Текст книги "Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 2"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц)

зал ему при писании этой драмы М. И. Терещенко:

– Он помог мне не только обдумать ее сюжет и ос

новные положения, но и фактически способствовал ее на

п и с а н и ю , – говорил Блок.

Целый ряд бесед с Блоком касался творчества Апол

лона Григорьева, которого Ал. Ал. очень ценил за

его «русский голос» и причислял к людям, серьезно

164

искавшим правды. Блоку нравился в Григорьеве его дар

проникаться «веяниями» времени, ощущать запах и цвет

эпохи. Говоря о Григорьеве как о «рыцаре истины и сво

боды», Блок всегда отмечал роковую близость людей со

роковых годов и людей нашего времени. Эту связь Ап.

Григорьева с современной эпохой Блок отчетливо видел

прежде всего в его основной творческой теме борьбы.

Очень близки Ал. Ал. были и театральные увлечения

Григорьева, его восторги перед образом Гамлета, и его

исключительное уменье передавать волнующую атмосфе

ру театра.

Мне запомнились наши разговоры о Пушкине. Пуш

кина Блок любил не только за его полнозвучную гармо

нию, но и за его мудрое знание жизни и человека. Ал.

Ал. говорил мне, что сравнительно поздно воспринял пуш

кинскую поэзию. Чаще всего поминал он его поэмы, осо

бенно же «Онегина».

Из других писателей прошлого века Блок высоко це

нил Грибоедова.

Блок говорил обычно короткими, отрывистыми фраза

ми. Он любил «выпытывать» чужие мнения, задавая не

ожиданные «вопросы-молнии». Создавалось впечатление,

будто он что-то усиленно продумывает и, не будучи уве

рен в своих выводах, хочет выведать мнение собеседника.

Подобные испытующие разговоры с заторможенным

ритмом Блок способен был вести часами. Они утомляли,

вероятно, и его, что же касается меня, то даже сейчас,

спустя много лет, я вспоминаю о них с тяжелым чувст

вом. И тем не менее меня всегда упорно тянуло «пере

брасываться думами» с Блоком. Эту каменистую и сухую

землю едва брала кирка, но под ее пластами мерцали

слитки чистого золота.

Голос Блока был глухой и матовый, речь тягучая,

часто с длительными перерывами. Казалось, что он всма

тривается в каждое слово, прежде чем произнести его,

и с усилием подыскивает нужные выражения.

Блок не очень охотно читал свои стихи, но все же

раз или два прочел мне кое-что из своего третьего

тома.

Читал Ал. Ал. монотонно, чуть в нос, тем же тягу

чим, даже несколько унылым голосом, растягивая слова

и точно с трудом отрывая один слог от другого:

Гре-шить бес-стыдно, непро-будно,

Счет по-те-рять но-чам и дням...

165

Но в этой манере чтения было что-то настолько власт

но впечатляющее, что звуки его голоса живы в моей па

мяти до сих дор.

* * *

Ни одно из существующих изображений Блока не

передает полностью его настоящих черт.

Внешности Блока была свойственна спокойная и вели

чавая монументальность. У него было несколько продол

говатой формы тяжелое лицо с тяжело опущенными ве

ками. Тяжелые складки в углах крупного рта. Высокий

лоб с слегка приподнятыми под углом бровями. Волнистая,

как на античных статуях, шапка волос и ровный, спокой

ный взгляд светлых глаз.

Несмотря на обычную свою неподвижность, лицо Бло

ка обладало способностью резко и легко изменяться. Сто

ило только Ал. Ал. улыбнуться, как его характерный,

точно застывший облик получал новое, крайне живое

выражение. Холодная маска сразу исчезала, все мускулы

лица приходили в движение, и обычные до того спокой

но-невозмутимые черты озарялись внутренним светом.

Несмотря на то, что в наружности Ал. Ал. не было

ничего подчеркнуто поэтического, он, казалось, был от

рождения предопределен к высокой миссии поэта.

Самое размеренное спокойствие его движений, замед

ленность речи и, наконец, общее гордое выражение его

величавой фигуры имели какие-то «жреческие» черты.

И наряду со всем этим во внешнем облике Блока явст

венно сказывалась его подлинно человеческая простота.

