Текст книги "Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 2"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 34 страниц)

СЕРИЯ

Л И Т Е Р А Т У Р Н Ы Х

М Е М У А Р О В

П о д о б щ е й р е д а к ц и е й

В. Э. В А Ц У Р О

Н. К. Г Е Я

С. А. М А К А Ш И Н А

А. С. М Я С Н И К О В А

В. Н. О Р Л О В А

МОСКВА

«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»

1980

А Л Е К С А Н Д Р

Б Л О К

В ВОСПОМИНАНИЯХ

СОВРЕМЕННИКОВ

В ДВУХ ТОМАХ

ТОМ

ВТОРОЙ

МОСКВА

«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»

1980

8 P1

Б 70

Составление, подготовка текста

и комментарии

В Л. О Р Л О В А

Оформление художника

В. М А К С И Н А

Состав, комментарии. Изда

Б

50-80

4702010200

тельство «Художественная

литература», 1980 г.

И С П Е П Е Л Я Ю Щ И Е

Г О Д Ы

(Продолжение)

Испепеляющие годы!

Безумья ль в вас, надежды ль весть?

От дней войны, от дней свободы —

Кровавый отсвет в лицах есть.

В. А. ЗОРГЕНФРЕЙ

АЛЕКСАНДР АЛЕКСАНДРОВИЧ БЛОК

(По памяти за пятнадцать лет: 1906– 1921 гг.)

27 апреля этого года, во вторник, в редакции «Все

мирной литературы», виделся я, как обычно, с А. А. Бло

ком и недолго с ним разговаривал; после того отвлекся

другими разговорами и делами; но к концу дня, вернув

шись домой, вспомнил опять Блока – хмурого в тот день,

молчаливого, явно больного, и впервые за пятнадцать лет

знакомства с А. А. подумал, что недостаточно его видеть

и слышать – необходимо записывать впечатления виден

ного и слышанного. В тот же вечер я заполнил несколь

ко страниц набросками воспоминаний о Блоке, наскоро

и начерно, и приготовил тетрадь для дальнейших записей.

Тетрадь эта осталась незаполненной. После 27 апреля

увидел я Блока на столе, в комнате на Офицерской.

Раздумывая над неудачей своего замысла, я оправ

дываю себя и утешаюсь. Да, ценно для современников

и для потомства каждое слово Блока, каждое его движе

ние. Из этих слов и движений воссоздастся в веках – не

живой облик гениального поэта, но хотя бы колеблемая

отражениями жизни тень. Может быть, посчастливится

сделать это, в сколько-нибудь полной мере, другим.

Объяснение моей неудачи в той неизменной взволнован

ности, с которою я каждый раз, при разнообразных об

стоятельствах, созерцал и слушал Блока. Сознанием его

высоты был я проникнут с первой минуты, как его уви

д е л , – и задолго до этой минуты. Но то необъяснимо

волнующее и, при видимом спокойствии, страстное, что

всегда было во взоре и в голосе А. А., нередко скрывало

от меня формальный смысл его речей, всегда отрывочных

7

и напряженных; волшебная прелесть его существа зача

ровывала взор и внимание. Разговор с ним был – как

разговор с тем, с тою, может быть, кого любишь:

чрезмерно напряженная восприимчивость улавливала

каждый звук, каждое движение, но порядок звуков и

движений, смысл их терялись; оставалось слитное впе

чатление переживаемой радости. И как любящему бла

гоговейно и нежно не придет в мысль, в итоге богатого

впечатлениями дня, воспроизвести, в форме точных запи

сей, речи и поступки любимого человека, так не в си

лах был сделать этого и я.

Может быть, и для Блока, при всем несходстве его,

по ритму души, с Гете, найдется свой Эккерман; цель

моих заметок – поведать, поскольку я в силах, о тех

высоких впечатлениях, которые, обрываясь и возобнов

ляясь, заполнили пятнадцать лет моей жизни – период

личного знакомства с А. А. Воспоминания мои будут, по

необходимости, отрывочны и неполны. Ничего не утра

чено; ничего не забыто; но все так глубоко и тяжко

запало в тайники сознания, что труд воспроизведения

радостно пережитого мучителен и кажется, мгновениями,

безнадежным.

