Текст книги "Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 2"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц)

ко, к завязавшейся беседе и слушал молча. Мелочь: бу

дучи в некоторой мере специалистом, я «в обуви ошибку

указал» 10 – отметил, что локомотивы, фигурирующие в

выставочном зале, не могут быть «с большими маховыми

колесами», как прочитал автор; А. А. пытался отстоять

свое понимание, но затем, признав мое превосходство,

тут же заменил маховые колеса ведущими.

Личные обстоятельства надолго затем отвлекли меня

от литературной жизни, и с 1909 по 1913 год встречи мои

с Блоком были редкими и случайными. С неослабева-

20

ющим интересом встречая каждое его новое слово, изда

ли следя за его жизнью, храня к нему благоговейную

любовь, я уклонялся в то время, в силу тягостного своего

душевного состояния, от непосредственной близости с

А. А. и с мучительным чувством отклонял при встречах

его дружеские приглашения. Помню его за эти годы в

различных обликах. Ранней весною 1909 года встретился

он мне на Невском проспекте с потемневшим взором, с

неуловимою судорогою в чертах прекрасного, гордого

лица и в коротком разговоре сообщил о рождении и

смерти сына 11, чуть заметная пена появлялась и исче

зала в уголках губ. На первом представлении «Пеллеаса

и Мелизанды» 12 сидел он в партере рядом с женою,

являя и осанкою, и выражением лица, и изяществом ко

стюма вид величия и красоты; в цирке Чинизелли, в

зимнем пальто и в каракулевой шапке, наклонялся к

барьеру, внимательно всматриваясь в движения борцов;.

и – припоминаю смутно – видел я его в угарный ночной

час, в обстановке перворазрядного ресторана, в обществе

приятеля-поэта, перед бутылкою шампанского; подносил

ему розы и чувствовал на себе его нежную улыбку, его

внимательный взор... Так продолжалось до 1914 года, ког

да тяжелая нервная болезнь разлучила меня с Петербур

гом – и с Блоком.

В санатории под Москвою, в июне 1914 года, получил

я, в ответ на письмо и на стихи, посланные Блоку 13,

письмо из с. Шахматова, ценное для меня по силе друже

ского сочувствия и показательное в отношении душев

ного склада автора. Привожу это письмо в части, пред

ставляющей общий интерес:

«Письмо Ваше почти месяц лежит передо мной, оно

так необычно, что я не хочу даже извиняться перед

Вами в том, что медлю с ответом 14. И сейчас не нахожу

настоящих слов. Конечно, я не удивляюсь, как Вы пи

шете, что Вы лечитесь. Во многие леченья, особенно —

природные, как солнце, электричество, покой, морская

вода, я очень верю; знаю, что, если захотеть, эти силы

примут в нас участие. Могущество нервных болезней со

стоит в том, что они прежде всего действуют на волю и

заставляют перестать хотеть излечиться; я бывал на этой

границе, но пока что выпадала как раз в ту минуту, ког

да руки опускались, какая-то счастливая карта; надо

21

полагать, что я втайне даже от себя самого страстно ждал

этой счастливой карты.

Часто я думаю: того, чем проникнуто Ваше письмо и

стихи, теперь в мире нет. Даже на языке той эры гово

рить невозможно. Откуда же эта тайная страсть к жиз

ни? Я Вам не хвастаюсь, что она во мне сильна, но и не

лгу, потому что только недавно испытал ее действие 15.

Знали мы то, узнать надо и это: жить «по-человечески»;

после «ученических годов» – «годы странствий»... 16

Воля к жизни восторжествовала, или выпала, может

быть, «счастливая карта». <...>

Квартира на Офицерской, небольшая и незагромож-

денная, как и прежние квартиры. Отличие в том, что

перед окнами не двор, не стена, а простор пустынной

набережной Пряжки, и днями бьет в окна яркий солнеч

ный свет. Тихо, и спокойно, и величаво, и передо мною

все тот же светлый, с пристальным взором, с приглушен

ным голосом, Блок. Годы прошли над ним; бури жизни

обветрили прекрасное лицо; гибельные пожары опалили

чело заревом; но в открытом взоре – холод и свет алмаз

ного сердца.

