Текст книги "Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 2"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 34 страниц)

портретами дедов и прадедов.

Барские навыки его стародворянской семьи были

облагорожены высокой культурностью всех ее членов, ко

торые из поколения в поколение труженически служили

наукам, но самая эта преемственность духовной культуры

была в ту пору привилегией дворянских семейств – та

ких, как Аксаковы, Бекетовы, Майковы. Разночинец

подростком уйдет из семьи, да так и не оглянется

ни разу, а Блок до самой смерти дружил со своей ма

терью Александрой Андреевной, переживал вместе с нею

почти все события своей внутренней жизни. Трогательно

было слышать, как он, уже сорокалетний мужчина, по

стоянно говорит мама и тетя даже среди малознакомых

людей. Когда по просьбе проф. С. А. Венгерова он на

писал краткий автобиографический очерк, он счел необ

ходимым написать не столько о себе, сколько о литера

турных трудах своих предков. Я шутя сказал ему, что

вместо своей биографии он представил биографию род

ственников. Он, не улыбаясь, ответил:

– Очень большую роль они играли в моей жизни.

И обличье у него было барское: чинный, истовый,

немного надменный. Даже в последние годы – без ворот

ника и в картузе – он казался переодетым патрицием.

Произношение слов у него было старинное, книжное: он

говорил, например, не «на балу», а «на бале». Слова, ко

торые обрусели недавно, он произносил на иностранный

манер: не мебель, но мэбль (meuble), не тротуар, но

trottoir * (последние две гласные сливал он в одну).

Однажды я сказал ему, что в знаменитом стихотворении

«Осенний вечер был» слово «сэр» написано неверно, что

нельзя рифмовать это слово со словом «ковёр». Он отве

тил после долгого молчания:

– Вы правы, но для меня это слово звучало турге-

* И, вводя это слово в стихи, считал его – по-французски —

двусложным: «И сел бы прямо на троттуар». Слово «шлагбаум»

было для него тоже двусложным (см. «Незнакомку»). ( Примеч.

К. И. Чуковского. )

230

невским звуком, вот как если бы мой дед произнес его —

с французским оттенком.

Его дед был до такой степени старосветским барином,

что при встрече с мужиком говорил:

– Eh bien, mon petit! *

Блок написал о нем в поэме «Возмездие», что «язык

французский и Париж ему своих, пожалуй, ближе».

Блока с детства называли царевичем. Отец его буду

щей жены так и говорил его няне:

– Ваш принц что делает? А наша принцесса уже

пошла гулять.

Свадьба его была барская – не в приходской церкви,

но в старинной, усадебной. По выходе молодых из церкви

их, как помещиков, встретили крестьяне, поднесшие им

по-старинному белых гусей и хлеб-соль. Разряженные

бабы и девки собрались во дворе и во время свадебного

пира величали жениха и невесту, за что им, как на

всякой помещичьей свадьбе, высылали деньги и гостинцы.

Женитьба Блока положила конец его «Стихам о Пре

красной Даме»: женился он в августе 1903 года, а по

следнее его стихотворение, входящее в этот цикл, помече

но декабрем того же года. «Стихи о Прекрасной Даме»

могли создаваться только в барской семье: нельзя пред

ставить себе, чтобы у разночинца, задавленного нуждой

и подневольной работой, предбрачная влюбленность была

таким длительным, отрешенным от быта, нечеловечески

возвышенным чувством.

После женитьбы жизнь Блока потекла почти без со

бытий. Как многие представители дворянского периода

нашей словесности – как Боткин, Анненков, Тургенев,

М а й к о в , – Блок часто бывал за границей, на немецких и

французских курортах, в Испании, скитался по итальян

ским и нидерландским музеям – посещал Европу, как

образованный русский барин, человек сороковых годов

XIX века.

4

Такова была внешняя биография Блока: идилличе

ская, мирная, счастливая, светлая. Но на самом-то деле,

как мы только что видели, подлинная его жизнь была

совершенно иной: стоит только вместо благополучных

«биографических данных» прочесть любое из его сти-

* Ну, малыш! ( фр. )

231

хотворений, как идиллия рассыплется вдребезги и

благополучие обернется бедой. Куда денется весь этот

дворянский уют со всеми своими флердоранжами, форе

лями, французскими фразами! <...>

Он великолепно умел ощущать свой уют неуютом.

