Текст книги "Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 2"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц)

шел Луначарский.

– Никак не мог. Никак... Здравствуйте! Рвут на

части! Сейчас только кончилось собрание.

183

Разговор прервался. Публика встала, задвигалась.

Вскоре сели за длинный стол – и заседание открылось.

Вопрос, который вызвал длинные рассуждения, был

вопрос о новой орфографии. Соответствующий декрет во

шел уже в силу, но его не всегда можно было применять,

особенно при перепечатке поэтических произведений.

В отдельных случаях это может разрушить рифму и рас

строить музыку стиха.

Большинство присутствовавших принципиально при

знало, что в целях педагогических и других надо пере

печатывать классиков по новой орфографии, за исключе

нием отдельных случаев, искажающих текст. Блок занял

особую позицию в защиту буквы « » и даже «ъ».

– Я понимаю и ценю реформу с педагогической сто

роны,– говорил он.– Но здесь идет вопрос о поэзии.

В ней нельзя менять орфографии. Когда поэт пишет, он

живет не только музыкой, но и рисунком. Когда я мыслю

«лес», соответствующее слово встает пред моим вообра

жением написанным через « ». Я мыслю и чувствую

по старой орфографии; возможно, что многие из нас су

меют перестроиться, но мы не должны искажать душу

умерших. Пусть будут они неприкосновенны.

Я сидел рядом и задал вопрос:

– Но ведь вы, наверное, пишете без «ъ».

– Пишу без него, но мыслю всегда с ним. А главное,

я говорю не о себе, не о нас, живущих, а об умерших,—

их души нельзя тревожить!

Так он и остался при своей точке зрения.

Странной и непонятной загадкой казался мне этот

взгляд. Ценить реформу и не допускать «лес» печатать

у старых классиков через «е». Устремление вперед с «ду

шой революции», и вдруг защита « » и «ъ».

И говорил он об этом много и страстно. Во время за

седания и после него он отыскивал новые аргументы в

свою пользу.

Собрание кончилось поздно. Часть публики уже ра

зошлась.

– На меня собрание произвело весьма благоприятное

впечатление, – начал я, обращаясь к поэту. – Мне кажет

ся, что есть не только простое желание работать, но и

энтузиазм. Это самое главное, а некоторые разногласия,

большею частью словесные, в практической работе ис

чезнут. Насколько же вы примете участие? Вы будете

184

украшением нашей комиссии и постоянным укором всем,

к нам относящимся враждебно.

– Работать буду. Дело увлекательное. Но я чувствую

себя несколько разбитым. Устал... И вряд ли сумею ока¬

зать существенную поддержку делу.

– Ну, что же, идем? Кто куда? – произнес он гром

ко, оборачиваясь в сторону оставшихся.

Минут через пять мы шумно, остря и смеясь, вышли

на набережную и разошлись в разные стороны.

Он быстро исчез за углом с кем-то вдвоем.

Непонятный, немного странный и как будто даже ду

шевно больной человек прошел мимо меня. Русский, на

стоящий русский, с романтической душой, ищущий выс

шего смысла жизни и революции. Любящий их и шагаю

щий через них в неведомую даль. Ушел, оставив впеча

тление нежности, ласки и искренней простоты.

Знаю, некоторые не согласятся с моими беглыми впе

чатлениями; местами они расходятся с тем, что писалось

и говорилось о Блоке. Но я не хотел изменять того обра

за, который отложился в моем представлении. Может

быть, он случаен, мимолетен, но он правдив.

Пусть будущий биограф поэта воспользуется и этими

строками. Кто знает, может быть, и они помогут ему

разобраться в тех или иных движениях мысли и чувства

этого интересного человека, ушедшего в вечность рань

ше, чем революция успела полно раскрыть свою нежную,

прекрасную, радостную душу.

А. СУМАРОКОВ

МОЯ ВСТРЕЧА С А. БЛОКОМ

Обстоятельства забросили меня надолго в Петербург.

Это было в конце августа 1913 года. Как провинциала,

на первых порах меня все интересовало в столице. Есте

ственно, что я стал стремиться если не сблизиться с пет

роградскими писателями и поэтами, то хотя бы увидеть

и услышать их издали.