По свежему следу пережитого беседа вступает в об

ласть болезней души – и странным образом перепле

тается с темами войны. Может быть, потому, что мысли о

войне и тяжкие предчувствия свойственны были мне и

таинственно связаны с моею болезнью, и никто явствен

нее, чем Блок, не чувствовал связи между стихиями, по

трясающими мир, и бурями, волнующими душу. И в на

чале 1915 года, и в дальнейшем, вплоть до 1917 года, от

ношение Блока к военным событиям нельзя было назвать

иначе как безличным – не в смысле безразличия, а в

смысле признания за ними свойств стихийных, поглоща

ющих волю. Ни тени одушевления, владевшего – искрен

но или наигранно – интеллигентным обществом того вре

мени, не проявлял А. А. в этих беседах; с другой сторо

ны, не высказывал он, в сколько-нибудь определенной

форме, активно отрицательного отношения к происходя

щему. В разговорах того времени, как и в стихах, он по

минал Россию, томился по России, ждал ее...

При дальнейших свиданиях, нередких в 1915 году, по

пытки мои определить в нем личное чувство, сколько-ни-

22

будь близкое к гражданскому в действенном смысле этого

слова, встречали неизменный неуспех. Переживая войну

как грозу, томимый еще более грозными предчувствиями,

он исключал свою волю из сферы действующих сил и

лишь напряженно прислушивался к голосам стихий.

В дни, когда знамения были, казалось, благоприятны, тем

нел он душою и ждал иного. Мне не забыть светлого вос

кресного дня, в кабинете на Офицерской, когда прочитал

он стихи, которыми начинается «Седое утро»: «Будьте ж

довольны жизнью с в о е й , – тише воды, ниже тра

вы...» 17 – глухо и угрожающе, подавляя волнение, про

износил он, и когда, пораженный безысходностью отчая

ния этих строк, я выразил изумление, он пояснил, помол

чав: «Тут отступление на заранее подготовленные пози

ции...»

С той поры, при каждом свидании – на Офицерской,

у меня дома и во время частых прогулок по окраинам

Петроградской стороны, где в 1915—1916 годы любил

бродить А. А., беседа неизменно начиналась «о России».

Признаки упадка, ставшие для меня очевидными, встре

чали со стороны А. А. то безличное отношение, которое

на первый взгляд казалось «нигилистическим» и за кото

рым чувствовалась безграничная, жестоко подавляемая

жалость и упорная вера в неизбежность единственного,

крестного пути. Построения прогрессивных умов и вся

психика входившей тогда в силу интеллигенции были глу

боко чужды А. А.; помню, с интересом и сочувствием

слушал он на прогулках мои полушуточные стихи на эти

темы и скорбел о невозможности их напечатать 18. Рез

кое несходство наших взглядов на некоторые вопросы те

ряло свою остроту. Более понимающего собеседника я не

встречал. Аргументация Блока основывалась на общности

чувств; доводы, смутные по форме, извлекались с каким-

то творческим напряжением из глубины того же чувства

и, будучи для логики отнюдь не убедительными, открыва

ли новые области восприятия и понимания.

Петроградская сторона была в то время излюбленным

местом прогулок Блока. Часто встречал я его в саду На

родного дома; на широкой утоптанной площадке, в толпе,

видится мне его крупная фигура, с крепкими плечами, с

откинутой головой, с рукою, заложенной из-под отстегну

того летнего пальто в карман пиджака. Ясно улыбаясь,

смотрит он мне в глаза и передает какое-либо последнее

впечатление – что-нибудь из виденного тут же, в

23

саду 19. Ходим между «аттракционами»; А. А. прислуши

вается к разговорам. «А вы можете заговорить на улице,

в толпе, с незнакомыми, с соседями по очереди?» – спро

сил он меня однажды и не без гордости добавил, что ему

это в последнее время удается.