* * *

До чрезвычайности сложная личность Блока поража

ла своими крайними и, казалось бы, несовместимыми

противоречиями.

Творческая смелость уживалась в нем с консерватиз

мом домашних привязанностей и вкусов; крайняя замк

нутость и холодность в обращении – с откровенным и

ласковым дружелюбием; бережливость – с расточитель

ностью.

Блок любил в театре Савину и Коммиссаржевскую,

Шаляпина и Далматова, в литературе – Байрона и

Апухтина.

166

В ранние годы Ал. Ал. пережил ряд сильных увле

чений: сперва театром, затем французской борьбой, авиа

цией... Порой это захватывало его целиком, и было стран

но видеть, как этот уравновешенный человек, с такой,

казалось бы, «холодной кровью», слушает, забыв все на

свете, какого-нибудь куплетиста Савоярова или любуется

борцом Ван-Рилем.

Крепкий и выносливый от природы, Ал. Ал. охотно

предавался физическому труду. Он любил работу во всех

ее видах, даже когда отдыхал от своих прямых обязан

ностей, был всегда чем-нибудь занят.

Когда на Блока находил веселый стих, он мог зара

зительно смеяться. Я помню, в какое «ребячье» настрое

ние привело его рассматриванье подаренных мной ста

ринных фотографий балетных артисток.

Ал. Ал. любил шутить, но все его шутки, пародии,

каламбуры были насыщены жуткой иронией. Она рас

пространялась не только на других, но и на него са

мого.

Мне помнится, как однажды, говоря о «бурной» и до

вольно-таки «земной» актрисе Тамаре Г., которую все

называли «Тамочкой», Блок довольно мрачно сказал:

– Она вовсе не Тамочка, она Здесечка.

Блок всегда осуждал «уродливое пристрастие к малым

делам» и противопоставлял им красоту великого подвига.

Я обязан Блоку не только тем, что он старался при

вить мне любовь к красивому труду, но и тем, что он

вдохнул в меня крылатую веру в жизнь, в ее безмерные

перспективы. Кажущийся пессимизм Блока был не чем

иным, как следствием его упрямой оптимистической веры

в будущее.

Блок не принимал того, что творилось вокруг, и с не

покидавшей его мужественной твердостью упорного мас

тера отчаянно боролся за утерянную миром отважную

красоту.

* * *

Настроение Блока в период его частых встреч со мной,

летом 1917 года, не было ровным. Под тягостным впечат

лением внешних событий он часто бывал в удрученном

состоянии и лишь в очень редкие дни имел бодрый и све

жий вид. Он угрюмо молчал или безучастно бросал от

рывистые фразы.

167

В один из таких мрачных дней, молча меряя шагами

свой кабинет, Блок вдруг внезапно остановился и, смотря

на меня в упор, неожиданно спросил:

– Вы верите в прогресс?

И затем быстро, не дожидаясь, словно боясь моего

ответа, сказал:

– А я уже не верю.

В другой раз он, нехотя вымолвив что-то, отошел к

окну и стал пристально смотреть на пустынную улицу.

Мы оба молчали. Ал. Ал., почти прильнув к стеклу,

смотрел в окно, а я делал вид, будто что-то читаю.

Прошло несколько минут. Блок все стоял в той же

неподвижной позе.

Но вот он обернулся и едва слышным голосом произ

нес:

– Я повис в воздухе...

Лицо его было сосредоточенно и грустно.

Подобные настроения порою настолько сильно овладе

вали Блоком, что он бросал работу и его начинала тер

зать упорная мысль о своей якобы ненужности как

поэта.

– Писать стихи сейчас я не м о г у , – сказал он мне

к а к – т о , – не позволяет профессионализм. Ведь теперь пи

шут одни только Сологубы, Настасьи Чеботаревские,

«Биржевка»... Больше никто не пишет и не будет писать

еще долго.

Лицо и движения Блока выражали крайнее волнение.

Он то ходил по комнате, то садился за письменный стол,

и речи его носили отрывочный характер.

Чувствовалось, что керенщина буквально разъедает

его. С каждым днем Ал. Ал. одолевала все большая уста

лость. Он хандрил, замыкался в себе, всячески избегая

встреч с посторонними людьми.

