Текст книги "Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 2"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 34 страниц)

муки его, единственная правда о нем, а может быть, и

единственное, мукой купленное, оправдание его —

Александр Блок.

Осенью 13-го года по всяким семейным соображениям

надо ехать на север, но в Петербург не хочу. Если уж

это неизбежно, буду жить зимой в Москве, а ранней вес

ной назад, к земле. Кстати, в Москве я никого почти не

знаю, кроме кое-каких старых знакомых моей матери.

3*

67

Первое время Москва действительно не отличается от

южной жизни. В квартире, около Собачьей площадки, я

одна. В моей жизни затишье, пересадка. Поезда надо

ждать неопределенно долго. Жду.

Месяца через полтора после приезда случайно встре

чаю на улице первую петербургскую знакомую, Софью

Исааковну Толстую. Она с мужем тоже переехала в

Москву, живут близко от меня на Зубовском бульваре.

Зовет к себе. В первый же вечер все петербургское, от

вергнутое, сразу нахлынуло. Правда, в каком-то ином,

московском виде. Я сначала стойко держусь за свой

принципиальный провинциализм, потом медленно начи

наю сдавать. Вот и первая общая поездка к Вячеславу

Иванову 8. Еду в боевом настроении. В конце концов все

скажу, объявлю, что я враг, и все тут.

У него на Смоленском 9 все тише и мельче, чем было

на Башне, он сам изменился. Лунное не так заметно, а

немецкий профессор стал виднее. Не так сияющ ореол во

лос, а медвежьи глазки будто острее. Народу, как всегда,

много. Толкуют о Григории Нисском, о Пикассо, еще о

чем-то. Я чувствую потребность борьбы.

Иванов любопытен почти по-женски. Он заинтересо

ван, отчего я пропадала, отчего и сейчас я настороже. Ве

дет к себе в кабинет. Бой начинается. Я не скрываю, на

оборот, сама первая начинаю. О пустословии, о предании

самого главного, о пустой жизни. О том, что я с землей,

с простыми русскими людьми, с русским народом, что я

отвергаю их культуру, что они оторваны, что народу нет

дела до их изысканных и неживых душ, даже о том, что

они ответят за гибель Блока.

Вячеслав Иванов очень внимателен. Он все понимает,

он со всем соглашается. Более того, я чувствую в его

тоне попытку отпустить, благословить на этот путь. Но

ни отпуска не прошу, ни благословения не хочу. Разговор

обрывается.

Вскоре опять, 26 ноября, мы вместе с Толстыми у

В. Иванова на Смоленском.

Народу мало, против обыкновения. Какой-то мне не

ведомый поэт, по имени Валерьян Валерьянович (потом

узнала – Бородаевский), с длинной, узкой, черной боро

дой, только что приехал из Германии и рассказывает о

тоже мне неведомом Рудольфе Штейнере.

Хозяин слушает с таким же благожелательным любо

пытством, как слушает вообще все. Для него рассказ в

68

основных чертах не нов, поэтому он расспрашивает боль

ше о подробностях, о том, как там Белый, Волошин и т. д.

Оттого, что о главном мало речи, я не могу окончательно

уловить, в чем дело.

Но у меня неосознанный, острый протест. Я возра

жаю, спорю, не зная даже, против чего именно я спорю.

Но странно, сейчас я понимаю, что тогда основная интуи

ция была верна. Я спорила против обожествления и аб

солютизации человеческой природной силы. В нелепом,

приблизительном споре я вдруг чувствую, что это все не

случайно, что борьба у меня идет каким-то образом за

Блока, что тут для него нечто более страшное, чем все

туманы и метели его страшного пути, потому что враг из

безличного становится личным.

Поздно вечером уходим с Толстым. Продолжаем гово

рить на улице. Сначала это спор. Потом просто моя де

кларация о Блоке. Мы уже не домой идем, а скитаемся по

снежным сугробам на незнакомых пустых улицах. Я гово

рю громко, в снег, в ночь, вещи для меня пронзительные

и решающие.

У России, у нашего народа родился такой ребенок. Са

мый на нее похожий сын, такой же мучительный, как она.

Ну, мать б е з у м н а , – мы все ее безумьем больны. Но сына

этого она нам на руки кинула, и мы должны его спасти,

мы за него отвечаем. Как его в обиду не дать – не знаю,

да и знать не хочу, потому что не своей же силой можно

защитить человека. Важно только, что я вольно и свобод

но свою душу даю на его защиту.

