Текст книги "Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 2"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)

связанных между собою слов...

Мы сидели в небольшой комнате по обе стороны

длинного стола. Блок читал стихи стоя у того же стола

и продолжал стоять во время беседы. Он очень внима

тельно выслушивал меня и отвечал очень вдумчиво и

точно, но – сжато, не выходя за рамки вопросов, не

приводя примеров из своей поэтической практики. Мои

товарищи уже дергали меня за полы пиджака. Но я был

неумолим; ведь не из простого любопытства допрашиваю

я Блока, а для науки! Наконец на вопрос о роли звуков

в его творческом процессе и, в частности, о том, «не при

ходилось ли ему изменять смысловую сторону стиха,

оставляя звуковую оболочку более или менее неприкос

новенной», произошло откровенное объяснение.

– З н а е т е , – сказал Б л о к , – я стараюсь не задумы

ваться над этими вопросами: такие размышления дурно

отражаются на продуктивности творчества.

– Позвольте, а Андрей Белый? – возразил я.

– Вот это самый лучший пример для подтверждения

моей м ы с л и , – с живостью подхватил Б л о к , – с тех пор

354

как Андрей Белый стал теоретиком, он перестал быть

поэтом.

Это замечание вызвало оживленные реплики присут

ствующих, и наш диалог закончился.

Но мне еще надо было поговорить с Блоком. За не

сколько месяцев до этой встречи, в феврале 1920 года,

в связи с моими научными занятиями, я предпринял

работу, которую продолжал затем в течение десяти

л е т , – запись на фонографные валики читки стихов, и

главным образом – читки стихов поэтами. В разных рай

онах Петрограда – в вузах, где я работал, в универси

тете, в Институте живого слова, в Институте истории

искусств, в литературных организациях, в Доме литера

торов и в Доме искусств, наконец, у меня на квартире —

были расставлены фонографы-капканы, которые улавли

вали голоса петроградских и приезжавших в Петроград

из Москвы поэтов. «Моментальная фотография. Снято

сегодня – готово з а в т р а » , – шутили мои слушатели в

отделе объявлений студенческой рукописной газеты.

К июню 1920 года были уже записаны Андрей Белый,

Кузмин, Гумилев, Пяст, Лозинский, Мандельштам,

Маяковский... Теперь я искал случая записать Блока.

Прощаясь после описанной встречи, я изложил поэту

мою просьбу. Блок сказал, что он слыхал о моей работе,

заинтересован ею и готов предоставить мне свой голос;

но читать в фонограф тут же, не выходя из комнаты,

отказался, сославшись на то, что к такому ответствен

ному выступлению надо подготовиться.

– Трудно читать стихи в такие дни, когда ходишь

совершенно п у с т ы м , – сказал он.

Он предложил произвести запись после публичной

читки стихов, назначенной на один из ближайших дней

в Доме искусств.

– Тогда мне все равно придется привести себя в

соответствующее настроение.

21 июня, часов в семь вечера, я ожидал Блока в го

стиной Дома искусств, смежной с залом, где только что

закончилась читка. Блок вошел в комнату в сопровож

дении Любови Дмитриевны и К. И. Чуковского; если

память мне не изменяет, с ними была и Л. А. Андреева-

Дельмас. Я извлек из своего рюкзака несколько книжек.

Блок перелистал «Третью книгу стихов» и обратил вни

мание на мои обильные примечания на полях.

12*

355

– У вас подведены варианты? – осведомился он с

явным удовлетворением.

– Да, варианты и б и б л и о г р а ф и я , – со скромной гор

достью ответил я.

И тут же мелькнула у меня лукавая мысль: «Не вам

ли, Александр Александрович, принадлежат стихи:

Печальная доля – так сложно,

Так трудно и празднично жить,

И стать достояньем доцента,

И критиков новых плодить!

А сейчас вы сами пожаловали в лапы доцента и доволь

ны тем, что он изучает ваше творчество».