В 1902 году вышел сборник стихотворений студентов

С.-Петербургского университета под редакцией приват-

доцента Б. Никольского 1. В сборник, выгодно выделяв

шийся в ряду подобных изданий удачным подбором ма

териала, вошли два стихотворения А. Блока – поэта,

никому в то время не известного *. В памяти моей эти

стихотворения тогда же уместились прочно и навсегда,

а неведомое имя «Блок» запомнилось и зазвучало волную

ще. Стихи, подписанные этим именем и появлявшиеся в

1903 и 1904 годах в альманахах «Гриф», в «Новом пути»

и в «Журнале для всех», входили в мое сознание вопло

щением томивших душу мою тайн; в созвездии поэтов

благодатной эпохи начала XX столетия вспыхнуло новое

светило – и зажглось своим особенным, небывалым и

несравненным блеском. К тому времени, когда вышли

«Стихи о Прекрасной Даме», у меня, наряду с страстным

желанием увидеть, узнать автора книги, возникло и укре

пилось чувство, которое я не могу назвать иначе как

* «Чем больней душе мятежной» и «Видно, дни золотые при

шли». ( Примеч. В. А. Зоргенфрея. )

8

сомнением в подлинности его существования среди нас.

Казалось, что человек, в его земном образе, не может

быть создателем таких слов.

Много прошло времени, прежде чем увидел я Блока.

Литературные мои знакомства были ограничены; потом,

когда круг их расширился, Блок долгое время оставался

за его пределами. Я не упускал случая узнать что-либо

об Александре Александровиче; расспрашивал о нем

всех, так или иначе к нему прикосновенных. Помню,

В. С. Миролюбов, в то время редактор «Журнала для

всех», исповедуя меня, по своей привычке, как начинаю

щего автора, первый удовлетворил моей любознательно

сти, сообщив мне, что А. А. «высок, широкоплеч, кре

пок здоровьем, женат и видимо счастлив». Вл. Пяст

отзывался о Блоке в выражениях восторженных, но

недостаточно определенных: преобладали эпитеты «пре

красный» и «божественный». Поэт А. А. Кондратьев,

человек терпеливый, общительный и изысканно-любез

ный, рисовал более точные образы: помнится, он срав

нивал очертания лица Блока с профилями на древних

монетах, изображающих диадохов – преемников Алек

сандра Великого. С. Городецкий давал порывистые репли

ки, не будучи в силах сосредоточиться хотя бы на

секунду, но именно он познакомил меня впоследст

вии с А. А.

Просматривая свой «архив» за 1905—1906 годы, я на

хожу следы пережитых волнений. Дружеские приглаше

ния поэтов неизменно сопровождаются упоминаниями о

Блоке – и упоминаниями неутешительными. «Хотя Блок

у меня завтра не будет, зайдите ко мне»; «Блока не бу

дет – он всецело поглощен экзаменами» и т. п. И, нако

нец, записка от Городецкого: «Будет Блок и еще несколь

ко человек».

Поздней весною 1906 года, к вечеру светлого воскрес

ного дня, приехал я в Лесной, на дачу к С. Городецкому

(Новосильцовская ул., 5). Из собравшихся помню, кроме

хозяев, А. М. Ремизова, К. А. Эрберга, П. П. Потемкина.

Едва уселись за стол на балконе, как появился запоздав

ший несколько А. А. Первое впечатление – необычайной

светлости и твердости – осталось навсегда и в течение

долгого, немеркнущего весеннего петербургского дня

пополнилось новыми, радостными впечатлениями. Таким,

конечно, должен был быть А. А.; таким только и мог он

быть...

9

Описывать чью бы то ни было наружность – трудная

задача; описать наружность Блока – труд ответственный

и, чувствую, для меня непосильный. Между тем с каждо

го из видевших Блока спросится. Портреты и фотогра

фические снимки не удовлетворят потомков, как нас не

удовлетворяют изображения П у ш к и н а , – мы ищем живых

свидетельств в записках современников, записках скуд

ных и неопределенных, и до сих пор работою воображе

ния пополняем недочеты изобразительных средств того

времени.