И когда наконец его дом был и вправду разрушен, когда

во время революции было разгромлено его имение Шах-

матово, он словно и не заметил утраты. Помню, расска

зывая об этом разгроме, он махнул рукой и с улыбкой

сказал: «Туда ему и дорога». В душе у него его дом давно

уже был грудой развалин.

Это свое имение он смолоду очень любил. «Много ме

ста, жить удобно, тишина и б л а г о у х а н и е » , – писал он когда-

то о Шахматове, приглашая туда одного из друзей 10.

И вот вскоре после Октября он ликует, что револю

ционный народ вместе с другими дворянскими гнездами

уничтожил и это гнездо.

– Х о р о ш о , – сказал он при мне Зоргенфрею и улыб

нулся счастливой улыбкой 11.

Здесь не было ни малейшей рисовки, так как ни

к какой позе он органически был не способен. Я за всю

жизнь не встречал человека, до такой степени чуждого

лжи и притворству. Пожалуй, это было главной чертой

его личности – необыкновенное бесстрашие правды. Он

как будто сказал себе раз навсегда, что нельзя же бороть

ся за всенародную, всемирную п р а в д у , – и при этом

лгать хоть в какой-нибудь мелочи. Совесть общественная

сильна лишь тогда, если она опирается на личную со

в е с т ь , – об этом говорил он не раз.

Эту беспощадную правдивость Александра Александ

ровича мне пришлось испытать на себе. В 1921 году

в одном из ленинградских театров был устроен его тор

жественный вечер 12. Публики набилось несметное мно

жество. Мне было поручено сказать краткое слово о нем.

Я же был расстроен, утомлен, нездоров, и моя речь

провалилась. Я говорил и при каждом слове мучительно

чувствовал, что не то, не так, не о том. Блок стоял

за кулисой и слушал, и это еще больше угнетало меня.

Он почему-то верил в эту лекцию и многого ждал от нее.

Скомкав ее кое-как, я, чтобы не попасться ему на глаза,

убежал во тьму, за кулисы.

Он разыскал меня там и утешал, как опасно больного.

Сам он имел грандиозный успех, но всею душою

участвовал в моем неуспехе: подарил мне цветок из под-

232

несенных ему и предложил сняться на одной фотографии.

Так мы и вышли на снимке – я с убитым лицом, а он —

с добрым, очень сочувственным: врач у постели больного.

Когда мы шли домой, он утешал меня очень, но за

мечательно – и не думал скрывать, что лекция ему не

понравилась.

– Вы сегодня говорили н е х о р о ш о , – сказал о н , – очень

слабо, невнятно... совсем не то, что прочли мне вчера.

Потом помолчал и прибавил:

– Любе тоже не понравилось. И маме...

Верно сказала о нем артистка Веригина: «У Блока

совершенно отсутствовала манера золотить пилюлю» 13.

Даже из сострадания, из жалости он не счел себя вправе

отклониться от истины. Говорил ее с трудом, как принуж

даемый кем-то, но всегда без обиняков, откровенно.

И мне тогда же вспомнился один давний его разговор

с Леонидом Андреевым. Леонид Андреев был почитате

лем Блока и любил его поэзию до слез. Как-то в Вам-

мельсуу я пошел с Андреевым на лыжах, и он неподале

ку от станции Райвола рухнул в снег и не встал, а когда

я попробовал помочь ему встать, оттолкнул мою руку и

повторил со слезами:

И матрос, на борт не принятый,

Идет, шатаясь, сквозь буран.

Все потеряно, все выпито!

Довольно – больше не могу... 14

И назвал эти стихи гениальнейшими. Блок знал о

пылкой любви Леонида Андреева, и все же, когда Анд

реев, еще раз выразив ему свои восторги пред ним, спро

сил его при мне на премьере одной своей пьесы 15,

нравится ли ему эта пьеса, Блок потупился и долго

молчал, потом поднял глаза и произнес сокрушенно:

– Не нравится.

И через несколько времени еще сокрушеннее:

– Очень не нравится.

Как будто чувствовал себя виноватым, что пьеса ока

залась плохой.