Но, конечно, в словах Блока не было и тени тщесла

вия. Уже во второй раз (в первый раз это было на читке

«Возмездия») я имел случай убедиться, что он глу

боко ценит внимание к его поэзии, сочувствие и понима

ние читателей. Этим и была вызвана его удовлетворен

ность при виде моих пометок на полях его стихов. А в

распоряжение доцента он предоставил себя, несомненно, из

уважения к науке, из чувства долга, как и за несколько

дней до того, когда он терпеливо отвечал на мои вопросы,

но на этот раз, может быть, также и из любопытства.

В выборе стихов для записи Блок проявил большую

разборчивость. Он отказался читать «Вольные мысли»

(пятистопный нерифмованный ямб), «Она пришла с

мороза» (свободный стих), «Двенадцать».

– Я не знаю, как это надо ч и т а т ь , – объяснил он.

(Через несколько месяцев, в январе 1921 года, он запи

сал в своем дневнике: «Научиться читать «Двена

дцать» 3.)

И на мою просьбу прочитать то или иное стихотво

рение он не раз отвечал:

– Лучше я прочту вот э т о , – и выбирал какое-ни

будь другое стихотворение из того же цикла («Ведь сти

хи – кровные дети поэта, и хоть некоторые из них он

должен до боли л ю б и т ь » , – писал он в одной из ранних

статей 4 ) .

Читал он наизусть, но на всякий случай держал пе

ред собой книгу.

Так было прочитано шестнадцать стихотворений. Зна

чительную часть их я сейчас же воспроизвел.

– Как странно слышать свой г о л о с , – сказал Б л о к , —

слышать извне то, что обычно звучит только внутри!

356

– И какое же впечатление произвел на вас ваш

голос?

– Я бы сказал: тяжелое впечатление. Нельзя голос

отделять от живого человека...

Такие высказывания мне приходилось не раз слышать

и от других поэтов, которых я з а п и с ы в а л , – именно от

тех, которые не смотрят на свои выступления как на

художественное творчество. Совсем недавно, через сорок

с лишним лет после того, как я беседовал с Блоком, на

эту тему написала стихотворение Белла Ахмадулина... 5

– Ну, что вы скажете о моей читке? – продолжал

Блок.

– Удивительно, как вы достигаете такого большого

художественного эффекта, совершенно не меняя силы

голоса и пользуясь ничтожными интервалами.

– Это общий принцип искусства: экономия вырази

тельных средств. Я знаю это, может быть, потому, что

прежде был актером.

Я был поражен: эта биографическая деталь была

для меня совершенной новостью и как-то не вмещалась

в тот образ поэта, который я себе рисовал – теперь уже

с большой степенью конкретности.

– Да, я ведь прежде был а к т е р о м , – повторил Блок,

довольный произведенным впечатлением.

– А я и не з н а л , – смущенно пролепетал я, – актеры

ведь совсем не так читают стихи.

Позже, уже из биографии Блока и из воспоминаний

о нем, я узнал, что в ранней молодости, в 1897—1900 го

дах, он часто выступал в любительских спектаклях и со

бирался стать профессиональным актером. Впрочем,

узнал и то, что стихи – чужие стихи – он читал в ту

пору совсем иначе...

Прошло еще несколько месяцев. В феврале 1921 года,

в связи с восемьдесят четвертой годовщиной смерти

Пушкина, Дом литераторов устроил ряд вечеров, посвя

щенных его памяти. 11 февраля состоялось торжествен

ное собрание литературных и научных организаций.

Собрание прошло исключительно удачно. В зале цари

ло радостно-приподнятое и в то же время сосредоточен

но-серьезное настроение. В программе – речь Блока и

стихи Кузмина и Сологуба. Было известно, что Блок

357

усиленно готовился к этому вечеру, и выступление его

ожидалось с огромным интересом. «На торжественном

собрании в память Пушкина присутствовал весь литера

турный П е т е р б у р г , – говорилось в предисловии к сбор

нику, посвященному этому юбилею и вышедшему уже

после смерти Б л о к а . – Представители разных мировоз

зрений сошлись в Доме литераторов ради двух поэтов —

окруженного ореолом бессмертия Пушкина и идущего по

пути к бессмертию Блока» 6. Председатель – академик

Кони – закончил вступительное слово, и Блок, стоявший

позади последнего ряда стульев, медленно направился к

эстраде через замерший в напряженном ожидании полу

темный зал.