Я стал посещать почти все петербургские литератур

ные вечера. Многое увидел и услышал там, но оно не

всегда оправдывало те представления, какие складыва

ются о людях у нас, в недрах глухих и серых углов.

Среди «братьев писателей» есть «праздно болтаю

щие» 1, болтающие и рисующиеся перед толпой для

снискания себе жалкой общественной популярности.

Но среди такой литературной улицы я никогда не

видал А. А. Блока. Я слышал от лиц, знавших его, что

он живет замкнуто, что ему противны личные выступле

ния на всякого рода зрелищах, и он всегда почти отка

зывается участвовать в них. Понятно, это меня еще

более заинтересовало и, надо сказать, было первой по

будительной причиной острого желания увидеть поэта.

Предлогом к встрече могла служить лишь моя книга,

мои стихи, которые мне хотелось показать любимому

поэту, чтобы услышать от него личный отзыв о них.

Его поэзия влияла на меня, как и на многих других,

в сильнейшей степени. Живя в Петербурге, этом при

зрачном, фантастическом городе из всех русских городов,

я не мог не проникнуться и теми настроениями, какие

навеваются темной и загадочной жизнью северной сто-

186

лицы. В часы черных вечерних туманов, когда и дома

и люди кажутся не реальными предметами, а какими-то

непонятными нашему сознанию призраками, поэзия

Блока была как-то особенно близка и понятна мне.

Бродя этими глухими вечерами по Петербургу, я весь

проникался тайными отравными очарованиями его, и тог

да я чувствовал, как все непостижимее и ближе мне

становились туманные, но яркие образы творческих

переживаний поэта.

Во время этих одиноких блужданий мне часто дума

лось, что вот здесь, рядом со мной, на этой улице живет

и сам создатель этих дивных образов, и тогда еще боль

ше хотелось видеть и слышать его, как живое существо,

именно сейчас, сию минуту. Но природная моя застенчи

вость и дикость моего характера мешали пойти к нему,

и я все откладывал и откладывал, успокаивая себя рас¬

суждениями, что, мол, много нас, таких, желающих от

рывать поэта своими мелочными желаниями от его твор

ческой работы. Так прошло несколько лет.

За это время произошла великая русская революция,

восторженно прошедшая по всем сердцам от интеллиген

та до последнего рабочего. Затем постепенно началась

классовая расслойка русского общества на два основных

лагеря: левых и правых. В числе левых идеологов рево

люции был и Блок. В то время он как-то оживился, стал

выступать в печати с публицистическими статьями об

интеллигенции и народе и принимать широкое участие

в строительстве новой жизни. Эта черта, конечно, еще

более привлекла к нему сердца многих ценителей его

таланта.

Я в то время работал в канцелярии 146-го городского

лазарета, находившегося на Александровском проспекте

Петроградской стороны. И вот однажды в час или два

пополудня (я не помню, какого числа, но хорошо знаю,

что в октябре 1917 года 2) я решил окончательно пойти

к Александру Александровичу. Но как это сделать?

Я решил предварительно позвонить к нему по телефону

и узнать, дома ли он и может ли принять меня. Бе

ру телефонную книжку, ищу телефон А. А. Блока.

Но такого телефона там не было. Есть телефон Л. Д. Б а -

саргиной-Блок, супруги поэта. Звоню. Довольно низкий

баритон меня спрашивает:

– Что надо?

– Дома ли Александр Александрович?

187

– Я – Блок.

– Можете ли вы меня принять по литературному

делу?

– А что у вас, повесть?

– Нет, стихи.

– Знаете, я занят; у меня нет ни одной свободной

минуты. Принять вас не могу.

– Но, Александр Александрович, я к вам обращаюсь

не с пустяками какими-нибудь. У меня десятилетний

труд, и притом ведь я не начинающий юнец какой-нибудь,

а почти ваш сверстник. Неужели вы мне откажете в сво

ей нравственной поддержке?

– А, если так, то пожалуйста, пожалуйста, приходи

те сейчас! Побеседуем часик-другой. Жду вас.

Бросаю трубку, бегу на квартиру и, приодевшись как

мог, сажусь на трамвай и еду на Офицерскую. Разыски

ваю квартиру Александра Александровича. Не помню,

в каком она была этаже, но кажется, что во втором.

