Текст книги "Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 2"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц)

Александр Александрович встретил меня дружески

Когда мы уселись у него в кабинете, он посмотрел мне в

лицо и улыбнулся:

– Определенно, лицеист.

Перед этим попался ему в сборнике «Чтец-деклама

тор» мой портрет в студенческом мундире, похожем на

лицейский. Недоразумение разъяснилось. Узнав, что я не

лицеист, а московский филолог, да еще классического от

деления, Блок оживился.

– Значит, мы коллеги по факультету.

Он принялся расспрашивать меня о Ф. Е. Корше, о

моих профессорах Покровском и Грушке, о Ключевском,

которого особенно любил. Выслушав мой рассказ о беседе

Чехова с Ключевским, происходившей при мне, Алек

сандр Александрович заметил:

– Чехов вечно учился и школил самого себя: в соб

ственной жизни он был одновременно и зрителем, и дей

ствующим лицом. И до конца продолжал подниматься по

незримой лестнице.

5

Перед отъездом в Москву я еще раз зашел к Блоку

взять рукопись для нашей редакции.

По телефону он просил меня приехать утром. Ровно

в одиннадцать часов я был на Малой Монетной.

Александра Александровича застал я в одиночестве

на столе бутылка и две рюмки.

– Вот и прекрасно, садитесь, будем пить коньяк.

После трех рюмок я встал: мне надо было спешить

Александр Александрович не отпускал меня. Он начал

читать наизусть пародии Буренина на свои стихи.

– Что ни говорите, талантливо; мне положительно

нравится.

Мы выпили еще по рюмке и расстались.

6

На Святках я обдумывал рассказ о декабристе Батень-

кове, просидевшем в Петропавловской крепости двадцать

лет. Что мог слышать заключенный, кроме боя часов и

51

музыки крепостных курантов? Скрипел ли над ним от

сильного ветра на колокольне железный ангел? Но, мо

жет быть, ангел запаян? Я написал Блоку о моих сомне

ниях и тотчас получил от него уведомление, что ангел

действительно скрипит. Александр Александрович ночью

ходил его слушать.

7

Воспой 1912 года петербургский журнал «Современ

ник» пригласил меня заведовать литературным отделом.

Я превращаюсь в оседлого жителя северной столицы; те

перь мои встречи с Блоком из редких и случайных ста

новятся постоянными.

Прежде всего я предложил ему сотрудничать в «Со

временнике»; для первого знакомства Блок дал журналу

статью о Стриндберге.

Нередко он приглашал меня к себе обедать. Живо

помню эти летние петербургские дни, эти молчаливые

обеды в обществе Блока и его жены, Любови Дмит

риевны – дочери знаменитого химика Менделеева. Помню

нервную напряженность за столом. Нельзя было не заме

тить, что в этой семье не все благополучно; подчас мне

казалось, что Блок приглашает меня только для того,

чтобы не оставаться наедине с женой. Любовь Дмит

риевна раз даже сказала супругу обидную колкость.

В ответ Александр Александрович с улыбкой заметил:

– Кажется, разговор начинает принимать неблаго

приятный оборот.

В домашней обстановке Блока неуловимо ощущается

присутствие того, что принято называть «хорошим тоном».

На всем отпечаток изящества и тонкого вкуса; только не

уклюжая красного дерева конторка Дмитрия Ивановича

Менделеева нарушает строгий стиль кабинета.

– Это был тяжелый ч е л о в е к , – отозвался при мне

Блок о покойном тесте.

8

Прекрасный июньский полдень.

Вместе с Блоком я еду в Териоки; там на дачной сце

не идет спектакль с участием Любови Дмитриевны.

52

Блок не в духе.

Ему неприятно видеть жену на театральных подмо

стках. В талант ее он не верит и едет с величайшей не

охотой. Вот почему он так лихорадочно возбужден.

По пути Александр Александрович указал мне истори

ческий «крендель булочной», воспетый в «Незнакомке».

На солнце он действительно золотился.

Еще перед отъездом, на Финляндском вокзале, по

встречался с нами и поехал вместе московский художник

H. Н. Сапунов – молодой человек в кофейном котелке и

широком голубом галстуке.

Заговорили о счастье.

– Счастливых людей не в и д н о , – заметил я, – где

они?