И всегда он говорил свою правду напрямик, не счи

таясь ни с чем. <...>

Может быть, все это мелочи, но нельзя же делить

правду на большую и маленькую. Именно потому, что

Блок привык повседневно служить самой маленькой,

житейской, скромной правде, он и мог, когда настало

время, встать за правду большую.

233

Много нужно было героического правдолюбия ему,

аристократу, эстету, чтобы в том кругу, где он жил, за

явить себя приверженцем нового строя. Он знал, что это

значит для него – отречься от старых друзей, остаться

одиноким, быть оплеванным теми, кого он любил, отдать

себя на растерзание своре бешеных газетных борзых,

которые еще вчера так угодливо виляли хвостами, но я

никогда не забуду, какой счастливый и верующий он

стоял под этим ураганом проклятий. Сбылось долгождан

ное, то, о чем пророчествовали ему кровавые зори. В те

дни мы встречались с ним особенно часто. Он буквально

помолодел и расцвел. Оказалось, что он, которого многие

тогдашние люди издавна привыкли считать декадентом,

упадочником, словно создан для борьбы за социальную

правду.

«Слов неправды говорить мне не п р и х о д и л о с ь » , —

писал он Монахову в год своей смерти; 16 и кто из пи

сателей его поколения, оглядываясь на свой жизненный

путь, мог бы то же самое сказать о себе?

Многие долгое время не замечали в нем этого бесстра

шия правды. Любили в нем другое, а этого почему-то не

видели. Увидели только тогда, когда он мужественно

встал один против всех своих близких с поэмой «Двена

дцать», с беспощадно-правдивой статьей «Интеллигенция

и Революция», а между тем такое мужество борца и вои

теля было свойственно ему в течение всей его жизни. <...>

5

Осенью восемнадцатого года Горький основал в Ле

нинграде издательство «Всемирная литература» и пригла

сил Блока участвовать в ученой коллегии издательства.

Александр Александрович вошел в эту коллегию не сра

зу – насколько я помню, с зимы 17. В коллегии работал

и я. Работа велась под председательством Горького и го

рячо захватила всех нас.

С каждым днем я взволнованно чувствовал, что доброе

расположение Блока ко мне возрастает. В то время я по

поручению нашей коллегии пытался составить брошюру

«Принципы художественного перевода» (в качестве ру

ководства для молодых переводчиков), и Блок сильно

обрадовал меня той неожиданной помощью, какую он с

самого начала стал оказывать мне в этом деле. У меня

до сих пор уцелели листочки с его собственноручными

234

заметками, помогавшими мне разобраться в сложной и

трудной теме.

Такое же большое участие принял он в моих тогдаш

них, еще неумелых трудах по изучению поэзии Некрасо

ва, что опять-таки видно из некоторых уцелевших лист

ков с его записями.

На одном из заседаний «Всемирной» мы разговорились

с ним об этой поэзии, и я тогда же попросил его ответить

на составленный мною «вопросник», на который в свое

время уже ответили мне Горький, Маяковский, Брюсов,

Вячеслав Иванов, Федор Сологуб, Гумилев, Анна Ахма

това, Максимилиан Волошин, Сергей Городецкий и мно

гие другие.

Воспроизвожу ответы Блока по подлинной рукописи.

– Любите ли Вы стихи Некрасова? – Да.

– Какие стихи Некрасова Вы считаете лучшими? –

«Еду ли ночью по улице темной», «Умолкни, Муза»,

«Рыцарь на час». И многие другие. «Внимая ужасам».

– Как вы относитесь к стихотворной технике Некра

сова? – Не занимался ей. Люблю.

– Не было ли в Вашей жизни периода, когда его

поэзия была для вас дороже поэзии Пушкина и Лермон

това? – Нет.

– Как относились Вы к Некрасову в детстве? —

Очень большую роль он играл.

– Как относились Вы к Некрасову в юности? —

Безразличнее, чем в детстве и «старости».

– Не оказал ли Некрасов влияния на Ваше творче

ство? – Кажется, да.

– Как вы относитесь к известному утверждению

Тургенева, что в стихах Некрасова «поэзия и не ночева

ла»? – Тургенев относился к стихам, как иногда относи

лись старые тетушки. А сам, однако, сочинил «Утро ту

манное».