Тут, в Народном доме, убедился я как-то, что физиче

ская сила А. А. соответствует его внешности. Подойдя к

пружинным автоматам, стали мы пробовать силу. Когда-

то я немало упражнялся с тяжестями и был уверен в

своем превосходстве; но А. А. свободно, без всякого на

пряжения, вытянул двумя руками груз значительно боль

ше моего. Тут же поведал он мне о своем интересе к

спорту и, в частности, о пристрастии к американским го

рам. Физическою силой и физическим здоровьем наделен

он был в избытке и жаловался, как-то, на чрезмерность

этих благ, его тяготящую.

Заходя по вечерам в кафе Филиппова на углу Боль

шого пр. и Ропшинской ул., нередко встречал я там за

столиком А. А. Незатейливая обстановка этого уголка

привлекала его почему-то, и он, вглядываясь в публику

и прислушиваясь к разговорам, подолгу просиживал за

стаканом морса. «Я ведь знаю по имени каждую из при

служивающих девиц и о каждой могу рассказать много

п о д р о б н о с т е й , – сказал он мне о д н а ж д ы . – Интересно».

Посидев в кафе, ходили мы вместе по Петроградской сто

роне, и, случалось, до поздней ночи. Запомнился мне теп

лый летний вечер, длинная аллея Петровского острова,

бесшумно пронесшийся мотор. «Вот из такого, промельк

нувшего когда-то мотора вышли «Шаги К о м а н д о р а » , —

сказал А. А. – И два варианта» («С мирной жизнью по

кончены счеты...» и «Седые сумерки легли...»). И приба

вил, помолчав: «Только слово мотор н е х о р о ш о , – так ведь

говорить неправильно» 20.

Жизнь, неотступная, предъявила свои требования и к

Блоку. Уже за несколько дней до призыва сверстников —

ратников ополчения, родившихся в 1880 году, А. А. на

чал волноваться и строить планы, ничего, впрочем, не

предпринимая. Со мною он делился опасениями, и я, с

жестокостью и требовательностью человека, поклоня

ющегося, в лице Блока, воплощенному величию, предла

гал ему единственное, что казалось мне его достойным:

идти в строй и отнюдь не «устраиваться». Возражения

А. А. были детски беспомощны и не обоснованы, как у

других, принципиально... «Ведь можно заразиться, лежа

24

вповалку, питаясь из общего котла... ведь грязь, условия

ужасные... Я мог бы устроиться в *** дивизии, где у

меня родственник, но... не знаю, стоит ли» 21. Так дли

лось несколько дней, и настал срок решиться.

«Мне легче было бы телом своим защитить вас от

пули, чем помогать вам у с т р а и в а т ь с я » , – полушутя, полу

серьезно говорил я А. А. «Видно, так н у ж н о , – возражал

о н . – Я все-таки кровно связан с интеллигенцией, а интел

лигенция всегда была «в нетях». Уж если я не пошел в

революцию, то на войну и подавно идти не стоит».

Я познакомил А. А. с инженером К<лассеном>, видным

деятелем Союза Земств и Городов по организации инже

нерных дружин, и в последний момент А. А., за невоз

можностью подыскать что-либо более подходящее, был

зачислен в табельщики и направлен на фронт.

Письмо А. А., сообщающее об этом и помеченное

8 июля 1916 года, кратко; вот оно:

«Вчера я зачислен в табельщики 13-й инженерно-стро

ительной дружины и скоро уеду. Пока только кратко со

общаю Вам об этом и благодарю Вас. Что дальше – не

различаю: «жизнь на Офицерской» только кажется про

стой, она сплетена хитро».

В военной форме, с узкими погонами «земсоюза», све

жий, простой и изящный, как всегда, сидел Блок у меня

за столом весною 1917 года; в Петербург он вернулся

при первой возможности, откровенно сопричислив себя к

дезертирам 22. О жизни в тылу позиций вспоминал урыв

ками, неохотно; «война – глупость, дрянь...» – формули

ровал он, в конце концов, свои впечатления. На вопрос,

трудно ли ему приходилось, по должности табельщика, с

рабочими дружины, отвечал, что с рабочими имел дело

и раньше, когда перестраивал дом у себя в имении, и что

ругаться он умеет. (Едва ли, конечно, нужно это пони

мать в буквальном смысле. Помню, как, по его словам,

«ругался» он в 1920 году по телефону, когда, дав согла

сие на участие в вечере и подготовившись к выступлению,

так и не дождался обещанного автомобиля: брань его со

стояла в попытке истолковать устроителям вечера, что та

кое обращение с художником «возмутительно».)