Первого декабря, через четыре дня после этой ночи,

я неожиданно получила письмо в ярко-синем конверте.

Как всегда в письмах Блока, ни объяснений, почему он

пишет, ни о б р а щ е н и й , – «глубокоуважаемая» или «доро

гая». Просто имя и отчество, и потом как бы отрывок из

продолжающегося разговора. ...«Думайте сейчас обо мне,

как и я о вас думаю... Силы уходят на то, чтобы преодо

леть самую трудную часть ж и з н и , – середину ее... Я перед

вами не лгу... Я благодарен вам»... 10

Может быть, сейчас мне трудно объяснить, отчего это

короткое и не очень отчетливое письмо потрясло меня.

Главным образом, пожалуй, потому, что оно было ответом

на мои ночные восторженные мысли, на мою молитву о

нем.

Я ему не ответила. Да и что писать, когда он и так

должен знать и чувствовать мой ответ? Вся дальнейшая

69

зима прошла в мыслях о его пути, в предвидении чего-то

гибельного и страшного, к чему он шел. Да и не только

о н , – все уже смешивалось в общем вихре. Казалось, что

стоит голосу какому-нибудь крикнуть – и России наста

нет конец.

Опять юг.

Весной 14-го года, во время бури, на Азовском море

погрузились на дно две песчаные косы с рыбачьими по

селками. В это время у нас на Черноморском побережье

земля стонала. Мне рассказывали охотники, как они от

этих стонов бежали с лиманов и до поздней ночи прово

жали друг друга, боясь остаться наедине со страждущей

землею. А летом было затмение солнца. От него осталось

только пепельно-серебристое кольцо. Запылали небывалые

з о р и , – не только на востоке и на з а п а д е , – весь горизонт

загорелся зарею. Выступили на пепельно-зеленом небе

бледные звезды. Скот во дворе з а т р е в о ж и л с я , – коровы

мычали, собаки лаяли, стал кричать петух, куры забра

лись на насесты спать.

Потом наступили события, о которых все з н а ю т , – мо

билизация, война.

Душа приняла войну. Это был не вопрос о победе над

немцами, немцы были почти ни при чем. Речь шла о на

роде, который вдруг стал единой живой личностью, с этой

войны в каком-то смысле начинал свою историю. Мы

слишком долго готовились к отплытию, слишком истоми

лись ожиданием, чтобы не радоваться наступившим сро

кам.

Брат ночью пришел ко мне в комнату, чтобы сообщить

о своем р е ш е н и и , – идет добровольцем. Двоюродные се

стры спешили в Петербург поступать на курсы сестер ми

лосердия. Первое время я не знала, что делать с собой,

сестрой милосердия не хотела б ы т ь , – казалось, надо что-

то другое найти и осуществить. Основное – как можно

дольше не возвращаться в город, как можно дольше про

быть одной, чтобы все обдумать, чтобы по-настоящему все

понять.

Так проходит мучительная осень. Трудно сказать, что

дала она м н е , – но после нее все стало тверже и яснее.

И особенно твердо сознание, что наступили последние

сроки. Война – это преддверие конца. Прислушаться,

присмотреться, уже вестники гибели и преображения

средь нас.

70

Брат мой воевал добровольцем где-то на Бзуре. Мать

не хотела оставаться одна в П е т е р б у р г е , – мне пришлось

ехать к ней.

Поезд несся по финским болотам среди чахлой осины

и облетевших берез. Небо темно. Впереди черная завеса

копоти и дыма. Пригород. Казачьи казармы. И Николаев

ский вокзал.

Еду и думаю. К Блоку пока ни звонить не буду, не

напишу и, уж конечно, не пойду. И вообще сейчас надо

по своим путям в одиночку идти. Программа зимы —

учиться, жить в норе, со старыми знакомыми по возмож

ности не встречаться.

Приехали к завтраку. Родственные разговоры, рас

спросы. День тихий и серый. Некоторая неразбериха

после дороги. А в три часа дня я уже звоню у блоковских

дверей... Горничная спрашивает мое имя, уходит, возвра

щается, говорит, что дома нет, а будет в шесть часов.

