенное не на тусклый закат. Прошлое не вызывало

в нем и тени сожаления. Старый мир он сам назвал

«страшным миром» и радовался его гибели. О революции

он говорил охотнее, чем о чем-либо другом, и вглядывал

ся в нее с пристальным дружеским вниманием. Но, неся

в себе наследие своего «страшного мира», Блок еще не

был способен окинуть совершающееся вокруг него еди

ным, обобщающим взглядом. Он воспринимал революцию

лирически, эмоционально, как долгожданную грозу, а как

жить, как действовать в революции – еще не знал. И со

знание этой своей «бесполезности» Блок переживал мучи

тельно.

Когда кто-то упрекнул его за бездействие и созерца

тельность, он ответил с искренним и горьким сожалением:

– Не такие люди, как я, нужны для этого великого

дела. Мы несем слишком большой груз воспоминаний и

сожалений. Нам не дано ясности зрения. Наши глаза при

выкли к сумеркам. А здесь все на беспощадном солнеч

ном свету.

Не многие понимали Блока в этот период его жизни.

В нем видели человека, лишенного трезвого чувства дей

ствительности. И это была большая ошибка. Поэма «Две

надцать» показала, что он видел много дальше и яснее,

чем те, кто упрекал его за слепоту. И даже речь его,

переполненная образами собственного мира, не всегда ка

залась точной, ясной в обычном значении слова.

209

* * *

Блок никогда не отличался общительностью и обычно

был доступен лишь небольшому кружку друзей. Поэтому

я был несказанно удивлен, когда однажды он пригласил

меня к себе домой, на Пряжку. Это было вскоре после

того, как я подарил ему свой первый стихотворный сбор

ничек «Лето».

Меня поразили скромность и простота блоковской

квартиры. Мы сидели в маленькой узкой комнатке у ста

рого рабочего стола и бесчисленных связок какого-то

«толстого» журнала на полу, возле книжного шкафа. Раз

говор шел о делах только что возникшего тогда Союза

поэтов, где Блок был выбран председателем – к великой

его неохоте. Помню, спорили о том, нужно ли поэтам

вообще «объединяться» и нет ли в самом понятии Союз

поэтов логической несообразности.

– В п р о ч е м , – сказал Александр Александрович, – те

перь многое мне стало понятным, чего я никак раньше и

представить не мог. Вероятно, и поэты могут стать обще

ственной организацией – и весьма полезной в новом мире 6.

Мы беседовали уже около часа, и лишь постепенно

освобождался я от вполне понятной взволнованности: вот

я сижу здесь, у Блока, кумира моей юности, и он говорит

со мной и, чего доброго, заставит меня читать стихи, всю

наивность которых я ощущал в эту минуту с мучительной

для себя ясностью. Блок, вероятно, прекрасно понимал

мое состояние и далеко не сразу завел речь о стихах. Это

произошло только за чайным столом, когда я окончатель

но почувствовал себя освобожденным от первоначального

смущения.

– Ну, а теперь почитайте из своей к н и ж к и , – сказал

он, просто и уселся поудобнее в кресло. Он ни разу не

перебил меня во время чтения, не сделал ни одного мел

кого внешнего замечания, но по выражению его глаз я

чувствовал, что слушает он чрезвычайно внимательно.

И это окончательно подбодрило меня.

Чтение пришло к концу – оно и не было продолжи

тельным. Александр Александрович, вопреки моим ожи

даниям, не подверг мои опыты суровой критике. Он толь

ко улыбнулся и сказал:

– Такие стихи приятно слушать вот так, у вечерней

лампы. Они чем-то напомнили мне Шахматово, юность,

деревенские дни. Благодарю вас.

210

Прощаясь, Александр Александрович, уже в дверях,

тронул рукой мое плечо и сказал все так же просто:

– Все хорошо, но вот стало мне грустно, что ничего

не могу сейчас писать сам. Для этого нужно быть или

очень несчастным, или очень счастливым. А я оглушен,

у меня все время шум в ушах.