Блок кивнул на Сапунова:

– Да вот счастливый человек.

В Териоках мы прямо с вокзала отправились в театр.

Труппа занимала поместительную дачу близ моря с боль

шим старинным домом и пышным садом.

К вечеру приехали поэты Пяст и Княжнин. Все мы

присутствовали па спектакле.

Помнится, шел отрывок из комедии Гольдони; 4 перед

началом режиссер с плащом на руке и розой в петлице

произнес со сцены вступительное слово. Любовь Дми

триевна играла из рук вон плохо.

Неестественное возбуждение Блока сменилось угрю

мостью.

9

Через неделю я собрался на Кавказ.

Накануне отъезда сажусь у себя обедать и вижу из

окна подъезжающего на извозчике секретаря «Мусаге-

та» – А. М. Кожебаткина. Ко мне вошел он грустный и

озабоченный.

– Что случилось?

– Сапунов утонул.

Мне вспомнились слова Блока: вот счастливый чело

век.

От Кожебаткина узнал я печальные подробности.

В Териоках Сапунов собирался писать для театра де

корации. Как-то поехал он кататься на лодке с поэтом

Кузминым и двумя дамами. На взморье лодка опрокину

лась. Спаслись все, кроме Сапунова.

53

Весь этот вечер и всю ночь до рассвета мы с Коже-

баткиным скитались по городу в автомобиле. Заехали и

на Стрелку. Море как зеркало, а мне все грезится, что

вот-вот сейчас всплывет перед нами утопленник в голу

бом галстуке.

10

Всю зиму 1913 года встречаюсь я с Блоком то у Алек

сея Михайловича Ремизова, то у Бориса Михайловича

Кустодиева, лепившего большой и очень схожий бюст

Блока 5. Тогда же я задумал роман; одному из героев

намеревался я придать черты Александра Александрови

ча. Благодаря этому случайному обстоятельству сохрани

лось кое-что из моих разговоров с ним. Привожу эти не

связные отрывки (материалы неоконченного романа) в

том виде, как они у меня записаны.

11

Самородок-мыслитель – не самоучка, а сильный ум; об

ходя рутинное мышление, он создает свою систему и яв

ляется эксцентриком в области мысли. Таковы Достоев

ский и Толстой.

– А Мережковский?

– Ни в коем случае.

12

Человек несчастен в силу своей бесконечности. Как

ни старается он, а все не может заключить эту бесконеч

ность в конечном.

13

Ненависть – чувство благородное.

– Почему?

– Потому что она вырастает из пепла сгоревшей

любви.

14

Скажите, отчего у нас великие писатели умирают так

рано? Должно быть, поэтическое творчество нам не нуж

но, вернее, для его существования нет подходящих жиз

ненных условий. По той же самой причине в Англии нет

композиторов, а в Турции – философов.

54

15

Счастье есть величина определенная. Сумма его для

каждого из нас всегда одна и та же. Только дается оно

соответственно способности восприятия.

– Нельзя ли пояснить примером?

– Можно. Я подымаю одной рукой, положим, два пу

да, а вы – пять. Но усилия ваши и мои при этом пропор

ционально одинаковы.

16

Любимые книги нельзя читать как попало. Умейте

выбирать для них подходящий день и час. Я, например,

могу читать «Войну и мир» только в апреле, не позже по

лудня, а Жуковского – ночью, в рождественский со

чельник.

17

В человеке две стороны: ночная и дневная, женская и

мужская, средневековая и возрожденская.

18

Часто Блок читает мне свои новые стихи. Первую

часть «Возмездия» узнал я задолго до ее появления в

«Русской мысли».

Помню и это:

Утреет. С богом! По домам!

Позвякивают колокольцы.

Ты хладно жмешь к моим губам

Свои серебряные кольцы.

– Любила, барин, я тебя,

Цыганки мы, народ рабочий *.

Сильнейшее впечатление оставил во мне «Мертвец»:

Как тяжко мертвецу среди людей

Живым и страстным притворяться!

* Приводится по первопечатному тексту (в альманахе «Си

рин»). ( Примеч. Б. Садовского. )

55

– Не выходит у меня последний стих Как лучше, по-

вашему: кости звякают о кости или кости брякают о кости?

– Ни то, ни другое. Я бы поставил «лязгают».

Блок промолчал, однако в печатном тексте значится

предложенный мною вариант.

