Текст книги "Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 2"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)

Я подумал: какая она сильная! Ведь только что от

постели больного. Там она оставалась, вероятно, спокой

ной, возможно, даже улыбалась.

1 августа пришел днем. Открывая дверь, Любовь

Дмитриевна говорит шепотом:

– Плох, очень п л о х , – и на распухшем лице – слезы.

И опять скрылась на кухню.

Я прошел в свою комнату ожидания. Я знал, что,

как только Любовь Дмитриевна успокоится, непременно

придет с каким-нибудь поручением. Ждать пришлось

долго: впрочем, когда ждешь, всегда кажется, что время

тянется долго.

Дверь в комнату больного несколько раз открывалась

и закрывалась. Наконец Любовь Дмитриевна приходит,

внешне совершено спокойная.

– Саша просит вас зайти к н е м у , – сказала она и

расплакалась, уже не скрывая слез.

Она, должно быть, понимала, что больной зовет меня,

чтобы попрощаться.

Около десяти дней я не видел Александра Александро

вича, не ждал и сегодня этого свидания, не подготовил

ся к нему, испугался. Продолжал сидеть.

– Идите, и д и т е , – подбадривая меня, сказала Любовь

Дмитриевна...

322

Александр Александрович лежал на спине. Страшно

худой. Черты лица обострились, с трудом узнавались.

Тяжело дышит. Лицо удивительно спокойное. Голос со

всем слабый, глухой, едва можно было уловить знакомую

интонацию.

Он пригласил меня сесть, спросил, как всегда, что у

меня, как жена, что нового. Я что-то начал рассказывать

и скоро заметил, что глаза Блока обращены к потолку,

что он меня не слушает. Я прервал рассказ и спро

сил, как он себя чувствует и не нужно ли ему чего-

нибудь.

– Нет, благодарю вас, болей у меня сейчас нет, вот

только, знаете, слышать совсем перестал, будто громад

ная стена выросла. Я ничего уже не с л ы ш у , – повторил

он, замолчал и, будто устав от сказанного, закрыл

глаза.

Я понимал, что это не физическая глухота.

Я не знал, что мне делать. Мне было очень горько,

хотелось сказать ему ласковые, добрые, утешительные

слова. Но слова не шли, какой-то ком сдавил г о р л о , —

боялся, не сдержусь, расплачусь.

Я понимал, что сижу у постели умирающего, близко

го и очень дорогого мне человека, но мне не верилось,

что он может умереть, надеялся, должно быть, на чудо.

Мне показалось, что долго сижу.

Александр Александрович тяжело дышит, лежит с за

крытыми глазами, должно быть, задремал. Наконец

решаюсь, встаю, чтобы потихоньку выйти. Вдруг он

услышал шорох, открыл глаза, как-то беспомощно улыб

нулся и тихо сказал:

– Простите меня, милый Самуил Миронович, я очень

устал.

Это были последние слова, которые я от него

услышал.

Больше я живого Блока не видел.

Вечером 3 августа доктор Пекелис вышел из комнаты

больного с рецептом в руках. Жена осталась с больным.

На мой вопрос, как больной, Пекелис ничего не отве

тил, только развел руками и, передавая мне рецепт, сказал:

– Постарайтесь раздобыть продукты по этому рецеп

ту. Вот что хорошо бы п о л у ч и т ь . – И он продиктовал: —

Сахар, белая мука, рис, лимоны.

4 и 5 августа я бегал в Губздравотдел.

На рецепте получил резолюцию зам. зав. Губздрав-

11*

323

отделом, адресованную в Петрогубкоммуну. В субботу

6 августа заведующего не застал. Пошел на рынок и ку

пил часть из того, что записал. Рецепт остался у меня.

В воскресенье 7 августа утром звонок Любови Дмит

риевны:

– Александр Александрович скончался. Приезжайте,

пожалуйста...

ПОХОРОНЫ АЛЕКСАНДРА БЛОКА

Александр Александрович скончался в воскресенье

7 августа, и только во вторник 9 августа стало известно,

что похороны могут состояться утром 10 августа.

Объявление о смерти и похоронах Блока поместить в

газеты было уже поздно, оно в лучшем случае появилось

бы в день похорон.