Я заходил к нему еще два-три раза и всегда уносил

о собой ощущение иного Блока – не сумрачного, каким

он обычно бывал на людях. Может быть, только несколь

ко усталого и привыкшего к молчаливым думам...

За это время мне вообще приходилось видеть его

часто, главным образом на заседаниях Союза поэтов.

Начав так неохотно свое председательство, Блок со свой

ственной ему добросовестностью терпеливо нес свои не

легкие обязанности. Для Блока они действительно были

нелегкими. У меня, тогдашнего секретаря, сохранились

два-три протокола, из которых видно, что Александру

Александровичу приходилось вникать в скучные хозяй

ственные мелочи нашей молодой организации – хлопо

тать о пайках, решать дровяные вопросы, улаживать мел

кие конфликты. Немаловажную роль играл и вопрос

приема в члены Союза. Как только стало известно, что

появилась на свет подобная организация, тотчас же по

сыпались заявления. Их было такое количество, что приш

лось организовать приемную комиссию. Блоку поручили

стать во главе ее 7. Он принял самое деятельное участие в

этой работе: прочитывал десятки рукописей, чаще всего

бесполезно теряя время, и писал отзывы. Изредка они,

когда материал давал к этому основание, превращались в

письма, обращенные к автору, с любопытными замеча

ниями, советами, а иногда и суждениями о поэзии вообще,

о ее общественной роли и назначении в переживаемое

нами время. В случаях явно безнадежных дело ограни

чивалось краткими, но выразительными сентенциями.

Передо мной лежат сейчас несколько таких листков,

случайно уцелевших 8. На каждом из них что-нибудь

написано ясным крупным почерком Блока:

«И. К. нетверд в русском языке. Характерные ударе

ния (спугн утый, ввергн ул, пт енцов) показывают, что

язык наш ему не родной, и едва ли станут ему доступны

те свойства языка, без которых стихов не напишешь.

Поэтому я думаю, что принимать его не следует».

«Стихи К. совершенно неумелые, а местами и очень

пошлые».

211

«Братья С. 9 – юные эгофутуристы из Шувалова.

Первый из них был у меня и показывал мне много сти

хов. Они хотели попасть в союз поэтов. По-моему, не

смотря на очень большую безграмотность, характерную,

русскую, обывательскую, и на б е з в к у с и е , – оба далеко

не бездарны. Есть строки просто очень хорошие».

Бывали случаи, когда комиссия становилась в тупик.

С внешней стороны в представленном материале все, ка

залось, было в порядке. Стихи вполне культурные, все

в них на своем месте. Но общая сглаженность и мысли

и стиля совершенно не позволяла увидеть авторское лицо.

При таких обстоятельствах Блок, даже соглашаясь с ос

тальными членами комиссии, всегда особо оговаривал

свое мнение. Вот что им написано по поводу двух поэ

тесс, представивших по объемистой тетради стихов, на

писанных с соблюдением всех модных канонов:

«Довольно умно, довольно тонко, любит стихи, по

крайней мере современные, но, кажется, голос ее очень

слаб, и поэта из нее не будет».

«Разумеется, и я согласен (на допущение в члены-

соревнователи). Только что же будут делать они, собрав

шись в м е с т е , – такие друг на друга похожие бессодержа

тельностью (подчеркнуто Б л о к о м . – Вс. Р. ) своей поэзии,

и такие различные как люди?»