19

– Какие стихи Фета Вам больше всего нравятся? —

спросил я однажды.

Александр Александрович мечтательно закрыл глаза:

– Слушайте :

В леса безлюдной стороны

И чуждой шумному веселью

Меня порой уносят сны

В твою приветливую келью.

В благоуханья простоты

Цветок, дитя дубравной с е н и , —

Опять встречать выходишь ты

Меня на шаткие ступени.

Вечерний воздух влажно чист,

Вся покраснев, ты жмешь мне руки —

И, сонных лип тревожа лист,

Порхают гаснущие звуки.

И мне сразу понятно стало, откуда у Блока в ранних

стихах эта целомудренная, чисто фетовская нежность.

20

– Вот уже скоро два года, как Блок все пьет и ни

чего не п и ш е т , – грустно заметил Ремизов, распуская

зонтик 6.

Мы возвращались с похорон. Моросил неприятный,

осенний дождь. Ремизов, больше всего на свете боявший

ся смерти, уныло горбился и пугливо поблескивал очками.

– Я пробую вытрезвить его. Каждый вечер сажаю на

извозчика, и мы вдвоем катаемся по Петербургу.

С трудом удержался я от улыбки. Что за наивность!

Как раз накануне Блок мне сказал:

– По ночам я ежедневно обхожу все рестораны на

Невском, от Николаевского вокзала до Морской, и в каж

дом выпиваю у буфета. А утром просыпаюсь где-нибудь

в номерах.

56

21

Последний раз я виделся с Блоком в марте 1916 года..

В его сумрачной квартире па Офицерской – гробовая

тишина. Мы вдвоем. На столе уже вторая бутылка вина,

но разговор не клеится.

Незадолго перед этим я сделался жертвой литератур

ной сплетни, родившейся в одном из петербургских еже

недельников. Ни оправдываться, ни звать обидчика в

суд невозможно: очень уж грязен уличный журнальчик 7.

Никто, разумеется, этой клевете не поверил. Но мне

по неопытности все мерещится, будто я погиб и моя ре

путация запятнана навеки. Теперь мне смешно, а тогда

я страдал не на шутку.

Знал ли об этом Блок? Вероятно. Когда я встал, чтобы

проститься, он неожиданно в первый и последний раз по

целовал меня. Как нежен был этот дружеский поцелуй!

Пусть же теперь он заменит точку к моим воспоми

наниям.

1946

E. Ю. КУЗЬМИНА-КАРАВАЕВА

ВСТРЕЧИ С БЛОКОМ

Тридцать лет тому назад, летом 1906 года, в моей

жизни произошло событие, после которого я стала взрос

лым человеком. За плечами было только четырнадцать

лет, но жизнь того времени быстро взрослила нас. Мы

пережили японскую войну и революцию, мы были постав

лены перед необходимостью спешно разобраться в наших

детских представлениях о мире и дать себе ответ, где мы

и с кем мы. Впервые в сознание входило понятие о но

вом герое, имя которому – Народ. Единственно, что сму

щало и мучило, это необходимость дать ответ на самый

важный вопрос: верю ли я в бога? Есть ли бог?

И вот ответ пришел. Пришел с такой трагической не

опровержимостью. Я даже и сейчас помню пейзаж этого

ответа. Рассвет жаркого летнего дня. Ровное румяное

небо. Черные узоры овальных листьев акации. Громкое

чириканье воробьев. В комнате плач. Умер мой отец.

И мысль простая в голове: «Эта смерть никому не нужна.

Она несправедливость. Значит, нет справедливости.

А если нет справедливости, то нет и справедливого бога.

Если же нет справедливого бога, то, значит, и вообще

бога нет».

Никаких сомнений, никаких доводов против такого вы

вода. Бедный мир, в котором нет бога, в котором цар

ствует смерть, бедные люди, бедная я, вдруг ставшая

взрослой, потому что узнала тайну взрослых, что бога

нет и что в мире есть горе, зло и несправедливость.

Так кончилось детство.

Осенью я впервые уехала надолго от Черного моря, от

юга, солнца, ветра, свободы. Первая зима в Петербурге.

Небольшая квартира в Басковом переулке. Гимназия.