Заметил только, что на лестнице стояли какие-то мелко

рослые цветы, не то гортензии, не то бегонии. Пригото

вил визитную карточку. Но воспользоваться ею мне не

пришлось. Дверь открыл сам Александр Александрович

и, поздоровавшись, спросил:

– Это вы звонили мне сегодня по телефону?

– Да, я.

– Идите сюда за мной и покажите мне, что у вас.

Беру с собой книгу, завернутую в газету. Приходим

в комнату, по-видимому, в кабинет его. Я чувствую себя

прекрасно, как будто бы всегда был хорошо знаком

с хозяином. Оглядываю обстановку: самая оригинальная,

какую я когда-либо видывал. В комнате абсолютно не

было ничего лишнего: большой письменный стол зеле

ного сукна, два бархатных кресла, не помню, кажется,

синего бархата; но помню лишь, что они не гармониро

вали с общим тоном комнаты. Затем какие-то базарные

желтые глубокие березовые шкафы, наглухо закрытые;

должно быть, с книгами. Мне почему-то показалось, что

в таких шкафах держат церковные свечи, хотя сам я ни

когда этого не видывал. Ковер около стола, и еще

ничего нет, и даже на столе нет ни письменного прибора,

ни бумаги, ни книг, один лишь небольшой полированный

закрытый ящичек, как оказалось потом, с газетами. Кто-

то в соседней комнате играл на пианино.

188

Хозяин предложил мне кресло сбоку стола, а сам сел

напротив меня, поодаль от стола. Я взглянул на него,

и у меня навсегда осталось в памяти резкое и точ

ное воспоминание об его внешности. Это был высокий

мужественный человек, одетый в тужурку и брюки за

щитного цвета, военного покроя; на ногах были высокие

офицерские сапоги. Его чудные кудрявые русоватые во

лосы были низко, по-военному же, подстрижены. Лицо

темное, больное, изможденное, с кругами около глаз

и складками возле губ. Он казался старше своих лет.

Глаза голубые и смотрят серьезно-ласково. Мне подума

лось почему-то, что он редко улыбается и не смеется

совсем. Взгляд устремлен вдаль, в окна. Часто говорит

как бы не собеседнику, а про себя. Голос низкий. Руки,

по характерной для него привычке, скрещены, а иногда

лежат на ручках кресла. Пальцы рук худосочные, длин

ные и тонкие. По рукам похож на музыканта.

Спросил, курю ли я. Я ответил утвердительно. Достал

из стола коробку папирос в двести пятьдесят штук, на

чатую, и спички. Оттуда же вынул и пепельницу.

Я помню еще, что у меня постоянно гасла папироса,

и я все чиркал спичками, не успевая за разговором ку

рить. Так и не докурил всей папиросы до самого своего

ухода.

– Покажите вашу р у к о п и с ь , – сказал Александр

Александрович.

Я сдернул с нее газету и подал ему. Он, наскоро

взглянув и перекинув несколько листов, заметил:

– Красиво написано; легко будет ее читать. Сколь

ко же времени вы работали над ней?

– Да около десяти лет. Я пишу мало и лишь тогда,

когда особенно неотвязно преследуют меня некоторые

мысли и образы и хочется их зафиксировать на бумаге,

чтобы отделаться от них. Иногда проходят целые месяцы,

в которые ничего не пишу.

– Чем же вы живете?

– Я живу службой.

– Хорошо, что вы не живете исключительно литера

турой. Вы не поверите, сколько этот труд приносит в ма

териальном отношении огорчений и неприятностей. Да

в конце концов он и не обеспечивает. Все равно, прихо

дится искать средств, чтобы жить, на стороне. Так я вот

работаю по театральному делу, которое не всегда и не

во всем меня удовлетворяет, между тем отрывает меня

189

от постоянной моей литературной работы. Где же вы

служите?

– В городском лазарете.

– Врачом?

– Нет, в канцелярии.

– Скажите, вы печатались когда-нибудь?

– Печатался, но мало.

– Где именно?

– В «Новом журнале для всех» Гарязина, в «Дам

ском журнале», в «Весне» Шебуева. Но в первых двух

я напечатан стараниями одного моего друга и также

поэта, а в «Весне» меня напечатал Пимен Карпов.