Организации, взявшие на себя похороны поэта – Дом

искусств, Дом ученых, Дом литераторов, Государственный

Большой драматический т е а т р , – и издательства «Всемир

ная литература», Гржебина и «Алконост» решили попы

таться срочно отпечатать и расклеить по городу афишу

с извещением о времени похорон Блока.

Тысячу экземпляров афиши удалось напечатать в

театральной типографии на Моховой за четыре часа, и к

семи часам вечера 9 августа афиша была расклеена на

главных улицах Петербурга. Расклейщикам помогала

большая группа студентов Петербургского университета.

Вечер был светлый. Небольшая афиша на голубой

бумаге, напечатанная жирным черным шрифтом, привле

кала внимание прохожих.

Люди останавливались, группами обсуждали горестное

сообщение, а некоторые, прочитав, молча, поспешно рас

ходились.

А примерно с девяти часов вечера, в канун похорон,

на Офицерской, у дома, где жил Блок, уже собирался

народ. Всем хотелось попрощаться, отдать последний

долг, поклониться поэту.

Очередь к гробу растянулась далеко по Офицерской.

Люди медленно со двора поднимались по узкой лест

нице. Взволнованные, они проходили мимо гроба, низко

кланялись праху поэта, укладывали цветы и, роняя сле

зы, выходили, уступая дорогу другим.

Лицо покойного за болезнь так изменилось, что в гро

бу его невозможно было узнать.

324

К моменту выноса перед домом собралась громадная

толпа людей. У многих в руках были цветы.

Печальная процессия направилась по Офицерской

улице мимо сгоревшей в первые дни революции тюрьмы

«Литовский замок», мимо Мариинского театра, через Ни

колаевский мост (теперь мост Лейтенанта Шмидта) и

дальше – по линиям Васильевского острова – на Смо

ленское кладбище. Из массы людей, стоявших на тротуа

рах, многие присоединялись к процессии.

Весь путь от дома на Офицерской до кладбища, около

шести километров, близкие и друзья Александра Алек

сандровича высоко несли открытый гроб на руках.

Похоронили Александра Александровича Блока на

Гинтеровской дорожке Смоленского кладбища.

M. ГОРЬКИЙ

A. A. БЛОК

...Иногда мне кажется, что русская мысль больна

страхом пред самою же собой; стремясь быть внеразум-

ной, она не любит разума, боится его.

Хитрейший змий В. В. Розанов горестно вздыхает в

«Уединенном»:

«О, мои грустные опыты! И зачем я захотел все

знать? Теперь уже я не умру спокойно, как надеялся».

У Л. Толстого в «Дневнике юности» 51 г. 4.V сурово

сказано:

«Сознание – величайшее моральное зло, которое толь

ко может постичь человека».

Так же говорит Достоевский:

«...слишком сознавать – это болезнь, настоящая, пол

ная болезнь... много сознания и даже всякое сознание —

болезнь. Я стою на этом».

Реалист А. Ф. Писемский кричал в письме к Мельни-

кову-Печерскому:

«Черт бы побрал привычку мыслить, эту чесотку

души!»

Л. Андреев говорил:

«В разуме есть что-то от шпиона, от провокатора».

И – догадывался:

«Весьма вероятно, что разум – замаскированная, ста

рая в е д ь м а , – совесть».

Можно набрать у русских писателей несколько десят

ков таких афоризмов – все они резко свидетельствуют о

недоверии к силе разума. Это крайне характерно для лю

дей страны, жизнь которой построена наименее разумно.

326

Любопытно, что и П. Ф. Николаев, автор книги

«Активный прогресс», человек, казалось бы, чуждый этой

линии мысли, писал мне в 906 году:

«Знание увеличивает требования, требования возбуж

дают неудовлетворенность, неудовлетворенный человек —

несчастен, вот почему он и социально ценен и симпати

чен лично».

Совершенно непонятная и какая-то буддийская мысль.

Впрочем, и Монтень печально вздыхал:

«К чему вооружаемся мы тщетным знанием? О, сколь

сладостно и мягко изголовье для избранных – незнание

и простота сердца».

Он объяснял долголетие дикарей их незнанием наук

и религии, не зная, что все это – в зародыше – есть у

них. Эпикуреец Монтень жил в эпоху религиозных войн.