Надо надеяться, что «военный» период жизни Блока

будет освещен кем-либо из близко его наблюдавших 23.

В то время, весною 1917 года, Блок всецело отдался но-

25

кому потоку. Творческие силы художника, казалось,

дремали. Личные неудобства, и тогда уже ощутительные,

мало смущали его. Так, рассказывал он мне, что, сидя на

скамье на одном из московских бульваров 24, показался

он подозрительным двум солдатам; один пожелал аресто

вать его; другой сказал, подумав, что – не стоит, и оба

ушли. Об этом случае А. А. вспоминал с мягкой и сочув

ственной улыбкой.

Тогда же поступил он на службу в Высшую следствен

ную комиссию, занятую разбором дел представителей быв

шего правительства; насколько знаю, он заведовал редак

цией стенографических отчетов и лично присутствовал

при допросах министров. С этого года вообще появился

Блок «на людях» и стал встречаться, по долгу службы, с

представителями «здравого смысла». <...>

Много, однако, прошло времени, прежде чем угасла,

затлевая и вновь вспыхивая, прекрасная жизнь. Гордое

и холодное лицо не отражало внутренней борьбы; уста

лость никому о себе не заявляла. А тогда, в 1917 году,

переходил он, собрав последние силы, от «заранее под

готовленных позиций» в тылу в безнадежное наступление.

Помню первые месяцы после Октябрьского переворо

та, темную по вечерам Офицерскую, звуки выстрелов под

окнами квартиры А. А. и отрывочные его объяснения,

что это – каждый день, что тут близко громят погреба.

Помню холодное зимнее утро, когда, придя к нему, услы

шал, что он «прочувствовал до конца» и что все совер

шившееся надо «принять». Помню, как, склонившись над

столом, составлял он наскоро открытое письмо М. При

швину, обозвавшему его в одной из газет «земгусаром»,

что почему-то больно задело А. А. 25. И, наконец, вспоми

наю холодный и солнечный январский день, когда прочел

я в рукописи только что написанные «Двенадцать» 26.

В те дни хранил он, как всегда, внешнее спокойствие,

и только некоторая страстность интонации обличала вол

нение. Круг его знакомств, деловых и дружеских, расши

рился и изменился; завязались отношения с представите

лями официального мира в лице новой художествен

но-просветительной администрации. Комиссариат по

просвещению вовлек его в сферу своей деятельности;

вначале готовился он принять деятельное участие в гран

диозном плане переиздания классической русской литера

туры, а затем начал работать в Театральном отделе, в

должности председателя Репертуарной секции. Литера-

26

турное пристанище обрел он в то трудное время в лево-

эсеровских изданиях; были дни, когда идеология этой

партии (к которой он, впрочем, никогда не принадлежал)

и даже терминология ее держали его в своеобразном пле

ну 27. «Подавляющее большинство человечества состоит

из правых э с е р о в » , – сказал он мне однажды, разумея

под меньшинством эсеров левых. В дальнейшем увлече

ние это прошло, и лишь к многочисленным группам и ка

стам, претендующим на близость к Блоку, прибавилась

в истории общественности, еще одна.

О «Двенадцати» написано много и будет написано

еще больше. Одни видят в «Двенадцати» венец художе

ственного достижения и все творчество Блока предыду

щих периодов рассматривают как подход к этому дости

жению; для других «Двенадцать» – стремительное паде

ние с художественных высот в бездну низкого политикан¬

ства. О «Двенадцати» пишут и те, кто ничего, кроме «Две¬

надцати», из произведений Блока не читал; о Блоке, как

поэте, судят люди, ничего, кроме отзывов о «Двенадцати»

не читавшие.