– Пимен Карпов? Вы его знаете?

– Не только знаю, но считаю его близким другом и

очень хорошим человеком.

– А какого вы мнения о нем как о писателе?

– Я считаю Карпова весьма талантливым писателем-

самородком. Его «Пламень» – большое произведение,

хотя в нем есть некоторые недостатки, свойственные всем

произведениям начинающих. Главное, он не шаблонен,

а сам по себе, свой.

– Вполне согласен с вами относительно «Пламени» 3.

Но мне кажется, Карпов принадлежит к категории таких

писателей, которые высказываются как-то сразу, в одном

произведении. Затем, после идут лишь повторения, дру

гие варианты сказанного. Мне Карпов нравится еще как

вечный бунтарь, с его резкой отповедью интеллигенции.

А эту тему никогда не исчерпаешь вполне. Меня она

занимает в особенности и именно сейчас. Вот прочтите

дома мою статью.

Он взял из ящичка на столе газету и дал ее мне. Я не

помню, какая это была газета, так как она у меня про

пала на квартире. Помню лишь, что в статье Блока было

приведено письмо какого-то рабочего, резко нападаю

щего на интеллигентские писательские верхи 4.

– Я знаю еще К а р п о в а , – начал о н , – как драматур

га. В нашу театральную комиссию поступила его пьеса

«Сердце бытия» (не ручаюсь за точное н а з в а н и е . —

А. С. ), и, несмотря на мою симпатию к автору этой

пьесы, я принужден был высказаться за неприем ее.

Карпов не обнаружил в ней драматического таланта.

Идея пьесы туманна. Сценических условий он также не

знает, а для успеха пьесы они имеют огромное зна

чение 5.

190

Мы немного помолчали.

_ А скажите, к какой группе поэтов вы ближе всего

примыкаете? – начал Блок.

– Я, Александр Александрович, не примыкаю ни

к какой группе поэтов. Я жил и живу вдали от всяких

литературных течений. Поэзию люблю независимо от

группировок и школ, к которым принадлежат поэты.

Мне близка вся поэзия, от Бунина до Рукавишникова

включительно. Особенно же люблю А. Белого, изуми

тельного поэта.

– Бунин мне ч у ж д , – сказал Б л о к , – рационалисти

ческим складом ума и дидактичностью своей поэзии.

Вот А. Белый – он близок мне и как поэт и как человек.

Когда-то мы были с ним большими друзьями, но

потом как-то разошлись, редко видимся, хотя я люблю

его по-прежнему. А как вы находите Клюева, Есе

нина?

– Клюева я люблю как единственного истинно на

родного поэта. Но, по моему мнению, «Сосен перезвон» —

лучшее, что он дал. К сожалению, книга эта испорчена

топорным предисловием В. Брюсова. Что же касается

Есенина, то он еще молод и не определился вполне, хотя

заставляет ожидать многого.

– Да, Клюев – большой поэт, но в смысле верси

фикации Есенин выше его. Он владеет стихом значитель

но лучше Клюева.

Блок задумался, потом сказал:

– Вот вы говорите, что стоите в стороне от всяких

литературных течений и направлений. Почему же вы

обратились со своими стихами ко мне, а не к другому

кому-нибудь?

– Потому обратился к вам, что верю вам больше и

считаю вас лучшим, чем другие. Я знаю вас давно, ког

да еще вы печатали свои первые стихи о «Прекрасной

Даме» в литературных приложениях журнала «Нивы».

Ваше стихотворение «На Вас было черное закрытое

платье...» было первое, запомненное мною навсегда.

С тех пор я следил за развитием вашего таланта и всей

душой полюбил его. Вот почему еще я хотел вас уви

деть и узнать как человека.

– А что вам нравится у А. Белого?

– Я люблю его всего. Все из его стихотворений нра

вится, что мне попадает в руки. Несколько непонятны

191

для меня лишь его симфонии. Но лучше всего его «Урна»,

его философские стихи.

– Нет, «Урна» еще не лучшее. Вы знакомы с его

«Пеплом»? Прекрасная вещь. Это весьма редкая теперь

книга. Если разыщете, обязательно просмотрите!