Я думаю, что он дома. Значит, надо еще как-то под

готовиться. С Офицерской иду в Исаакиевский с о б о р , —

это близко. Забиваюсь в самый темный угол. Передо мной

проходят все мысли последнего времени, проверяю реше

ния. Россия, ее Блок, последние с р о к и , – и надо всем Хри

стос, единый, искупающий все.

В шесть часов опять звонюсь у его дверей. Да, дома,

ждет. Комнаты его на верхнем этаже. Окна выходят на

запад. Шторы не задернуты. На умирающем багровом не

бе видны дуги белесых и зеленоватых фонарей. Там уже

порт, доки, корабли, Балтийское море 11. Комната тихая,

темно-зеленая. Низкий зеленый абажур над письменным

столом. Вещей мало. Два больших зеленых дивана. Боль

шой письменный стол. Шкаф с книгами.

Он не изменился. В комнате, в нем, в угольном небе

за о к н а м и , – тишина и молчание. Он говорит, что и в три

часа был дома, но хотел, чтобы мы оба как-то подготови

лись к встрече, и поэтому дал еще три часа сроку. Го

ворим мы медленно и скупо. Минутами о самом главном,

минутами о внешних вещах.

Он рассказывает, что теперь в литературном мире

в моде общественность, добродетель и патриотизм. Что

Мережковские или еще кто-то устраивают патриотиче

ские чтения стихов в закрытых винных магазинах Шит-

та, по углам больших улиц, для солдат и народа. Что его

зовут читать, потому что это гражданский долг. Он не

доумевает, у него чуть насмешливая и печальная улыбка.

71

– Одни кровь льют, другие стихи читают. Наверное,

не п о й д у , – все это никому не нужно.

– И Брюсов сейчас говорит о добродетели.

– А вот Маковский оказался каким честным челове

ком. Они в «Аполлоне» издают к новому пятнадцатому

году сборник патриотических стихов. Теперь и Сологуб

воспевает барабаны. Северянин вопит: «Я, ваш душка,

ваш единственный, поведу вас на Берлин» 12 . Меня про

сили послать. Послал. Кончаются так: «Будьте довольны

жизнью своей, тише воды, ниже травы. Ах, если б зна

ли, люди, вы холод и мрак грядущих дней» 13. И пред

ставьте, какая ч е с т н о с т ь , – вернули с извинениями, печа

тать не могут 14.

Потом мы опять молчим.

– Хорошо, когда окна на запад. Весь закат прини

маешь в них. Смотрите на огни.

Потом я рассказываю, что предшествовало его про

шлогоднему письму. Он удивлен.

– Ах, это Штейнер. С этим давно кончено. На этом

многое оборвалось. У меня его портрет остался, Андрей

Белый прислал.

Он подымается, открывает шкаф, из папки вынимает

большой портрет. Острые глаза, тонкий извилистый рот.

Есть что-то общее с Вячеславом Ивановым, но все рез

че, чернее, более сухое и волевое, менее лиричное. Блок

улыбается.

– Хотите, разорвем?

Хочу. Он аккуратно складывает портрет вдвое, прово

дит по сгибу ногтем. Рвет. Опять складывает. Рвет. Порт

рет обращен в груду бумажек размером в почтовую

марку. Всю груду сыпет в печь 15.

Моя очередь говорить. Сначала рассказываю о черно

морских бурях, о диких утках и бакланах. Потом о том,

что надо сейчас всей России в войне, в труде и в молча

нии искать своего Христа и в нем себя найти. По

том о нем, о его пути, о боли за него.

Мы сидим в самых дальних углах комнаты. Он у сто

ла, я на диване у двери. В сумраке по близорукости я

его почти не вижу. Только тихий и усталый голос ино

гда прерывает м е н я , – значит, он тут. Да еще весь воз

дух комнаты полон какого-то напряженного в н и м а н и я , —

слушает, значит.

Поздно, надо уходить. Часов пять утра. Блок серье¬

зен и прост.

72

– Завтра вы опять приходите. И так каждый день,

пока мы до чего-то не договоримся, пока не решим.

На улице дождь. Пустота. Быстро иду по сонному го

роду. Надо его весь пересечь. Господи, как огромен

и страшен твой мир, и какую муку даешь ты твоим лю

дям. На следующий день опять иду к Блоку.