В наружности всякого человека есть нечто текучее,

непрестанно образуемое. Только безнадежно мертвые

духом обладают установившейся, легко поддающейся

определению внешностью. «Мертвые души» Гоголя – бла

годарный материал для художников даже недаровитых.

Чем напряженнее и богаче духовная жизнь, тем больше

в облике человека колебаний света и теней, тем неулови

мее переходы от духа к материи, тем разнообразнее его

видимые явления. И притом, по необычайно меткому вы

ражению В. В. Розанова, человек бывает сам собою лишь

в редкие минуты, когда он обретается «в фокусе» свое

го я 2.

Прошло более пятнадцати лет с того дня, как увидел

я впервые Александра Александровича; образы живого

Блока встают в моей памяти, надвигаясь друг на друга,

затуманиваясь мгновениями и озаряясь потом волшебным

светом. Черты внешнего величия пребывают неизменно;

но тон, окраска, даже протяженность форм, соотношение

линий – меняются в игре душевных сил.

В тот весенний день увидел я человека роста значи

тельно выше среднего; я сказал бы: высокого роста, если

бы не широкие плечи и не крепкая грудь атлета. Гордо,

свободно и легко поднятая голова, стройный стан, легкая

и твердая поступь. Лицо, озаренное из глубины светом

бледно-зеленоватых, с оттенком северного неба, глаз. Во

лосы слегка вьющиеся, не длинные и не короткие, свет

ло-орехового оттенка. Под ними – лоб широкий и смуглый,

как бы опаленный заревом мысли, с поперечной линией,

идущей посредине. Нос прямой, крупный, несколько

удлиненный. Очертания рта твердые и нежные – и в

уголках его едва заметные в то время складки. Взгляд

спокойный и внимательный, остро и глубоко западающий

в душу. В матовой окраске лица, как бы изваянного из

воска, странное в гармоничности своей сочетание юноше-

10

ской свежести с какой-то изначальною древностью. Такие

глаза, такие лики, страстно-бесстрастные, – на древних

иконах; такие профили, прямые и ч е т к и е , – на уцелев

ших медалях античной эпохи. В сочетании прекрасного

лица со статною фигурой, облеченной в будничный наряд

современности – темный пиджачный костюм с черным

бантом под стоячим в о р о т н и к о м , – что-то, говорящее о

нерусском севере, может быть – о холодной и таинствен

ной Скандинавии. Таковы, по внешнему облику, в пред

ставлении нашем, молодые пасторы Христиании или

Стокгольма; таким, в дни подъема и твердости душевных

сил, являлся окружающим Иёста Берлинг, вдохновенный

артист, «обольститель северных дев и певец скандинав

ских сказаний» 3.

Конечно, я не запомнил в точности разговоров того

вечера. Беседа велась в буднично-шутливом тоне; темою

служили по преимуществу события текущей литературно-

художественной жизни. Сидя над тарелкой с холодным

мясом, А. А. спокойно и внимательно прислушивался к

перекрестным застольным разговорам и лишь изредка

давал ответы на порывистые замечания Городецкого,

толковавшего о сборнике «Факелы» и тут же, при помо

щи нескольких спичек, изображавшего эти факелы в на

туре. Кажется, в эти дни А. А. покончил с государствен

ными экзаменами и не без удовольствия сообщил, что

продал свое студенческое пальто. Из высказанного им

помню, что на чей-то вопрос – кого он более ценит как

поэта, Бальмонта или Брюсова, А. А. ответил, не колеб

лясь, что – Бальмонта.

Встав из-за стола, пошли в парк и долго бродили в

окрестностях Лесного, руководимые Городецким. Весен

нее, несколько приподнятое настроение владело всеми.

Городецкий проявлял его бегом и прыжками, умудряясь

на ходу цитировать и пародировать множество стихов,

своих и чужих; А. М. Ремизов подшучивал над Эрбергом,

именуя его «человеком в очках» 4 и утверждая, что он

впервые видит деревья и траву и крайне всему этому

удивляется; Блок мягко улыбался, храня обычную нето

ропливость движений и внимательно ко всему прислуши

ваясь. Встретив на дорожке преграду в виде невысокого

барьера, Городецкий через него перепрыгнул и предложил

то же сделать другим; кое-кто попытался, но Блок, помню,

обошел барьер спокойно и неторопливо.