– Мое окно выходит на запад, из него все в и д н о , —

не то грустно, не то шутя как-то заметил он мне и тут

же пожаловался на постоянно преследовавший его все

это время запах едкой гари.

Блоку казалось, что кругом все горит, рушится. По

ночам его мучили страшные кошмары.

Лицо его приобрело в эту пору пепельно-землистый

цвет, а под глазами и в углах рта набухли тяжелые

складки.

168

* * *

По мере того как развертывались политические собы

тия, работа в Комиссии шла на убыль. Раскололось ос

новное ядро ее членов, и начались обычные в таких слу

чаях интриги. Что касается Блока, то его в эту пору

влекло уже к иным горизонтам и к иным временам 19.

Ал. Ал. радовала быстрота и внезапность совершав

шихся перемен.

– Поэт ничего не должен иметь – так н а д о , – реши

тельно возразил оп мне, когда я попытался высказать

ему свое сожаление по поводу гибели его шахматовской

библиотеки и семейного архива 20.

– Все прошлое уже о т о ш л о , – сказал Ал. Ал. в дру

гой раз.

Усиленная работа изнуряла Блока, но потеря жизнен

ной энергии, усталость и недомогание не могли убить

его веры в будущее.

С каждым днем я чувствовал, что Ал. Ал., все боль

ше уходя в себя, копит силы для какой-то новой работы.

Что это за работа, я тогда не знал, а только смутно до

гадывался о ней по его отрывочным замечаниям.

– Хоть я сейчас ничего не п и ш у , – говорил он м н е , —

но мысли идут, нить не прерывается.

– Я хорошо знаю, что надо писать, и буду писать.

И когда я снова вернусь к литературе, то продолжу на

чатое в третьем томе, главное – тему «Новой Америки».

Вот и поэма также на очереди (Блок имел в виду не

оконченное «Возмездие»). Все это, конечно, вопросы да

лекого будущего. Так как эстетически мы еще очень

долго будем бедны. Что же, надо ждать. Быть может,

даже томительно долго. Но нельзя предупреждать со

бытий.

* * *

Наши последние встречи с Блоком происходили в са

мые тревожные дни, тотчас же вслед за провалом кор-

ниловской авантюры.

В Петрограде было уныло и пусто. Город жил очеред

ными слухами о налетах немецких цеппелинов, в ожида

нии которых каждую ночь по свинцовому петроградскому

небу блуждали лучи прожекторов.

169

Повсюду поднималась мощная волна стачек, и чем

больше нарастала ненависть к буржуазному правительст

ву Керенского, тем настойчивее и определеннее раздава

лись могучие возгласы: «Вся власть Советам».

Стояли ясные, холодные осенние дни, и порой, когда

город уставал от дневных забот, в его беспорядочной

жизни наступала короткая передышка, по тревожной ти

шине напоминавшая затишье перед боем.

В отличие от большинства тогдашней хилой интелли

генции, поддававшейся все большему смятению и нере

шительности, Блок заметно ободрялся и оживал.

В своей выцветшей, поношенной, но всегда опрятной

и хорошо пригнанной гимнастерке он напоминал рядово

го бойца, только что приехавшего с фронта.

Он сильно похудел. В углах рта залегла горечь. Рез

ко очерченный профиль обострился. Но взгляд стал твер

же, движения четче и определеннее, а в его речах по

явились более мужественные, настойчивые ноты.

Основным импульсом жизни Блока в то время был

долг.

Повинуясь велениям долга, Блок исполнял свою ре

дакторскую работу.

Слова «долг», «надо» стали все чаще встречаться те

перь в блоковском лексиконе.

– Я знаю, мне надо... Вы забыли, что надо... — изо

дня в день твердил он с какой-то упрямой настойчи

востью, за которой отчетливо чувствовалась непоколеби

мая твердость вновь принятых им решений.

Он охотно и подолгу говорил со мной о зреющих но

вых народных силах. Его любимой жизненной темой ста

на тема о мировом будущем промышленной молодой

России.

– Россия не нищая. Россия – золото, у г о л ь , – него

дующе бросил он мне как-то.

То, что говорил Блок, не заключало в себе особой но

визны и часто напоминало мысли Герцена. Как Герцен,

Блок придавал огромное значение науке и той исклю

чительной роли, которая принадлежит в будущем оте

чественной индустрии. Но Блок необыкновенно худо

жественно рисовал раскрывавшиеся перспективы и

отчетливо ощущал формы своего участия в новой

жизни.