Туман современности, еще не рассеявшийся, кутает

эту поэму в непроницаемую броню; художественная ее

ценность слабо излучается сквозь серую пелену, и толь

ко смутно давят душу очертания тяжеловесного це

лого. Опубликованная в недавнем времени заметка Бло

ка о «Двенадцати» 28, не разъясняя ничего, подтверж

дает только искренность его творческих замыслов —

искренность, в которой никто из знающих Блока не сом

невался.

Если художественное произведение неясно, то никакие

комментарии ничего к ним не прибавят. Ясность, однако

приличествует мысли, и поскольку в «Двенадцати» отра

зилось отношение Блока к современности, оно может

быть освещено и проверено памятью об авторе как чело

веке. В представлении многих, Блок, по написании «Две¬

надцати», стал «большевиком»; приняв совершившееся

понес за него ответственность. Столь примитивное толко

вание устраняется даже тем немногим, что доступно

в настоящее время обнародованию из личных о нем вос

поминаний.

«...на память о страшном годе» – написал Блок на

моем экземпляре «Двенадцати», а весною этого года

27

перебирая вместе со мною возможные названия для моей

книги, сказал уверенно: «Следующий сборник (после

«Седого утра»), куда войдут «Двенадцать» и «Скифы»,

я назову «Черный день».

Этого «страшного» и «черного» не обходил он молча

нием в разговорах, не смягчая и не приукрашивая, а

лишь пытался осмыслить и освятить. <...>

В чем же «дело»? Для Блока – в безграничной нена

висти к «старому миру», к тому положительному и

покойному, что несли с собою барыня в каракуле и

писатель-вития. Ради этой ненависти, ради новой бури,

как последнюю надежду на обновление, принял он

«страшное» и освятил его именем Христа.

Помню, в дни переворота в Киеве и кошмарного по

обстановке убийства митрополита, когда я высказал свой

ужас, А. А. с необычною для него страстностью в голосе

почти воскликнул: «И хорошо, что убили... и если бы

даже не его убили, было бы хорошо». Говорил это чело

век глубоко религиозный, вовсе не чуждый обрядности —

тот самый, что в минувшем году, по поводу не вполне

почтительного моего эпитета, относящегося к лицу духов

ному, неодобрительно нахмурился, пояснив, что очень

уважает русское духовенство 29.

«Относитесь б е з л и ч н о , – говорил он в трудные дни,

отзываясь на мои сетования обывательского с в о й с т в а , —

я приучаю себя относиться безлично – это мне иногда

удается». И в тягостной обстановке материальной необес

печенности, неуверенности в завтрашнем – в сегодняш

нем дне, в водовороте низких страстей и фантастиче

ских слухов «из первоисточников» пребывал он бесстра

стным и смотрел, поверх мутного потока современности,

вдаль...

После «Скифов» и «Двенадцати» перестал А. А. пи

сать стихи. Неоднократно пытался я говорить с ним об

этом, но объяснения А. А. были сбивчивы и смутны.

«Разреженная атмосфера... множество захватывающих и

ответственных дел...» Одобрив как-то мое стихотворение,

он тут же высказал удивление, что «можно, оказывает

ся, и в наше время писать хорошие стихи». «Было бы

не совсем добросовестно взваливать все на трудные вре

м е н а , – произнес он в конце 1920 г о д а , – мешает писать

также и чрезмерная требовательность к себе». В самом

начале 1921 года почувствовал он, по его словам, что

28

«что-то началось в нем шевелиться, части остановивше

гося механизма приходят в движение»; раннею весною

стал уверенно говорить о приближении иных, допуска

ющих творческую деятельность, условий – и тогда же

заболел смертельно.

Последние годы, как отметил я выше, жил А. А. «на

людях». Начав с работы в Театральном отделе, посвятил

он затем много времени и сил «Всемирной литературе»,

где до последних своих дней состоял членом коллегии

экспертов; председательствовал в совете по управлению

Большим драматическим театром, входил в состав прав

ления Союза писателей и других литературных органи

заций, основал петроградское отделение Союза поэтов

и долгое время в нем председательствовал.