– Каково Ваше мнение о народолюбии Некрасова? —

Оно было неподдельное и настоящее, то есть двойствен

ное (любовь – вражда). Эпоха заставляла иногда быть

сентиментальнее, чем был Некрасов на самом деле.

– Как Вы относитесь к распространенному мнению,

будто Некрасов был человек безнравственный? — Он был

страстный человек... этим все сказано.

Ал. Блок.

27 июня 1919 г.

235

Зная, что я пишу о Некрасове книгу, он по пути до

м о й , – а мы все чаще стали уходить с заседаний в д в о е м , —

нередко заводил разговор о поэте, и я хорошо помню то

место на Невском, где среди непроходимых сугробов, под

сильной метелью, во мгле, он заговорил о «Коробейни

ках», как об одном из самых магических произведений

поэзии, в котором он всегда чувствует буйную вьюгу,

разыгравшуюся на русских просторах.

Ой, полна, полна, коробушка, —

проговорил он влюбленно, и я впервые ощутил всеми не

рвами, какая у Блока с Некрасовым кровная (а не только

литературная) связь и какие для него родные стихии:

русская вьюга и – поэзия Некрасова.

В ту незабвенную зиму весь Питер был завален

снегами, которые громоздились на тротуарах, как горы,

так как их некому было убрать. Среди этих гор на мосто

вой пролегала неширокая тропа для пешеходов, протоп

танная тысячами ног. Это был тот зимний Петроград,

который Блок увековечил в «Двенадцати».

Разыгралась чтой-то вьюга,

Ой вьюга, ой вьюга!

Не видать совсем друг друга

За четыре за шага!

Когда в одном из юмористических стихов того време

ни 18 он говорил о себе и о девушке, которую он встре

тил на улице: «Скользили мы путем трамвайным», это

вовсе не значило, что оба они ехали в трамвае, как может

подумать современный читатель. Это значило, что они

шли по пешеходной тропе, проложенной в снегах вдоль

рельсов трамвая.

И теперь стоит мне услышать или прочитать «Коро

бейников», мне тотчас же привидится Блок на этой пе

шеходной тропе под разгулявшейся вьюгой, окруженный

сугробами той многоснежной зимы, которая – как ощутил

я тогда – так чудесно гармонировала со всем его поэти

ческим обликом.

Здесь мои воспоминания о нем становятся клочковаты

и мелки. Но едва ли существует такая деталь, которая

могла бы показаться ничтожной, когда дело идет о таком

человеке, как Блок. Поэтому я считаю себя обязанным

записать на дальнейших страницах всякие – даже мик-

236

роскопически малые – памятки о наших тогдашних

разговорах и встречах.

Раньше всего я должен с благодарностью вспомнить о

его неутомимом сотрудничестве в моем рукописном аль

манахе «Чукоккала». Я счастлив, что у меня осталось от

него такое наследство: стихотворные экспромты, посла

ния, отрывки из дневника и даже шуточные протоколы

заседаний.

Началось его сотрудничество так: Д. С. Левин, хозяй

ственник, работавший у нас во «Всемирной», очень ми

лый молодой человек, каким-то чудом добывший для нас,

«всемирных литераторов», дрова, однажды обратился к

Александру Александровичу с просьбой вписать в его аль

бом какой-нибудь стихотворный экспромт. Блок тотчас же

исполнил его просьбу 19. С такой же просьбой Левин

обратился к Гумилеву. Гумилев тоже написал ему не

сколько строк. Очередь дошла до меня, и я, разыгрывая

из себя моралиста, обратился к поэтам с шутливым по

сланием, исполненным наигранного гражданского па

фоса:

За жалкие корявые поленья,

За глупые сосновые дрова

Вы отдали восторги вдохновенья

И вещие бессмертные слова.

Ты ль это, Блок? Стыдись! уже не роза,

Не Соловьиный сад,

А скудные дары из Совнархоза

Тебя манят.

Поверят ли влюбленные потомки,

Что наш магический, наш светозарный Блок

Мог променять объятья Незнакомки

На дровяной паек.

А ты, мой Гумилев, наследник Лаперуза,

Куда, куда мечтою ты влеком?