58

Утром начинаем учиться при электрическом свете, и на

последних уроках тоже лампы горят. На улицах рыжий

туман. Падает рыжий снег. Никогда, никогда нет солнца

Родные служат панихиды, ходят в трауре. В панихидах

примиренность, а я мириться не хочу, да и не с кем ми

риться, потому что Его нет. Если можно было еще сомне¬

ваться и колебаться дома, то тут-то, в этом рыжем тума

не, в этой осени проклятой, никаких сомнений нет. Крыш¬

ка неба совсем надвинулась на этот город-гроб, а за ней —

пустота.

Я ненавидела Петербург. Мне было трудно заставить

себя учиться. Вместо гимназии я отправлялась бродить

далеко через Петровский парк, па свалку, мимо голуби

ного стрельбища. Самая острая тоска за всю жизнь была

именно тогда. И душе хотелось подвига, гибели за всю

неправду мира, чтобы не было этого рыжего тумана и

бессмыслицы.

В классе моем увлекались Андреевым, Коммиссаржев¬

ской, Метерлинком. Я мечтала встретить настоящих ре

волюционеров, которые готовы каждый день пожертвовать

своей жизнью за народ. Мне случалось встречаться с ка

кими-то маленькими партийными студентами, но они не

жертвовали жизнью, а рассуждали о прибавочной стои

мости, о капитале, об аграрном вопросе. Это сильно ра

зочаровывало. Я не могла понять, отчего политическая

экономия вещь более увлекательная, чем счета с базара,

которые приносит моей матери кухарка Аннушка.

Белые ночи оказались еще более жестокими, чем чер

ные дни. Я бродила часами, учиться было почти невоз

можно, писала стихи, места себе не находила. Смысла не

было не только в моей жизни, во всем мире безнадежно

утрачивался смысл. Осенью – опять рыжий туман.

Родные решили выбить меня из колеи патетической

тоски и веры в бессмыслицу.

Была у меня двоюродная сестра, много старше меня.

Девушка положительная, веселая, умная. Она кончала ме¬

дицинский институт, имела социал-демократические сим

патии и совершенно не сочувствовала моим бредням.

Я была для нее «декадентка». По доброте душевной она

решила заняться мной. И заняться не в своем, а в моем

собственном духе.

Однажды она повезла меня на литературный вечер ка

кого-то захудалого реального училища, куда-то в Измай

ловские роты.

59

В каждой столице ость своя провинция, так вот и тут

была своя Измайловскоротная, реального училища про

винция. В рекреационном зале много молодого народу.

Читают стихи поэты-декаденты. Их довольно много. Один

высокий, без подбородка, с огромным носом и с прямыми

прядями длинных волос, в длиннополом сюртуке, читает

весело и шепеляво, говорят – Городецкий. Другой —

Дмитрий Цензор, лицо не запомнилось. Еще какие-то, не

помню. И еще один. Очень прямой, немного надменный,

голос медленный, усталый, металлический. Темно-медные

волосы, лицо не современное, а будто со средневекового

надгробного памятника, из камня высеченное, красивое и

неподвижное. Читает стихи, очевидно н о в ы е , – «По вече

рам над ресторанами», «Незнакомка». И еще читает...

В моей душе – огромное внимание. Человек с таким

далеким, безразличным, красивым лицом, это совсем не

то, что другие. Передо мной что-то небывалое, головой

выше всего, что я знаю, что-то отмеченное. В стихах

много тоски, безнадежности, много голосов страшного Пе

тербурга, рыжий туман, городское удушье. Они не вне

меня, они поют во мне, они как бы мои стихи. Я уже

знаю, что он владеет тайной, около которой я брожу, с

которой почти уже сталкивалась столько раз во время

своих скитаний по Островам.

Спрашиваю двоюродную сестру: «Посмотри в програм

ме: кто это?»

Отвечает: «Александр Блок».

В классе мне достали книжечку. На первой странице

к а р т и н к а , – молодой поэт вырывается на какие-то просто

ры 1. Стихи непонятные, но п р о н з и т е л ь н ы е , – от них нику

да мне не уйти. «Убей меня, как я убил когда-то близких

мне. Я все забыл, что я любил, я сердце вьюгам подарил...»