Работу в Репертуарной секции Театрального отдела

вел он на первых порах энергично, вкладывая в нее

присущие ему внимание и добросовестность; в дальней

шем, однако, отстранился от председательствования в

секции, а затем и вовсе порвал связь с Театральным от

делом. С этим периодом (конец 1918 и начало 1919 года)

связано у меня воспоминание об исполненной, по пору

чению А. А., работе по переводу для Театрального от

дела трагедии Грильпарцера 30. От начала моего труда

и до его завершения входил он во все подробности, да

вал указания и, по окончании работы, немало потратил

усилий на преодоление препятствий канцелярского свой

ства, связанных с оплатою труда.

В качестве члена коллегии «Всемирной литературы»

и редактора Гейне привлек он меня в конце 1918 года

к переводу гейневской прозы и стихов, а затем и к ре

дакционной работе. Изумительны и беспримерны тща

тельность и четкость, которые вкладывал он в свой редак

торский труд; работа, на которую многие и многие из

профессиональных литераторов смотрят преимуществен

но с точки зрения материальной выгоды, поглощала его

внимание целиком. Поручив мне перевод «Путевых кар

тин», он начал с того, что сам перевел до десяти стра

ниц, читал их вместе со мною, внимательно прислуши

ваясь к моим замечаниям и вводя поправки; получив

от меня начало перевода, просмотрел его, исправил и по

том читал мне вслух, входя в обсуждение всех мелочей,

29

придумывая новые и новые варианты, то и дело обра

щаясь к комментариям и справочным изданиям. Ряд

хранимых мною писем делового свойства, посвященных

переводам Гейне, является живым свидетельством редак

торской заботливости Блока.

Нельзя не подивиться и той чисто внешней аккурат

ности, которою облекал он будничный литературный труд.

С чувством смущения вспоминаю, как, сдав А. А. груду

наскоро сложенных листов, получал я их тщательно

сброшюрованными рукою А. А., снабженными необхо

димыми пометками, перенумерованными и приведенными

в полную типографскую годность.

Становится до конца понятною поговорка об аккурат

ности – вежливости королей, когда думаешь об А. А.

Не знаю случая, когда бы обращение к нему, письменное

или устное, делового или личного свойства, осталось без

ответа, точного и исчерпывающего. «Забывать» он не

умел; но, не полагаясь на поразительную свою память,

заносил в записную книжку все, что требовало исполне

ния. В обстановке работы соблюдал порядок совершен

нейший. Помню, как удивился я, когда, весною 1921 года,

говоря со мною о моих стихах, открыл А. А. ящик шка

па и достал оттуда тщательно перевязанный пакет, по

меченный моей фамилией; в пакете оказались, подобран

ные в хронологическом порядке, все мои письма и сти

хи, когда-либо посылавшиеся А. А., от начала нашего

знакомства. Не без чувства удовлетворения пояснил он,

что такого порядка держится в отношении всех своих

корреспондентов и что порядок этот сберегает много вре

мени и труда. Наблюдал я в А. А. и высшее проявление

аккуратности, когда свойство это, теряя свой целевой

смысл, становится как бы стихиею человеческого духа.

В 1921 году, в дни, когда денежные знаки мелкого до

стоинства обесценились окончательно и в буквальном

смысле слова валялись под ногами, вынул он однажды,

расплачиваясь, бумажник и, получив пятнадцать руб.

сдачи, неторопливо уложил эту бумажку в назначенное

ей отделение, рядом с еще более мелкими знаками.

Труд, затраченный на эту операцию, во много крат пре

вышал ценность денег; это знал, конечно, А. А., но, вер

ный себе, не расценивал своего труда.

Весною 1920 года А. А. стал во главе образовавшего

ся в Петербурге отделения Всероссийского союза поэтов.