Тут случилось нечто касающееся меня лично и на

всегда сохранившееся во мне как одно из самых дорогих

и волнующих воспоминаний. Блок проходил через зал

медленно, с устремленным вперед взором и, казалось, не

замечал окружающих. И вдруг, поравнявшись со мной

(я сидел в середине зала, у самого прохода), он на

мгновение остановился, повернулся ко мне и молча по

жал мне руку. Почему именно мне, мне одному, среди

двухсот человек, из которых многие были ему гораздо

более знакомы? Может быть, потому, что тема его —

«О назначении поэта», о смысле и методе поэтического

творчества – косвенно соприкасалась с темой нашей да

вешней беседы, потому, что он чувствовал во мне одного

из самых жадных слушателей его предстоящей речи...

«Поэт – сын гармонии; и ему дана какая-то роль в

мировой к у л ь т у р е , – раздавался среди настороженной

тишины глуховатый, мерный, мнимобесстрастный и все

же вздрагивающий и прерывающийся голос– Три дела

возложены на него: в о – п е р в ы х , – освободить звуки из

родной безначальной стихии, в которой они пребывают;

в о – в т о р ы х , – привести эти звуки в гармонию, дать им фор

му; в – т р е т ь и х , – внести эту гармонию во внешний мир...

Второе требование Аполлона заключается в том, чтобы под

нятый из глубины и чужеродный внешнему миру звук

был заключен в прочную и осязательную форму слова;

звуки и слова должны образовать единую гармонию.

Это – область мастерства. Мастерство требует вдохнове

ния так же, как приобщение к «родимому хаосу»...

поэтому никаких точных границ между первым и вторым

делом поэта провести нельзя; одно совершенно связано

с д р у г и м » , – услышал я прямой ответ на вопрос о соот-

358

ношении «смысла» и звуков в процессе творчества, по

ставленный мною поэту в Опоязе. И ощутил рукопожа

тие, предпосланное этому ответу, этой речи, ставшей

поэтическим завещанием Блока...

На пушкинском вечере я видел Блока живым в по

следний раз. Это было одно из последних его публичных

выступлений. Он умер через полгода, после мучительной

болезни.

В июне стало известно, что болезнь Блока – сердеч

ная болезнь, сопровождавшаяся тяжелой психической

д е п р е с с и е й , – очень серьезна. В начале августа состоя

ние его было уже безнадежным. 7-го к вечеру на улицах

по всему городу были развешаны голубые афишки в

траурной рамке: литературные организации, издательства

и Большой драматический театр извещали о смерти

поэта. На следующий день я был у него на квартире.

В гробу он был непохож на свои портреты, его лицо вы

ражало только глубокую апатию, полную душевную

опустошенность.

Это тяжелое воспоминание относится к 8 августа

1921 года. Но уже 7-го вечером я слушал голос навсегда

ушедшего от нас поэта. Едва придя в себя от потрясаю

щей, хоть и ожидавшейся со дня на день вести, я от

правился в фонетическую лабораторию Института живо

го слова, где было в то время сосредоточено собрание

моих фонографных записей, и приступил к изучению

читки Блока. Через три недели моя работа, украшенная

эпиграфом из пушкинских «Цыган» – «Имел он песен

дивный дар // И голос, шуму вод п о д о б н ы й » , – была за

кончена. Затем в течение трех лет она исправлялась,

дополнялась и расширялась, обросла теоретическими

экскурсами, полемикой и в конце концов расплылась и

утратила литературную форму. Она читалась на откры

тых собраниях, посвященных памяти поэта, и в закры

тых заседаниях научных и литературных организаций,

реферировалась в прессе, два раза лежала в типографии,

но в печати так и не появилась. Печатать ее теперь

было бы уже поздно. «Голос Блока» остался навсегда за

навешенным памятником поэту, созданным, быть может,

неискусной, но ревностной и благоговейной рукой. Вали

ки, на которых записан этот голос, несколько стерлись

в процессе исследования, но все же – «под шип, сипение

359

и обертоны аппарата различается тихая, прерывистая,

сдержанная манера поэта, так глубоко волновавшая всех,

кто его слышал. Скупые гласные, паузы в середине

строки... «О доблестях... о подвигах... о славе...» Так опи

сывал свое впечатление от слушания этих записей через

четыре года после смерти поэта выдающийся чтец Антон

Шварц. Современная электроакустика сумела преодолеть

немалые трудности, для того чтобы оживить мои записи

читки Маяковским и Есениным своих стихов. Она распо

лагает техническими средствами и для того, чтобы раз

решить более сложную задачу – возродить и приблизить

к оригиналу звучащие копии поэтической речи Александ

ра Блока.