У него опять такая же тишина. И так начинается изо

дня в день 16. Сейчас мне уже трудно различить, в ка

кой раз что было сказано. Да и по существу это был еди

ный разговор, единая встреча, прерванная случайны

ми внешними часами пребыванья дома для сна, пищи,

отдыха.

Иногда разговор принимал простой житейский харак

тер. Он мне рассказывал о различных людях, об отно

шении к ним, о чужих стихах.

– Я вообще не очень люблю чужие стихи.

Однажды говорил о трагичности всяких людских отно

шений. Они трагичны, потому что менее долговечны, чем

человеческая жизнь. И человек знает, что, добиваясь их

развития, добивается их смерти. И все же ускоряет

и ускоряет их ход. И легко заменить должный строй

души, подменить его, легко дать дорогу страстям.

Страсть – это казнь, в ней погибает все подлинное.

Страсть и измена – б л и з н е ц ы , – их нельзя разорвать.

И кончает неожиданно:

– Теперь давайте топить печь.

Топка печи у Блока – священнодействие. Он прино

сит ровные березовые поленья. Огонь вспыхивает. Мы

садимся против печи и смотрим молча. Сначала длин

ные, веселые языки пламени маслянисто и ласково ли

жут сухую белесую кору березы и потухающими лента

ми исчезают вверху. Потом дрова пылают. Мы смотрим

и смотрим, молчим и молчим. Вот с легким серебряным

звоном распадаются багровые угольки., Вот сноп искр

с дымом вместе уносится ввысь. И медленно слагаются

и вновь распадаются огненные письмена, и опять бегут

алые и черные знаки.

В мире тихо. Россия спит. За окнами зеленые дуги

огней далекого порта. На улицах молчаливая ночь. Из

редка внизу на набережной Пряжки одинокие шаги про

хожего. Угли догорают. И начинается наш самый ответ

ственный разговор.

– Кто вы, Александр Александрович? Если вы позо

вете, за вами пойдут многие. Но было бы страшной

73

ошибкой думать, что вы вождь. Ничего, ничего у вас нет

такого, что бывает у вождя. Почему же пойдут? Вот и

я пойду, куда угодно, до самого конца. Потому что сей

час – в вас как-то мы все, и вы – символ всей нашей

жизни, даже всей России символ. Перед гибелью, перед

смертью, Россия сосредоточила на вас все свои самые

страшные л у ч и , – и вы за нее, во имя ее, как бы образом

ее сгораете. Что мы можем? Что могу я, любя вас? Поту

ш и т ь , – не можем, а если и могли бы, права не имеем:

таково ваше высокое и з б р а н и е , – гореть. Ничем, ничем

помочь вам нельзя.

Он слушает молча. Потом говорит:

– Я все это принимаю, потому что знаю давно.

Только дайте срок. Так оно все само собою и случится.

А у меня на душе все смешивается и спутывается.

Я знаю, что все на волоске над какой-то пропастью. На

конец все становится ясным. В передней, перед моим

уходом, говорим о последних каких-то подробностях. Он

положил мне руки на плечи. Он принимает мое соуча

стие. Он предостерегает нас обоих, чтобы это всегда было

именно так. Долго еще говорим. А за спокойными, уве

ренными словами мне чудится вдруг что-то нежданное,

новое и по-новому страшное. Я напрягаю слух: откуда

опасность? Как отражать ее?

На следующий день меня задержали дома. Прихожу

позднее обыкновенного. Александр Александрович, ока

зывается, ушел. Вернется поздно. Мне оставил письмо.

«Простите меня. Мне сейчас весело и туманно. Ушел

бродить. На время надо все кончить. А. Б. » .

Дверь закрывается. Я спускаюсь этажом ниже. Оста

навливаюсь на площадке. Как же я уйду? Как я могу

уйти? Подымаюсь назад. Стою долго у запертой двери.

Потом решаюсь. Сажусь на верхней ступеньке. Я долж

на дождаться, чтобы еще что-то раз навсегда закрепить.

Идут не м и н у т ы , – идут часы. Уже далеко за пол

ночь. Скоро, наверное, утро. Наконец долгий протяжный

звонок внизу. Зажигается в пролете свет. С л ы ш у , – этаж

за этажом кто-то подымается, тяжело дышит от быстрой

ходьбы. Это Блок. Встаю навстречу.

– Я решила дождаться вас, Александр Александро

вич.