– «Пепел» я знаю, но только в извлечениях; но в

извлечениях он мне кажется слабее «Урны», хотя на

этом не настаиваю, так как не знаю этого сборника це

ликом.

– Вы говорите, что знали меня как поэта давно.

Но какие же стихи мои вам больше нравятся?

– Я, Александр Александрович, люблю ваши «Стихи

о Прекрасной Даме». Они дороги мне еще тем, что,

как сборник Бальмонта «Будем как Солнце», напомина

ют мне о прошлом, о молодых годах. Другие ваши стихи

несомненно и глубже по содержанию, и художественнее,

но они уже не так увлекают меня. Должно быть, в этом

виноват объект восприятия, то есть я сам.

– А к Бальмонту как вы теперь относитесь?

– Я люблю Бальмонта и сейчас, несмотря на рито

рику его, характерную бальмонтовскую риторику. С этим

недостатком Бальмонта как-то свыкаешься и уже не за

мечаешь его. Я сейчас читаю его «Сонеты Солнца» и

считаю этот сборник лучшим из всего написанного им.

– Я бы не сказал этого. «Прекрасная Дама» и Баль

монт – это уже прошлое. Его бесконечные сонеты уже

не увлекают.

– Ах, Александр Александрович, в этом я с вами

не согласен. Возьмите его сонеты «Поэт», «Шаман» и не

которые другие. Изумительные стихи. Это лучшие созда

ния Бальмонта.

– Не знаю. Я мельком просмотрел «Сонеты Солн

ца». В свободное время просмотрю еще раз. Эта книга

у меня есть. Еще скажите мне: как это вы, не печатаясь,

можете работать целые годы? Ведь так необходимо пере

дать свои мысли и настроения другим. Без этого, по-

моему, невозможно истинное творчество.

– Александр Александрович, на это у меня несколь

ко иной взгляд... Был я, например, у Шебуева, после

напечатания им моих стихов. Принял он меня покрови

тельственно, похлопал по плечу и сказал: «Хорошо, брат,

печатайтесь, где только можете. Нужно всегда делать так,

чтобы везде и всюду слышали о вас. Не важно, что иные

журналы плохи. Вон Куприн в каком-то, кажется, «Be-

192

теринарном вестнике» печатается, а все-таки он не те

ряет ничего от этого. Был Куприн, Куприным и остал

ся!» На меня это подействовало крайне неприятно.

Блок сказал на это:

– Вы странный человек! Ведь даже Чехову прихо

дилось бегать по редакциям и терпеть подобные неприят

ности. Такова жизнь писателя.

С минуту мы помолчали. Я сказал Блоку:

– Александр Александрович! Почему вы никогда не

выступаете на литературных вечерах? Как хотелось бы

многим видеть и слышать вас. Я это заключаю по себе

и своим знакомым, любящим ваши стихи. И я лично до

настоящей минуты знал вас лишь по фотографиям да

по портрету работы Сомова.

– Не люблю я эти в е ч е р а , – ответил Б л о к , – да и

декламаторского таланта нет у меня. Портрет Сомова

мне не нравится. Сомов в этом портрете отметил такие

мои черты, которые мне самому в себе не нравятся.

Между прочим, Сомов подарил этот портрет Рябушинско-

му, имение которого было разгромлено недавно, и там

вместе с другими картинами был уничтожен и этот мой

портрет 6.

Наконец я решил проститься.

На прощанье он сказал мне:

– Книгу вашу я просмотрю, но не скоро: недельки

через две-три или через месяц. У вас есть в квартире

телефон?

– Нет, но у меня есть телефон служебный.

Александр Александрович записал номер моего слу

жебного телефона. Затем мы простились, и он проводил

меня до дверей квартиры.

Прошло более месяца, а от Блока ответа не было.

Тогда я написал ему письмо, в котором напомнил о себе

и, между прочим, черкнул несколько строк об указанном

выше письме рабочего, приведенном в статье Александра

Александровича и полном нападок на писательские верхи.

Я высказал мысль, что не все, вышедшие из низов, так

относятся к писателям.

Спустя неделю после этого 7, однажды вечером, меня

зовут к телефону в лазарете. Подхожу, беру трубку и

слышу голос Блока:

– Это вы, Александр Дмитриевич?