170

* * *

Ал. Ал. не был политиком, но ему был присущ редкий

дар – чувство истории.

Как большой художник, он обладал абсолютным внут

ренним слухом, счастливой способностью улавливать ма

лейшие колебания событий. Эту способность Ал. Ал. на

стойчиво развивал, чутко прислушиваясь к окружающему,

и постоянно связывал воедино самые разнородные факты.

Он искал их в политике, в повседневном быту, в технике

и научных открытиях, в спорте и в искусстве. Вот почему

все, что он писал даже в самые ранние годы, могло бы

иметь эпиграфом его же собственные слова: «Я слушал,

и я услыхал». Отсутствие этого внутреннего слуха у дру

гих всегда угнетало Блока.

– Вы только представьте с е б е , – сказал он в одно из

наших последних с в и д а н и й , – встретился я только что с

О. 21 и в разговоре с ним упомянул, между прочим, что

народ против духовной культуры, которая дается ему как

подачка, а отсюда против значительной части прошлого.

О., обычно такой мягкий, вдруг рассердился на меня. Мне

всегда стыдно своих незаслуженных удач, стыдно потому,

что я принадлежу не к народу, которому все дается с тру

дом, а к интеллигенции, которой все это достается легче.

* * *

Когда я приходил к Блокам, Ал. Ал. почти всегда бы

вал один, и лишь изредка при наших беседах присутство

вала Любовь Дмитриевна.

Из посторонних, и то в «именинные» дни, я встречал

у них Е. П. Иванова, В. А. Пяста и Г. И. Чулкова. Очень

часто бывали у Блоков его мать и тетка М. А. Бекетова.

Мне почему-то особенно запомнился день именин са

мого Блока, 30 августа, когда Л. А. Дельмас прислала

цветы и Ал. Ал., сконфуженно читая ее письмо, старался,

но не мог скрыть своего смущения.

Весь этот день Блок, хоть и усталый от ночной рабо

ты, был неузнаваем. Словно прежняя радость вернулась

к нему. Он подтрунивал над Любовью Дмитриевной и

очень мягко, в шутливой форме за что-то отчитывал «бед

ного» Женю Иванова. Когда гости ушли, Ал. Ал. возоб

новил уже ставший обычным для нас разговор, и я про

сидел у него до позднего часа.

171

Основную мысль нашей тогдашней беседы Ал. Ал. за

писал в своем дневнике, причем отметил в своей записи,

что надо обдумать то, о чем я говорил ему 22.

Наш разговор касался некоторых настроений тогдаш

ней молодежи, напоминавших отчасти, как мне казалось,

настроения декабристской молодежи двадцатых годов

прошлого столетия. Я считал, что в формировании этих

настроений большую роль сыграла поэзия Блока, о чем

как-то и сказал ему. Мои слова вызвали в нем тревогу.

Сперва он как будто согласился со мной или, вернее, же

лая до конца выслушать мои доводы, не высказывал

своего мнения открыто.

Но потом все-таки изложил свою точку зрения:

– Вы говорите, декабризм, романтика двадцатых го

дов... Вот и Купреянов * указывал мне на то же. Но у

него это кастовое. А у вас? Пусть это, может быть, даже

и типично для коллективного портрета определенных кру

гов... Все же, согласитесь сами, не слишком ли много

здесь беспочвенного эстетизма? И, наконец, разве в этом

состоит задача нашего времени? Нет, вы решительно не

правы, и я обязан возразить вам.

Приближалась ночь. Я хотел спать, но Ал. Ал. все

продолжал говорить, причем в его словах уже звучали

резко осуждающие нотки. Чувствовалось, что Блок твер

до сознает свою личную ответственность и ему хочется

поэтому выговориться до конца.

Ссылка на Купреянова лишь подтверждала сказанное,

так как Ал. Ал. его весьма ценил, рано почувствовал в

нем подлинного художника и особенно внимательно при

слушивался к его высказываниям о событиях, так как Куп¬

реянов в то время был на военной службе, а Блока осо

бенно интересовали настроения именно в военных кругах.