Желающих получить оценку комиссии, во главе кото

рой стоял Блок, было очень много, и одно время пришлось

принять меры к тому, чтобы оградить его от этого на

плыва. Но претенденты все же прорывались, и Александр

Александрович со свойственной ему деликатностью не

отказывался вступать с ними в длительные и по большей

части бесполезные беседы. Бывало и так, что он сам за

интересовывался каким-нибудь посетителем, которого

что-либо выделяло из общей массы. Однажды к нему

явился человек в потрепанной шинели, сильно попахи

вающий спиртом, опустившийся и жалкий. С первых же

слов обнаружилось, что у него «не все дома». Назвав

Блока «дорогим собратом», он обрушил на Александра

Александровича целый водопад стихов и, уходя, оставил

толстую клеенчатую тетрадь, исписанную вдоль и попе

рек микроскопическим почерком. Александр Александ

рович прочел ее внимательно с начала до конца и при

слал следующий отзыв:

«А. С. мне кажется не бездарным. В стихах есть мет

кие слова и образы. Но очень в нем все спутано. Я его

212

немного знаю лично, и, кроме того, в письме ко мне он

пишет, что ему важно было бы вступить в литературную

среду, в частности, в наш союз, который, может быть,

«вернет ему «человеческий образ». После таких писем с

достоевщиной (да и в стихах есть капитан Лебядкин)

я не могу уже судить объективно, можно ли принимать

нам в союз таких членов, и очень прошу товарищей су

дить об этом на основании только стихов, как нам и сле

дует говорить» 10.

Среди поэтов той поры все время шумели творческие

и общественные споры. Но бывали и мирные встречи.

Мне запомнился вечер в неуютной сводчатой комнате у

Чернышева моста, где помещался тогда Комиссариат на

родного просвещения, оказывавший нам гостеприимство.

Обычное заседание кончалось круговым чтением стихов,

причем было условлено – читать то, что ближе всего ав

торскому сердцу. Когда дошла очередь до Блока, он на ми

нуту задумался и начал своим мерным глухим голосом:

Чт о же ты потупилась в смущеньи?

Погляди, как прежде, на меня...

Читал тихо, несколько замедляя течение фразы. И при

этом ничуть не повышал голоса. Впечатление было та

кое, что он просто «говорил» свои стихи, сообщая им все

богатство непринужденных разговорных интонаций. Лю

бителям приподнятой актерской декламации его манера

показалась бы несколько тусклой, матовой, приглушен

ной. Но монотонность блоковского голоса как-то удиви

тельно шла к сдержанной страстности его трагической

лирики. И все, что ни произносил он, дышало мрачной,

непреодолимой убежденностью.

В этот раз Блок прочел не больше пяти-шести сти

хотворений. Все молчали, завороженные его голосом.

И когда уже никто не ожидал, что он будет продолжать,

Александр Александрович начал последнее: «Голос из

хора». Лицо его, до тех пор спокойное, исказилось мучи

тельной складкой у рта, слова звенели глухо, как бы

надтреснуто. Он весь чуть подался вперед в своем кресле,

на глаза его упали, наполовину их закрывая, тяжелые ве

ки. Заключительные строки он произнес почти шепотом,

с мучительным напряжением, словно пересиливая себя.

И всех нас охватило какое-то подавленное чувство.

Никому не хотелось читать дальше. Но Блок первый

улыбнулся и сказал обычным своим голосом:

213

– Очень неприятные стихи. Я не знаю, зачем я их

написал. Лучше бы было этим словам остаться не

сказанными. Но я должен был их сказать. Трудное надо

преодолеть! За ним будет ясный день. А з н а е т е , – доба

вил он, видя, что никто не хочет прервать м о л ч а н и е , —

давайте-ка все прочитаем что-либо из Пушкина. Николай

Степанович, теперь ваша очередь.

Гумилев ничуть не удивился этому предложению и

после минутной паузы начал:

Перестрелка за холмами;

Смотрит лагерь их и наш;

На холме пред казаками

Вьется красный делибаш.

Светлое имя Пушкина разрядило общее напряжение.

В комнату словно заглянуло солнце. Читали и из «Онеги¬

на», и из «Медного всадника», и альбомные стихи, и лу

кавые эпиграммы. Но Блок и здесь остался верен себе.

Когда дошла до него очередь, он тем же мерным и не

сколько тусклым голосом, со сдержанной страстностью

прочел «Заклинание» и добавил потом, как бы извиня

ясь: «Я ничего не знаю прекраснее».

Заботы, связанные с Союзом поэтов, настолько утоми