Я не понимаю, но понимаю, что он знает мою тайну. Чи

таю все, что есть у этого молодого поэта. Дома окончатель

но выяснено: я – декадентка. Я действительно в небыва

лом мире. Сама пишу, пишу о тоске, о Петербурге, о под

виге, о народе, о гибели, еще о тоске и о восторге.

Наконец все прочитано, многое запомнилось наизусть,

навсегда. Знаю, что он мог бы мне сказать почти заклина

ние, чтобы справиться с моей тоской. Надо с ним погово

рить. Узнаю адрес: Галерная, 41. Иду. Дома не застала.

Иду второй раз. Нету.

На третий день, заложив руки в карманы, распустив

уши своей финской шапки, иду по Невскому. Не заста-

60

ну – дождусь. Опять дома нет. Ну, что ж, решено, буду

ждать. Некоторые подробности квартиры удивляют.

В маленькой комнате почему-то огромный портрет Мен

делеева. Что он, химик, что ли? В кабинете вещей не

много, но все большие вещи. Порядок образцовый. На

письменном столе почти ничего не стоит.

Жду долго. Наконец звонок. Разговор в передней. Вхо

дит Блок. Он в черной широкой блузе с отложным ворот

ником, совсем такой, как на известном портрете. Очень

тихий, очень застенчивый.

Я не знаю, с чего начать. Он ждет, не спрашивает, за

чем я пришла. Мне мучительно стыдно, кажется всего

стыднее, что в конце концов я еще девчонка, и он может

принять меня не всерьез. Мне скоро будет пятнадцать лет,

а он уже в з р о с л ы й , – ему, наверное, лет двадцать пять.

Наконец собираюсь с духом, говорю все сразу. Петер

бурга не люблю, рыжий туман ненавижу, не могу спра

виться с этой осенью, знаю, что в мире тоска, брожу по

Островам часами и почти наверное знаю, что бога нет.

Все одним махом выкладываю. Он спрашивает, отчего я

именно к нему пришла. Говорю о его стихах, о том, как

они просто в мою кровь вошли, о том, что мне кажется,

что он у ключа тайны, прошу помочь.

Он внимателен, почтителен и серьезен, он все пони

мает, совсем не поучает и, кажется, не замечает, что я

не взрослая.

Мы долго говорим. За окном уже темно. Вырисовы

ваются окна других квартир. Он не зажигает света. Мне

хорошо, я дома, хотя многого не могу понять. Я чув

ствую, что около меня большой человек, что он мучается

больше, чем я, что ему еще тоскливее, что бессмыслица

не убита, не уничтожена. Меня поражает его особая вни

мательность, какая-то нежная бережность. Мне большого

человека ужасно жалко. Я начинаю его осторожно уте

шать, утешая и себя.

Странное чувство. Уходя с Галерной, я оставила часть

души там. Это не полудетская влюбленность. На сердце

скорее материнская встревоженность и забота. А наряду

с этим сердцу легко и радостно. Хорошо, когда в мире

есть такая большая тоска, большая жизнь, большое вни

мание, большая, обнаженная, зрячая душа.

Через неделю я получаю письмо, конверт необычай

ный, ярко-синий. Почерк твердый, не очень крупный, но

широкий, щедрый, широко расставлены строчки. В письме

61

есть стихи: «Когда вы стоите передо мной... Все же я

смею думать, что вам только пятнадцать лет». Письмо го

ворит о том, что они – умирающие, что ему кажется, я

еще не с ними, что я могу еще найти какой-то выход, в

природе, в соприкосновении с народом. «Если не поздно,

то бегите от нас, умирающих»... Письмо из Р е в е л я , —

уехал гостить к матери 2.

Не знаю отчего, я негодую. Бежать – хорошо же. Рву

письмо, и синий конверт рву. Кончено. Убежала. Так и

знайте, Александр Александрович, человек, все понима

ющий, понимающий, что значит бродить без цели по ок

раинам Петербурга и что значит видеть мир, в котором

нет бога.

Вы умираете, а я буду, буду бороться со смертью, со

злом и за вас буду бороться, потому что у меня к вам

жалость, потому что вы вошли в сердце и не выйдете из

него никогда.

Петербург меня победил, конечно. Тоска не так силь

на. Годы прошли.

В 1910 году я вышла замуж. Мой муж из петербург

ской семьи, друг поэтов, декадент по самому своему су

ществу, но социал-демократ, большевик. Семья профес

сорская, в ней культ памяти Соловьева, милые житейские

анекдоты о нем.