Но в каком количестве и в каком состоянии сохра

нились эти фонографные валики после тридцати трех

лет беспризорности и забвения, в частности – после чет

верти века особенно небрежного хранения в Государст

венном литературном м у з е е , – этот вопрос выясняется

только сейчас, когда этими записями наконец заинтере

совался Союз советских писателей. Пока из шести вали

ков, на которых записан голос Блока, найдено четыре,

и возможно, что из десятка записанных на них стихо

творений четыре или пять удастся довести до более или

менее удовлетворительной звучности. Сбудется ли эта

надежда и найдутся ли два недостающих валика, пока

жет будущее.

H. A. НОЛЛЕ-КОГАН

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

И в памяти на миг возникнет

Тот край, тот отдаленный брег.

А. Блок

И тень моя пройдет перед тобою.

А. Блок

Прежде чем говорить о моем знакомстве с Блоком и

о некоторых встречах с ним, я хочу передать мое впе

чатление о его внешнем облике. Говорю о моем впечат

лении и подчеркиваю это, ибо, может быть, в памяти

других он запечатлелся иным.

Мне невозможно представить себе Блока и обрисовать

его, не связывая образа поэта с определенной атмосферой,

местом, природой, освещением, переживанием. В его

внешности все зависело от состояния духа, все, даже

колорит кожи, цвет глаз, цвет волос.

Каков был Блок? Красив? И да и нет. Были ли гла

за его светлыми или темными? Вились или гладкими бы

ли его волосы? На все отвечу: и да и нет.

Когда Блок бывал весел духом, спокоен, здоров, то

кожа его лица, даже зимой, отливала золотисто-красным

загаром, мерцали голубовато-серые глаза, волосы орехо

вого оттенка (иного определения не подберу), легкие и

пушистые, венчали высокое чело. Очерк рта выразитель

ный, и когда он плотно сжимал губы, то лицо внезапно

приобретало суровое, замкнутое выражение, когда же

улыбался, оно сразу светлело и молодело. Походка

упругая, легкая, фигура статная, ладная, весь он какой-

то «подобранный», все сидит на нем элегантно, ничего

кричащего, вульгарного. <...> В дни душевного смятения,

упадка духа, физического недомогания лицо серело, гла

за тускнели, волосы темнели и переставали пушиться.

Он словно сникал, и даже поступь тяжелела. Есть сни

мок Блока в гробу: на подушке покоится голова поэта

361

с темными, совершенно гладкими волосами. Вот потому-

то к внешности Александра Блока я буду возвращаться

несколько раз, и всегда в связи с теми моментами, о ко

торых буду рассказывать.

Мое знакомство с ним началось не с личной встречи,

а с переписки, но иногда мне приходилось встречать его

то тут, то там.

Мы жили в Петербурге. Муж мой, П. С. Коган, был

приват-доцентом Петербургского университета, а я

училась на филологическом факультете Бестужевских

курсов.

Петербургский май, «май жестокий с белыми но

чами» 1. Я возвращалась с Островов. Уже темнело.

Я проголодалась и зашла в кафе. Заняв свободный сто

лик, я пошла позвонить по телефону домой. Вернувшись,

застала сидящего за моим столиком Блока. Но в этот

момент соседний столик освободился, и Блок, извинив

шись, пересел.

Показался он мне тогда печальным, уставшим.

В марте 1913 года я написала Блоку первое письмо.

В нем я, между прочим, спрашивала, не разрешит ли

мне поэт посылать ему иногда красные р о з ы . – «Да, если

хотите. Благодарю Вас. Мне было очень горько и стало

легче от Вашего письма. Александр Блок», — ответил он

(23 марта) 2.

С тех пор, то есть с марта 1913 года и до 28 ноября

1914 года мы переписывались, не будучи знакомы.