– Я, Александр Александрович.

7 А. Блок в восп. совр., т. 2 193

– Что вы мне хотели сказать об отношении рабочего

к интеллигенции?

– Вот что, Александр Александрович: как я и писал

вам, подобные явления единичные; большинство же на

родной интеллигенции относится не так к литературным

верхам.

– Но доказательства?

– Доказательство – я сам. Я сам вышел из низов.

Почему у меня нет подобного озлобления?

– Вы – не то. Вы – не народ в собственном смысле

этого слова. Вы человек интеллигентный. Между нами

нет неравенства духовного. Пользуясь случаем, разреши

те мне сказать вам несколько слов о ваших стихах, тем

более что у меня нет времени написать вам об этом. Да

в письме как-то и не выскажешь всего, что скажется на

словах. Разрешите мне сказать все, что я о вас думаю.

Мы друг друга не знаем. Может быть, не встретимся

больше никогда, и мне хотелось бы вам сказать правди

вое слово.

– Пожалуйста!

– Вчера вечером я взял вашу книгу, и как-то сразу

ваши стихи вошли в мою душу. Я удивился, как это вы,

такой пожилой человек (мне было в то время лишь три

дцать четыре года), могли так молодо, так проникновенно

написать о природе. Но потом я обратил внимание на

даты стихов и понял, что так пишут только в годы мо

лодости и больше никогда. Мне кажется, что больше вы

так не напишете уже. Мне родственны ваши мотивы,

я сам люблю природу и тоже теперь по-прежнему не

могу писать о ней. Но чем дальше я читал вашу книгу,

тем более охватывало меня жуткое чувство какой-то

беспросветности. Я говорю не о тех стихах, полных сухой

и черствой схоластики: они чужды мне. Я говорю о сти

хах, отражающих ваши душевные переживания. Мне

казалось, что вы утратили душу, и уже не душа у вас,

в какие-то обрывки, лохмотья души 8. Вы ужасно одино

кий, безрадостный, беспросветный человек. Я таких не

знаю в русской литературе. У Сологуба были падения,

подобные вашим, но у него есть и душевные просветы,

которые так опьяняют после душевных падений. У вас

же их нет. Мне самому свойственны были душевные па

дения и разочарования, но всегда была надежда на ду

ховное возрождение, а у вас ее нет. С тяжелым чувством

я оставил вашу книгу. Некоторые страницы ее не нужно

194

никогда печатать; хорошо, что они не видали света. Но

в вас подкупает искренность, и она примиряет с вами.

Я прошу вас списать мне по вашему выбору несколько

стихов, в том числе и посвященные мне стихи, которые

мне нравятся и за которые вас благодарю. Ну, довольны

ли вы сказанным мной?

– Спасибо вам, Александр Александрович! Не отка

жите и мне черкнуть на память о вас хотя бы одно из сти

хотворений ваших.

– Хорошо! До свиданья!

Больше я не встречался с Александром Александро

вичем. Я переслал ему по почте несколько своих стихо

творений и в свою очередь получил от него стихотворе

ние с надписью: «Александру Дмитриевичу Сумарокову

на память об авторе этих строк»:

КОРШУН

Чертя за кругом плавный круг,

Над сонным лугом коршун кружит

И смотрит на пустынный л у г . —

В избушке мать над сыном тужит:

«На хлеба, на, на грудь, соси,

Расти, покорствуй, крест неси».

Идут века, шумит война,

Встает мятеж, горят деревни,

А ты – все та ж, моя страна,

В красе заплаканной и д р е в н е й . —

Доколе матери тужить?

Доколе коршуну кружить?

1916

ВСЕВОЛОД РОЖДЕСТВЕНСКИЙ

АЛЕКСАНДР БЛОК

Простим угрюмство – разве это

Сокрытый двигатель его?

Он весь – дитя добра и света,

Он весь – свободы торжество!

Ал. Блок

В годы первой империалистической войны мы, зеле

ная молодежь, находились под особым влиянием неотра

зимой для нашего сознания поэзии Александра Блока.

Нашим отзывчивым на все романтическое сердцам нра

вились пленительная певучесть и некоторая туманность

блоковских стихов, потому что за ними ясно ощущали

мы чистоту подлинно взволнованного лирического чув

ства.