11

Вернувшись, уселись в круг и принялись за чтение

стихов. Та пора – 1906 год – была порою расцвета поэ

тической школы, душой которой и тогда уже был Блок,

а главою которой был признан много лет спустя. Каждый

день дарил поэзию новыми радостями, и роскошество ее

стало для нас явлением привычным. Но, даже избалован¬

ные обилием красоты, внимали мы в тот вечер с наново

напряженным благоговением Блоку, прочитавшему три

свои недавние, никому из нас не известные стихотворе

ния: «Нет имени тебе, мой дальний», «Утихает светлый

ветер» и «Незнакомка».

Я впервые слышал Блока; впервые к магии его слов

присоединилась для меня прелесть голоса, глубокого,

внятного, страстно-приглушенного. Тысячи людей слыша

ли за последние годы, как говорит и читает Блок; они,

конечно, не забудут. Но что останется другим, тем, кто

от нас узнает имя Блока? Свистящая граммофонная

пластинка, передающая произведенную в 1920 году

запись голоса А. А . , – прослушав которую он, по словам

очевидцев, помолчал и сказал потом: «Тяжелое впечатле

ние...» 5

Охарактеризовать чтение Блока так же трудно, как

описать его наружность. Простота – отличительное

свойство этого чтения. Простота – в полном отсутствии

каких бы то ни было жестов, игры лица, повышений и

понижений тона. И простота – как явственный, звуковой

итог бесконечно сложной, бездонно глубокой жизни, тут

же, в процессе чтения стихов, созидаемой и утверждаю

щейся. Ни декламации, ни поэтичности, ни ударного па

фоса отдельных слов и движений. Ничего условно-актер-

ского, эстрадного. Каждое слово, каждый звук окрашены

только изнутри, из глубины наново переживающей души.

В тесном дружеском кругу, в случайном собрании поэтов,

с эстрады концертного зала читал Блок одинаково, про

сто и внятно обращаясь к каждому из слушателей – и

всех очаровывая.

Так было и в тот памятный день. Названные мною

три стихотворения – и «Незнакомка» по преимуществу —

были началом, сердцем новой эры его творчества; из них

вышла «Нечаянная Радость». Помню, «Незнакомка», не

давно написанная и прослушанная нами весенним вече

ром, в обстановке «загородных дач», после долгой про

гулки по пыльным улицам Лесного, произвела на всех

12

мучительно-тревожное и радостное впечатление, и Блок,

по просьбе нашей, читал эти стихи вновь и вновь.

Вслед за тем читали другие; но из прослушанного ни

чего не запомнилось, да и слушать не хотелось. Настрое

ние, приподнятое вначале, улеглось; разговоры повелись

шепотом. А. А. с обычной готовностью записал кое-кому

стихи в альбомы и с улыбкою подошел ко мне – благо

дарить за только что присланные стихи, ему посвящен

ные 6. Стихи были слабые, и я чувствовал себя до край

ности смущенным; не останавливаясь на них, А. А. пере

шел к прочитанным мною в тот вечер стихотворениям.

Несколько слов его, как всегда неожиданных и внешне

смутных, были для меня живым свидетельством его при

стального внимания. П р о с т о , – и я это ясно п о н я л , – не

в формах обычной литераторской общительности А. А.

пригласил меня навестить его; тогда же мы условились

о дне встречи, и А. А. сделал то, что часто делал и в даль

нейшем и что каждый раз внушающе на меня действова

ло: вынул записную книжку небольшого размера и поме

тил в ней день и час предположенного свидания. Черта

аккуратности – эта далеко не последняя черта в сложном

характере Блока – впервые открылась мне.

В том году Блок переехал с квартиры в Гренадерских

казармах на другую – кажется, Лахтинская, 3. Там по

бывал я у него впервые. Помню большую, слабо осве

щенную настольного электрическою лампой комнату.