28 ноября 1914 года мы встретились в первый раз 3.

День был снежный, бурный. У нас в квартире на

Васильевском острове собралось к обеду много народу,

и в комнатах было душно, жарко. Петр Семенович дол

жен был в этот вечер читать публичную лекцию на Пе

тербургской стороне, и, пообедав, все гости ушли вместе

с ним. Вышла и я подышать морозным воздухом и прой

тись немного с мужем.

Ветер стих, все вокруг словно затянуло снежной бе

лой тонкой кисеей. Проводив немного мужа, я перешла

Дворцовый мост и медленно направилась в сторону Офи

церской улицы, где жил Блок. Вот и дом 57. Я остано

вилась, решительно отворила дверь подъезда, поднялась

на четвертый этаж и позвонила у дверей квартиры Бло

ка. Отворила опрятная горничная. Довольно большая

передняя, налево – вешалка, висит шуба Александра

362

Александровича, лежит его котиковая шапка. Дверь в

кабинет закрыта.

– Барина дома н е т , – сказала горничная, но я по

чему-то не поверила.

– Нету? – переспросила я. – Ну, что же, я вернусь

через два часа.

Прислуга изумленно взглянула на меня. Я спусти

лась вниз. Наняв извозчика, я поехала в магазин Гвар

дейского экономического общества. Поднялась в кафе.

Случайно встретила В. С. Чернявского, известного те

перь и, по-моему, лучшего чтеца стихов Блока. Он знал

о моей переписке с Блоком. Я рассказала ему, почему

я здесь и куда отсюда поеду.

Мы вышли вместе, зашли в цветочный магазин

Эйлерса, я купила алых цикламенов. Наняла лихача.

Вторично стояла я у тех же дверей. Позвонила. От

крыла все та же горничная. Ничего не сказав, помогла

снять ботики, скинуть шубу, провела в кабинет.

Высокая, просторная, теплая комната, полумрак, на

письменном столе горит лампа, ваза, в ней благоухают

цветы. Стол стоит боком к окну, на нем ничего лишнего,

чисто, аккуратно, никаких бумаг, перед столом кресло,

по другую сторону – второе, около окна кушетка, вдоль

другой стены большой диван, в углу голландская печь,

перед нею кресло, дальше по стене шкапы с книгами,

дверь в столовую. От всего впечатление строгое, но уют

ное, теплое. Когда я в эту комнату попала днем, она

оказалась еще лучше. Ее очень красил вид из окон.

Окна были словно непрерывно меняющиеся в раме

картины, за ними лежал такой простор, играло и жило

переменчивое небо, отражаясь в погожие дни в Пряжке,

а там далеко-далеко кольцом синели леса. Зимой же, то

ли от снега, то ли от неба, по всей комнате стлался го

лубоватый отсвет. Я остановилась около стола, положила

на него цикламены.

Послышались быстрые, легкие шаги, дверь распах

нулась, предо мной стоял Блок. Он в чем-то темном, ка

жется мне высокого роста, серьезное, спокойное, слегка

настороженное лицо. Я оробела, молчу, молчит и Блок.

Внезапно взгляд его падает на мои цветы.

– Так это вы?

Я утвердительно киваю головой. Он дает мне время

овладеть собой, и потекла наша беседа. Он говорит мед

ленно, чуть приглушенным голосом, часто вопросительно

363

взглядывая на собеседника, то ходит по комнате, то

остановится, то закурит, присев около печки, чтобы дым

вытягивало в трубу. Я сижу на большом диване, запря

тав руки в муфту. Волнение мое улеглось, мне приволь

но, просто, легко. Александр Александрович обладал

драгоценным даром разряжать напряженность атмосфе

ры, если человек был ему приятен, и уходил, словно

улитка в раковину, если сталкивался с тем, кого ощущал

«чужаком».