Он был весело мудр и находил, что каннибализм дикарей

не так отвратителен, как пытки инквизиции.

Через триста лет Лев Толстой сказал о нем:

«Монтень – пошл».

Лев Толстой мыслил церковно и по форме и по со

держанию. Не думаю, что догматизм был приятен ему,

и едва ли процесс мысли давал Толстому то наслажде

ние, которое, несомненно, испытывали такие философы,

как, например, Шопенгауэр, любуясь развитием своей

мысли. На мой взгляд – для Льва Николаевича мышле

ние было проклятой обязанностью, и мне кажется, что

он всегда помнил слова Т е р т у л л и а н а , – слова, которыми

выражено отчаяние фанатика, уязвленного сомнением:

«Мысль есть зло».

Не лежат ли – для догматиков – истоки страха

пред мыслью и ненависти к ней – в Библии, VI, 1—4?

«Азазел же научил людей делать мечи и ножи...

научил их разным искусствам... объяснил течение звезд

и луны. И настало великое безбожие и разврат на земле,

и скривились пути человеческие»...

Все это припомнилось мне после вчерашней, неожи

данной беседы с А. Блоком. Я вышел вместе с ним из

«Всемирной литературы», он спросил меня: что я думаю

по поводу его «Крушения гуманизма»?

Несколько дней тому назад он читал на эту тему

нечто вроде доклада, маленькую статью. Статья показа

лась мне неясной, но полной трагических предчувствий.

327

Блок, читая, напоминал ребенка сказки, заблудившегося

в лесу: он чувствует приближение чудовищ из тьмы и

лепечет встречу им какие-то заклинания, ожидая, что

это испугает их. Когда он перелистывал рукопись, паль

цы его дрожали. Я не понял: печалит его факт падения

гуманизма или радует? В прозе он не так гибок и та

лантлив, как в стихах, но – это человек, чувствующий

очень глубоко и разрушительно. В общем: человек «дека

данса». Верования Блока кажутся мне неясными и для

него самого; слова не проникают в глубину мысли, раз

рушающей этого человека вместе со всем тем, что он

называет «разрушением гуманизма».

Некоторые мысли доклада показались мне недоста

точно продуманными, например:

«Цивилизовать массу и невозможно и не нужно».

«Открытия уступают место изобретениям».

XIX и XX века именно потому так чудовищно богаты

изобретениями, что это эпоха обильнейших и величай

ших открытий науки. Говорить же о невозможности и

ненужности цивилизации для русского народа – это,

очевидно, «скифство» – и это я понимаю как уступку

органической антигосударственности русской массы.

И зачем Блоку «скифство»?

Как только мог осторожно, я сказал ему об этом.

Говорить с ним – трудно: мне кажется, что он презира

ет всех, кому чужд и непонятен его мир, а мне этот

мир – непонятен. Последнее время я дважды в неделю

сижу рядом с ним на редакционных собраниях «Всемир

ной литературы» и нередко спорю, говоря о несовершен

ствах переводов с точки зрения духа русского языка.

Это – не сближает. Как почти все в редакции, он отно

сится к работе формально и равнодушно.

Он сказал, что ему приятно видеть, как я освобож

даюсь «от интеллигентской привычки решать проблемы

социального бытия».

– Я всегда чувствовал, что это у вас не настоящее.

Уже в «Городке Окурове» заметно, что вас волнуют

«детские вопросы» – самые глубокие и страшные!

Он – ошибается, но я не возражал, пусть думает

так, если это приятно или нужно ему.

– Почему вы не пишете об этих вопросах? – настой

чиво допытывался он.

Я сказал, что вопросы о смысле бытия, о смерти, о

любви – вопросы строго личные, интимные, вопросы

328

только для меня. Я не люблю выносить их на улицу, а

если, изредка, невольно делаю это – всегда неумело,

неуклюже.

– Говорить о себе – тонкое искусство, я не обла

даю им.

Зашли в Летний сад, сели на скамью. Глаза Блока

почти безумны. По блеску их, по дрожи его холодного,

но измученного лица я видел, что он жадно хочет гово

рить, спрашивать. Растирая ногою солнечный узор на

земле, он упрекнул меня:

– Вы прячетесь. Прячете ваши мысли о духе, об

истине. Зачем?