Не Суза знойная, не буйная Н е ф у з а , —

Заплеванная дверь Петросоюза

Тебя манит: не рай, но Райлеском.

И барышня из домотопа

Тебе дороже эфиопа!

Гумилев немедленно – тут же на заседании – напи¬

сал мне стихотворный ответ:

Чуковский, ты не прав, обрушась на поленья,

Обломки божества – дрова.

Когда-то дерев ам – близки им вдохновенья,

Тепла и пламени слова.

И т. д.

237

А Блок отозвался через несколько дней. Его стихи

представляют собою ответ на мои ламентации по поводу

мнимой измены «Незнакомке» и «Соловьиному саду».

Уже в первой строке своего стихотворения он самым

причудливым образом подменяет романтическую розу,

упомянутую в моем обращении к нему, другой Розой,

чрезвычайно реальной: Розой Васильевной, тучной тор

говкой, постоянно сидевшей на мраморной лестнице на

шей «Всемирной» с папиросами и хлебными лепешками,

которые она продавала нам по безбожной цене. Это была

пожилая молчаливая женщина, и кто мог в те времена

предсказать, что ей будет обеспечена долгая жизнь в

поэтическом наследии Блока?

Стихотворение начинается так:

Нет, клянусь, довольно Роза

Истощала кошелек!

Верь, безумный, он – не проза,

Свыше данный нам паек!

Без него теперь и Поза

Прострелил бы свой висок.

Вялой прозой стала роза,

Соловьиный сад поблек.

Пропитанию угроза —

Уж железных нет дорог.

Даже (вследствие мороза?)

Прекращен трамвайный ток.

Ввоза, вывоза, подвоза —

Ни на юг, ни на восток,

В свалку всякого навоза

Превратился городок...

И т. д.

В стихотворении перечисляются те тяготы тогдашнего

многотрудного быта, которые в настоящее время стали

уже древней историей. Отдавая мне эти стихи для «Чу

коккалы», Блок сказал, что он сочинил их по пути

из «Всемирной», но когда стал записывать их, многое

успел позабыть и теперь уже не может припомнить.

Заканчивалось стихотворение бодрыми, мажорными

строчками, в которых Блок весело отметал от себя мою

шутливую апелляцию к потомкам:

А далекие потомки

И за то похвалят нас,

Что не хрупки мы, не ломки,

Здравствуем и посейчас

(Да-с!).

238

Иль стихи мои не громки?

Или плохо рвет постромки

Романтический Пегас,

Запряженный в тарантас? 20

Стихи чеканные, крепкие, звонкие. Самое совершен

ство их формы говорило, казалось бы, о душевном здо

ровье Блока, о том, что он и вправду «не хрупок и

не ломок».

Еще больше радости доставило мне другое блоковское

стихотворение, написанное для той же «Чукоккалы». Оно

вызвано моей нерадивостью. Однажды нашей коллегией

было поручено мне написать (для редактируемого Бло

ком собрания сочинений Гейне) статью «Гейне в Анг

лии». За недосугом я не исполнил своего обещания. Блок

напоминал раза два, но я хворал и был завален другими

работами. Тогда он прибег к последнему средству – к сти

хам. Эти стихи – вернее, небольшая театральная пьес

ка – представляют собой единственный поэтический па

мятник нашей «Всемирной». Пьеска озаглавлена «Сцена

из исторической картины „Всемирная литература"», и в

ней изображается то заседание, па котором было пред

ложено мне написать эту злополучную статейку о Гей

не. В начале пьески я на все уговоры отвечаю отказом,

причем Блок с удивительной точностью (нисколько не

утрируя) перечисляет те до смешного разнообразные

темы, над которыми мне, как и многим из нас, приходи

лось в ту пору работать:

Ч у к о в с к и й

(с воплем)

Мне некогда! Я «Принципы» пишу! *

Я гржебинские списки составляю! **

«Персея» инсценирую! Некрасов

Еще не сдан! Введенский, Диккенс, Уитмен

Еще загромождают стол. Шевченко,

Воздухоплаванье...

Б л о к

Корней Иваныч!

Не вы один! Иль не в подъем? Натужьтесь!