Ритм нашей жизни нелеп. Встаем около трех дня, ло¬

жимся на рассвете. Каждый вечер мы с мужем бываем в

петербургском мире. Или у Вячеслава Иванова на Баш

не, куда нельзя приехать раньше двенадцати часов ночи,

или в Цехе поэтов, или у Городецких и т. д.

Непередаваем этот воздух 1910 года. Думаю, не оши

бусь, если скажу, что культурная, литературная, мысля

щая Россия была совершенно готова к войне и революции.

В этот период смешалось все. Апатия, уныние, упадочни

чество – и чаяние новых катастроф и сдвигов. Мы жили

среди огромной страны, словно на необитаемом острове.

Россия не знала г р а м о т у , – в нашей среде сосредоточи

лась вся мировая культура – цитировали наизусть гре

ков, увлекались французскими символистами, считали

скандинавскую литературу своею, знали философию и бо

гословие, поэзию и историю всего мира, в этом смысле

были гражданами вселенной, хранителями великого куль

турного музея человечества. Это был Рим времен упадка.

62

Мы не жили, мы созерцали все самое утонченное, что

было в жизни, мы не боялись никаких слов, мы были в

области духа циничны и нецеломудренны, в жизни вялы

и бездейственны. В известном смысле мы были, конечно,

революция до р е в о л ю ц и и , – так глубоко, беспощадно и ги

бельно перекапывалась почва старой традиции, такие сме

лые мосты бросались в будущее. И вместе с тем эта глу

бина и смелость сочетались с неизбывным тленьем, с ду

хом умирания, призрачности, эфемерности. Мы были по

следним актом трагедии – разрыва народа и интеллиген

ции. За нами простиралась всероссийская снежная пусты

ня, скованная страна, не знающая ни наших восторгов,

ни наших мук, не заражающая нас своими восторгами и

муками.

Помню одно из первых наших посещений Башни Вя

чеслава Иванова. Вся Россия спит. Полночь. В столовой

много народа. Наверное, нет ни одного обывателя, чело

века вообще, так себе человека. Мы не успели еще со

всеми поздороваться, а уже Мережковский кричит моему

мужу:

– С кем вы – с Христом или с Антихристом?

Спор продолжается. Я узнаю, что Христос и револю

ция неразрывно связаны, что революция – это раскрытие

Третьего Завета. Слышу бесконечный поток последних,

серьезнейших слов. Передо мной как бы духовная обна¬

женность, все наружу, все почти бесстыдно. Потом Куз

мин поет под собственный аккомпанемент духовные

стихи. Потом разговор о греческих трагедиях, об «орхест

ре», о Дионисе, о православной церкви. На рассвете поды

маемся на крышу, это тоже в порядке времяпрепровожде

ния на Башне. Внизу Таврический сад и купол Государ

ственной думы. Сонный, серый город.

Утром приносят новый самовар, едят яичницу. Пора

домой. По сонным улицам мелкой рысцой бежит извоз

чичья лошадь. На душе мутно. Какое-то пьянство без ви

на, пища, которая не насыщает. Опять тоска.

И с т р а н н о , – вот все были за революцию, говорили

самые ответственные слова. А мне еще больше, чем

перед тем, обидно за нее. Ведь никто, никто за нее не

умрет. Мало того, если узнают о том, что за нее уми

рают, как-то и это все расценят, одобрят или не одобрят,

поймут в высшем смысле, прокричат всю ночь – до

утренней яичницы – и совсем не поймут, что умирать за

революцию – это значит чувствовать настоящую веревку

63

на шее, вот таким же серым и сонным утром навсегда

уйти, физически, реально принять смерть. И жалко рево

люционеров, потому что они умирают, а мы можем только

умно и возвышенно говорить о их смерти.

И еще мне ж а л к о , – не бога, нет, его нету. Мне жалко

Христа. Он тоже умирал, у него был кровавый пот, его

заушали, а мы можем об этом громко говорить, нет у нас

ни одного запретного слова. И если понятна его смерть

за разбойников, блудниц и мытарей, то непонятна – за

нас, походя касающихся его язв и не опаляющихся его

кровью.