Блок закурил, молча походил по комнате, а затем,

остановившись, продолжал:

– Людям моего поколения, пережившим в сознатель

ном возрасте то, что пришлось пережить и вам, не за

быть многого... А все эти «уходы» – но что иное, как же

лание «забыться», закрывание глаз. И я думаю, нам сле

довало бы, перестав «по-барски» мечтать, смело и открыто

взглянуть в глаза правде. Лично я уже не испытываю

* Купреянов Николай Николаевич, даровитый молодой худож

ник, умерший в 1933 году. Блок был с ним в дальнем родстве (по

отцу), о чем, вероятно, не подозревал. ( Примеч. М. Бабенчикова. )

172

страха перед правдой и не боюсь торжества нового, так

как хорошо знаю, что это новое, вы увидите, будет

совершенно иным – не Романовым, не Пестелем, не

Пугачевым 23. Его создаст сам державный народ, един

ственно способный обеспечить себе действительно светлое

будущее.

Весь этот ночной разговор настолько врезался в мою

память, что я, вернувшись домой, тотчас же бегло запи

сал его.

На следующее утро, когда мы встретились с Блоком,

он заговорил со мной о совершенно посторонних вещах и

только раз, язвительно усмехнувшись, спросил:

– А вас не очень задела моя вчерашняя жестокость?

Прошло еще несколько дней, в течение которых, бесе

дуя с Ал. Ал., мы не касались нашей, ставшей уже ос

новной, темы.

Наконец, 4 сентября, в тот самый день, когда Блок за

писал в своем дневнике: «Если что-нибудь вообще будет,

то и я удалюсь в жизнь, не частную, а «художническую»,

умудренный опытом и «пообтесанный», – я был снова у

Ал. Ал. Блок казался более утомленным, чем в предыду

щие дни, но его все же тянуло к продолжению разговора.

– Ну, хорошо, декабризм, говорите в ы , – начал он

прерванную б е с е д у , – а вот шестидесятые – семидесятые

годы? Или вы их выкидываете совсем? Это большая ошиб

ка. Без шестидесятых—семидесятых годов немыслима ни

промышленность, ни «Новая Америка». Мне лично они не

нужны, но упускать их из вида никак нельзя. Вообще я

очень многое понял за последнее время. Понял то, что

лишь смутно сознавал до сих пор. Так, для людей моего

возраста, например, чрезвычайно важен еврейский вопрос.

Собственно, даже не он, а тот ужас, который связан с

ним. Между тем раньше я не придавал ему особенного

значения и теперь отчетливо вижу свою ошибку. Я очень

рад закрытию «Нового времени». Ведь вы не испытали

многого. И вы не знаете, что это за темные, бесовские

силы. Лично у меня с этой грязной и смрадной клоакой

связаны самые тяжелые воспоминания. С ней следовало

бы разделаться уже давно, и будь на то моя воля, я оце

пил бы Эртелев переулок, сжег бы все это проклятое

гнездо, Настасью 24 упрятал бы в публичный дом, а всех

остальных заключил в Петропавловку.

– С каждым днем все происходящее вызывает у меня

все большее отвращение. Мне претит лиризм Керен-

173

ского, его вечное «парение» в воздухе, беспочвенность и

бессодержательность его истерических выступлений.

– Мне больно, горько и стыдно за теперешнюю судьбу

умного народа, за его ничем не заслуженные унижения.

– Что касается корниловщины, то это уже совсем

мрачная сила, и я не вижу большой разницы между ней

и той гнусной и злой распутинщиной, которая, к сожале

нию, еще отравляет своим страшным зловонием разре

женный воздух. Будущее бесконечно далеко от них.

А жить надо для будущего.

Блок замолчал, устремив свой взгляд куда-то вдаль,

и его гордый, чеканный профиль, напоминавший профиль

Данте с флорентийской фрески в Барджелло, четко вы

рисовывался на светлом фоне стены.

Через несколько дней, когда я снова пришел к Блоку,

Ал. Ал., бегло посмотрев мою работу и отложив ее в сто

рону, взволнованно заговорил:

– Все это время я очень много думал о наших бесе

дах с вами... И вот мой окончательный ответ... Это

не личное, это слова Владимира Соловьева. Они должны

вам все объяснить... В о з ь м и т е , – Ал. Ал. вынул из ящика

письменного стола и протянул мне томик своих пьес.