Когда я уходила, Блок положил мне в муфту сбор

ник своих стихов «Ночные часы». <...>

После Февральской революции в 1917 году мы пере

езжаем в Москву. Переписка с Блоком принимает более

интенсивный характер. Вся моя переписка с Блоком,

длившаяся восемь лет, содержит: его писем ко мне,

включая все записки и шуточные рисунки – 147; 4 моих

сохранилось 25. Последнее письмо было получено мною

за два с половиною месяца до его кончины, оно датиро

вано 20 мая 1921 года, написано карандашом в постели:

«Чувствую себя вправе писать Вам карандашом, в по

стели, и самое домашнее письмо», и дальше: «Выгоды

моего положения заключаются в том, что я так никого не

видел и никуда не ходил, ни в театры, ни на заседания,

вследствие этого у меня появились в голове некоторые

мысли и я даже пробую писать» 5.

Уже в 1919 году у меня зарождается мысль угово

рить Александра Александровича приехать в Москву

читать стихи. Настроение у него в ту пору было мрач

ное, подавленное. Он стал сомневаться в себе, как в

поэте. И я надеялась, что перемена места благотворно

повлияет на его настроение и на здоровье. Об этом я и

писала ему. В ответ получила письмо, датированное

3 января 1919 года. Привожу его в выдержках:

«Вы все пишете мне о «вечере» моем, как будто са

мо собой разумеется, что это хорошо и необходимо, и

вопрос только в дне... Для меня это мучительный вопрос:

почти год, как я не принадлежу себе, я разучился пи

сать стихи и думать о стихах. Я не выхожу из мелких

забот, устаю почти до сумасшествия... Физически мне

было бы трудно в таком надорванном и «прозаическом»

виде выступать на каком-то триумфальном вечере, чи

тать всякое с т а р ь е , – для чего и для кого?.. Все это

364

вместе заставляет меня просить Вас еще раз отказаться

от этой мысли... Поверьте мне, что я не хочу Вас оби

деть, но что это стоило бы мне часов мучительных...

...О Гейне (до которого я тоже недели три в заботах

и протоколах не мог коснуться): хорошо сделать так,

как Вы пишете, если Вам это интересно. Мне начинает

казаться, впрочем, что передача стихов Гейне – просто

невозможна. Может быть, я откажусь и от Гейне... 6

Гейне – по Эльстеровскому изданию. Больше полови

ны Гейне едва ли можно будет дать. Писем, думаю, не

будет. Ближайшим образом, не попробовали бы молодые

московские поэты (на условиях не заказа, а свободного

конкурса, как Вы и пишете) свои силы на «Zeitgedichte»

и примыкающему к ним, т. е. на третьестепенном, теряю

щем зубы Гейне (кроме одной «Doktrina», пожалуй)?

Можно бы составить небольшую книжку из политических

стихотворений, столь искалеченных П. И. Вейнбергом и

его присными».

Меня очень опечалило, что Блок охладел и к Гейне.

Послала ему «Книгу песен» Гейне в Эльстеровском из

дании, в красном кожаном переплете, и небольшую по

сылку. 28 февраля 1919 года получила от него письмо:

«Спасибо Вам за все – за папиросы особенно, потому

что это лишение – одно из самых тяжелых. Эльстеров-

ский Гейне – такой точно – мне подарен моей матерью

10 лет назад. Теперь будет два – 1909 и 1919 года.

Не знаю, подвинется ли от этого русский Гейне; до сих

пор надеждами на этот счет я мало избалован, б ольшую

часть переводов приходится браковать».

Весь 1919 год мы продолжаем переписываться. Я по

лучаю от него книги с автографами, которые почти все

гда выражают его отношение к написанной им книге в

данное время. Так, например, посылая второй том своих

стихотворений в издании «Земля», он пишет в мае

1919 года: «Еще одна старая и печальная книга». Посы

лая в сентябре месяце 1919 года «Ямбы» в издании

«Алконост», он делает надпись: «Последняя книжка в

таком роде. Страницы 5—6 вырваны, чтобы не позорить

автора 7. Автор». Большое письмо от 7 сентября 1919 го

да, приложенное к «Ямбам», Блок заканчивает так:

«Простите, что «Ямбы» немножко надорваны внутри:

1) это – единственный у меня сейчас экземпляр на рос

кошной бумаге; 2) сам я тоже надорван и, вероятно,

давно. Книгу «Песня Судьбы» в издании «Алконост»

365

я получила 10 сентября 1919 года с таким автографом:

«Дорогой Н. А. Нолле книга «моей второй молодости»

(Нолле была моя девичья фамилия).