Множество книг на полках и по стенам, и за ширмой

невидная кровать. На книжном шкафу, почти во мраке —

фантастическая, с длинным клювом птица. Образ Спаси

теля в углу – тот, что и всегда, до конца дней, был

с Блоком. Тишина, какое-то тонкое, неуловимое в просто

те источников изящество. И у стола – хозяин, навсегда

мне отныне милый. Прекрасное, бледное в полумраке

лицо; широкий, мягкий отложной белый воротник и сво

бодно сидящая суконная черная блуза – черта невинного

эстетизма, сохраняемая исключительно в пределах до

машней обстановки. Таким изображен он на известном

фотографическом снимке того времени; таким я видел

его не раз и в дальнейшем; но, насколько знаю, никогда не

появлялся он в этом наряде вне дома. В кругу прияте

лей-поэтов, в театре, на улице был он одет как все,

в пиджачный костюм или в сюртук, и лишь иногда

13

пышный черный бант вместо галстуха заявлял о его при

надлежности к художественному миру. В дальнейшем пе

рестал он и дома носить черную блузу; потом отрекся,

кажется, и от последней эстетической черты и вместо

слабо надушенных неведомыми духами папирос стал ку

рить папиросы обыкновенные.

Правда, внешнее изящество – в покрое платья, в

подборе мелочей туалета – сохранил он на всю жизнь.

Костюмы сидели на нем безукоризненно и шились, по-

видимому, первоклассным портным. Перчатки, шляпа «от

Вотье». Но, убежден, впечатление изящества усиливалось

во много крат неизменной и непостижимой аккурат

ностью, присущей А. А. Ремесло поэта не наложило на

него печати. Никогда – даже в последние трудные годы —

ни пылинки на свежевыутюженном костюме, ни складки

на пальто, вешаемом дома не иначе как на расправку.

Ботинки во всякое время начищены; белье безукоризнен

ной чистоты; лицо побрито, и невозможно его представить

иным (иным оно предстало после болезни, в гробу).

В последние годы, покорный стилю эпохи и физиче

ской необходимости, одевался Блок иначе. Видели его в

высоких сапогах, зимою в валенках, в белом свитере.

Но и тут выделялся он над толпой подчинившихся об

стоятельствам собратий. Обыкновенные сапоги казались

на стройных и крепких ногах ботфортами; белая вязаная

куртка рождала представление о снегах Скандинавии.

Возвращаюсь к вечеру на Лахтинской, к полумраку

рабочей комнаты, где, в просторной черной блузе, Блок

предстал мне стройным и прекрасным юношей итальян

ского Возрождения. Беседа велась на темы литературные

по преимуществу, если можно назвать беседой обмен

трепетных вопросов и замечаний с моей стороны и пре

рывистых, напряженно чувствуемых реплик А. А., иду

щих как бы из далекой глубины, не сразу находящих

себе словесное выражение. Неожиданным, поначалу,

показалось мне спокойное и вдумчивое отношение А. А.

к лицам и явлениям поэтического мира, выходившим да

леко за пределы родственных ему течений. Школа, кото

рой духовным средоточием был он, не имела в нем слепо

го поборника – мыслью он обнимал все живое в мире

творчества и суждения свои высказывал в форме необы

чайно мягкой, близкой к неуверенности. О себе самом,

невзирая на наводящие мои вопросы, почти не говорил,

но много и подробно расспрашивал обо мне и слушал мои

14

стихи; не проявляя условной любезности хозяина или ве

личавой снисходительности маэстро, ограничивался заме

чаниями относительно частностей или же просто и корот

ко, но чрезвычайно убежденно говорил, правдиво глядя в

глаза: «нравится» или «вот это не нравится». Так, на

сколько я заметил, поступал он в отношении всех.

Когда я уходил, за стеною кабинета, в смежной квар

тире, раздалось негромкое пение; на мой вопрос – не

тревожит ли его такое соседство, А. А., улыбаясь, отве

тил, что живут какие-то простые люди, и чей-то голос

поет по вечерам: «Десять любила, девять разлюбила, од

ного лишь забыть не могу» – и что это очень приятно.

Еще одна черта блоковского гения открылась мне, преж

де чем певец Прекрасной Дамы, Незнакомки и Мэри

сказался по-новому в стихах о России.