И, раньше чем я успел ответить, он заговорил о рус

ской интеллигенции надоевшими словами осуждения, эти

слова особенно неуместны теперь, после революции.

Я сказал, что, по моему мнению, отрицательное отно

шение к интеллигенции есть именно чисто «интеллигент

ское» отношение. Его не мог выработать ни мужик,

знающий интеллигента только в лице самоотверженного

земского врача или преподобного сельского учителя; его

не мог выработать рабочий, обязанный интеллигенту

своим политическим воспитанием. Это отношение оши

бочно и вредно, не говоря о том, что оно вычеркивает

уважение интеллигенции к себе, к своей исторической и

культурной работе. Всегда, ныне и присно наша интел

лигенция играла, играет и еще будет играть роль ломо

вой лошади истории. Неустанной работой своей она под

няла пролетариат на высоту революции, небывалой по

широте и глубине задач, поставленных ею к немедлен

ному решению.

Он, кажется, не слушал меня, угрюмо глядя в зем

лю, но когда я замолчал, он снова начал говорить о ко

лебаниях интеллигенции в ее отношении к «большевиз¬

му» и, между прочим, очень верно сказал:

– Вызвав из тьмы дух разрушения, нечестно гово¬

рить: это сделано не нами, а вот теми. Большевизм —

неизбежный вывод всей работы интеллигенции на кафед

рах, в редакциях, в подполье...

С ним ласково поздоровалась миловидная дама, он

отнесся к ней сухо, почти пренебрежительно, она отошла,

смущенно улыбаясь. Глядя вслед ей, на маленькие, не

уверенно шагавшие ноги, Блок спросил:

– Что думаете вы о бессмертии, о возможности

бессмертия?

329

Спросил настойчиво, глаза его смотрели упрямо.

Я сказал, что, может быть, прав Ламеннэ: так как коли

чество материи во вселенной ограничено, то следует до

пустить, что комбинации ее повторятся в бесконечности

времени бесконечное количество раз. С этой точки зре

ния возможно, что через несколько миллионов лет, в

хмурый вечер петербургской весны, Блок и Горький сно

ва будут говорить о бессмертии, сидя на скамье, в Лет

нем саду.

Он спросил:

– Это вы – несерьезно?

Его настойчивость и удивляла и несколько раздража

ла меня, хотя я чувствовал, что он спрашивает не из

простого любопытства, а как будто из желания погасить,

подавить некую тревожную, тяжелую мысль.

– У меня нет причин считать взгляд Ламеннэ менее

серьезным, чем все иные взгляды на этот вопрос.

– Ну, а вы, вы лично, как думаете?

Он даже топнул ногою. До этого вечера он казался

мне сдержанным, неразговорчивым.

– Лично мне – больше нравится представлять чело

века аппаратом, который претворяет в себе так называе

мую «мертвую материю» в психическую энергию и когда-

то, в неизмеримо отдаленном будущем, превратит весь

«мир» в чистую психику.

– Не п о н и м а ю , – панпсихизм, что ли?

– Нет. Ибо ничего, кроме мысли, не будет, все ис

чезнет, претворенное в чистую мысль; будет существо

вать только она, воплощая в себе все мышление челове

чества от первых проблесков до момента последнего

взрыва мысли.

– Не п о н и м а ю , – повторил Блок, качнув головою.

Я предложил ему представить мир как непрерывный

процесс диссоциации материи. Материя, распадаясь, по

стоянно выделяет такие виды энергии, как свет, электро

магнитные волны, волны Герца и так далее, сюда же,

конечно, относятся явления радиоактивности. Мысль —

результат диссоциации атомов мозга, мозг создается из

элементов «мертвой», неорганической материи. В мозго

вом веществе человека эта материя непрерывно превра

щается в психическую энергию. Я разрешаю себе ду

мать, что когда-то вся «материя», поглощенная челове

ком, претворится мозгом его в единую энергию – психи-

330

ческую. Она в себе самой найдет гармонию и замрет в

самосозерцании – в созерцании скрытых в ней, безгра

нично разнообразных творческих возможностей.

– Мрачная ф а н т а з и я , – сказал Блок и у с м е х н у л с я . —

Приятно вспомнить, что закон сохранения вещества

против нее.