Он не удивлен. Только говорит, что не хорошо вышло,

потому что у соседей в квартире скарлатина. Как бы я

домой не занесла.

74

Отворяет двери. Входим. Я начинаю сразу торопить

ся. Он слегка задерживает.

– Да, да, у меня просто никакого ответа нет сейчас.

На душе пусто, туманно и весело, весело. Не знаю, мо

жет быть, оно и ненадолго. Но сейчас меня уносит куда-

то. Я ни в чем не волен.

Я опять начинаю торопиться.

Александр Александрович неожиданно и застенчиво

берет меня за руку.

– Знаете, у меня есть просьба к вам. Я хотел бы

знать, что часто, часто, почти каждый день вы проходи

те внизу под моими окнами. Только знать, что кто-то

меня караулит, ограждает. Пройдете, взглянете наверх.

Это все.

Я соглашаюсь. Быстро прощаюсь. По существу, про

щаюсь навсегда. Знаю, что в наших отношениях не иг

рают роли пространство и время, но чувствую их очень

мучительно.

Ухожу. Будто еще новая тяжесть на плечи упала 17.

А в это время мрачней и мрачней становилась петер

бургская ночь. Все уже, не только Блок, чуяли прибли

жение конца. Одни думали, что конец будет, потому что

на фронте не хватает снарядов, другие – потому что Рос

сией распоряжается Распутин, третьи, как Б л о к , – может

быть, и не имели никакого настоящего «потому что»,

а просто в ознаменование конца сами погибали медленно

и неотвратимо.

И, наконец, летом 1916 года последнее письмо от

Блока.

«Я теперь табельщик 13-й дружины Земско-Город-

ского Союза. На войне оказалось только скучно. О Геор

гии и Н а д е ж д е , – скоро кончится их искание. Какой ад

напряженья. А ваша любовь, которая уже не ищет мне

новых царств. Александр Блок». <...>

ВАСИЛИЙ ГИППИУС

ВСТРЕЧИ С БЛОКОМ

Я не был – и по возрасту вряд ли мог быть – близок

с Блоком. Но я встречался с Блоком, говорил с ним,

помню многое, что он говорил, и об этом хочу расска

зать.

В первый раз я увидел Блока в первую половину

1903 года или в самом конце 1902-го, когда Блоку было

двадцать два года, а мне – всего двенадцать. Он пришел

к моему брату Александру Васильевичу 1 и сидел за

нашим семейным вечерним чаем, в серой, как тогда но

сили, студенческой тужурке. Из всего, что было в этот

вечер, я помню только одно, но зато помню хорошо: чте

ние стихов Блока и разговор о них. Началось с того, что

отец мой среди какого-то, кажется, безразличного разго

вора вдруг несколько напряженным тоном сказал, обра

тившись к Блоку: «Александр Александрович! Прочтите

стихи». На это Блок совершенно спокойно и просто отве

тил: «Да, я с удовольствием прочту». Он читал «Царица

смотрела заставки». Отец – почитатель и переводчик

Данте и Петрарки – улыбнулся с легкой иронией. «Ну

зачем вы пишете декадентские стихи? Зачем синие за

гадки? Почему загадки – синие?» Блок, немного задума

вшись, ответил: «Потому что ночь с и н я я » , – но тут же,

засмеявшись, сказал: «Нет, конечно, не то». И, желая,

быть может, отвести упрек в декадентстве, прочел:

«Я и молод, и свеж, и в л ю б л е н » . – «Вот это – совсем дру

гое дело. Впрочем – ароматные слезы». Но Блок очень убе

жденно ответил: «Нет, у клена слезы – ароматные. Дру

гой вопрос, могут ли быть слезы – у клена». На этом,

кажется, спор закончился.

76

Я пропущу редкие встречи в последующие годы

(в 1906—1909 годы нередко в театре Коммиссаржев

ской – на премьерах) и перейду к тому времени, когда

я начал встречаться с Блоком вне семьи и вне отноше

ний его с моим братом, а самостоятельно – как с писа

телем.