После того виделся я с Блоком часто. С Петербург

ской стороны переехал он на Галерную улицу и несколько

лет жил там, в доме № 41, кв. 4. От ряда посещений —

всегда по вечерам – сохранилось у меня общее впечатле

ние тихой и уютной торжественности. Квартира в три-

четыре комнаты, обыкновенная средняя петербургская

квартира «с окнами во двор». Ничего обстановочного,

ничего тяжеловесно-изящного. Кабинет (и в то же время

спальня А. А.) лишен обычных аксессуаров обстановки, в

которой «живет и работает» видный писатель. Ни мас

сивного письменного стола, ни пышных портьер, ни му

зейной обстановки. Две-три гравюры по стенам, и в шка

пах и на полках книги в совершеннейшем порядке. На

рабочем столе ничего лишнего. Столовая небольшая,

почти тесная, без буфетных роскошеств. Мебель не по

ражает стильностью. И в атмосфере чистоты, легкости,

свободы – он, Александр Блок, тот, кто вчера создал, мо

жет быть, непостижимые, таинственные строки и кто

сегодня улыбается нежной улыбкой, пристально глядя

вам в глаза, в чьих устах ваше примелькавшееся вам имя

звучит по-новому, уверенно и значительно. Вечер прохо

дит в беседе неторопливой и – какова бы ни была тема —

радостно-волнующей. Отдельные слова, как бы добывае

мые, для большей убедительности, откуда-то из глубины,

порою смутны, но неизменно точны и выразительны.

По собственному почину или, может быть, угадывая

мое желание, А. А, читает последние свои стихи и —

15

странно – очень интересуется мнением о них. Выражение

сочувствия его радует, а замечаниям, редким и робким,

он противопоставляет, по-детски искренно, ряд объясне

ний. Бурные общественно-политические события того

времени своеобразно преломляются в душе А. А. и на

ходят себе, в беседе, особое, звуковое, внешне искажен

ное выражение. Чувствуются настороженность и замкну

тость художника, оберегающего свой мир от вторжения

враждебных его целям стихий. С наивным изумлением

узнает А. А., что я не только пишу стихи, но и времена

ми вплотную подхожу к общественной жизни и пытаюсь

принять в ней участие. Об обстоятельствах обыденных

расспрашивает он меня с опасливым любопытством чело

века из другого мира. О себе говорит мало. Ни самодо

вольства, ни самоуверенности в человеке, чье имя уже

звучит как слава, чья личность окружена постепенно

нарастающим культом.

Переходим в столовую и пьем чай. Молчаливо присут

ствует Любовь Дмитриевна, жена А. А. Большой люби

тель чаепития, А. А. совершает этот обряд истово и не

торопливо. Курит, с глубоким вздохом затягиваясь. В из

гибе крупных пальцев, крепко сжимающих папиросу,

затаенная, сдержанная страсть.

Прощаюсь – и заранее знаю, что в последний миг

встречу глубокий, чистый и пристальный взор, как бы

договаривающий недоговоренное.

Тогда, в 1906 году, начал встречаться с Блоком и у

общих наших знакомых – на вечерах у гостеприимного

А. А. Кондратьева, патетического Пяста, на «средах» у

Вячеслава Иванова. А. А., покончивший только что с

государственными экзаменами, вновь стал доступен дру

жеской среде. Помню его здоровым, крепким, светло улы

бающимся – как входит он, с тревожной надеждой ожи

даемый многими, держа руку с отставленным слегка лок

тем в кармане пиджака, с поднятою высоко головою.

В кругу тех, кого он называл друзьями, был он признан

и почтительно вознесен; но ни с кем не переходя на ко

роткую ногу, не впадая в сколько-нибудь фамильярный

тон, оставался неизменно скромен и прост и ко всем

благожелателен. Деликатный и внимательный, одаренный

к тому же поразительной памятью, никогда не забывал

он, однажды узнав, имени и отчества даже случайных

16

знакомых, выгодно отличаясь этим от рассеянных маэ

стро, имя которым легион. Молчаливый в общем, ни на

секунду не уходил в обществе в себя и не впадал в за

думчивость. Принимая, наряду с другими, участие в бе

седе, избегал споров; в каждый момент готов был разде

лить общее веселье. На вечере у Пяста слушал, сочувст

венно улыбаясь, пародии Потемкина на себя, на А. Бе

лого, на Вячеслава Иванова; принял потом, как и все,

участие в неизменных буримэ и, чуждый притязаний на

остроумие, писал на бумажке незамысловатые слова.