– А мне приятно думать, что законы, создаваемые в

лабораториях, не всегда совпадают с неведомыми нам

законами вселенной. Убежден, что если б время от вре

мени мы могли взвешивать нашу планету, мы увидали

бы, что вес ее последовательно уменьшается.

– Все это – с к у ч н о , – сказал Блок, качая г о л о в о ю . —

Дело – проще: дело в том, что мы стали слишком умны

для того, чтоб верить в бога, и недостаточно сильны,

чтоб верить только в себя. Как опора жизни и веры, су

ществуют только бог и я. Человечество? Но – разве

можно верить в разумность человечества после этой вой

ны и накануне неизбежных, еще более жестоких войн?

Нет, эта ваша фантазия... жутко! Но я думаю, что вы

несерьезно говорили.

Он вздохнул:

– Если б мы могли совершенно перестать думать

хоть на десять лет. Погасить этот обманчивый, болотный

огонек, влекущий нас все глубже в ночь мира, и прислу

шаться к мировой гармонии сердцем. Мозг, мозг... Это —

ненадежный орган, он уродливо велик, уродливо развит.

Опухоль, как зоб...

Помолчал, крепко сжав губы, потом сказал тихо:

– Остановить бы движение, пусть прекратится

время...

– Оно прекратится, если придать всем видам движе

ния одну и ту же скорость.

Блок взглянул на меня искоса, подняв брови, и быст

ро, неясно заговорил какими-то бредовыми словами, я

перестал понимать его. Странное впечатление: казалось,

что он срывает с себя изношенные лохмотья.

Неожиданно встал, протянул руку и ушел к трамваю.

Походка его на первый взгляд кажется твердой, но,

присмотревшись, видишь, что он нерешительно качается

на ногах. И как бы хорошо ни был он о д е т , – хочешь

видеть его одетым иначе, не так, как все. Гумилев даже

в каком-то меховом костюме лопаря или самоеда кажет

ся одетым, как все. А Блок требует одеяний необычных.

331

Только что записал беседу с Блоком – пришел матрос

Балтфлота В. «за книжечками поинтересней». Он очень

любит науку, ждет от нее разрешения всей «путаницы

жизни» и всегда говорит о ней с радостью и верой.

Сегодня он, между прочим, сообщил потрясающую но

вость:

– Знаете, говорят, будто один выученный американец

устроил машинку замечательной простоты: труба, колесо

и ручка. Повернешь ручку, и – все видно: анализ, триго

нометрия, критика и вообще смысл всех историй жизни.

Покажет машинка и – свистит!

– Мне эта машинка тем особенно нравится, что —

свистит.

В ресторане «Пекарь» барышня с Невского рассказы

вала мне:

– Это у вас книжечка того Блока, известного? Я его

тоже знала, впрочем – только один раз. Как-то осенью,

очень поздно и, знаете, слякоть, туман, уже на думских

часах около полуночи, я страшно устала и собиралась

идти д о м о й , – вдруг, на углу Итальянской, меня пригла

сил прилично одетый, красивый такой, очень гордое

лицо, я даже подумала: иностранец. Пошли п е ш к о м , —

тут, недалеко, по Караванной, десять, комнаты для сви

даний. Иду я, разговариваю, а он – молчит, и мне было

неприятно даже, необыкновенно как-то, я не люблю не

вежливых. Пришли, я попросила чаю; позвонил он,

а слуга – не идет, тогда он сам пошел в коридор, а я

так, знаете, устала, озябла и уснула, сидя на диване.

Потом вдруг проснулась, вижу: он сидит напротив, дер

жит голову в руках, облокотясь на стол, и смотрит на

меня так строго – ужасные глаза! Но мне – от стыда —

даже не страшно было, только подумала: «Ах, боже мой,

должно быть, музыкант!» Он – кудрявый. «Ах, извини

те, говорю, я сейчас разденусь».

А он улыбнулся вежливо и отвечает: «Не надо, не

беспокойтесь». Пересел на диван ко мне, посадил меня

на колени и говорит, гладя волосы: «Ну, подремлите

еще». И – представьте ж себе – я опять з а с н у л а , – скан

дал! Понимаю, конечно, что это нехорошо, но – не могу.