Кому же, как не вам?

* «Принципы художественного перевода» – брошюра о кото

рой было сказано выше. ( Примеч. К. И. Чуковского. )

** Списки лучших книг для издательства З. И. Гржебина ру

ководимого Горьким. ( Примеч. К. И. Чуковского. )

239

З а м я т и н

Ему! Вестимо —

Чуковскому!

Б р а у д о

Корней Иваныч, просим!

В о л ы н с к и й

Чуковский сочинит свежо и нервно!

И так дальше – несколько страниц. В приведенном

отрывке встречаются такие слова, чуждые стилистике

Блока, как: «натужьтесь», «не в подъем», «вестимо». Все

это отзвуки того псевдорусского стиля, с каким мы столк

нулись незадолго до этого в пьесе Александра Амфитеат

рова «Васька Буслаев». Амфитеатров читал эту пьесу у

нас во «Всемирной», и я тогда же заметил, как коробила

Блока ее словесная ткань.

Реплики всех персонажей, изображенных в блоков-

ских «Сценах», чрезвычайно типичны для этих людей:

Аким Волынский, например, очень любил слово «нервно»

(в его произношении: «негвно»), охотно применял это

слово к написанным мною статьям, причем по его инто

нации можно было понять, что моя «нервность» – равно

как и «свежесть» – не вызывает в нем большого сочув

ствия.

Браудо, медоточиво-любезный профессор, всегда ин

тенсивно поддакивал тому, что говорили другие, и присо

единялся ко всякому большинству голосов:

Корней Иваныч, просим!

Столь же тонко был охарактеризован своей речевой

манерой директор нашего издательства Александр Нико

лаевич Тихонов (Серебров), единственный среди нас

деловой человек, очень властный и требовательный. На

заседаниях нашей коллегии он всегда говорил сжато,

отрывисто – и только о деле. Блок чудесно отразил его

характер в ритмическом рисунке его фраз.

«Реплики этого л и ц а , – указал он в примечании к

п ь е с к е , – имеют только мужские окончания».

И придал каждой реплике сухую обрывчатость:

Кому ж такую поручить статью?

Итак, Корней Иваныч, сдайте нам

Статью в готовом виде не поздней,

Чем к рождеству.

240

Читая теперь эти краткие реплики, я слышу голос

покойного «Тихоныча», вижу его строгое лицо. Даже в

домашней, непритязательной шутке Блок оставался ху

дожником 21.

В большинстве чукоккальских записей Блока нередко

отражается его малоизвестное качество – юмор. Люди,

знавшие его лишь по его лирическим книгам, не могут

даже представить себе, сколько мальчишеского смеха

было в этом вечно печальном поэте. Он любил всякие

литературные игры, шарады, буриме, пародии, эпиграм

мы и т. д. и сам охотно принимал в них участие. <...>

Самое позднее из его стихотворений, написанных для

«Чукоккалы» («Как всегда, были смешаны чувства»),

возникло у меня на глазах. Оно было создано в 1921 году

на заседании «Всемирной», во время нудного, витиеватого

доклада, который явно угнетал его своим претенциозным

пустословием. Чтобы дать ему возможность отвлечься от

слушания этих ученых банальностей, я пододвинул к

нему свой альманах и сказал: «Напишите стихи». Он

тихо спросил: «О чем?» Я сказал: «Хотя бы о вчераш

нем». Накануне мы блуждали по весеннему Питеру и

встретили в одном из учреждений дочь знаменитого

анархиста Кропоткина, с которой я был издавна знаком.

Об этой встрече Блок написал в своем последнем экс

промте, закончив его такими стихами, которые передают

впечатление, произведенное на него Александрой Кро

поткиной:

Как всегда, были смешаны чувства,

Таял снег, и Кронштадт палил.

Мы из лавки Дома искусства

На Дворцовую площадь брели...

Вдруг – среди приемной советской,

Где «все могут быть сожжены» *, —

Смех, и брови, и говор светский

Этой древней Рюриковны 22.