Так, сидя рядом со мной и получив от меня начало:

Близятся выборы в Думу,

Граждане, к урнам с п е ш и т е , —

продолжил он приблизительно в таком роде:

Держите, ловите свирепую пуму,

Ловите, ловите, держите! 7

Еще не так давно, в минувшем 1920 году, придя на

собрание Союза поэтов, уставший и измученный, играл

он, вместе со многими, ему далекими и чуждыми, в ту

же игру – и не стяжал, конечно, приза 8.

«Чуждый притязаний на о с т р о у м и е » , – написал я

выше. Можно сказать больше. Остроумие, как таковое,

как одно из качеств, украшающих обыденного человека,

вовсе не свойственно было А. А. и, проявляемое другими,

не располагало его в свою пользу. Есть, очевидно, уро

вень душевной высоты, начиная от которого обычные че

ловеческие добродетели перестают быть добродетелями.

Недаром в демонологии Блока столь устрашающую роль

играют «испытанные остряки»: их томительный облик,

наряду с другими гнетущими явлениями, предваряет при

шествие Незнакомки в стихах и в пьесе того же имени.

Представить себе Блока острословящим столь же трудно,

как и громко смеющимся. Припоминаю – смеющимся я

никогда не видел А. А., как не видел его унылым, ду

шевно опустившимся, рассеянным, напевающим что-либо

или насвистывающим. Улыбка заменяла ему смех. В со

ответствии с душевным состоянием переходила она от

блаженно-созерцательной к внимательно-нежной, мягко-

участливой; отражая надвигающуюся боль, становилась

горестно-строгой, гневной, мученически-гордой. Те же, не

поддающиеся внешнему, мимическому и звуковому опре

делению, переходы присущи были и его взору, всегда

17

пристальному и открытому, и голосу, напряженному и

страстному. Но в то время, в годы, когда создавалась

«Нечаянная Радость», и улыбка, и взор, и голос запо

мнились мне светлыми и спокойными. Магическое таилось

в тайниках души, не возмущаемое соприкосновениями со

стихиями жизни. «Так. Неизменно все, как было» – эти

стихи записал мне в альбом А. А. в конце 1906 года, объ

яснив, что в них ответ на мои смутные, вновь и вновь вы

сказываемые опасения измены...

В числе немногих посещал Блок в то время милого

и гостеприимного, благодушного не без лукавства

А. А. Кондратьева. Вечера, на которые хозяин собирал

гостей, не стесняясь различием школ и вкусов, проходили

шумно и не без обильных возлияний. А. А. не отстранял

ся от участия в общем веселье. Помню вечер, затянув

шийся до утра, когда выпито было все, что нашлось в

доме, вплоть до только что заготовленной впрок наливки.

Среди гостей, расположившихся в вольных позах на ди

ванах и по коврам, благодушно и доброжелательно улы

бающийся А. А., уже прочитавший множество стихов и

слушающий не вполне членораздельные вдохновения при

сутствующих. Кто-то в порыве одушевления предложил,

за невозможностью продолжать веселье у хозяина или

где-либо в ресторане, посетить «приют любви». Мысль

встретила решительное сочувствие; взоры некоторых об

ратились на А. А. Не желая, по-видимому, выделяться,

он просто и скромно согласился принять участие, но вы

разил надежду, что предполагаемая поездка «ни к чему

не обязывает» каждого участника в отдельности. Через

несколько минут, впрочем, предложение было забыто.

В ту же зиму – 1906—1907 года – не раз встречал я

Блока на средах у Вячеслава Иванова, памятных, веро

ятно, многим. На среды собирался весь художественный

и интеллектуальный Петербург, являлись гости из Моск

вы и из провинции, и едва ли европейски любезные хо

зяева знали в лицо всех присутствовавших. Читались за

ранее намеченные доклады, или предлагалась тема для

дискуссий; председатель усаживался за стол, и начина

лось словесное роскошество. Темы художественно-литера

турные, научно-философские и общественно-политические

переплетались в сложной игре мудрословия, оплодотво

ренного эрудицией, и остроумия, вдохновленного наитием.