Он так нежно покачивает меня и так уютно с ним, от

крою глаза, улыбнусь, и он улыбнется. Кажется, я даже

и совсем спала, когда он встряхнул меня осторожно и

332

сказал: «Ну, прощайте, мне надо идти». И кладет на

стол двадцать пять рублей. «Послушайте, говорю, как же

это?» Конечно, очень сконфузилась, и з в и н я ю с ь , – так

смешно все это вышло, необыкновенно как-то. А он за

смеялся тихонько, пожал мне руку и – даже поцеловал.

Ушел, а когда я уходила, слуга говорит: «Знаешь, кто с

тобой был? Блок, поэт – смотри!» И показал мне порт

рет в ж у р н а л е , – вижу: верно, это он самый. «Боже мой,

думаю, как глупо вышло».

И действительно, на ее курносом, задорном лице, в

плутоватых глазах бездомной собачонки мелькнуло отра

жение сердечной печали и обиды. Отдал барышне все

деньги, какие были со мной, и с того часа почувствовал

Блока очень понятным и близким.

Нравится мне его строгое лицо и голова флорентинца

эпохи Возрождения.

H. И. КОМАРОВСКАЯ

АЛЕКСАНДР БЛОК

В БОЛЬШОМ ДРАМАТИЧЕСКОМ ТЕАТРЕ

Впервые я увидела Блока в 1916 году в Москве. Это

был год, омраченный длительной, безнадежной войной.

В зале Исторического музея в Москве был вечер в поль

зу раненых воинов. Зал был переполнен. В числе других

поэтов выступал А. А. Блок 1. Молодежь относилась к

нему восторженно. Блок был ее любимым поэтом.

Вот он вышел на эстраду. Голова античной статуи.

Глаза светлые, холодные, скользят по лицам, не задер

живаясь на них. Впечатление человека одновременно за

стенчивого и высокомерного. В лице его не было покоя.

Петроградское небо мутилось дождем.

На войну уходил эшелон... —

совсем тихо он произнес первые строки.

Без конца – взвод за взводом и штык за штыком

Наполнял за вагоном вагон...

Глуховатый голос неяркого тембра, несколько затруднен

ная дикция.

В этом поезде тысячью жизней цвели

Боль разлуки, тревоги любви,

Сила, юность, надежда... В закатной дали

Были дымные тучи в крови.

Голос поэта приобретает металлическую твердость и

силу, за строгим ритмическим рисунком все явственнее

проступает грозная мелодия.

Нет, нам не было грустно, нам не было жаль,

Несмотря на дождливую даль.

Это – ясная, твердая, верная сталь,

И нужна ли ей наша печаль? —

сурово-утверждающе произнес Блок.

334

В публике иногда высказывалось мнение, что Блок

читает свои стихи однообразно, монотонно. Это, на мой

взгляд, неверное впечатление происходило от присущей

Блоку сдержанности большого художника. Он никогда

не позволял себе растекаться в переживаниях, обнажать

свои чувства. Чем сильнее росло в нем внутреннее вол

нение, тем сдержаннее были внешние приемы.

Формой стиха в чтении Блок владел удивительно.

«Внутренняя музыка», о которой он любил говорить, на

ходила свое выражение и в строгом соблюдении размера,

и в чеканном ритме.

Я не слышала исполнителя стихов Блока, в полной

мере воплотившего их «музыку». Ближе других по про

никновению в мир блоковской поэзии был В. И. Качалов,

но и тот не раз говорил: «Трудно проникнуть в сложный

мир символов, образов этого поэта, но еще труднее овла

деть пленительной формой, в которую он облекает свои

поэтические образы».

Блок не любил, когда читали его стихи на эстраде,

особенно в так называемых «смешанных» концертах, ко

торых, кстати сказать, он не признавал как форму искус

ства. Исключением был В. И. Качалов. Блок не раз го

ворил, что ему нравится, как Качалов читает его стихи.