Постепенно происходит деление. Христос, еще не

угнанный, становится своим. Черта деления все углуб

ляется. Петербург, Башня Вячеслава, культура даже, ту

ман, город, реакция – одно. А другое – огромный, муд

рый, молчащий и целомудренный народ, умирающая рево

люция, почему-то Блок и еще – еще Христос. Христос —

это наше... Чье наше? Разве я там, где он? Разве я не

среди безответственных слов, которые начинают воспри

ниматься как кощунство, как оскорбление, как смертель

ный яд? Надо бежать, освобождаться. Но это не так-то

легко. Жизнь идет точною колеею, по башенным сбори

щам, а потом по цехам, по «Бродячим собакам» 3.

Цех поэтов только что созидался. В нем было по-

школьному серьезно, чуточку скучновато и манерно. Сти

хи были разные. Начинали входить в славу Гумилев и

Ахматова. Он рыскал вне русской равнины, в чужих эк

зотических странах, она не выходила за порог душной,

заставленной безделушками комнаты. Ни с ним, ни с ней

не по пути.

А гроза приближалась. Россия – немая и мертвая.

Петербург, оторванный от н е е , – как бы оторванный от

берега, безумным кораблем мчался в туманы и в гибель.

Он умирал от отсутствия подлинности, от отсутствия

возможности просто говорить, просто жить. Никакой во

обще революции и никаких революционеров в природе не

оказалось. Была только черная петербургская ночь.

Удушье. Тоска не в ожидании рассвета, а тоска от убеж

дения, что никакого рассвета никогда больше не будет.

Таков фон, на котором происходят редкие встречи с

Блоком. Вся их серия – второй период нашего зна

комства.

64

Первая встреча – в декабре 1910 года, на собрании,

посвященном десятилетию со дня смерти Владимира Со

ловьева. Происходило оно в Тенишевском училище. Вы

ступали Вячеслав Иванов, Мережковский, какие-то ар

тистки, еще кто-то и Блок 4. На эстраде он был высоко

мерен, говорил о непонимании толпы, подчеркивал свое

избранничество и одиночество. Сюртук застегнут, голова

высоко поднята, лицо красиво, трагично и неподвижно.

В перерыве муж ушел курить. Скоро вернулся, чтобы

звать меня знакомиться с Блоками, которых он хорошо

знал. Я решительно отказалась. Он был удивлен, начал

настаивать. Но я еще раз заявила, что знакомиться не

х о ч у , – и он ушел. Я забилась в глубину своего ряда и

успокоилась.

Вскоре муж вернулся, но не один, а с высокой, пол

ной и, как мне сразу показалось, насмешливой дамой —

и с Блоком. Я не могла прятаться б о л ь ш е , – надо было

знакомиться. Дама улыбалась. Блок протягивал руку.

Я сразу поняла, что он меня узнал. Действительно, он

говорит:

– Мы с вами встречались.

Опять знакомая, понимающая улыбка. Он спрашивает,

продолжаю ли я бродить, как справилась с Петербургом.

Отвечаю невпопад. Любовь Дмитриевна приглашает нас

обедать. Уславливаемся о дне. Слава богу, разговор кон

чается. Возобновляется заседание.

Потом мы у них обедали. По его дневнику видно, что

он ждал этого обеда с чувством тяжести. Я тоже. На мое

счастье, там был еще, кроме нас, очень разговорчивый

Аничков с женой. Говорили об Анатоле Франсе 5. После

обеда он показывал мне снимки Нормандии и Бретани,

где он был летом 6, говорил о Наугейме, связанном с осо

быми мистическими переживаниями, спрашивал о моем

прежнем. Еще говорили о родных пейзажах, вне которых

нельзя понять до конца человека. Я говорила, что мое —

это зимнее бурное, почти черное море, песчаные перека

ты высоких пустынных дюн, серебряно-сизый камыш и

крики бакланов. Он рассказывал, что, по семейным дан

ным, фамилия Блок немецкого происхождения, но, попав

в Голландию, он понял, что это ошибка, что его предки

именно о т т у д а , – до того ему там все показалось родным

и кровным. Потом говорили о детстве и о детской склон

ности к страшному и исключительному. Он рассказывал,

как обдумывал в детстве пьесу. Герой должен был

3 А. Блок в восп. совр., т. 2 65

покончить с собой. И он никак не мог остановиться на

способе самоубийства. Наконец решил: герой садится на

лампу и сгорает. Я в ответ рассказывала о чудовище, су

ществовавшем в моем детстве. Звали его Гумистерлап. Он

по ночам вкатывался в мою комнату, круглый и мохнатый,

и исчезал за занавеской окна.