Мы повторяли наизусть строфы любимого поэта, укра

шали цветами его фотографии, одевали в цветные матер

чатые переплеты томики его стихов, и не существовало

юноши или девушки, преданных поэзии, которые явно

или тайно не были бы влюблены в портрет узколицего

с белокурыми кудрями человека в черной блузе с бело

снежным отложным воротничком. Его светлые и, как ка

залось, голубые глаза прямо и открыто смотрели в бу

дущее. Чуть намеченная складка около губ и тяжелый

рот говорили об угрюмой сосредоточенности, но откры

тый лоб дышал свежестью и прямотою мысли. Это было

прекрасное человеческое лицо, подлинный «лик поэта»,

и нет ничего удивительного в том, что вокруг имени

Блока возникали легенды, одна романтичнее другой.

Блок был неотделим от нашей юности, но он и рос

в нашем сознании вместе с нею. От стихов Блока шло к

нам тревожное ощущение современного города, страшно

го перекрестка всех изломов и противоречий капитали

стической действительности. А за всем этим хаосом

электрического света, ночных «лихачей» и ресторанных

196

цветов, за загадочным и греховным обликом «Незнакомки»

проступала синеющая ширь родных русских полей, коло

кольчики тройки на проселочной дороге, «наши русские

туманы, наши шелесты в овсе» 1. Блок напоминал нам

о родине, о всегда ему милой России, пусть в то время

еще угнетенной и безмолвной, но готовой вот-вот про

снуться для свершения великих дел.

Блок жил замкнуто, в тесном окружении близких ему

людей, и редко появлялся среди публики. Холодность и

корректность в обращении были ему свойственны, как

и всегдашняя замкнутость. Он казался суровым и непри

ступным. Много прошло времени, прежде чем мне было

суждено узнать его совсем другим и убедиться в том,

что за внешним «угрюмством» в нем действительно скры

вались начала «света» и «свободы».

13 мая 1918 года кружок поэтов «Арзамас» устраивал

литературное утро в помещении бывшего Тенишевского

училища на Моховой *. Это было привычное место вся

ких лекций и докладов. Полукруглые скамьи амфитеат

ра, прорезанные широкими поперечными ходами, хорошо

были знакомы тогдашней петроградской интеллигенции.

Уже несколько дней висели в городе афиши, на ко

торых в перечне участников я мог прочесть и свое

имя – впервые в своей литературной жизни. Это пере

полняло меня чувством необычайного смущения и вполне

простительной гордости. Сердце заранее сжималось от

волнения, и мне казалось, что желанный день никогда

не наступит. Но он все же наступил.

Амфитеатр медленно наполнялся все разрастающимся

гулом. Зажгли круглые матовые шары, но их рассеянный

свет не мог переспорить косых солнечных лучей, падав

ших откуда-то сверху, из высоких боковых окон. Стен

ные часы гулко отвесили два тяжелых удара, и «литера

турное утро» началось.

Общее внимание было приковано не столько к выхо

дившим на эстраду поэтам, сколько к высокой фигуре

артистки Л. Д. Менделеевой-Блок, жены поэта, которой

предстояло читать недавно появившуюся, но уже широко

известную поэму «Двенадцать» 2.

Эта поэма возбуждала самые различные и самые

яростные толки. Она разделила литературный город на

* В наши дни – Театр юных зрителей (ТЮЗ). ( Примеч. Вс.

Рождественского. )

197

два враждебных и непримиримых лагеря. Люди узких

литературных традиций называли ее «вульгарной»,

«уличной» и даже «хулиганской», злопыхатели на все

новое, свежее в жизни с ужасом открещивались от нее,

как от «большевистской заразы», а мракобесы и реакцио

неры ругали ее с пеной у рта и отказывали этому про

изведению в каких-либо поэтических достоинствах. Много

словесной грязи и самой низкой клеветы было вылито

тогда на гордо поднятую голову Блока. Прежние лите

ратурные единомышленники и друзья обходили его

стороной и стыдливо отказывались протягивать ему

руку. Казалось, он был подвергнут всеобщему остра

кизму, и буржуазная литература начисто отреклась от

него.