Было много общего в творческой природе этих двух

художников. Сблизила их работа над пьесой Блока «Ро

за и Крест», принятой к постановке Художественным

театром в 1916 году. Блока радовало, что Качалов увле

чен пьесой. «Я хотел бы в ней играть все р о л и » , – гово

рил Василий Иванович. Качалову была поручена в пьесе

роль Гаэтана. К слову сказать, блоковское представление

о Гаэтане поразительно совпадало с индивидуальностью

Качалова. Вот что написано Блоком в объяснительной

записке к постановке «Роза и Крест» в Художественном

театре: «Про рост его ничего нельзя сказать – бывают

люди такие, о которых мало сказать, что они высокого

роста. Лицо – немного иконописное, я бы сказал – от

влеченное. Кудри седые, при лунном свете их легко при

нять за юношеские льняные. Этому впечатлению помога

ют большие синие глаза, вечно юные; не глаза, а очи,

не волосы, а кудри, не рот, а уста, из которых исходит

необыкновенно музыкальный и гибкий голос» 2.

Блок стал бывать у Качаловых, и я увидела его уже

не на эстраде, а в уюте домашней качаловской обстанов

ки. Теперь он показался мне совсем иным. Было какое-то

335

особое изящество в его стройной фигуре, в манере

двигаться, говорить, слушать. Глаза смотрели доверчиво,

приветливо. Репетиции пьесы «Роза и Крест» проходили

в театре с большим подъемом, и Блок был настроен

светло и радостно.

Качалов знал, что Блок любит цыганское пение, и в

этот вечер он пригласил свою приятельницу, цыганку

Дашу. Даша – молодая, красивая, лицо типично цыган

ское, чернобровая, черноглазая. Голос у Даши низкий,

глубокий, чудесного тембра.

«Натянулись гитарные струны» 3, и Даша запела

старинный цыганский романс «Утро туманное, утро се

дое» (слова эти поставлены Блоком как эпиграф к «Се

дому утру» 4 ) . У Блока губы плотно сжаты, глаза опу

щены, казалось, для того, чтобы никто не подглядел

вспыхнувшего в них огня. По изменчивому лицу пробе

гают волны нахлынувших чувств. В дальнейших встречах

с Блоком я всегда видела его таким, когда он слушал

музыку.

Отзвенели последние гитарные аккорды, и Василий

Иванович негромко произнес заключительные строки

«Седого утра»:

Лети, как пролетала, тая,

Ночь огневая, ночь былая...

Ты, время, память притуши,

А путь снежком запороши.

Для Блока это было неожиданно. Он укоризненно по

смотрел на Василия Ивановича и смущенно улыбнулся 5.

После ужина А. А. Блок подошел ко мне.

– Я о вас з н а ю , – сказал о н . – Вы – Надя Кома-

ровская. При мне однажды вам была послана телеграм

ма: «Надя, не умирай».

Я удивилась его памяти. Такой случай действительно

произошел. Будучи в гастрольной поездке в Саратове, я

серьезно заболела. Это дошло до моей близкой подруги

В. П. Веригиной, артистки театра Коммиссаржевской.

Она поделилась с Блоком и его женой Любовью Дмит

риевной своим беспокойством. Тут же была составлена

упомянутая телеграмма.

– Это ведь давно б ы л о , – сказала я. – Как вы за

помнили?

– Такие телеграммы посылаются не каждый д е н ь , —

улыбнулся Блок.

336

Упоминание о В. П. Веригиной дало нашему разгово

ру новый поворот. Мы заговорили о театре Коммиссар

жевской, где служила Веригина, о Мейерхольде, о спек

такле «Балаганчик». Артистическая жизнь тогдашнего

Петербурга была мне хорошо знакома. Сошлись мы с

Блоком на общих симпатиях к В. Э. Мейерхольду. Блок

оживился, и остаток вечера мы провели в дружеской

беседе.

Через несколько лет в Петрограде мы встретились как

старые знакомые.

1919 год. Ранняя весна. Я приглашена в только что

организованный Большой драматический театр в Петро

граде. Встречаю Блока. Он – председатель режиссерского

управления. На нем солдатская шинель, оставшаяся от

его службы в дружине инженерных строителей в

1916 году. Пронесшиеся над ним революционные годы

изменили лицо поэта. И дело не только в чертах лица,

ставших жесткими, твердыми, еще более скульптурными,

не только в глазах, потерявших свой холодный блеск и

теперь внимательно-напряженных, а во внутренней силе,

которая определила эту внешнюю перемену. Мне протя

нул руку сильный, собранный, волевой человек.