Первая такая встреча была в начале 1909 года 2. Она

произошла как бы символически для меня – почти бук

вально на пороге редакции «Нового журнала для всех»

и «Новой жизни», куда я шел за одним из первых моих

литературных гонораров. «Вы – в «Журнал для всех»? —

спросил Б л о к . – Это ваши стихи были в журнале? Мне

понравились» 3. Эта скупая похвала была бы мне еще

более дорога, если бы я мог тогда предвидеть его позд

нейшие и столь же скупые: «Мне не понравилось». Под

нявшись в редакцию, я увидел на редакционном столе

листок, написанный четким блоковский почерком. Мне

бросились в глаза строки:

Ты в синий плащ печально завернулась,

В сырую ночь ты из дому ушла.

Я не задавал себе вопросов, почему плащ – синий.

Блок со всей системой своих образов к тому времени

прочно вошел в мое сознание, во всю мою жизнь.

В марте 1910 года я встретился с Блоком на 8-й ли

нии Васильевского острова, где я тогда жил. Это было

вскоре после смерти В. Ф. Коммиссаржевской. Я спро

сил, верно ли, что он будет читать свои стихи на вечере

ее памяти. Блок ответил: «Да, мне заказали стихи.

Я очень долго над ними работал и наконец напи

сал». Признаюсь, в моем юношеском прекраснодушии ме

ня покоробило от этих «заказали» и «долго работал», и

только услышав чтение этих стихов на вечере, я получил

урок по вопросу о том, что такое творческий труд и что

такое подлинное вдохновение.

Я задал Блоку и другой вопрос. Незадолго до этого

покойный ныне Вл. Ал. Пяст предложил мне и В. М. Жир

мунскому рекомендовать нас в члены так называемой

«поэтической академии» («Общества ревнителей художе

ственного слова»). Я спросил Блока, знает ли он что-ни

будь об этом (Блок был членом совета «академии»). Блок

ничего не знал, но тут же предложил свою рекомендацию

и пожалел, что не может упростить дело встречей на

77

очередном заседании. «Я не буду: там будет один чело

век, с которым я не могу встречаться». Всякий другой

на месте Блока сослался бы на занятость или другую

причину, но Блок, как я убедился позже не раз, или

молчал, или говорил правду, даже в мелочах. Уже из

посмертных публикаций – и, главным образом, из воспо

минаний Андрея Белого – я узнал, кто был тот человек,

с которым Блок не мог встречаться 4. Условились, что

перед заседанием я зайду к Блоку и возьму от него за

писку на имя кого-нибудь из членов совета. Затем Блок

сказал: «Мне писала В<ера> В<асильевна> по другому

делу. Вы знаете об этом деле?» Я знал об этом деле.

В. В., моя сестра, писала об одном человеке, вернувшем

ся из ссылки, очень нуждавшемся и желавшем литера

турного заработка. Блок ответил на письмо, помнится,

очень скоро. Он писал, что заработок в журналах неиз

вестному человеку найти почти невозможно. «Вы, веро

ятно, знаете, как теперь везде «свои». Но если можно

помочь ему так, чтобы он не чувствовал себя никому

обязанным, я прошу принять и мою долю – 10 рублей».

Эти фразы я запомнил; самое письмо не сохранилось.

Я ответил, что речь шла, насколько я понимаю, именно

о заработке, а не о денежной помощи. Блок спросил, не

сколько задумчиво: «Он – самолюбивый?»

Выступлений Блока в «поэтической академии» на

моей памяти было немного. На одном из заседаний чита

лись стихи не бывшего на заседании А. Скалдина. Читал

их Блок. Пренебрежительно-иронически отозвался о сти

хах Кузмин; упорно защищал их Вяч. Иванов; когда же

обратились к Блоку с просьбой высказаться, он с обыч

ным лаконизмом ответил: «Мне не н р а в и т с я » , – и отка

зался что-нибудь прибавить в объяснение своей оценки.

В другой раз одно свое стихотворение прочитал я. Про

читал, конечно, то, которое казалось мне лучшим, и не

сколько трепетно ждал, скажет ли Блок «мне нравится»

или «мне не нравится». Но Блок сказал только: «Это

стихотворение, по-видимому, из тех, которые могут быть

поняты не отдельно, а в связи с целым циклом стихов».

И, помолчав, прибавил: «Или даже в связи с целым

мировоззрением». По поводу выражения «Где ж твой

меч?» кто-то заметил, что образ меча здесь вносит неуме

стный аллегоризм. Блок сказал: «Да, надо было сказать

просто: где ж твоя воля?» Я понял, конечно, что

речь шла не о буквальной замене.