Но передовое студенчество приветствовало поэму вос

торженно. Это было первое литературное произведение,

талантливо и вдохновенно утверждавшее правду больше

виков. И никого не смущал образ Христа, ведущего за

собой революцию. В поэтике Блока это было привычным

и всем понятным символом.

Чтение «Двенадцати» прошло триумфально. Острые

слова поэмы яростно хлестали публику первых рядов

и вызывали живейший отклик демократической галерки.

Все в ней было русское, родное, сегодняшнее... Сквозь

простую трагическую историю парня, загубившего душу

«из-за Катькиной любви», проступала ненависть к сытым

толстосумам, «святая злоба» революции, готовой в вих

рях своей победоносной вьюги смести до основания ста

рый мир насилия и несправедливости.

В маленькой комнатушке за кулисами, куда глухо

доносились аплодисменты взволнованного зала, было

тесно и шумно. Среди участников концерта и любителей

литературы уже закипал и разгорался беспорядочный

спор. Почтенный профессор словесности, известный «ли

берал», поблескивая золотыми очками и важно растяги

вая слова, доказывал своему собеседнику, что в поэме

Блока нет ничего нового и интересного «с точки зрения

развития литературных жанров».

– Это внешнее подражание Некрасову, милый мой,

это почти его «Коробейники», только усложненные совре

менной песней городских окраин и бытовой скороговор

кой. Форма произведения мне совершенно ясна. Но идея...

идея... что Блок хотел сказать своим Христом? Неужели

198

автору нужно было оправдать все происходящее? Не по

нимаю. Решительно отказываюсь понять.

– Профессор, революция не делается в белых пер

чатках.

– Знаю, любезнейший, знаю... Но при чем тут изящ

ная словесность?

И вдруг все замолчали. В комнату вошел Блок. Перед

ним расступились недоброжелательно. Кое-кто демонст

ративно повернулся спиной. Бородатый человек в узком

форменном сюртуке отвел протянутую было руку и с

деланным равнодушием принялся разглядывать что-то

на противоположной стене.

Блок остановился посреди комнаты, как бы не ре

шаясь идти дальше.

– В з г л я н и т е , – прошипел своему соседу п р о ф е с с о р , —

какая у него виноватая спина...

Этот довольно явственный шепот не мог не дойти до

ушей Блока. Он резко повернулся и почти в упор взгля

нул на говорившего. И тут я впервые близко увидел его

лицо. Оно было безмерно уставшим и, как мне показа

лось тогда, покрытым паутиной презрительного равно

душия. Не торопясь, холодно и несколько дерзко Блок

обвел взглядом присутствующих. Все, потупившись, мол

чали. Молчал и он, видимо чего-то выжидая, готовый ко

всему. Горько дрогнули уголки его тяжелого скорбного

рта.

Тягостная тишина висела над еще минуту назад

шумной комнатой.

В это мгновение меня словно что-то толкнуло. С юно

шески неловкой порывистостью я шагнул к Блоку и

схватил его бессильно повисшую руку.

– Александр Александрович! Это замечательно! Это

нельзя слушать без в о л н е н и я . . . – прошептал я, чувствуя,

что слова не повинуются мне и летят, опережая мысль.

Я говорил уже не помню что, подчиняясь единственному

стремлению – высказать все, все, что обуревало меня в

то незабываемое мгновение. Блок слушал молча. И вдруг

улыбнулся. Глаза его согрелись, и я узнал в них что-то

от свежести его юношеских портретов. Моя ладонь по

чувствовала слабое, но горячее пожатие.

Вокруг нас зашумела, задвигалась толпа и засло

нила от меня внешне спокойную и вместе с тем напря

женную, как натянутая струна, фигуру Блока.

199

* * *

В ту же весну начало свою работу основанное

А. М. Горьким издательство «Всемирная литература».

Здесь я вторично встретился с Блоком 3. Он узнал меня

и первый подошел поздороваться.

– Ну как? Вам и в самом деле понравилась моя поэма?

Я начал говорить с прежней горячностью, по он оста

новил меня и перевел разговор на университетские дела.

Он расспрашивал о филологическом факультете, о знако

мых профессорах, о предметах курса. Все это, казалось,