Встретились мы как знакомые, как приличные люди, в

приличном обществе. Не то, что первый раз, когда я с

улицы, из петербургского тумана, ворвалась к нему. Блок

мог прийти к нам в гости, у нас была масса общих дру

зей, у которых мы тоже могли встретиться. Не хватало

только какого-то одного и единственно нужного моста.

Я не могла непосредственно к нему обратиться, через и

мимо всего, что у нас оказалось общим.

Так кончился 1910 год. Так прошли 11-й и 12-й. За

это время мы встречались довольно часто, но всегда на

людях.

На Башне Блок бывал редко. Он там, как и везде,

впрочем, много молчал. Помню, как первый раз читала

стихи Анна Ахматова. Вячеслав Иванов предложил

устроить суд над ее стихами. Он хотел, чтобы Блок был

прокурором, а он, Иванов, адвокатом. Блок отказался.

Тогда он предложил Блоку защищать ее, он же будет

обвинять. Блок опять отказался. Тогда уж об одном,

кратко выраженном, мнении стал он просить Блока.

Блок п о к р а с н е л , – он удивительно умел краснеть от

с м у щ е н и я , – серьезно посмотрел вокруг и сказал:

– Она пишет стихи как бы перед мужчиной, а надо

писать как бы перед богом.

Все промолчали. Потом начал читать очередной поэт.

Помню Блока у нас, на квартире моей матери, на Ма

лой Московской. Народу много. Мать показывает Любови

Дмитриевне старинные кружева, которых у нее была це

лая коллекция. Идет общий гул. За ужином речи. Я до

казываю Блоку, что все хорошо, что все идет так, как

надо. И чувствую, что от логики моих слов с каждой ми

нутой растет и ширится какая-то только что еле зримая

трещинка в моей собственной жизни. Помню еще, как мы

в компании Пяста, Нарбута и Моравской в ресторане

«Вена» выбирали короля поэтов. Об этом есть в воспоми

наниях Пяста 7.

Этот период, не дав ничего существенного в наших от

ношениях, житейски сблизил н а с , – скорее просто позна

комил. То встреча у Аничковых, где подавали какой-то

66

особенный салат из грецких орехов и омаров и где тогда

же подавали приехавшего из Москвы Андрея Белого,

только что женившегося. Его жена показывала, как она

умеет делать мост, а Анна Ахматова в ответ на это как-

то по-змеиному выворачивала руки.

И наконец еще одна встреча. Тоже на людях. В слу

чайную минуту, неожиданно для себя, говорю ему то,

чего еще и себе не смела сказать:

– Александр Александрович, я решила уезжать от

сюда: к земле хочу. Тут умирать надо, а я еще бороться

буду.

Он серьезно, заговорщицки отвечает:

– Да, да, пора. Потом уж не сможете. Надо спешить.

Вскоре он заперся у себя. Это с ним часто бывало.

Снимал телефонную трубку, писем не читал, никого к себе

не принимал. Бродил только по окраинам. Некоторые гово

рили – пьет. Но мне казалось, что не пьет, а просто мол

чит, тоскует и ждет неизбежного. Было мучительно знать,

что вот сейчас он у себя взаперти, и ничем помочь нельзя.

Я действительно решила бежать окончательно весной,

вместе с обычным отъездом из Петербурга. Не очень де

монстративно, без громких слов и истерик, никого не

обижая.

Куда бежать? Не в народ. Народ – было очень туман

но. А к земле.

Сначала просто нормальное лето на юге. Но осенью

вместе со всеми не возвращаюсь в Петербург. Осенью на

Черном море огромные, свободные бури. На лиманах мож

но охотиться на уток. Компания у меня – штукатур

Леонтий, слесарь Шлигельмильх, банщик Винтура. Ски

таемся в высоких сапогах по плавням. Вечером по мор

скому берегу домой. В ушах вой ветра, свободно, легко.

Петербург провалился. Долой культуру, долой рыжий ту

ман, Башню, философию. Есть там только один заложник.

Человек, символ страшного мира, точка приложения всей