В то трехлетие (1919—1921) мы встречались с

ним очень часто – и почти всегда на заседаниях: в Сою

зе деятелей художественной литературы, в Правлении

Союза писателей, в редакционной коллегии издательства

* В приемной висело объявление, что каждый из умерших

граждан Петрокоммуны «имеет право быть сожженным» в Ленин

градском государственном крематории, который к тому времени не

был построен. ( Примеч. К. И. Чуковского. )

241

Гржебина, в коллегии «Всемирной литературы», в

Высшем совете Дома искусств, в Секции исторических

картин и др.

Через несколько месяцев нашей совместной работы у

него мало-помалу сложилась привычка садиться со мною

рядом и изредка (всегда неожиданно) обращаться ко мне

с односложными фразами, не требующими никакого от

вета.

Перелистывает, например, сочинения Лермонтова и

долго рассматривает помещенный там карандашный

набросок Д. Палена, изображающий поэта «очень рус

ским», простым офицером в измятой походной фуражке,

и, придвигая книгу ко мне, говорит:

– Не правда ли, Лермонтов только такой? Только на

этом портрете? На остальных – не он.

И умолкает, будто и не говорил ничего.

Вот он с такой же внезапностью рассказывает, тихо

улыбаясь, что на днях, когда он дежурил у ворот своего

дома на Пряжке, какой-то насмешливый прохожий погля

дел на него и громко, нараспев процитировал строки из

его «Незнакомки»:

И каждый вечер в час назначенный

(Иль это только снится мне?)...

И опять надолго умолкает. Видно, что ирония прохо

жего ему по душе.

Вообще чужая ирония никогда не уязвляла его. Он,

например, не только не обижался на тех, кто высмеивал

его «декадентщину», но часто и сам как бы присоединял

ся к смеющимся. Помню, как смешили его пародии

Измайлова и даже грубияна Буренина, беспардонно глу

мившихся над теми из его стихотворений, которые носи

ли отпечаток высоких и мучительных чувств.

В последнее время он очень тяготился заседаниями,

так как те, с кем он заседал (особенно двое из них),

возбуждали в нем чувство вражды. Началось это с весны

1920 года, когда он редактировал сочинения Лермонтова.

Он исполнил эту работу по-своему и написал такое

предисловие, какое мог написать только Блок.

Помню, он был очень доволен, что привелось порабо

тать над любимым поэтом, и вдруг ему сказали на одном

заседании, что его предисловие не годится, что в Лермон

тове важно не то, что он видел какие-то сны, а то, что он

был «деятель прогресса», «большая культурная сила»,

242

и предложили написать по-другому, в более популярном,

«культурно-просветительном» тоне.

Блок не сказал ничего, но я видел, что он оскорблен.

Чем больше Блоку доказывали, что надо писать иначе

(«дело не в том, что Лермонтов видел сны, а в том, что

он написал «На смерть Пушкина»), тем грустнее, над

меннее, замкнутее становилось его лицо.

С тех пор и началось его отчуждение от тех, с кем

он был принужден заседать. Это отчуждение с каждой не

делей росло. Он отстранился от всякого участия в нашей

работе, только заседал и молчал.

Чаще всего Блок говорил с Гумилевым. У обоих поэ

тов шел нескончаемый спор о поэзии. Гумилев со своим

обычным бесстрашием нападал на символизм Блока:

– Символисты – просто аферисты. Взяли гирю,

написали на ней: десять пудов, но выдолбили середину,

швыряют гирю и так и сяк, а она – пустая.

Блок однотонно отвечал:

– Но ведь это делают все последователи и подража

тели – во всяком течении. Символизм здесь ни при чем.

Вообще же то, что вы говорите, для меня не русское. Это

можно очень хорошо сказать по-французски...

Их откровенные споры завершились статьею Блока

об акмеизме, где было сказано много язвительного о

теориях Н. Гумилева. Статья была предназначена для

затеваемой нами «Литературной газеты». Но статье не

суждено было увидеть свет, так как «Литературная газе

та» не вышла 23.

Спорщики не докончили спора...

Помню также разговоры Александра Александровича

и с другим нашим товарищем по работе – замечатель

ным востоковедом, академиком Игнатием Юлиановичем

Крачковским, человеком колоссальной учености, очень

замкнутым, обаятельно скромным. Блок много расспра

шивал его о египтянах – для своей исторической карти

ны «Рамзес». Особенно запомнился мне один из их раз

говоров весною двадцатого года, когда вдруг обнаружи

лось, что два профессора, которые всю зиму работали с

нами, тайно покинули Питер, ушли в эмиграцию и (по

слухам, почти достоверным) стали в эмигрантских газет

ных листках клеветать на оставшихся.