Так проходил 1919 год. Александр Александрович не

только морально чувствовал себя подавленно, но и физи

чески: ему часто нездоровилось. Но вопрос о поездке в

Москву был почти решен в положительном смысле, и в

апреля 1920 года Блок пишет:

«Дорогая Надежда Александровна. Вот, наконец, пи

шу Вам, и прежде всего благодарю Вас очень за пас

хальные подарки – роскошные. Уже вторую неделю у

меня не прекращается легкий жар, потому я никуда не

выхожу, не хожу на службу, и у меня начинают зарож

даться, хотя и слабо пока, давно оставленные планы —

вновь стать самим собой, освободиться от насилия над

душой, где только возможно, и попытаться писать.

Пока еще рано говорить об этом, впоследствии, когда

выяснится, я Вам расскажу, если хотите, в какую петлю

я попал, как одно повлекло за собой другое, прибавились

домашние беды, и в результате с конца января я

не могу вырваться физически уже, чего со мной никогда

не бывало прежде.

Когда поправлюсь, думаю съездить в Москву... Бас

нословные суммы, увы! соблазняют меня, ибо я стал

корыстен, алчен и черств, как все».

Затем последовал обмен телеграммами, телефонные

разговоры, и день приезда А. А. в Москву был фикси

рован на 7 мая.

Мы жили на Арбате, в доме 51, занимая отдельную

квартиру из трех комнат: кабинета, столовой и спальни.

Петр Семенович тотчас же заявил, что кабинет, как са

мую удобную комнату, надо предоставить Блоку.

В доме все было готово, чтобы принять дорогого поэта.

7 мая 1920 года в светлое теплое утро я поехала на

Октябрьский вокзал встретить Александра Блока.

Он приехал вместе с Самуилом Мироновичем Алян-

ским. Встретив их на перроне, я поехала с Александром

Александровичем домой. Он был задумчив и молчалив.

Я нашла, что он похудел с нашей последней встречи в

Петербурге.

– А я вас очень стесню? – спросил о н . – Ведь я те

перь «трудный».

366

– Не будем обсуждать этого сейчас, а через три

дня я спрошу, есть ли у вас ощущение того, что вы нам

в т я г о с т ь , – ответила я.

Он улыбнулся.

Как только в Москве стало известно, что приехал

Александр Блок, начались телефонные звонки, на кото

рые он подходил очень редко, началось «паломничество»

молодежи, особенно после его первого выступления.

В большинстве случаев, по его распоряжению, мы отве

чали, что его нет дома, но и цветы, и письма, и подарки

несказанно радовали его. Он повеселел, помолодел, шутил,

рисовал карикатуры, например, карикатуру на Изору и

Бертрана. Этот рисунок, хранящийся в моем архиве, сде

лан карандашом и изображает Изору: голова в профиль,

модная прическа, очки, большой нос, тип «синего чулка»,

а снизу на нее жалобно глядит Бертран. Он изображен

по пояс, на голове нечто вроде красноармейского шлема,

усики, в руках винтовка со штыком. Мы ходим в Худо

жественный театр, в кино, приглашаем к себе его дру

зей, тех, которых он хочет в и д е т ь , – Георгия Чулкова,

Вячеслава Иванова. С последним в этот приезд он

после довольно длительной размолвки 8 помирился, чему

я радовалась сердечно, ибо некоторым образом содейст

вовала этому. На следующий день после их встречи

Вячеслав Иванов прислал Блоку красные розы, а мне

свой сборник стихов «Cor ardens» со следующим авто

графом: «Дорогой Надежде Александровне Коган, дав

ней поэтической приятельнице, свидетельствует свою

дружескую преданность и общую с ней любовь к лирике

Александра Блока Вячеслав Иванов». Мы бывали в го

стях у поэта Юргиса Балтрушайтиса и у других.

Александр Александрович много и часто говорил по

телефону с Константином Сергеевичем Станиславским.