Не помню, чтобы принимал участие в этих беседах Блок;

но помню, как выходил он, по окончании словопрений,

18

читать стихи – и знаю: многие и многие из собравших

ся, считая минуты, ждали этого мига. Стройный и высо¬

кий, в черном сюртуке с черным бантом, становился он

у стола – и забывались и обесценивались итоги с таким

напряжением проведенных дискуссий.

Кроме сред Вячеслава Иванова, показывался Блок в

то время более широкому кругу лиц на собраниях лите

ратурно-художественного кружка «молодых» при С.-Пе

тербургском университете и на открытых его вечерах.

Мне запомнился третий вечер кружка, 1 февраля 1907 го

да, когда М. А. Кузмин читал, сопровождая музыкою,

свои «Куранты любви», а А. А. – пьесу «Незнакомка».

(Эту же пьесу прочел он перед тем, в тесном кругу, у

себя дома, 12 января 1907 года.) Впервые, кажется, в

Петербурге представители новой поэзии лицом к лицу

сошлись с публикою, настроенною частью пассивно-вы

жидательно, частью настороженно. Помню перешептыва

ния, отдельные недоуменные и иронические возгласы;

но помню и трепетную настороженность слушателей, на

полнивших старую физическую аудиторию университета

и ловивших слова четкие, чистые, волшебно-внушающие.

В этот вечер новая поэзия одержала первую победу над

косною стихией толпы; и увы! с этого вечера новая по¬

ззия вошла в массы и превратилась в обиходно-литера

турный материал.

1907 год начался для Блока «Снежною маскою».

В тридцати стихотворениях этого цикла, написанных, по

словам А. А., в две недели, отразилась напряженность

налетевших на поэта вихрей. «Простите меня за то, что

я все еще не писал Вам, несмотря на то, что мне хочет

ся и видеть Вас и говорить с Вами. Все это оттого, что

я в очень тревожном состоянии и давно у ж е » , – пишет

Блок мне 11 февраля 1907 года. Таким, тревожным, и

вспоминаю я Блока в этот период, и следы этой тревоги

проходят через ряд лет.

В 1907 году – та же квартира на Галерной, и лишь

круг друзей несколько изменился. Театральный мир за

являет о себе. В столовой, за чайным столом, артистки

театра Коммиссаржевской В. П. Веригина и Н. П. Воло

хова, В. Э. Мейерхольд, С. А. Ауслендер. Разговоры на

театральные темы преобладают. Узнаю, что в прежние

годы А. А. не раз выступал на сцене, играя даже Гамлета

19

и Чацкого. В биографии А. А. останется горестный

пробел, если никто из видевших его в этих ролях не

поделится с читателями своими впечатлениями. Думает

ся мне, что не одно только любительство должно было

проявиться в игре Блока: сочетание на сцене единствен

ного, вне сравнения, поэта-чтеца с человеком – глубоко

не актером – должно было дать единственные, разитель

ные результаты 9.

Не помню отдельных посещений Блока в 1907 году;

жил он тогда, отгораживаясь от внешнего мира, и из

редка собирал у себя близких знакомых. Литературная

известность, которой, по выражению Блока, «грош цена»,

уже стучалась к нему в двери и томила его до такой сте

пени, что номер своего телефона он сообщал лишь немно

гим и в списке телефонных абонентов не значился. Вспо

минаю осенний день, когда, не предупредив, зашел я к

А. А. на Галерную. Прислуга сообщила, что хозяина нет

дома, и лишь через две-три минуты догнала меня на ули

це. А. А. был дома, один, но боялся нежданных посеще

ний...

Драмою «Фаина» («Песня Судьбы») закончился пе

риод бурь. В ней, в ее последних строках, в песне путни

ка – весть о России, возврат к надежде. Эту драму чи

тал он, собрав многочисленное общество, у себя на

дому, 1 мая 1908 года. («Если не боитесь длинного чте

ния, приходите, пожалуйста...» – черта обычной скром

ности в пригласительном письме от 28 апреля.) В чтении

«Фаины», в словах этой драмы, мучительной, слишком

личной, литературно не удавшейся, чувствовалась и бо

лезненно воспринималась ужасающая усталость; по окон

чании чтения А. А., сохраняя, как всегда, пристальное

внимание к словам присутствующих, не примкнул, одна