На белом листе, перед шмуцтитулом, его четким и ров

ным почерком было написано: «В холодный белый день

дорогой одинокой» 25.

Я взял книгу. Блок помолчал, а затем снова продол

жал, но более спокойным и ровным голосом:

– Холодный белый день – не мое состояние, не ва

ше, даже не России, а всего мира, эпохи, в которую мы

вступили. Это не любовь, а нечто большее, чем любовь,

потому что любовь (единственная любовь к миру) сама

входит в понятие «холодного белого дня».

Говорил Ал. Ал. вполголоса, с большими паузами, по

лузакрыв глаза и, видимо, с усилием связывая разрознен

ные мысли.

В кабинете Блока было, как всегда, тихо. И эта тиши

на улицы, блоковских слов и тишина пустынного кабине

та придавали всему особую торжественность.

В раскрытые окна глядело холодное, голубое, как лед,

небо; свежий осенний ветер, поднимая вихрем уличную

пыль, чуть теребил оконную занавеску. Блок встал, вы

прямился и, привычным движением откинув голову, уже

совсем твердо добавил:

174

– Наше несчастие в неверии. Один Ленин верит, и

если его вера победит, мир снова выйдет на широкую до

рогу. Один только Ленин 26.

* * *

Мы расстались с Блоком на самом пороге мятежных и

высоких дней 27, накануне последней, ярчайшей вспышки

его поэтического вдохновения.

Кругом с шумом ломались последние устои. Все руши

лось и, как бывает в пору весеннего ледохода, казалось

насыщенным предвестиями грозных и неотвратимых

перемен.

Бесстрашие Блока именно в эти предоктябрьские дни

всегда особенно поражало.

Было похоже на то, что он решительно и настойчиво

идет по уже тонкому слою льда, который хрустит и разла

мывается под его ногами. А он все идет, не обращая вни

мания на опасность, вперив свой взор куда-то далеко, и

уже всей грудью вдыхает с жадностью холодный ветер с

моря.

Вскоре я совсем уехал из Петрограда, и моя редактор

ская работа прекратилась. Пресеклись и мои встречи с

Блоком.

Живя в Москве, я не был непосредственным очевидцем

происходивших с ним перемен, и до меня лишь издали до

летали разноречивые и подчас нелепые слухи... Одни го

ворили, что Блок болен и уже не в силах работать. Дру

гие упорно твердили, что он сильно «поправел», и этим

объясняли его якобы вынужденное молчание.

На самом деле Блок был действительно тяжело и

угрожающе болен. Но никакая, даже смертельная болезнь

не могла изменить «сущности его дела».

Читая «Двенадцать», я понял многое из того, на что

смутно намекал мне Блок и чего он не успел или не за

хотел договорить во время наших с ним длительных со

беседований.

В дробном, прерывистом, торопливом и разорванном

ритме поэмы я услышал его собственный голос. Ясно по

чувствовал, как, переполненный новыми для него звука

ми и, очевидно, не будучи в силах противостоять им, ге

ниальный поэт спешил отдаться потоку нахлынувшей

на него мощной стихии.

175

* * *

Как «витязь, павший на войне», Александр Блок по

кинул нас на самом восходе пламенной зари нового ми

рового дня, и поэтому в моем сознании его образ навсе

гда останется озаренным лучами утреннего восходящего

солнца.

Таким он и был – этот «русский гений» XX века,

подобный древнему богатырю, поставленному где-то над

туманной Непрядвой, чтобы всю ночь напролет сторожить

наш покой, чутко прислушиваясь к зловещим шорохам

неприятельского стана.

Чудесная судьба была у этого вызывающе красиво¬

го человека, так явственно видевшего сквозь пелену мра

ка сияющие очертания далекого берега!

Александр Блок был не только великим поэтом доре

волюционной России, гражданином и художником, но и

той «вещей» личностью, чье творчество в значительной

мере предопределило собой сложный путь дальнейшего

духовного развития целого ряда последующих поколений.

Мне лично, близко соприкасавшемуся с ним, остается

лишь с гордостью повторить его же собственные слова:

Я знаю твой победный лик,

Я знаю дальнее былое 28.