Отвлекаемый разнообразными обязанностями и делами

30

общественного и литературного характера, он все же не

мало времени уделял, поначалу, новой художественно-

профессиональной организации; дав Союзу свое имя как

председатель, он добросовестнейшим образом пытался

выполнять председательские обязанности: посещал засе

дания, измышлял способы материального обеспечения

членов Союза, организовывал вечера и в качестве ря

дового члена выступал как на этих вечерах, так и в

частных собраниях Союза. Однако ни имя Блока, ни

труды его не сообщили Союзу единства, не спаяли в

одно целое разнообразного состава членов; невозмож

ность творческой работы, обусловленная рядом сложных

причин, чувствовалась слишком явно, и к концу года

А. А., тяготясь доставшейся ему задачей, высказывался

за ненужность Союза и пытался отказаться от председа

тельской должности. Торжественная депутация, в составе

почти всех членов Союза, во главе с покойным Н. С. Гу

милевым, прибыла на квартиру к А. А. и почти силою

вынудила у него согласие на дальнейшую деятельность.

А месяца через два-три случайное, наскоро собранное

собрание поэтов большинством пяти голосов против че

тырех переизбрало президиум и забаллотировало Бло

к а , – факт, ни в малой степени, конечно, не обидный для

памяти А. А., но показательный для нашего времени.

А. А. принял известие о низложении своем «безлично»,

хотя отнюдь не равнодушно. «Так л у ч ш е » , – сказал он.

Близкие ему люди из состава Союза не сочли нужным,

из уважения к А. А., добиваться отмены импровизирован

ных выборов, а Союз, освободившись от нравственного

воздействия возглавлявшего его имени, покатился по

уклону и в недавнем времени ликвидировал свои дела,

породив жизнеспособное кафе 31.

1917—1921 годы вывели Блока как поэта из его

творческого уединения, и тысячи людей пересмотрели и

прослушали его с высоты эстрады. Впервые после рево

люции выступил он в Тенишевском зале, весною 1917 го

да, а затем неоднократно появлялся на эстраде перед

публикою, вплоть до последнего своего в Петербурге вы

ступления – в Малом театре 32. Готовясь к чтению, неза

долго до выхода, начинал он проявлять признаки волне

ния, сосредоточивался, не вступал в разговоры и ходил по

комнате; потом быстро выходил на эстраду, неизменно

31

суровый и насторожившийся. Не я один поражен был, на

вечере в Тенишевском зале, подбором стихов, исключи

тельно зловещих, и тоном голоса, сумрачным до гневности.

«О России, о России!» – кричали ему из публики, после

стихов из цикла «Пляски смерти». «Это всё – о России!»

почти гневно отвечал он.

Здесь уместно будет припомнить, хотя бы кратко,

суждения А. А. о поэзии и о поэтах, какие мне довелось

слышать от него в разное время и по разным поводам.

Сколько-нибудь длительных бесед на темы литературные

А. А. избегал – отзывы его носили характер отрывочный

и, за редкими исключениями, бесстрастный. Плененности

чужим творчеством я не наблюдал в н е м , – может быть,

потому, что познакомился с ним в годы, когда известные

литературные влияния сыграли формирующую свою роль

и гений поэта утвердился. Замечания его были подчас

неожиданны и логически не убедительны; значение их

становилось ясным лишь в сочетании с сокровеннейшими

его мыслями о художественном творчестве. Одно для ме

ня остается, в итоге, несомненным: всяческое литера

турное мастерство, все формально-поэтическое вызывало

в нем отрицательное чувство. С самым понятием поэзии,

с самым наименованием «стихи» мирился он лишь

условно. Похвалив однажды стихотворение, мною прочи

танное, тут же добавил он, что «это почти уж не стихи»;

а когда, много лет тому назад, жаловался я, что стихи

не пишутся, он, утешая меня, убежденно заявил, что

можно не писать стихов и быть все-таки поэтом.

Достижения в области стихотворной техники оставля

ли его глубоко равнодушным, если с ними не связыва

лись достижения иные. В собрании Союза поэтов, в при

сутствии Блока, покойный Н. С. Гумилев привел однаж

ды, в качестве примера скромности и простоты А. А.,

высказанное им в коллегии «Всемирной литературы» мне

ние – что «какие же теперь вообще поэты... вот прежде

были поэты: Фет, Полонский...». Кое-кто из присутство

вавших улыбнулся, но А. А. с неподдельною искрен

ностью начал отстаивать свою мысль, не пытаясь,

впрочем, ее обосновать... Тогда же, на вопрос мой о Бу

нине, порадовал меня А. А., высказавшись о нем как

о первоклассном современном поэте; формальная, по чи

сто внешним признакам, отдаленность его от новых тече

ний поэзии не оказалась для А. А. решающим доводом.