78

В конце зимы 1910 года я однажды встретился

с Блоком у С. М. Городецкого. Незадолго, до этого в од

ном семействе был домашний маскарад, на котором пред

ставлен был «Балаганчик» 5. Постановка была задумана

без сцены, среди публики, собрание мистиков происходи

ло в углу у камина, а наверху камина сидел Пьеро; за

тем актеры выходили на середину комнаты, окруженные

кольцом зрителей. Я рассказал Блоку об этом вечере,

сказал, что пригласить его мы не решились, хотя и очень

хотели. Блок был очень заинтересован и расспрашивал

об исполнителях. Я сказал, что среди нас, дилетантов,

выделился один. Я имел в виду исполнителя роли Пьеро

В. С. Чернявского. Я сказал Блоку, что В. С. Чернявско

го он, может быть, знает как автора одной из статей

в недавно вышедшем сборнике памяти Коммиссаржев

ской – «Алконост». Блок ответил, что в «Алконосте» ему

запомнились две статьи: «одна с воспоминаниями, дру

гая с обобщениями». Статья с «обобщениями» и была

статьей Чернявского. Я спросил Блока, не думает ли он

написать о Коммиссаржевской чего-нибудь большего,

чем его краткие отклики на ее смерть 6. Блок сказал на

это: «Да, именно теперь я мог бы написать».

По настоянию С. М. Городецкого я прочел одно из

последних своих стихотворений. На этот раз Блок сказал-

таки «не нравится». «Те, что печатались в журнале, нра

вились, а это не нравится». В прочитанных стихах меж

ду прочим было выражение «озера бытия». «Как же

быть с озерами бытия? – спросил Б л о к . – И какая же

разница между озерами бытия и слонами раздумья?»

Я знал, конечно, что Блок цитировал пародию Вл. Соловь

ева на «Русских символистов». « Я – т о , – прибавил Б л о к , —

очень хорошо знаю, как возникают такие образы».

Летом 1911 года я был вместе с В. М. Жирмунским

в Венеции. Там все напоминало о Блоке, о его «Италь

янских стихах». Я послал Блоку открытку с видом пло

щади Святого Марка, написав на ней две строки, все

эти дни бывшие в сознании:

Холодный ветер от лагуны,

Гондол безмолвные гроба...

Продолжение этих строк: «Я в эту ночь, больной и

юный, простерт у львиного столба». И эти строки звуча

ли в сознании так настойчиво, что, дойдя до «львиного

79

столба», захотелось исполнить блоковские строки бук

вально. Осуществить полушуточный, полусерьезный

обряд оказалось совсем не трудно: то, что в Петербурге

было бы немыслимым озорством, никого не могло уди

вить в теплый южный вечер, в окружении венецианцев,

если не «простертых», то непринужденно сидевших тут

же. При встрече с Блоком я рассказал ему о том,

как «простирался» в его память. Он, улыбаясь, сказал:

«А я не простирался».

20 октября 1911 года я снова встретил Блока у Го

родецкого – на этот раз на многолюдном вечере: это

было первое собрание будущего «Цеха поэтов» 7. Блок

читал вариант «Незнакомки» («Там дамы щеголяют мо

д а м и » ) , – тогда еще не напечатанный, но в прениях не

участвовал и в «Цехе» с тех пор ни разу, кажется,

не бывал.

Через месяц – 21 ноября (беру дату из дневника

Блока) – я встретил его на публичной лекции моего

брата, Вл. Вас. Гиппиуса. Эта лекция (первая из цикла

публичных лекций по русской литературе) в печати ни

когда не появлялась 8. Блок расспрашивал о «Цехе по

этов». Я, между прочим, иронически процитировал строч

ку одного поэта, которая показалась мне характерной —

до впечатления пародийности – для модного тогда среди

части поэтов эстетства: «Ты отдалась на дедовском дива

не». Блок засмеялся и сказал: «Это, кроме всего, еще

и плагиат из Городецкого: «Ты отдалась мне, как ребе

нок». Речь зашла о только что напечатанной рецензии

Городецкого на «Ночные часы» 9. Мне казалось, что ре

цензия эта слишком элементарно выпрямляет путь Бло

ка: мысль ее была, что образ «Прекрасной Дамы», обер

нувшись на время «Незнакомкой», теперь сливается с об

разом России. Но Блок отнесся иначе. «Хорошо уже

т о , – сказал о н , – что об этом можно говорить популярно».