Неоценимо влияние Блока на творческий путь Боль

шого драматического театра. Каждое выступление Бло

ка, будь то на художественном совете, перед труппой

или перед зрителем до начала спектаклей, говорило об

одном: о радости своим искусством служить народу, об

открытых широких и свободных путях для советского

художника. «Наше т в о р ч е с т в о , – говорил он в беседах

с актерами Большого драматического т е а т р а , – должно

теперь питаться пафосом невиданных в истории событий.

Мы должны не прятаться от жизни, а пристально всмат

риваться в глаза происходящему, вслушиваться в мощное

звучание времени».

Трудно, а пожалуй, и невозможно было записать вы

сказанные Блоком мысли об искусстве. «Искусству те

перь дана власть сказать о самом великом, о самом со

кровенном, о преобразовании нашей жизни. Театр, осо

бенно т е п е р ь , – подчеркивал он, – призван сыграть роль

трибуны. Нам дана возможность разрушать нашим искус

ством все отжившее, косное, тормозящее наступательный

ход революции. Со сцены должны прозвучать гимны ве

ликому освобождению человека от накопившейся столе-

337

тиями лжи, грязи, духовного убожества. Светлым, ра

достным, прекрасным должен увидеть зритель обновлен

ный мир со сцепы. Миссия вас, актеров, никогда еще не

была такой прекрасной, такой ответственной.

Организаторы театра во главе с А. М. Горьким и

М. Ф. Андреевой правильно замыслили новый театр как

театр высокой драмы и высокой трагедии. Наши творче

ские усилия должны быть направлены на приобщение

нового зрителя к высоким проявлениям человеческого

духа. Шекспир, Шиллер, Мольер – вот основа нашего

репертуара. Мы вправе ожидать от наших драматургов

новых сильных произведений, рожденных новой эпохой.

Они придут, но ждать нам нельзя – нас зовет новый

зритель».

Надо сказать правду: в немалое смущение привел

нас, актеров, репертуар, составленный из классических

пьес. Казалось, что бурные чувства, которые зажгла в

нас революция, должны найти свое выражение в словах,

близких нашему времени, нашей эпохе. Блок в своих

высказываниях стремился поколебать наши сомнения.

« К о н е ч н о , – говорил о н , – если мы в своем подходе к

классическому произведению будем руководствоваться

только уважением к имени автора, мы ничего не добьем

ся, но если мы захотим и сумеем прочесть в этом произ

ведении мысли и чувства, волновавшие человечество во

все века, и трепетно, вдохновенно понесем их со сцены,

то наш театр выполнит миссию, которая ему вверена.

Мир этих высоких проявлений человеческого духа во

все века питал подлинных художников; только овладев

этим миром, художник может чувствовать себя надежно

на любых творческих путях. Мы не о т к а з ы в а е м с я , – гово

рил Б л о к , – от поисков новых путей. Я предостерегаю

только от бездумного экспериментаторства. Нам вверено

большое, серьезное дело. Мы тратим народные деньги,

мы обязаны оправдать эту трату. От нас ждут большего,

чем выдумок, хотя бы и блестящих. Мы должны давать

только бесспорные ценности. Нам надо думать о том,

как сплотить коллектив на такой драматургии, которая

сделает его монолитным, творчески неуязвимым».

Неотразимы были высказывания и доводы Блока, и

мало-помалу в труппе уже не стало сомневающихся.

Успех «Дон Карлоса» 6 еще более убедил нас в правиль

ности выбранного пути. Блок полностью завоевал наше

доверие.

338

В мае 1919 года мы закончили наш первый сезон.

Собралась вся труппа поговорить об итогах работы.

Настроение было приподнятое. Радостно, бодро прозву

чали слова Блока. «Мы победили, т о в а р и щ и , – начал

о н , – мы с честью выполнили ответственное и трудное

задание – найти путь к сердцу нового зрителя. Нельзя

не назвать победой успех спектакля «Дон Карлос», про

шедшего в труднейших условиях быта двадцать шесть

раз с неизменным успехом».

С величайшей похвалой отзывался он о стойкой дис

циплине актеров. Ни холод, ни голод, ни отсутствие

средств сообщения не могли сломить творческую энергию

к о л л е к т и в а , – говорил он. Радостно было услышать от

Блока оценку игры исполнителей, его веру в творческие

возможности театра. «Счастье истинного х у д о ж н и к а , —

повторял о н , – в том, что силой своего вдохновения и