32

Понятно, в силу сказанного, почему, еще много лет тому

назад, А. А. отдавал предпочтение Бальмонту перед Брю

совым; понятно, почему, вдумчивый и осторожный, наз

вал он прочтенные О. Мандельштамом стихи «артистиче

скими»; 33 почему, возражая многим и многим, отстаивал

за Маяковским право громадного таланта и, мирясь с

ужасающей словесной бутафорией И. Северянина, назы

вал его настоящим поэтом 34. И одно осталось мне не

понятным: как за акмеизмом, за поэтическим профес

сорством, за цеховой фразеологией Н. С. Гумилева, явно

наигранною, не чувствовал он поражающей силы худо

жественного творчества. К поэзии Гумилева относился он

отрицательно до конца и даже, когда, по настоянию мо

ему, ознакомился с необычайным «У цыган», сказал мне,

правдиво глядя в глаза: «Нет, все-таки совсем не нра

вится».

Трудно заподозрить Блока в предубежденно-неприяз

ненном отношении к так называемым пролетарским по

э т а м , – казалось бы, от них должен был ожидать он об

новления и сдвига. Однако говорил о них А. А. угрюмо

и неохотно, и не помню, чтобы когда-нибудь высказался

одобрительно. Просматривая однажды принесенную А. А.

в дар Союзу поэтов кипу стихотворных пролетарских

брошюр, уныло однообразных по форме и содержанию,

я заметил вскользь: «Однако пролетарские поэты бессове

стно заимствуют у «буржуазных». «Если бы только

это...» – отозвался А. А. с омрачившимся взором – и пе

ревел разговор на другую тему 35.

Суровый и н а с т о р о ж и в ш и й с я , – иногда с тучею гнев

ности на опаленном лбу, с постепенно углубляющимися

складками в углах твердого и нежного р т а , – вспоминается

мне Блок за последние годы. Реже и реже освещалось

улыбкою гордое лицо. Поразительны и непостижимы те

чисто формальные изменения, которые приходилось мне

наблюдать по временам в чертах лица А. А. Мимика, в

смысле произвольных и рассчитанно-согласованных дви

жений лицевых мускулов, вовсе не присуща была харак¬

теру Блока; лицо оставалось поверхностно спокойным.

Но, выходя из «фокуса» своего, менял он наружность,

как никто. Древнее становилось лицо, глуше его окрас

ка; удлинялся, казалось, нос и выделялись неожиданно

крупные уши; и опять, в светлый миг, стремительно мо-

2 А. Блок в восп. совр., т. 2 33

лодел он, и божественная улыбка приводила черты лица

в гармонию.

Таким юным, и сильным, и радостным вспоминается

он мне на вечере Народной комедии 36, осенью 1920 года,

в Народном доме. Искренне воодушевленный успехом,

сопровождавшим игру участников, и в том числе

Л. Д. Блок-Басаргиной, входил он опять в жизнь, вни

кал в ее легкие и томительные мелочи, дышал впечат

лениями виденного; даже об умирающем Союзе поэтов го

ворил с живостью и делился своими планами. Наиболее

явственно отражалось его настроение в походке. В мо

менты подъема душевного становилась она необычайно

легкой и упругой. Из сумрака памяти встает передо мной

давний, юный Блок: вижу его в фойе театра; стремитель

но проходит он – как бы несется, как бы летит, не ка

саясь пола, через переполненный зал, рука об руку с

спутницей. Воздушный плащ ее развевается, откинутый

назад в неудержимом движении, а сам оп – как архан

гел, влекомый светлою силою...

И опять другим, благодушным и детски простым, при

поминается мне Блок в спокойные вечерние часы, за

стаканом чаю, после напряженной, ставшей необходи

мою, беседы на общественные темы. Удовлетворяя любо