В Е Л И К И Й

О К Т Я Б Р Ь

...все узлы были завязаны

туго – оставалось только ру

бить. Великий октябрь их и

разрубил.

ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ

УМЕР АЛЕКСАНДР БЛОК

Творчество Александра Блока – целая поэтическая

эпоха, эпоха недавнего прошлого.

Славнейший мастер-символист Блок оказал огромное

влияние на всю современную поэзию.

Некоторые до сих пор не могут вырваться из его об

вораживающих строк – взяв какое-нибудь блоковское

слово, развивают его на целые страницы, строя на нем

все свое поэтическое богатство. Другие преодолели его

романтику раннего периода, объявили ей поэтическую

войну и, очистив души от обломков символизма, проры

вают фундаменты новых ритмов, громоздят камни новых

образов, скрепляют строки новыми рифмами – кладут

героический труд, созидающий поэзию будущего. Но и

тем и другим одинаково любовно памятен Блок.

Блок честно и восторженно подошел к нашей великой

революции, но тонким, изящным словам символиста не

под силу было выдержать и поднять ее тяжелые реаль

нейшие, грубейшие образы. В своей знаменитой, переве

денной на многие языки поэме «Двенадцать» Блок на

дорвался.

Помню, в первые дни революции проходил я мимо ху

дой, согнутой солдатской фигуры, греющейся у разло

женного перед Зимним костра. Меня окликнули. Это был

Блок. Мы дошли до Детского подъезда. Спрашиваю:

«Нравится?» – « Х о р о ш о » , – сказал Блок, а потом приба

вил: «У меня в деревне библиотеку сожгли» 1.

Вот это «хорошо» и это «библиотеку сожгли» было два

ощущения революции, фантастически связанные в его

179

поэме «Двенадцать». Одни прочли в этой поэме сатиру

на революцию, другие – славу ей.

Поэмой зачитывались белые, забыв, что «хорошо»,

поэмой зачитывались красные, забыв проклятие тому,

что «библиотека сгорела». Символисту надо было разо

браться, какое из этих ощущений сильнее в нем. Славить

ли это «хорошо» или стенать над п о ж а р и щ е м , – Блок в

своей поэзии не выбрал.

Я слушал его в мае этого года в Москве: в полупу

стом зале, молчавшем кладбищем, он тихо и грустно чи

тал старые строки о цыганском пении, о любви, о пре

красной д а м е , – дальше дороги не было. Дальше смерть.

И она пришла 2.

П. ЛЕБЕДЕВ-ПОЛЯНСКИЙ

ИЗ ВСТРЕЧ С А. БЛОКОМ

С ним я встречался всего два раза. Это было в Крас

ном Петрограде. Кажется, в январе 1918 года, когда го

род жил трепетной жизнью, полный всяких тревожных

слухов, ползущих то с фронта, то изнутри страны. Разъ

езды останавливали прохожих; ночные выстрелы, одиноч

ные и частые, сменявшие друг друга, как будто догоняв

шие бегущих и искавшие прячущихся, не раз нарушали

притаившуюся тишину.

Был ясный вечер. Морозно. С подъезда Смольного,

среди колонн, весело поблескивали дула орудий, освещен

ные лунным светом и искрясь инеем. В верхнем этаже

крыла, где помещался Совнарком, окна ярко освещены,

вырисовывая силуэты установленных в них пулеметов.

Вереницей, в Смольный и обратно, тянется народ. Мол

чаливый, сосредоточенный, на ходу бросающий скупые

слова о новых событиях. Настроение боевое. Тревожные

вести усиливают его, вливая в вас какую-то уверенную,

спокойную силу и решительность бороться до конца.

В городе известные группы уверены, что вот-вот, скоро,

на этих днях, Петроград освободят от власти Смольного —

и конец большевикам.

Еду в Зимний дворец. Там заседание комиссии лите

ратурно-издательского отдела Наркомпроса, правительст

венным комиссаром которого я тогда был назначен.

Улицы перекрещены резкими тенями, пустынны, визг

полозьев отдается в морозном воздухе. Мысли в беспо

рядке кружатся, перебирая грозные события последних

д н е й , – яркие, неожиданные, мучительные и радостные.

181

По узкой лестнице поднимаюсь в небольшую изящную

комнату. Уже собрались, хотя и не все. Ал. Бенуа,

П. Морозов, несколько художников, кажется Штеренберг,

Альтман и Пунин, Л. Рейснер, еще кто-то и А. Блок.