Вскоре после этого появилась моя рецензия на

«Ночные часы» – в «Новой жизни» 10. Блок прочел ее

27 ноября, о чем записано в его дневнике, но я получил

номер журнала позже. Увидев рецензию в печати, я был

в отчаянии. Все, что было написано о книге по существу,

как об этапе творческого пути Блока, было выброшено,

остались только замечания о стиле, иногда совсем мел

кие. Я написал Блоку письмо, посетовав на все, что про

изошло, и, приложив самую рецензию, написал, что на

деюсь все же высказаться о поэзии Блока по существу

80

в статье, работу над которой хочу начать, как только

закончится начатое мусагетовское собрание. Блок ответил

мне таким письмом:

Дорогой Василий Васильевич.

Благодарю Вас за рецензию, которую, впрочем, читал

в журнале; мне были ценны отдельные замечания, но они

действительно отрывочны, и я очень рад, что в этом ви

новаты не Вы, а редактор; тем более хочу узнать

статью, но совсем не знаю, когда выйдут книги; я Вам

их все с удовольствием подарю – от первой, если ее у

Вас нет, и до третьей, куда войдут и «Ночные часы».

Ваш Ал. Блок.

14 XII

Издание закончилось через год; Блок не забыл своего

обещания и прислал мне все три тома с надписью: «Ва

силию Гиппиусу с приветом».

Осенью 1912 года я два раза был у Блока – 29 авгу

ста и 14 октября, о чем записано в его дневнике. Обе эти

встречи начинались одинаково – и одинаково случайно.

Одни из моих друзей жил в том самом доме на Офицер

ской, где жила мать Блока. Встретившись с Блоком

у подъезда, я, продолжая разговор, проводил его до его

дома – на той же Офицерской, и Блок пригласил меня

зайти; то же было и в следующий раз; сам я не решил

ся бы «вторгнуться» к Блоку.

Многое, к сожалению, забылось, а записать тогда —

не приходило в голову.

В первый, кажется, раз Блок рассказывал о своем

путешествии по Европе, и, между прочим, об Амстердаме,

заметив, что слова Бальмонта «О, тихий Амстердам!»

никак не соответствуют действительному впечатлению.

Во второй раз зашла между прочим речь о том, как лю

ди теряют себя, растрачиваясь на мелочи, на случайные

дела и встречи. Я заметил, что это может начаться с за

конной потребности в новых впечатлениях. Блок улыб

нулся: «Да. А впечатления всегда бывают вот какие».

Он выдвинул ящик стола, вынул из него четвертку бу

маги и протянул мне. Я прочитал:

Ночь, улица, фонарь, аптека,

Бессмысленный и тусклый свет.

Живи еще хоть четверть века —

Все будет так. Исхода нет.

81

Умрешь – начнешь опять сначала.

И повторится все, как встарь:

Ночь, ледяная рябь канала,

Аптека, улица, фонарь.

Это всем теперь известное восьмистишие имеет дату

10 октября 1912 года; разговор был 14 октября. Стихо

творение поразило меня своей мрачной иронией. Замеча

тельным поэтическим достижением показалась сразу эта

«аптека», только на первый взгляд случайная в ряду

ночи, улицы и фонаря. Я сказал это Блоку и полушутя

добавил, что буду тем более помнить эти стихи, что

и около нашего дома есть аптека. Но Блок как-то очень

серьезно сказал: «Около каждого дома есть аптека».

Блок сказал тогда же, что пишет драму из эпохи

средневековья. В подробности он не входил, и я не рас

спрашивал, хотя, конечно, был заинтригован очень. Он

спросил меня, не могу ли я помочь ему перевести одно

место из старофранцузского лечебника – место, нужное

ему для работы. Я взялся это сделать, хотя бы с чьей-

нибудь помощью, и сделал – с помощью Д. К. Петрова.

В ответ на посланный перевод я получил тотчас же

(16 октября) открытку от Блока:

Дорогой Василий Васильевич, спасибо Вам, мне все,

что Вы перевели, нужно.

Ваш Ал. Блок.

Я узнал потом знакомое место в реплике доктора

в «Розе и Кресте»: «Ваша милость, супруга ваша под

вержена меланхолии, которая холодна, суха и горька.

Царство меланхолии длится от августовских до февраль

ских ид...»