И Блок и Крачковский говорили о них не то чтобы со

злобой, но с брезгливостью. Мне и в голову не приходило,

243

что уравновешенный, тихий Крачковский может так го

рячо волноваться.

Позже, в 1921 году, Блок затвердил наизусть стихо

творение Анны Ахматовой, где выражено такое же осуж

дение ушедшим:

Мне голос был. Он звал утешно,

Он говорил: иди сюда,

Оставь свой край, глухой и грешный,

Оставь Россию навсегда...

Но равнодушно и спокойно

Руками я замкнула слух,

Чтоб этой речью недостойной

Не осквернился скорбный дух.

Он прочитал это стихотворение мне и ныне здрав

ствующему С. М. Алянскому и сказал:

– Ахматова права. Это недостойная речь. Убежать от

русской революции – позор.

Когда весной 1921 года возникла мысль об издании

«Литературной газеты», Блок написал небольшую статью

об эмигрантской печати и предложил мне, как одному из

редакторов, поместить ее в газете без подписи, в каче

стве редакционной статьи 24.

Вот эта статья (цитирую по рукописи) :

«Зарубежная русская печать разрастается. Следует

отметить значительное изменение ее тона по отношению

к России и к литературным собратьям, которые предпоч

ли остаться у себя на родине. Впрочем, это естественно.

Первые бежавшие за границу были из тех, кто совсем не

вынес ударов исторического молота; когда им удалось

ускользнуть (удалось ли еще? Не настигнет ли их и там

история? Ведь спрятаться от нее невозможно), они унес

ли с собой самые сливки первого озлобления; они стали

визгливо лаять, как мелкие шавки из-за забора; разно

сить вместе с обрывками правды самые грязные сплетни

и небылицы. Теперь голоса этих господ и госпож Даман-

ских всякого рода замолкают; разумеется, отдельные

сплетники еще не унимаются, но их болтовня – обыкно

венный уличный шум; появляется все больше настоящих

литературных органов, сотрудникам которых понятно, что

с Россией и со всем миром случилось нечто гораздо более

важное и значительное, чем то, что г-жам Даманским

приходилось читать лекции проституткам, есть капусту

и т. и. 25. Русские за рубежом понимают все яснее, что

244

одним «скверным анекдотом» ничего не объяснишь, что»

жалобы, вздохи и подвизгивания ничему не помогут...

«Литературная газета» намерена в будущем, по море воз

можности, освещать этот перелом, наступивший в области

русской мысли. Она радуется тому, что в Европе раздались

наконец настоящие русские голоса, что с людьми можно

наконец спорить или соглашаться серьезно. Возражать вся

кой литературной швали, на которой налипла, кроме всех

природных пошлостей, еще и пошлость обывательской

эмигрантщины, у нас никогда не было потребности, но

разговаривать свободно, насколько мы сможем, с людьми,

говорящими по-человечески, мы хотим...»

Я забыл сказать, что в последние годы жизни – с

1919 года – Блок был одним из директоров петроград

ского Большого театра, председателем его управления.

Всей душой он прилепился к театру, радостно работал

для него: объяснял исполнителям их роли, истолковывал

готовящиеся к постановке пьесы, произносил вступитель

ные речи перед началом спектаклей, неизменно возвышал

и облагораживал работу актеров, призывал их не тратить

себя на неврастенические «искания» и дешевые «новше

ства», а учиться у Шекспира и Шиллера.

«В сладострастии « и с к а н и й » , – говорил он им в, одной

из своих речей (5 мая 1920 г о д а ) , – нельзя не устать;

горный воздух, напротив, сберегает силы. Дышите же,

дышите им, пока можно; в нем – наша защита... Вы

вашим скромным служением великому бережете это ве

ликое; вы, как ни страшно это сказать, вашей самоотвер

женной работой спасаете то немногое, что должно быть

и будет спасено в человеческой культуре».

Актеры любили своего вдохновителя. «Блок – наша