Он был не таким, как я представлял его по портре

там, по стихам о Прекрасной Даме. Защитного цвета ко

стюм, русые волосы стушевывали выражение его лица.

Он стоял у перил лестницы, с кем-то тихо разговаривал.

И на фоне белой блестящей стены казался каким-то не

подвижным и тусклым пятном.

Назначенный час заседания уже прошел, но А. Лу

начарского все еще не было. Ждем и беседуем.

Времена для государственной литературно-издатель

ской работы были тяжелые. Интеллигенция саботажни

чала и сотрудничать с рабоче-крестьянской властью де

монстративно не хотела. Из приглашенных к сотрудни

честву в великом культурном деле откликнулись немно

гие, но и эти были для нас загадочным сфинксом. Сумеем

ли сговориться, найдем ли общий язык – вот вопрос, с

которым я подходил к каждому.

Я внимательно следил за Блоком. Торопясь кончить

разговор с А. Бенуа, с этим высокообразованным, куль

турным европейцем с ног до головы, я не спускал с по

эта взгляда. Прожив за границей десять лет, я не видел

живых представителей новейших литературных течений

и рассматривал его, ставя грани между ним и многими

его современниками, шумливыми, но менее достойными

и великими.

А он стоял подвижный. Прямой, в твердой позе, с еле

склоненной набок головой, с рукой за бортом плотно за

стегнутого костюма. Собеседник что-то возражал, жести

кулируя и берясь за голову, а он стоял невозмутимый,

как изваянье, с устремленными глазами, с величавым

спокойствием, и только было заметно, как двигались его

губы.

Затем он резко повернулся и подошел прямо к нам.

– Кажется, товарищ Лебедев-Полянский. Ваше пись

мо я получил. Дело интересное. Посмотрим, как сгово

римся. Все мы люди разные, по-разному расцениваем

происходящее. Во всяком случае, попытаемся что-нибудь

сделать. Вы не из Смольного? Есть тревожные новости?

– Да. Есть какие-то неприятности на фронте.

Он опять стоял какой-то вытянутый, аккуратный; Но

не такой, как Бенуа. Русский, настоящий русский, с на-

182

шей душой, с нашими русскими мыслями. Приятная речь,

мягкий выговор, излучающие теплоту задумчивые, не

сколько блуждающие г л а з а , – все располагало к нему. Он

был прост, искренен и, быть может, задушевен. Времена

ми какая-то тень отражалась во всем н е м , – задумывал

ся, морщины бороздили открытый лоб, и взор как бы

ошаривал пространство. Усталость лежала в складках

его губ.

– Пойдемте вот... туда, в угол. Сядем.

Ласковость куда-то исчезла. Он становился... не офи-

циальнее, а строже, суше; фразы приняли литературный

склад. Промелькнула раздраженность.

Я насторожился.

– Садитесь. А я здесь, в мягком усядусь.

И из полутемного угла выглянуло усталое лицо, спо

койнее стала речь, и ласковость вернулась.

– Как вы смотрите на все происходящее? – спросил

его я.

Нехотя, растягивая слова, как бы выдавливая их из

себя, он начал:

– Я... я думаю, что будущее будет хорошо. Но хва

тит ли у вас, у нас, у всего народа сил для такого

большого дела?

Я начал было развивать мысль о ходе революции и

ее силах.

– Я говорю о моральных, о духовных с и л а х , – пере

бил он м е н я . – Культуры нет у нас. Беспомощны мы во

многом. От жизни оторваны.

Минут пять говорил на эту тему. Но без увлечения,

пожалуй, по-профессорски.

По паркетному полу косым лучом скользил блик

луны. Через переплет окна виднелась белоснежная поло

са Невы, а вдали виднелась Биржа и темнела с блестя

щим шпилем Петропавловка.

Временами он приподнимался в кресле, наклонялся

вперед, и свет освещал одну половину его лица. Вперив

взор прямо в мои глаза, он порывисто произнес:

– Вас интересует политика, интересы партии; я, мы,

поэты, ищем душу революции. Она прекрасна. И тут мы

все с вами.

Мне очень хотелось выяснить это «мы», но шумно во