Обычно Станиславский звонил поздно ночью. Блок са

дился у телефона, я ставила около него на столик креп

кий горячий чай, пепельницу, клала папиросы. Уйдешь,

бывало, к себе в комнату и еще долго слышишь приглу

шенный звук его голоса: Блок и Станиславский беседуют

по телефону. Беседовали на отвлеченные темы, на тему

о театре. Блок тогда говорил Станиславскому приблизи

тельно то же, о чем писал мне еще в 1919 году в пись

ме от 7 сентября. На мой вопрос, читал ли он пьесу

«Российский Прометей», он отвечает:

367

«Российского Прометея» я знаю, да, она очень инте

ресна. Поставить ее нельзя, но я не помню времени моей

жизни, когда русский театр не стремился бы поставить

то, что нельзя. Таковы уж русские «искания». Результат

их пока заключается в том, что театр русский отвык

ставить то, что можно и должно, и поставить сейчас

Островского редко кто сумеет».

Говорили они также о «Розе и Кресте». Блок разви¬

вал мысль, которую почти год спустя кратко формули

ровал в своем последнем письме ко мне:

«Я вспомнил «Розу и Крест», еще раз проверил ее

правду, сейчас верю в пьесу...»

Чтобы не стеснять Блока временем возвращения до

мой, я дала ему отдельный ключ от квартиры и слыша

ла иногда, как рано утром, когда все еще спят, вдруг

тихонько стукнет входная дверь. То Блок ушел гулять.

Возвращался он к утреннему завтраку, бодрый, светлый,

молодой, оживленный, обычно с цветами, которых было

такое изобилие в ту чудесную весну, завтракал с аппе

титом, рассказывая нам о том, что видел, где был, и

долго засиживались они с Петром Семеновичем в ожив

ленной беседе. Днем он бывал у своих родных 9, встре

чался с близкими ему людьми, но все мы, кто любил его,

всячески старались уберечь его от «деловых» встреч и

разговоров.

К вечеру, когда жара спадала, мы вдвоем отправля

лись бродить. Он умел бродить. Большое это искусство

и огромное наслаждение. Он подмечал то, мимо чего

«не поэт» пройдет равнодушно.

Конечным и любимым местом наших прогулок был,

обычно, сквер у храма Христа Спасителя. Дойдем туда

и сядем на скамью.

Кто помнит еще этот сквер и эту скамью над рекой,

тот вспомнит, конечно, и тонкую белостволую березку за

нею и куртины цветов.

Над головой стрижи со свистом рассекают воздух,

внизу дымится река, налево – старинная церковь, даль

ше, на другом б е р е г у , – дома, сады.

Блок спокойно, вольно сидит на скамье, он отдыхает.

Он снял шляпу, ветер легко играет шелковистыми мяг

кими вьющимися волосами, кожа на лице уже загорела,

обветрилась, он курит, задумчиво глядя вдаль. Мы то го

ворим, то молчим. На этой скамье, в те далекие вечера,

он читал мне Лермонтова «Терек», Баратынского «В дни

368

безграничных увлечений», отрывки своей поэмы «Воз

мездие» и много, много стихов. На память об одной из

таких прогулок он подарил мне Лермонтова в двух то¬

мах с такой надписью:

Есть слова – объяснить не могу я,

Отчего у них власть надо мной,

Их услышав, опять оживу я,

Но от них не воскреснет другой.

Александр Блок

Май 1920, Москва *

И оттиск «Возмездия», напечатанного в «Русской мысли»,

со следующим автографом: «Дорогой Надежде Алек

сандровне Нолле еще одна вещь, из которой должно бы

ло выйти много, а вышло так мало. Май 1920 г.

Москва».

В день своего первого выступления, 8 мая 10, Блок

волновался, но волнением благотворным, творческим.

Мы пообедали в этот день раньше обычного, и каж

дый ушел к себе отдохнуть, а затем заняться туалетом.

Вдруг страшный взрыв потряс дом, второй, т р е т и й , – за

звенели и посыпались оконные стекла **. В ужасе я вско

чила, из спальни выбежал Петр Семенович, из ванной

Александр Александрович, никто ничего не мог понять,

зазвонил телефон, спрашивали, не знаем ли мы, что слу

чилось, и состоится ли вечер, но мы тоже ничего не по

нимали и не знали. Александра Александровича этот

неожиданный взрыв точно встряхнул, он заявил, что

вечер, конечно, должен состояться, и начал энергично то

ропить Петра Семеновича, который медлил, ожидая